Тоска по весне

Тихая и бессмысленная ночь. Такая, как и тысячи других до. Он лежит на нарах, закованный в кандалы. Нога, изрезанная казенным железом, предательски саднит, не давая спать. Тишина одиночной камеры гремит в голове, заставляет повернуться на другой бок от ощущения, что у темноты есть глаза, что стены слышат, как резво колотится сердце в груди, не желая остановиться на радость врагам. Мучительно и тревожно сосет под ложечкой. Ожидание чего-то неизвестного подкидывает мысль встать с кровати и начать метаться по камере, будто загнанный зверь, но он слишком слаб даже для этого. Хворь пожирала его медленно и мучительно — не физическая, к тяготам и лишениям он привык. Тоска — вот болезнь мучительнее, и Феликс желал бы променять ее на любую другую невзгоду, лишь бы в голову из темноты перестали приходить мысли о бессмысленности жизни. Он открывает глаза, словно говорит тьме, что не боится встретиться к ней лицом к лицу, и она отвечает ему очередной колкостью. Сквозь неё пробивается свет — сначала слабый, желтый, будто от керосиновой лампы, после — становится ярче, настолько, что заполняет собой все помещение. Феликс мельком оглядывается и видит, что все вокруг исчезло, а когда поднимает глаза — видит тонкие ручки, непременно женские, которые не дают ему подняться, будто новые кандалы. Розовые ноготки касаются кожи, он не понимает, почему на нем больше нет одежды, но то его волнует много меньше женской фигуры, нависающей над ним. Он видит белые, как чеснок, ровные зубы и слышит лёгкий девичий смех откуда-то извне, который магическим образом забирает растущее волнение. Копна темных волос падает ему на грудь, мягким касанием ласкает кожу. Феликс не видит лица, но чувствует нечто родное и знакомое, давно забытое, растворившееся в пустоте тюремных камер. Он счастлив. Она наклоняется и вместо того, чтобы накрыть его губы, целует сухие белые рёбра, торчащие из груди, спускается ниже, гладит живот, ласкает, облизывает родинки, иногда останавливается, и ему кажется — ничего другого в жизни ей не нужно. Он пытается дотронуться, но невиданная сила не даёт ему поднять руки, а женщина продолжает ласкать, обходя стороной самое главное, отчего нервозность вновь наполняет его члены, он чувствует, словно закипает, и больше не может выносить эту муку. Поднимается резко, словно от падения, но обнаруживает себя в чистой постели, которую стелил сам вчера ночью. Темноты больше нет — из открытого окна пробиваются первые лучи, и Феликс первое время даже удивляется, почему в его камере сняли решетки. Садится на кровати и вспоминает, что первое марта семнадцатого года случилось некоторое время назад, корит себя за то, что до сих пор не может привыкнуть к воле, но мысли о сне быстро овладевают им. Сабина?… У женщины из сна не было лица. Он напрягается, но не может вспомнить ничего из прошлого, кроме манящих чёрных глаз, густых распущенных волос и трепетной дрожи от женских ласк. Он не узнал бы ее сразу, если бы она появилась прямо здесь и сейчас. Ничто больше не ёкает в груди от одного имени, как то было раньше. И хорошо. Их весна больше никогда не наступит. Дабы согнать томную вуаль с ещё сонных глаз, Феликс усиленно вспоминает, чему должен посвятить сегодняшний день. Товарищи не сильно обременяют его работой — он вышел из «Бутырки» больным и немощным, а потому единственное, что он, хоть и нехотя, но пообещал выполнить — обратиться к доктору. Отличного специалиста, именитого профессора нашли, ему остаётся только добраться до приёмной, что кажется самой сложной задачей за последнее время, потому что врачей он недолюбливает. И тем не менее, в этот раз он дал слово, которое не может нарушить. Феликс наспех собирается, чтобы выйти как можно раньше назначенного времени и немного пройтись. Нога, гноящаяся в неволе долгое время, почти не болит и откликается лишь вымученной хромотой. Товарищи позаботились о том, чтобы бывшему узнику оказали первичную помощь, и теперь нужна была узкопрофильная. Сердце, легкие, последствия ношения кандалов… сколько ещё ему осталось? Феликс