To you, 2000 years in the future

— Я боюсь смерти. Леви оторвался от бумаг, которые час тому назад занес Эрвин, вперился ничего не выражающим взглядом в Эрена, старательно отводящего глаза, и смотрел долго-долго. С длинным выдохом отложил перо и потянулся. Эрен усердно продолжал делать вид, что это не он только что сказал слова «боюсь» и «смерть» в одном предложении, и поэтому Леви поспешил уточнить. — Что? Эрен замялся, ковыряя носком сапога крохотную щербинку в доске пола, и Леви сморщился, глядя на то, как мысок покрывается тончайшим слоем деревянной пыли. Надо подрядить новый набор курсантов зашлифовать ему доски как можно скорее, а то одна щербина, затем другая, а потом что? Пол провалится? — Смерти. Боюсь. Я не трус. — Конечно, ты не трус, — поспешил успокоить мальчишку Леви, а затем сцепил руки в замок, уложил на них подбородок, так, чтобы внимательно сканировать глазами Эрена было удобно. От такого пристального внимания пацан аж съежился на своем стуле, но голову держал высоко, смотря глаза в глаза. — Трусы не вступают в Разведкорпус. Однако в таком случае возникает вопрос: почему ты именно здесь? Мы сталкиваемся со смертью каждый день, видим десятки трупов каждый выход за стены, смерть — наш вечный спутник, и бояться ее глупо, разве нет? Разве она не несет вечный покой? Отдохновение от ужасного, несправедливого мира, в котором мы живем. Разве не следует в таком случае встречать ее с распростертыми объятиями? Эрен молчал долго. Уставился невидящим взглядом куда-то поверх головы Леви, и даже не моргал — замер на месте. Непривычно было видеть это шило таким спокойным, собранным, и Леви в очередной раз подивился тому, как взросление влияет на человека. Да что там говорить, еще два года назад этому вихрю и в голову не пришлось бы разглагольствовать о смерти! А теперь вот он, сидит, кусает губы, обдумывая то, что он хочет сказать. Поглядите-ка. — Каждый раз, когда я вижу очередного несчастного, которого поднимают на носилки лишь для того, чтобы швырнуть в горящий костер, у меня только одна мысль в голове, а каково это — не быть? Всю свою жизнь, начиная с детства, ты осознаешь себя, мир, в котором ты живешь, ты дышишь, ходишь, надеешься и веришь, строишь планы на следующий день, а в следующий миг тебя больше не существует. Ты мертв. Тебя нет. Как это… Так? Что чувствуют эти люди в свои последние мгновения? Успевают ли они подумать о том, насколько бездарно тратили свою жизнь, что не успели сказать важных слов любимым и родным, думают ли о том, вспомнят ли их после смерти? А может, они даже и не успевают ничего подумать — просто наступает мгновенная темнота и тебя… Нет. И впереди только пылающий костер да костяной пепел. Леви поджал губы. — Глубоко мыслишь, Йегер. С чего такие мрачные мысли? Эрен нахмурился, с минуту глядя на сжатый в полоску рот Леви, а затем перевел взгляд на окно. На тренировочном поле возились новобранцы под командованием Жана, а неподалеку сидел свеженабранный научный отряд, которым руководила Ханджи. Они что-то бодро строчили в тетрадях, пока Ханджи, исступленно жестикулируя, что-то им втолковывала, то и дело поправляя скатывающиеся с носа очки. Эрен вздохнул. — Мне осталось четыре года. Четыре проклятых года, если какой-нибудь титан не сожрет меня раньше. И я боюсь смерти, слышите? Я не хочу умирать. Я хочу увидеть реки огня, горы песка, всю эту романтическую чушь, о которой грезит Армин, я хочу побывать на свадьбе Микасы, я хочу посмотреть на то, какие дети вырастут у Саши и Конни, я хочу просыпаться и видеть, как мое лицо взрослеет, покрывается морщинами у глаз и губ, я хочу сидеть на крыльце своего дома и смотреть вдаль, всегда-всегда… Я не хочу превращаться в пепел. Я хочу существовать. Хочу быть. Всегда сидеть так, как сейчас, смотреть на то, как вы царапаете пером пергамент, хочу увидеть, как изменится Парадиз через десять, пятьдесят, сто лет. И мне страшно, слышите, страшно думать о том, что однажды я просто провалюсь в темноту и меня не станет! И никто меня не вспомнит. И что тропа к холодному камню, ставшему моим последним пристанищем, однажды зарастет травой настолько, что больше никто не найдет к нему пути. А мир вокруг будет продолжать жить до тех пор, пока не догорит последняя звезда. Я боюсь смерти. В конце концов, разве не все мы ее боимся? Прячемся за бравадой, за пустыми мыслями о насущном, думаем о том, что приготовить на ужин, что надо заштопать прохудившиеся портки, а вечерами, оставаясь наедине с собой, долго глядим в темноту и думаем о том, что там, за чертой, должно быть, такая же темнота и тишина. Я боюсь… Вот только на моем могильном камне высечено, будто в насмешку: «Он не страшился смерти». И никто не знал, что это неправда. Кроме одного человека. Когда ушел и этот человек, правда ушла за ним следом. Тропа заросла.