Хризолит

      В корчме было душно, тесно, и громко. Сквозь настеж распахнутые окна, выглядывавшие прямиком в серую темноту летней ночи, будто не просачивалось ни дуновения ветерка и все запахи жареного и копчёного мяса, картошки, рыбы, эля, вина, солёного пара от разгорячившихся моряков, древесных опилок и ядрёной смолы от ремесленников и кипящего масла от хозяев и кухарей, оставались запечатанными в тёмных дубовых стенах, по которым неясными потоками водопадом стекали тени горланивших песни и празднующих возвращение на родную земную твердь. Тут и там слышались пьяные росказни, преукрашенные до состояния настоящей саги, и то и дело взрывающийся хохот, бьющий до неприличия больно по ушам какого-нибудь проходимца.       Бервальд сидел практически в конце стола, и не из-за чей-то немилости, а по-собственному разумению, что чем ближе к двери и чем дальше от буянившей семейки с Ингрид во главе, тем лучше. Самому ему было отнюдь не уютно на всеобщем торжестве, да и уши его, природой своей тянувшиеся к умиротворённой и искусно сплетённой матерью-природой гармонии, не очень-то и умело выносили авангард резких окриков, лязга бахвально вытянутых из ножен кинжалов, громкого стука пинт о стол. На судне он привык к частотному шуму океана, треску из кают, шепёту и шелесту парусов, дружных шлепков вёсел о толщу сине-голубой воды, общему блеянию людей и сейчас всё давил в себе желание сощуриться и уйти подальше, на пышашую спокойствием улицу.       Однако следовало терпеть, так как покидать пирушку без тоста главы деревни, было бы чрезвычайной наглостью, граничащей с сумасбродством. Хотя, если честно, именно оно, похоже, и решило заселить продутую западными ветрами голову свея. Бервальд всё никак не мог взять в толк, куда же запропастился один его давний друг, перед которым он был серьёзно виноват. Совесть, кажется, немного отступившая во время многодневной качки на волнах, с новой силой просачивалась ему сквозь виски, будто вода сквозь дырявую крышу. Да, он был чертовски виноват, а теперь особенно сильно, после этого дурацкого налёта на фрасскую деревню, где их ободрали и покоцали, а на последок ещё и оставили его без самого дорогого сердцу подарка. Как назло, порванное ухо засаднило и Бервальд, зашипев, прикрыл его рукой – ему внезапно стало казаться, будто стены корчмы неустанно сжимают и давят, как в маслобойке, и что ухо в любой момент раскалится до белого железа и сожжёт вместе с собой и его самого. Крепко сомкнув веки, Бервальд попытался утихомирить боль вкрачивыми нашёптываниями, чтобы веселящиеся рядом друзья не заподозрили ничего иного, но наконец вся комната пришла в единодушное молчание, прерываемое лишь тяжким дыханием и стройной речки доливающихся до краёв кружек. Время главного тоста пришло.       Вождь говорил и говорил, прославлял богов, что подарили им море, деревья для лодок и руки, чтобы ими грести, а также хвалил известный род мореходов. В это время суровые воины рдели, гордо выправляли спины, откидывали ладные косы, купаясь в заслуженных лучах похвалы и славы. Бервальду было безразлично, если честно, ему было так наплевать. Горящее ухо беспристанно клеймило его голову, заставляя сцеплять зубы до мнимого треска, а перед замученным взором всё появлялась и исчезала приятная до засечки в сердце улыбка, которую он не видел целый год и неимоверно по ней скучал. Глаза будто бы уже затлели тихим пожаром, а мутное сознание, тонущее в мириаде запахов и звуков, размывалось в рунах любимого имени, когда громогласно, один за одним, все подняли кружки и начали стукаться их пузатыми стенками. Не поняв толком, с кем и кого он поздравил, свей залпом опрокинул в себя эль, тогда в глазах его чуть прошла рябь. В этот же миг к нему подлетел молодой парнишка, ростом с три корешка, нежели вершка, весь трясущийся в благоговейной вежливости, и ему было совсем не до того, чтобы вспоминать отпрыск какого рода перед ним стоит.       – Благородный свей, не отведаешь ли жаркого? – высоким голоском спросил он у него, слегка отпрянув, стоило направить в его сторону взгляд.       – Не нужно, – равнодушно отмахнулся Бервальд, украдкой всё выискивая глазами за заморскими тонкими бледными стёклышками, знакомую макушку. Ничего. Точнее, всё что угодно, любые причёски, любые шапки и даже лысый корчмарь, но его, очевидно, здесь не было.       Парнишка несмело удалился, с явным облегчением направляясь к другим пирующим, а в груднице у Бервальда так защемило, что горячий воздух комнаты будто на секунду порвал лёгкие. Он закашлялся. С того самого момента, как он покинул родной берег почти год назад, мычащая боль тупым ножом продолжала надсадно резать его жилы, то отступая, то наседая с невероятной силой. Иногда, жгучее пятно ненависти, правда, за что ни про что, казалось, сжирающее Бервальда почём зря, сменялось на тихо завывающую тоску и сожаление, да такую что хотелось одним прыжком оказаться за бортом и вплавь грести по указке ноющего сердца. Догадливый Бервальд, на самом деле, уже знал что это будет за направление и куда поведёт его ни с того ни сего привязавшееся сердце, бросившее якорь рядом с одним незаурядным сыном охотницы. И в такие моменты он с силой старался то извиниться, то проклясть ту могучую силу, раскрывавшую перед ним всю поднаготную страдающего сердца, заставлявшую его самого изнывать от бессилия и топиться в горькой тоске. Он сожалел о своих словах больше всего на свете, коря и упрекая себя гораздо сильнее, чем кто бы то ни было, и имевший нюх на магию и грустивших братьев Кетиль, однажды прямо сказал ему с этим заканчивать. Он своим резким, не терпящим возражения тоном втолковывал ему бог знает сколько времени, что ещё немного подобного самоедства и от них обоих ничего не останется, что избранник его всё поймёт и простит, а ещё, что Кетиль в состоянии, если что, подсобить в идее о путешествии до дома вплавь. И лёжа темнеющими ночами под тёплой овечей шкурой, Бервальд всё размышлял о том, в какой же момент его жилы завязались непомерно крепким узлом с его первой и единственной любовью. Всё, что приходило на ум, любое событие, любой жест, заставлявший сердце сжиматься сладкой истоме, будь то воспоминание, о том, как вдвоём они прятались от старших, избегая учебы жизни, часами бродили взявшись за руки по изрезанному берегу, пиная камни и болтая о пустяках, как впервые удостоились чести испытать настоящее оружие в бою, как на шее у Тино всегда на крепкой цепочке болтался крест, подаренный им в ответ на серёжку. Или как укрывшись от холодного осеннего дождя в сарае, среди взволнованно мычащих коров и овец, на сухом сене они впервые поцеловались. Бервальду уже никогда не забыть ту свежесть, протекающую сквозь стройные доски стен, прелый запах овечьей шерсти, ощущения прохладных и мокрых губ на своих. Всё это разрывало его на кусочки, он никак не мог осознать, когда же всё это случилось. И наверное, если бы не случайно ткнувшее его в щеку украшение, во время сна, то до него никогда бы и не дошло, что же такое могло пробудить многовековую связь.       Покачиваясь от в момент ударивших по затылку воспоминаний, приступа кашля и рваной раны в сердце, которую замечал почему-то только он один, свей встал и, проталкиваясь сквозь родичей и горожан, покинул душную оглушающую корчму. Снаружи воздух показался охлаждающе-приятным, а стоило отойти к ближайшему спящему во тьме ночи дому, то горсть звуков утихла, растворяясь в незыблимой тишине. Глотая ветер, Бервальд опёрся на первую попавшуюся стенку, и с облегчением отметил, как внутренности остывают и боль незаметно тает, принося успокоение его бренному телу. Но не только он один удумал скрыться с весёлого праздника, потому как за углом тот час послышалась возня и ворчание двух голосов.       – Триста круннов северной чети, и он твой, – раздался самоуверенный, но чутка поплясывающий от хмеля в голове голос опытного торгаша. Только услышав его тон можно было понять, что ни на монету цены он не снизит.       – Да ты совсем из ума выжил? За фрасского раба-кухаря, которого ты наверняка выкрал из какой-нибудь таверны, тристо круннов?! – вероятный покупатель, либо не понял, что связался с тем ещё ушлым продавцом, либо сам в таких делах был лих и скор, ибо очень резво начал возражать. – Это же почти полторы тысячи дилор!       – Попридержи язык, купец. Сам повар из Таринского замка, содержался при...       Его внезапно прервали, и слегка наклонившись вперёд, Бервальд увидел, что собеседник отчаянно замахал на него руками, мол, знаем-знаем, цену можешь не набивать.       – Всё одно. Снижай ровно в половину, а не то и вовсе бесплатно придётся отдавать, – пьяные угрозы не страшили такого бывалого воина как Кетиль – а это был именно он, что, по всей видимости, пытался избавиться от своры утащенных рабов за самую выгодную сумму. Да и тем более, густобровый купец из Дальних островов, одетый во всё зелёное, явно был в состоянии даже просто не вспомнить их перепалки на завтрашнее утро. И если он сейчас не попридержит коней, Кетиль в лучшем случае повалит его на землю, и оставит отдыхать до утра, а в худшем разукрасит тому разрумяневшееся и поплывшее личико, после чего заломит цену на этого раба ещё раза в три. Бервальд знал, что иметь с ним дело, коли ты не близкий друг или родственник – всё равно, что подписывать заключение в рабство. А он ведь даже жадным не был, просто имел дурную привычку отваживать от себя всех мало-мальски подозрительных личностей, что, кстати, не особо у него и получалось. Старуха Грэтэ, ходившая за ними в детстве, утверждала, что Кетиль поцелован альвами, богинями процветания и поэзии, а к таким обычно тянутся люди. На что тот смущённо отмахивался, Миккель весело кричал, что тот если и поцелован, то только троллями, а Бервальду в тайне хотелось, чтобы и ему кто-нибудь втихоря сообщил, что он отмечен богами. Эмиль тогда ещё качался закутанный в люльку и пускал слюни во сне.       Как выяснилось, лучше всего у свея получалось махать мечом или копьём, а ещё стругать всяческие поделки-безделушки для ребятни, да домашнюю утварь для своих работяг по дому, ну может иногда в подарок для соседей. Все сердечно его благодарили и обещали помянать добрым словом всякий раз, когда очередная скалка или узорчатая ложка пригождалась в деле. Кто знает, может одни только эти благодарности и уводили лихую стрелу или разящее лезвие каждый раз случись ему оказаться в битве.       – Чем тебе так приглянулся этот раб? – будто бы сухо поинтересовался Кетиль, однако предостаточно знавший его Бервальд знал, что тому очень интересно узнать ответ. От этого зависило а) во сколько ещё можно повысить цену б) чем можно будет застращать протрезвевшего приезжего.       – Тебе какая разница, снижай цену, говорю! – в конец заплетающимся языком пригрозил купец, и отчётливо послышались звуки борьбы, причём явно неравной. Возня, проклятья и бурчание на разных языках, один из который был Бервальду очень хорошо знаком, закончилась хлопком пьяной тушки о землю. Из-за угла показался и сам Кетиль, чуть брезгливо оттряхивая руки от дорожной пыли.       – О, и ты здесь, – своим самым будничным тоном отметил он, а глаза его, не по годам мудрые и хранящие в себе извечный огонёк прекрасно прячущегося хитреца, заскользили по тёмной фигуре его брата, что высвечивалась с лёгком лунном свете.       