мечтает вкусить аромат наступившей весны до тех пор, пока может, и насыщается им каждую прогулку. Оповестив сестру об уходе по делам, он закрывает дверь, думая о том, что хорошо бы как можно скорее найти себе отдельный угол, чтобы не стеснять женщин. Мысли о сне, оставленные в чужой квартире, неумолимым потоком догоняют на улице. Город выглядит серо и безжизненно. Феликс не смотрит на здания, на закрытые и разорённые лавки, будто бы не видит грязь улиц. Не сегодня. Не этим утром. Слишком приятно утреннее солнышко ласкает сухое осунувшееся лицо, слишком нежно прохладный ветер хлещет по щекам. Феликс не хочет идти по делам, потому что сегодня они касаются его самого. Он проходит мимо голых деревьев, видит набухающие почки, радуется, как ребёнок, видя одинокий подснежник у дороги. Эйфория свободы дарит ему приятное возбуждение, но мысли о предстоящем визите к доктору всё портят. Что очередной профессор ему скажет? Опять осмотр, опрос, после чего всегда следует один и тот же список ценных рекомендаций — хорошо питаться, много спать и поменьше работать. Смех, да и только. Через четверть часа Феликс стоит у двери квартиры доктора Кулагина. Он негромко стучит, словно желает, чтобы его не услышали и можно было бы со спокойной душой уйти наслаждаться весной дальше, но шаги изнутри помещения обрушивают последнюю надежду. Женский голос за дверью спрашивает его о цели визита и, удостоверившись, что нужный человек пришел в назначенное время, его впускают. Феликс переступает через порог и бросает тяжкий взгляд вглубь прихожей, натыкается на тонкий женский стан в белом халате и замирает. Каштановые волосы, собранные, но не спрятанные под косынку. Мягкое, округлое лицо, прямой нос и живая мимика. Карие глаза блестят интересом, а лёгкая, приветливая улыбка способна согреть любую, даже самую привередливую душу. Она неподвижно ждёт, когда Феликс снимет верхнюю одежду, молча наблюдает, как он вешает ее на крючок. Она молода, стройна и бесформенный халат не скрывает прелести фигуры. Ощутив знакомое напряжение, Феликс демонстративно игнорирует женщину, не собираясь заходить в общении дальше вежливого приветствия. Ведь о чем можно говорить с дочерью или женой профессора? Ни о чем, кроме того, что может навредить им обоим, учитывая, что она слишком хороша собой, а он — невольный половой аскет уже долгое время. И все же приходится наступать себе на горло. — Отведёте меня в приемную? — просит он вежливо и спокойно, на что способен даже в напряжении. Она пристально смотрит на него, словно никогда не видела подобного рода мужчин, но Феликса это ничуть не смущает. Эта женщина не могла наблюдать за такими, как он. Представить ее в тюремной камере можно разве что… приходящей несчастным узникам во снах?.. Она молча ведёт его за собой. Феликс по привычке бегло осматривает обстановку, чтобы прогнать мысли о сне. Небольшой коридор, в конце которого — широкая дверь, которую женщина открывает собственным ключом. Внутри много света, медицинское оборудование, рабочий стол, широкая книжная полка, настежь открытое окно и чудные анатомические картины. Профессора здесь нет. Женщина приглашает войти, а когда он оказывается в центре комнаты, возвращается к двери. Феликс думает, что его оставят здесь ждать доктора, но стук ключа в замке пробуждает в нем удивление. Закрыла изнутри? Зачем? — Садитесь на кушетку, пожалуйста, — просит женщина. — А где же профессор? — растерянно спрашивает Феликс. — Евгений Демьянович просит прощения, но срочные дела заставили его работать почти до утра, что в его возрасте без отдыха чревато. Потому сегодня вас приму я, — женщина привычным движением кладёт ключ в карман, идет в сторону окна и усаживается за рабочий стол, ожидая, что пациент перестанет стоять истуканом и сядет на указанное место. — Меня зовут Анна Николаевна, я дипломированный врач-терапевт. Моя дипломная работа была напрямую связана с сердечно-сосудистой системой, потому в этой области я имею углублённые знания. И место, и время, и обстановка, и лишённая всякой пошлости формальная беседа с