Хризолит

      Весной, за год до этого, Бер отлично помнил разносившийся по всей округе запах свежезреющей вишни. Чем ближе подходил к южным садам, чудом и великими стараниями ходившего за ними рода митор, тем явственнее воздух насыщался солёно-пряной поволокой, обещавшей что ни на есть удачный сбор крупных и сочных ягод, сахарного варенья, в зиму мягчившего продутое горло, и крепкого эля. Не были, правда, эти деревья хоть и вполовину хороши так же, как те, которые удалось повидать корабельщикам внизу моря у пылких и наглых южан, чьё вино было воистину благословением, стекающим по языку, однако неприхотливые северные могли обходиться и без этого.       Несмотря на ту великолепную весну, про которую вещали тут и там, на каждом углу пророчили урожай, и князь предрекал новичкам, первый раз отправлявшимся в плавание, небывалую удачу, Бервальд сидел чернее тучи. Ни солнце, ни весёлый бриз, ни даже домашние перебранки, не могли взбодрить его духа. А лицо у него в моменты уныния было мама не горюй, и много кто не осмеливался к нему даже приближаться, где-то на задворках ещё не полностью выпутавшегося из шкур сознания чутко осизавших опасность. Так он и бродил, пугая домочадцев и мастеров, его учивших и дававших последние наказы перед плаванием, причём бродил теперь по большей части бездумно, ведь пойти было некуда. Близкие сёстры и братья, знавшие в чём дело, старались его не трогать, а по возможности даже подбадривать – так Астрид принесла ему от пекаря небольшой кусок коврижки, завернутой в тёплое полотенце, а Эмиль, тушуясь, всунул в руки горсть малины. Но как бы Бервальд не был им благодарен, настроение его с каждым днём, проведённым в дали и в одиночестве, становилось всё мрачнее. Искренне он надеялся, что и Тино чувствовал примерно то же самое, и скоро всё-таки придёт мириться, однако время шло и ничего так и не происходило.       Повод для их ссоры был пустячный, если сейчас напрячься и вспомнить, то свей выудит из памяти только обрывки про какие-то знаки на дереве, руны, и правильное место для охоты. Кажется, они не могли решить как, куда и на кого пойти охотиться, однако быстрая и дружеская перепалка по неизведанной причине вдруг вспенилась, вскружилась, словно море в шторм, и вот они уже сидят по своим домам всю седьмицу, дуясь как мышь на крупу, пугая и заботя своих родичей.       Всё делалось из рук вон плохо, и в который раз порезавшись при работе с деревом, что обычно было его поприщем и отдушиной, Бервальд отложил инструменты и вгляделся в холодно-голубое небо. Сидел он в тенёчке под крышей сарая, на сырой землице, рядом толклись разношёрстные бурёнки, а издалека долетали глухие тяпки топора – нынче была очередь Хельги и Лауйи рубить дрова. Сказка, а не день, однако сердце Бервальда, помимо заунывной ноющей боли чувствовало ещё и неприятности, прячующиеся за полами одежд доброй Тид, ютившей там всех без разбора. Вроде как даже птицы пели добродушно, без всякой утайки, а ему было неспокойно, и ждать чего-то плохого – всегда гораздо хуже, чем встречать их на своём пороге.       К несчастью, сердце не обмануло его верности, и подсказало всё как на духу. В тот момент, когда золотые солнечные лучи заставили тени переползти ближе к лесу, из-за дома выглянул человек, воинственной походкой направлявшим свой шаг прямиком к углу Бервальда и вот тогда то вся эта история и начала свой отсчёт. Тёмно-зелёная его рубаха, подпоясанная тремя поясками, трепыхалась, противостоя ветру, а взгляд его горел и пылал, стараясь обжечь холодного свея. На поясках у него висели новенькие, только из мастерской, ножны, на шее небольшой пробряцывающий мешочек, а сапоги топтали траву с резкой решимостью. Лишь завидев его, Бервальду стало понятно практически всё, однако он предпочёл подождать пока человек подойдёт и почтит его своим личным разговором. Вставать он, конечно, и не думал.       – Бервальд из рода свеев! – громко выкрикнул подошедший. Ещё совсем юный, как дать пару седьмиц назад вышел из доростков.       – Мм, – неохотно промычал он, сверля давнего своего знакомого раздражённым взглядом. Не то чтобы он был так рад его видеть, не теперь.       – Я вызываю тебя на бой! Мне надоело, что из-за тебя мой брат всю неделю ходит, как в воду опущенный, почти ничего не ест, словно тает на глазах, – торжественной объявил парень, и ухватился за рукоятку ножа под пристальным надзором аквамариновых глаз.       Бервальд не ответил. Только его сердце ёкнуло, стоило Эдуарду упомянуть Тино, и какая-то непозволительно едкая горечь на мгновение захлестнула его – не он один страдает из-за их общей глупости. Бояться надменного вызова он, конечно, не стал. Эдуард он что, самый настоящий сопляк, из рода фриров самый задохлый, да всю жизнь с книжками проторчал – не ему с Бервальдом тягаться, ну вот уйти бы ему, по добру по здорову.       – Отказываюсь, – будничным тоном произнёс он, отвернув наконец взор к неспешно бродившим коровам.       – Как это отказываешься? – огорошенно воскрикнул Эдуард, явно не ожидавший такого бесчестного ответа. Удивление его было настолько сильно, что даже ладонь разжалась, выпуская красную рукоятку кинжала.       – Просто отказываюсь. Это наше дело, и негоже, чтоб молокосос в дела старших вмешивался, – а вот это он зря. Признавая и управляясь своими законами, Бервальд в тот момент подчистую забыл, что дело имеет с фриром, и у них в роду старшинством вполне можно принебречь ради защиты близкого, правды или справедливости. Да ещё и брата жениха своего, получается, оскорбил. Вот что с людьми делает любовная тоска.       И Эдуард не выдержал подобного издевательства. Всенепременно, никто бы не выдержал, и за имя своё доброе да праведное точно полез бы в драку. Была, безусловно, другая возможность что-либо решить, без кровопролития, вполне житейским разговором, вирой или обменом, но неопытные юнцы с горячей ещё кровью они такие, на рожон лезут по всякому мелкому поводу. И, помня себя в его летах, Бервальд очень хорошо мог понять что же движет этим, несомненно, любящим своего брата, фриром. И хотя зим между ними было всего-то три, разница в опыте была столько же большой, сколько хватило бы дойти до южной столицы Анхир-Кели. Поэтому и за взбалмошные его слова, которые проклинал он потом денно и нощно, должно было быть стыдно вдвойне.       Драки, как можно было превидеть зорким и умудрённым взглядом, не случилось, ибо стоило только Эду бездумно схватиться за кинжал, наивно полагая что острый металл решит все насущные проблемы, так через мгновение он валялся уже вверх тормашками в куче грязного сена, стоявшего тут же неподалёку. Корова, которая всё терла там бока, в недоумении возрилась из-под длинных косматых ресниц на торчащие сапоги, и отошла от греха подальше. Нож, выпущенный неумелой рукой, отлетел куда-то в сторону, а Бервальд мастеровито встряхивал длани, словно прикончив свою обычную работу. Зерно понимания какую кашу он заварил, ещё не начало проклёвываться, как со двора послышался стук и крики, свей повернулся в ту сторону, а стоило воротить глаза – вокруг лежало лишь размётанное сено, да утирающая рукавом лицо тень скользила по верхней дорожке к себе в дом.       Пожав плечами, разведя руками, Бервальд постарался нагнать на себя вида отсутствующего и стойкого, хотя на задворках горькое, как раскушенная семечка льна, начало вылепливаться предчувствие. А из смутных очертаний в тонкие линии их вывела Астрид, только узнав, что произошло, и дала сильную затрещину брату за то, что руки у него работают наперёд головы и что никакое смятение духа из-за тяжкой разлуки его не оправдывает. Отправили бы его мириться, прощения просить да дружбу вновь налаживать, но только завтрашним днём уже на берегу стояли корабли, горожани толпились у причала и всё их семейство торчало там же, покидая дом родной на долгий год.       Сладкое, будоражащее предвкушение стягивалось в груди у него нелёгким чувством, что уходя в далёкий путь расстаётся он со своим любимыми другом в тихой вражде, и сердце томилось его нещадно. Так, что выпадал из слов и чужих речей, очухиваясь только под конец. Тонул в собственных думах и не заметил бы ничего, да только вытянула из толпы его чья-то сильная рука, выцепила и выудила. Стояли он теперь слегка поодаль, под глухой шум, разносимый ветром.       – По какому праву ты вчера низко и недостойно опустил моего брата? – сложив руки на груди, и нахмурив брови – ну почему он должен смотреть именно так – спрашивал Тино. Стоял он твёрдо, решительно, и ни капли бывалой нежности и ласки не мелькало в его стане. Значит, Бервальд серьёзно встрял и теперь уж лучше ему помалкивать. Однако это же Бервальд, и рот его открывается в самый неподходящий для этого момент.       – Никого не опускал, – коротко отвечал он, а сам украдкой любовался родным лицом, сейчас хоть и испещрённое гневом, но всё же любимое. Не увидит он его ещё слишком долго, и по разумению свея, не стоило и какого-то дела из этого разводить, не лучше ли в последние часы держатся об руку, а не ругаться.       – Опускал, – Тино был другого мнения, и упрямо желал спорить. Всё это, сначала внезапные Бервальдские глупые доводы в давнишнем споре про охоту, а теперь эта история с братом. Конечно, Эдуард получил по первое число ещё и дома, за то, что правда сунулся куда не следовало, но не имел Бервальд никакого права обходиться с ним так. – Эду уже мужчина, вышел из доростков, а ты его оскорбил, швырнув в сено.       Сначала Тино дал Эду по макушке, потом долго смеялся, представляя себе эту шебутную картину, а братец его дулся, уткнувшись в угол, затем убежал куда-то, до вечера не появлялся, и вернулся с кровящими мозолями на руках. Однако разбираться с обидчиком, тем более это был свей, с которым они с недавних пор в ссоре, пошёл серьезно, испытывая какое-то тёмное злорадство. Уж он-то надеялся, и можно сказать понимал, что пошвыряются они словами да и забудут через несколько дней – теперь правда увидятся они нескоро. По правде, попрощаться правильно, как прощаются два жениха, не отлипая друг от друга и посвящая друг другу "глупые клятвы"(то были клятвы, несерьёзно слетающие с уст когда влюблённые расставались на долгий срок, и боги разрешали им кощунствовать, поминать себя во имя любви), хотелось нестерпимо сильно, но Тино держался и ради Эду пытался выбить извинения. Боги, это ведь так просто, просто сказать "прости".       – Нечего было не в своё дело лезть, – упрямый осёл. Как же это порой раздражало. Бывает, молчит-молчит, во всём что ни на есть слушается, а потом как тюкнет что-то по башке, упрётся в своё и давай спорить.       – Дело не его, наше оно, но какое ты имел право учить его, как дитя малолетнее? Позвал бы меня, разобрались по-людски.       – Да как же, дозовёшься тебя. Всё дома сиднем сидишь, а со мной бранишься.       – Никогда с тобой не бранился! – возмущался Тино такой клевете. Ему становилось всё равно куда и к чему идёт их неспокойный разговор.       – А что ж ты сейчас делаешь? – поднял брови Бервальд. И его холодный дух начинал распаляться.       – То другое, – отмахнулся Тино.       – То же.       – Неправда.       – Любишь ты поспорить.       – Да неужто? А ты перечить всем горазд, как тебя родня такого сносит.       – Уж получше твоей, – мрачно хмыкнул Бервальд и только потом с треском прикусил язык.       Троекратная обида – поставил ни во что, не дал честного боя, оскорбил при родиче. Всё это означало суровую обиду, и Бервальд, похоже, совсем ополоумел, раз сбился со счёта своей дерзости.       – Родня моя, значит, не по нраву тебе, – медленно, с опущенной головой начал Тино и Бервальд бросился бы его остановить, перебить. В ноги просить прощения, но не мог – только сильнее разозлит. – Может тогда, и я тебе больше непригож?       Как назло подаренный, ниспадавший поверху рубахи крест блеснул на солнце. Даже боги стыдили и винили своё порождение в ужасной стыдобе. Бервальд молчал, не подозревая, что Тино никогда сильнее не ждал от него ответа. Вот скажи он сейчас, опровергни его жестокие, неверные слова, да кинь хоть обычное своё скупое: "неправда" и сердце Тино не ломалось бы с хрустом на куски. Почему? Почему он тогда промолчал?!       – Неужто и правда?...       Потерянный, сквозящий страхом взгляд попытался найти родные, зелёные тёплые глаза. Под их защитой всегда было уютно, приятно, всё, как будто было на своих местах, а теперь он упрямо смотрел под ноги на сыру землю.       Бервальд хотел... Бервальду нужно было... Но стоило открыть рот, как сзади закричали, заругались, заворчали и вот его уже втаскивают на палубу, тычат чем-то под нос, указывают грязными пальцами то туда, то сюда и всё тонет в морской суете.       А Тино остался стоять там, за причалом, безвозвратно и тщетно пытаясь найти перед собой что-то взволнованным взглядом, чего там, конечно, уже в помине и не было...