Бервальд только согласно замычал и отвёл взгляд, вновь оперевшись головой на удобно выступающее брёвнышко чьего-то дома. Какое ему до Кетиля дело, пускай идёт куда шёл. И наверняка он сейчас вознадумает пойти обратно на торжество, с которого его вырвал тот самый нетерпеливый купец, ныне прилегший отдохнуть на закромах улицы, так что ему это не интересно. К нему всё же вернулось свободное дыхание, и сердце перестало стучать точно дятел о кору болеющей ели, а прохладный ветерок, выдувавший с пристани, магически успокаивал натянувшиеся внутри нервые канаты, послабляя и улегаясь где-то на дне живота в крупный моток.       Однако Кетиль предпочёл остаться, прошаркал только туда-сюда, обнаружил наконец стольную лавку рядом с лестницой крылечка, узористо и мастеровито вырезанным в изгибы запечатлённых повестей и легенд о древних богах, славных героях и ужасающих монстрах, навеки теперь заключённых в цепях, уселся на неё, откинувшись на испещрённые мозолями руки, и стал разглядывать бесконечные потоки звёзд. Старые истории по детской привычке колыхнулись, точно раскрывшиеся паруса, и Кетиль придался сонным мечтаниям и думам, которые любил больше всего на свете. Род по линии его отца славился священными отметинами звёзд на любом знамени или украшении, и верили, что если подняться достаточно высоко, например на пик Стенающего рока, то подняв руку ты соприкоснёшься с чёрным озером, что глубоко так, как трижды морские пучины, и коли сможешь переплыть его всё, то попадёшь в мир светлых богов. Там тебя ждут умершие, или ещё не рождённые, там вечно зелёные листья, прозрачно-чистый воздух, не запятнанный гарью и кровью, там нож ты поднимешь лишь дабы разрезать поджарую дичь, а не чью-то мерзкую плоть. И Кетиль мечтал, мечтал наяву и во сне когда-нибудь оказаться там, за гранью этого мира, познать что-то новое, встретиться с прародительницой, навсегда забыть о том, что такое волнение за братьев и за сестёр.       – А ведь фриры верят, что звёзды на самом деле живые возлюбленные Солнца, – ни с того ни с сего вырвался у него дивный смешок. Ему казалось это странным, может немного нелепым, но мать всегда учила их уважать верования тех, с кем водишь дружбу, да и до недавнего времени блестящий на ухе брата камень показывал насколько серьёзно они относятся к своим многовековым соседям.       – Знаю, – как-то слишком мрачно буркнул Бервальд, хотя и понимал, что Кетиль мыслями сейчас совсем не здесь и обсуждать что-то, тем более требуя какого-то ответа, желанием не горит. Но осадок собственной вины вновь раскалённым железом проехался ему по виску. В своих и чужих верованиях он давным давно запутался.       – Коли знаешь, то держи ответ перед тем, кого порочишь перед светлым оком богов! – раздался вдруг резкий и злой голос, чуть ли не прорычавший эти слова. Не успели оба брата и голов повернуть, как прямо перед носом у Бервальда со свистом прошла стрела, с визгом впечатавшись в ступеньки прямо рядом с Кетилевой левой ногой. Ещё чуть-чуть и она прошила бы его лицо, наградив поперечным шрамом.       Обернувшись, он наконец увидел того, кого искал глазами весь этот долгий день, и по кому сердце его стенало почти неотрывно за все месяцы плавания. Тино, в синей своей рубашке и накинутым сверху меховым плащом, держал в руке любимый свой лук, и тетева на нём всё ещё тряслась, а взгляд у него был подобающе суров. Кетиль в тот момент, и позже пересказывая события Миккелю и Эмилю, поклялся, что кончики пальцев его, тех что на ногах, похолодели как в добротную зиму. А то, что почувствовал Бервальд в тот момент представить чертовски сложно – в голове у него зазвенело от проходящего испуга от внезапно пущенной стрелы, а сердце одновременно подпрыгнуло от ярости и приземлилось в бездонную яму рваной тоски, намешанной с болью. Слова рассыпались дорогими бусинами с порвавшегося ожерелья, а глаза засияли отчаянным блеском зелёных ракушек в тёмной морской гуще.       