женщиной кажутся ему слишком интимными, чтобы относиться к происходящему хладнокровно. Всему виной сон, повторяющийся из раза в раз. Всему виной тёплые женские руки и нежные губы, воспоминания о которых никак не могут покинуть его голову. Феликс поднимает взгляд, чувствуя себя позорно близким к тому, чтобы зардеться. В борьбе с самим собой закипает кровь — ему не нравится, что незначительные фигуры на доске поменялись, но лишь потому, что этот напускной, немотивированный гнев целебен для него — он скрывает смущение, бросает в глаза собеседницы пыль для того, чтобы та никак не могла обнаружить истинную природу красных пятен на лице гордого шляхтича. — Возмутительно! — вспыхивает Феликс, словно спичка, но остывает быстро: — Мое состояние нуждается в консультации именно профессора Кулагина, но раз его нет, то извольте открыть дверь и проводить меня. Я вернусь, когда сам профессор сможет меня принять. На лице женщины он замечает нотки раздражения, которое мгновенно переходит в холодное высокомерие. Женщина встаёт из-за стола, чтобы не смотреть снизу вверх, но не спешит сокращать дистанцию. — Я училась в Швейцарии у светил современной медицины и даже кончила университет с отличием по той же специальности, что и мой драгоценный муж, — в последних словах Феликс чувствует неприязнь и внимательно слушает дальше: — Потому я смогу помочь вам не хуже. Пожалуйста, присядьте на кушетку. Сидеть перед красивой женщиной и бороться с соблазнами мысленно извратить любое ее неосторожное движение под прихоти изголодавшегося тела… Феликс продолжает стоять, ища причины уйти как можно скорее. — Сомневаюсь, — грубо бросает он. Женщина хмурится, и Феликс улавливает молчаливый укор: шовинист. Отвечает тоже мысленно: нет, ни капельки, ни в одной сфере жизни… но своевременное посещение борделя, возможно, сделало бы его чуточку добрее и сговорчивее сегодня. Пока он не может. Не физически, а морально. Начинать половую жизнь после длительного перерыва — не легче, чем начать обычную жизнь заново. — Бросьте, — почти приказывает она, — располагайтесь, и начнём прием. Феликс смотрит в открытое окно, и почти забытое желание выпрыгнуть из клетки неумолимо настигает его. Третий этаж. Разбиться или продолжать тренировать стойкость не только духа, но и тела? Тяжело вздохнув, Феликс, наконец, садится на кушетку. Женщина демонстративно смягчается. Возвращается за рабочий стол, берет листок и карандаш. — Что вас беспокоит? — спрашивает она ласково, почти по-матерински, что располагает к ней подсознательно. Что же, придётся быть как можно более открытым, чтобы прием закончился как можно скорее. — Сердце шалит, — говорит Феликс с заметным пришепетыванием, которое докторшу ничуть не смущает. То лапы ломит, то хвост отваливается… — А на днях сильно кашлять начал, — продолжает Феликс. — Ещё что-то? — записывает женщина, не поднимает глаза от бумаг. Нужно сказать про ногу, но Феликс не хочет, потому что рана слишком глубока, и в прошлый раз его заставили снять штаны вместе с обувью. Раздеваться он не хочет. Для осмотра готов расстегнуть несколько пуговиц, хотя изо всех сил пытается убедить себя, что доктор — бесполая профессия. Может быть и так, если дело касается доктора, но докторша — всегда женщина. — Вроде бы ничего, — неуверенность прикрывается глухим откашливанием. Докторша заканчивает водить карандашом по бумаге, бросает его и поднимается, поправляет фонендоскоп на шее. — Расстегните верх, я вас послушаю, — вежливо просит она и медленно подходит к кушетке. Феликс касается верхней пуговицы, ловкими пальцами отбрасывает ее, не сводя глаз с женщины в белом. Он близорук для того, чтобы уловить мелкие, но не по значению, детали внешности издали, а теперь докторша останавливается рядом. Родинка на правой щеке манит, и он скользит пристальным взглядом по линии шеи и находит ещё одну — поменьше, а затем ещё одну, неровную и задорно торчащую, пока ворот халата не прерывает его маленькое и невинное путешествие. Женщина склоняется, чтобы прослушать его. У неё большая грудь, которую почти невозможно