Было заметно, как Тино скривился, очевидно тоже почувствовав невероятный спазм в грудной клетке, однако предпочёл ни проронив больше ни слова, с печальным и гордым достоинством последний раз оскалиться на доселе любимого друга, а после раствориться среди нависающих безмолвных ночных силуэтов. Ему было до побеления в глазах обидно и больно, а ещё где-то в этом букете зацветала необузданная ярость, поэтому и в походке его, твёрдой и жесткой, как бук, отражалось всё его негодующее существо. Дойдя до дома, он до кровоточащих костяшек избил первое попавшееся бревно, а после сел и, глотая горючую досаду, успокаивал себя праведным судом, поручая себя справедливым рукам богов, что рассудят всё так, как есть. И сердце его ныло непристанно, мучая и без того несчастного Тино.       В тот момент, опомнившись и забрав разум обратно у Тэоли, что имел обычай похищать голову в самых важных моментах, а потом с гаденькой улыбкой её возвращать, когда момент уже безвозвратно упущен, оба брата подскочили к стреле. Хотя, ладно, Кетиль быстрее сообразил, что здесь к чему, и уже выдернул стрелу из подвешанного на неё послания, написанного углём и с небольшим мешочком золы, в то время как Бервальд сначала не помня себя стоял, словно вкопанный, а потом долго откашливал жгучую боль.       – Ты как? – подходя к брату, и кладя ладонь ему на спину, спросил Кетиль, понимавший что здесь к чему уже, похоже, лучше самого Бервальда. Не сказать, что кашель его не тревожил.       – Порядок, – прохрипел он, тяжело распрямляясь во весь свой могучий рост, и забирая из рук брата небольшую записку, начерканную в спешке, кривым почерком плохого грамотея. Узнав манеру письма, Бервальд не удержался и провёл дрожащим пальцем по буквам, пачкаясь в едко-чёрном угле.       – Садись давай, я тебе прочитаю, – не заботясь о том, чтобы спрятать обеспокоенность тона, Кетиль легонько подтолкнул его к лавке, после чего и сам уселся рядом, силясь в ночной мгле разглядеть в правильном порядке буквы и слова. Не имея сил возражать, Бервальд опустился и сел, однако горящего взгляда не отнял и, кажется, уже знал, что там будет написано.       – Вот, Тарву побери! Ни зги не видно, – поднося послание чуть ли не вплотную пробормотал Кетиль, однако спустя ещё несколько переполненных немым ожиданием, пожирающих абсолютно всё на своём пути, мгновений изрёк: – Если коротко, то он зол и оскорблён до глубины души. Он думает, что после вашей ссоры прямо перед отъездом, ты нарочно выкинул серёжку, этим отвергнув предложение руки и сердца.       От жестокой иронии этих слов "руки и сердца" у Бервальда сжалось всё внутри, покрывшись хладным, безчарующим мраком. Да как Тино мог подумать, что...       – Насколько мне известно, это самое большое унижение, которое только может испытать фрир, – серьёзно продолжал Кетиль, с каждым произнесённым словом хмуря брови сильнее. – Здесь об этом тоже написано, а ещё... Похоже, Бервальд, в наказание он обязан перерезать тебе глотку и смыть позор твоей кровью. Но Тино предлагает не людную расправу, а божественный суд. Чтобы выжить, тебе придётся его убить.       Наверное, хуже события в своей жизни, ему уже не пришлось бы испытать. Божественный суд столь милосердное предложение, что из потухших глаз Бервальда выкатились две отчаянные слезинки. Это суд, предназначенный только для двоих разбирающихся и судящих их богов, где правый и виноватый определяется жребием жизни и смерти. Боги всегда дадут правому сил убить неправого, без потери хоть чьего-либо достоинства. Для него, настоящего подонка, обесчестившего такого невинного Тино, это подарок, которого ему и впредь не заслужить за всю оставшуюся жизнь.       – Я пойду, – обуздав свой голос невероятным усилием воли, на ватных ногах Бервальд снова поднялся, решительно разглядывая зияющую черноту.       "И умру за все свои прегрешения. Избавлю Тино от себя, скверного и недостойного."