скрыть бельем. От неё даже пахнет женщиной. Она не облита духами, и природный аромат заставляет его сильнее напрячься. В каждом ее движении чувствуется женская утончённость и ни грамма пошлости. Когда ее пальцы касаются кожи на груди, Феликс невольно вспоминает сон, и холод рук, которыми она прислоняет к груди прибор, обжигает его жарким пламенем. Дышать становится невыносимо тяжело, несмотря на открытую грудь. Феликс понимает, что уже с десяток секунд смотрит не на те «женские глаза», и нервно устремляет взгляд на нужные. Докторша не замечает (или делает вид?) его перемены, полностью сосредоточена на проверке функционала его организма, и Феликс надеется, что ее взгляд сейчас не опустится ниже его живота. — Легкие хорошие, хрипов нет, — с улыбкой говорит она, вырывая его из тумана очарования женскими прелестями. — Теперь послушаю сердце. Кровь стучит в ушах так сильно, что Феликс слышит сердце и без специальных приборов. — Тахикардия, — произносит она и тут же огорошивает вопросом: — Вы спешили на прием? — Нет, — холодно отвечает Феликс, — и даже смог прогуляться медленным шагом перед тем, как явиться сюда. Его слова будто бы уходят в пустоту, потому что женщина сосредоточена на выслушивании сердечного ритма. Что ты там хочешь услышать? Романтическую мелодию былых любовных приключений? Как жаль, что теперь в вязком болоте душевных мук хорошо прослушивался только Шопен. — Волнуетесь? — спрашивает она. Возвращает фонендоскоп на шею, но не отходит — смотрит на высохшую грудь с выпяченными рёбрами. Взгляд цепляется за плечи — оттуда начинает ветвится бесконечная паутина шрамов от пыток — и на мгновение в женском взоре проскакивает ненавистная жалость. — Ничуть. С чего вы взяли? — грубо бросает он в ответ на неприятную для него эмоцию, не замечая, что жалость в глазах докторши почти сразу сменилась приемлемым для мужской гордости сожалением. — Или здесь жарко? — продолжает допытываться она. Не дождавшись ответа, бросает пациента и устремляется к окну, открывает ещё шире. Поток прохладного весеннего воздуха добирается до кушетки, щиплет грудь, отдаётся мелкими мурашками, но Феликс твёрд и непокорен стихии. Вернувшаяся медичка замечает, что пациент не то, что не сменил позы, а даже не шелохнулся. Смирению и внешней стойкости научили его годы заключения, однако ничто и никогда не сможет потушить бурлящий океан лавы внутри. Ничто и никогда не изгонит из головы навязчивые мысли, в изводящем потоке которых он плавает с самого утра. — Значит, это для вас нормальное состояние? — задумчиво спрашивает она больше сама себя. — Повернитесь спиной, я хочу послушать вас ещё. Феликс чувствует себя так, будто его просят разгрузить вагон в одиночку. Он поднимает тяжёлый взгляд на терзающего его женщину, которая никак не может вернуться за рабочий стол, а все норовит продолжить его трогать. Он не любит, когда его трогают. По крайней мере, не сейчас. По крайней мере… ему стало бы лучше и безопаснее, если бы в ней чувствовался ребёнок, непонятно зачем принявший облик женщины, как это бывает слишком часто; в таком случае Феликс не смог бы испытывать к ней решительно ничего. — Снимайте верх, — командует она. Феликс хмурится, сам не понимая, что своей медлительностью оттягивает желанный момент окончания приёма. — Без этого никак? — нотки возмущения проскальзывают в его голосе. Медичка выпрямляется, смотрит на него, как на маленького мальчика, который решил поиграть в нехочуху, и клонит голову набок. — Вам что-то мешает? — с упрёком отвечает она вопросом на вопрос. — Да, — говорит он правду и тут же безбожно врет: — В комнате стало слишком холодно. Докторша вновь хмурится, и теперь Феликс замечает, как обостряются черты ее миловидного лица в этот момент. Красота — страшная сила, но ещё ужаснее — чары взрослой женщины, одного взгляда в глаза которой достаточно, чтобы понять — она знает, что и как нужно делать с мужчиной. — Говорите в следующий раз, если что-то беспокоит, — просит она и иронично улыбается. — Читать мысли не умею. «И хорошо», — так думает Феликс. Просто замечательно, что она не понимает творящееся за железным саркофагом внешнего спокойствия или не может (не хочет?) понимать. Когда докторша возвращается к окну, чтобы перекрыть поток свежего воздуха, Феликс заставляет себя снять гимнастёрку. Скрип задвижки отзывается противным эхом в голове. Стук каблуков по полу сопровождает немедленное возвращение докторши. Она склоняется, осторожно трогает плечо, словно боится навредить, но даже легкое касание отдаётся неприятным зудом. Он бросает короткий взгляд на женскую ладонь и замечает, что на указательном пальце чернеет старый синяк. Желание коснуться его губами душится в зародыше, позволяя Феликсу сохранять бесстрастное выражение лица. Медичка молча требует развернуться спиной, что Феликс исполняет тотчас же, желая отвернуться и перестать накручивать себя мыслями о незнакомой женщине. Вновь лёгкий холод фонендоскопа чувствуется на коже, но он ни в какое сравнение не идёт с болезненным трепетом, который рождается в душе от прикосновения цветущей женщины. — Дышите, — вновь командует она. Феликс повинуется и убеждает себя, что в ней нет ничего особенного, и вообще, узнай он ее получше, разочаровался бы. Так было слишком часто, так случилось бы и с ней. Как хорошо, что они никогда больше не встретятся. Так намного проще забыть. Выкинуть из головы дурные мысли, мешающие посвятить жизнь революции. — Не дышите. Не дышит. Сердце замирает от того, с какой деликатностью тёплые пальцы касаются кожи; его ладони потеют, он незаметно кладёт руки на колени. Пытка продолжается слишком долго. Медичка будто тянет время, изучает израненную спину, словно картину в музее, а потом вновь подносит прибор для того, чтобы послушать ещё раз. Дотошная. Исполнительная. Феликс любит тех, кто отдает всего себя работе, но внимание этой женщины, пусть даже сугубо медицинское, для него невыносимо сейчас. Он ёжится, как от боли, когда она трогает за плечо, закончив осмотр, и одновременно с тем ловит себя на мысли, что уже не хочет, чтобы женщина уходила. Физическое напряжение медленно, но верно нарастает, грозя перейти в нервное возбуждение. Ему нравится это чувство. Оно делает его по-настоящему живым. — Это все, что вас беспокоит? — интересуется докторша. Она уже спрашивала подобное, и тогда Феликс соврал. Теперь он может сделать это ещё раз, однако нога быстро напоминает о себе ноющей болью, и он недоуменно смотрит на конечность. Докторша пристально следит за взглядом, благо, не пытается заглянуть в душу, а потому он ощущает себя более-менее в безопасности. — Когда вы вошли, я заметила, что вы прихрамываете, — начала медичка. — Рана на ноге зажила и не стоит беспокойства, — он умеет быть мил, когда требуется, но не действует — женщина не меняется в лице. — Вы хотите, чтобы я сама вас раздела? — игриво усмехается докторша, больше не в состоянии терпеть прямо-таки баранье упрямство с каменным лицом. Феликс смотрит на нее с вызовом, понимая, что да, именно этого он сейчас и хочет, именно эти постыдные фантазии вертятся в голове, не давая спокойно перенести прием. И если раньше, во времена бурной молодости, он корил себя за них, убегал, как мог, но они все равно догоняли, если не одинокими ночам, то бывало и на партийных собраниях, где обсуждали совсем уж отстраненные дела, то сейчас — нет. Он смирился. Привык к самому себе, пробыв слишком долго в мучительном одиночестве. — Нет, — с напускным безразличием отвечает он. — Я сам. Собирает волю в кулак и гасит порывистость, медленно снимать обувь, а после — закутывает брюки в надежде, что этого хватит. Докторша присаживается на корточки, чтобы рассмотреть ближе, хотя могла бы попросить поднять конечность. Безобразная рана, которая совсем недавно грозила перейти в гангрену, почти зажила. И тем не менее, женщина пристально осматривает ее, словно боится что-либо пропустить. — Одевайтесь, — коротко бросает она и поднимается. Феликсу становится даже немного скучно, что он теперь не скрывает. Однако женщина не обращает на него внимания — возвращается за рабочий стол и вновь начинает что-то писать.