Легенда о соколе и розе

      По узким улочкам, словно движением крови в венах, возбуждение и веселье переполняли город с низов. Они уверенно достигали дворцов здешних аристократов, у чьих оград вырастали палатки Базара и танцевальные подмостки и к чьим воротам стекались повозки, полнящиеся винами и редкими яствами, и услащавшие слух хозяев звонкие, праздничные голоса. Несмотря на царивший у холма хаос, все в нем гармонировало с утонченными вкусами аристократов, чьи приказы были отданы неделями ранее и приводили в движение лишь тех купцов и актеров, которые приходились по духу шаху. Воздух кусал ноздри ярким ароматом мяса и тмина. Толпа теснила друг друга к палаткам, колола соседей острыми локтями и щемила каблуками их пальцы, а там, где волнение грозилось продвинуться к воротам ограждающих стен, больно жалилась о выдвинутые копья охранников. Здесь, за их спинами, в едва заметной дали от центра праздника, их знакомые и друзья имевших имя горожан могли найти отдохновение в шатрах.       С приближением ночи прохлада властвовала в них наравне с жаром, исходившим от огня по центру диванов. Алые отблески раскрашивали стены и лица, и в вытянутых тенях попеременно угадывались чудные видения, словно бы родившиеся из сказок джиннов. Несмотря на оживление кругом, глядя на них, Нилу казалась до странного спокойной и меланхоличной, если не загипнотизированной их пляской. Праздник, возбуждавший в ней силы с самого утра, обратился усталостью в последние минуты приготовлений и потому ее телу требовались минуты тишины и покоя, которые она надеялась найти в шатре у старого знакомого – умелого целителя, добившегося определенных высот на службе у горожан. Однако Нилу нашла здесь невозмутимость лекаря, но отнюдь не его спокойствие: весь вечер Тигнари сновал по шатру и если вдруг усаживался за походный стол, то только чтобы сделать запись в своем дневнике. Девочка-подросток, чуть младше ее самой, помогала наставнику в сортировке трав. Шелест засушенных листьев пробудил в Нилу дивные картины оазисов из легенд, и она сладко вздохнула, мечтая об их прохладе.       -… какие-то умники уже успели нахвататься травм. Они полезли прямо на охрану, надеясь забраться повыше на стены, - Тигнари отложил перо, которым старательно выводил запись, и сокрушенно покачал головой. – Бестолочи. Подумать только, сколько еще повязок придется наложить на раны от ножей или копий. Отправят их на очередные стройки, а там, чего доброго, на запах крови прибегут скорпионы - и лечить их потом от яда.       Нилу рассеянно шевельнулась – она едва ли услышала жалобу.       - Скорпионов?       - Уж лучше бы скорпионов. От них хоть польза есть.       Храня в душе жалость ко всем страдающим, Нилу все же допустила улыбку на лицо и тихо хихикнула в одну из сваленных к подлокотнику подушек. Поверх их углов она оглядела шатер и увидела, как Тигнари зачем-то склонился к своей ученице и, дав ей короткое задание, с одобрением посмотрел на всколыхнувшийся за ней полог. Нилу вздохнула. Она хотела бы поговорить с девочкой, зная, что та с малолетства страдает редкой в пустыни болезнью, но даже не успела поддаться разочарованию, как Тигнари поманил ее за собой. Он осторожно снял крышку с просторного ящика с землей и опустился рядом с ним на колени. Лишь по поднимавшимся над досками слабым, но ярким лепесткам Нилу осознала, что являло предмет его интереса, и потому взволнованно села рядом, измяв юбку, в которой должна была выступать.       - Я сделал запрос в королевские Архивы и сам провел исследования над известными образцами. Цветок не встречался раньше, это ясно. Но он не ядовит и, кажется, по строению и составу близок к розам.       Хрупкий, но дивный цветок, казалось, внимал их разговорам. Заточенный в наскоро сколоченный ящик, в изящности и утонченности форм он походил на цветы, растущие в палисадниках у августейших особ: аккуратный бутон его венчала россыпь тычинок с крупными, похожими на бусины головками, оставлявшими душистый пыльный след; внизу их лепестки расходились миниатюрным лотосом, пышным и правильным, подоткнутым чашечкой удерживающего его стебелька. Но удивительной в цветке была не его красота. Насыщенный пурпурный цвет, знакомый лишь одежде правителей и берущий начало от дорогих моллюсков на глубине, словно въелся даже в листья при стебле и был до того ярок и чист, столь искусно и нежно он переливался градиентами на лепестках, что казался сбрызнутым краской извне. И если бы кому-то стало известно об этом цветке, то он бы, верно, уже давно взращивался при садах или украшал парадные гобелены шахов. Однако дело обстояло не так, и потому Тигнари в очередной раз с сомнением и удивлением, так редко сопутствовавшим его работе, оглядел принесенный Нилу цветок.       - Так, говоришь, откуда он взялся?       - Я нашла его на обратном пути. На том же самом, где ходила парой часов ранее, - мягким шепотом призналась ему Нилу, боясь нарушить тишину, благоговеющую к капризному цветку. Тигнари задумчиво потер подбородок и окинул девушку знающим взглядом. Грациозно и спокойно она сидела рядом, осторожно внимая нежности лепестков, а струившаяся по ее телу танцевальная бедла раскрытым подолом напомнила ему цветочный бутон. «Вот от кого появился цветок», - про себя подумал Тигнари, едва ли решаясь озвучить столь непристойную для лекаря мысль, - «на тебя похож, ты его и создала».       - Ребенок джиннов ты, Нилуфар, - с тяжелым вздохом поднялся Тигнари, и в секунду голос его заглушился звоном разбираемых им склянок. Нилу поняла, что он вновь погрузился в работу – серьезный, степенный и по-ученому мрачный – и потому не рискнула спросить, что же таилось под словами, оброненными с укорос. Ворчание, питавшее общение и разговоры Тигнари с другими людьми, едва ли являло собой признак его неудовольствия и злости, Нилу знала это ясно. Однако сейчас при упоминании джиннов, пустынных демонов, с раннего детства сопутствующих ее имени в перешептываниях других, породило странную тревогу в ее теле. Она хотела было собираться и уходить к празднику, когда Тигнари шевельнулся и обернулся к ней лицом. – «Ребенок джиннов» - так лишь говорят. Но если джинны и правда существуют, то, бесспорно, как и у людей, среди них есть хорошие и правильные. Взять, к примеру, наших уважаемых жрецов. Большинство из них – откровенные льстецы и лжецы, уши болят от их речей; но наш махаматра – образец нравственности среди людей.       - В таком случае он умеет выбирать друзей. Спасибо тебе за помощь и утешение, Тигнари.       Коротко попрощавшись со знакомым, посулившим ей скрывать существование цветка и обронившим наставление придумать ему название или имя, Нилу выскользнула из лекарского шатра как раз до того, как не успела бы разминуться с мрачной фигурой с королевскими знаками на одежде. Лишь уходя на пылавшую шумом и запахами улицу, Нилу обернулась и заметила в свете огня силуэт волчьей головы, грозно глядящей кому-то вослед с высоты человеческого роста. Увиденное смутило ее. Нилу неприязненно вздрогнула, в следующую секунду уже забыв и о махаматрах, и о прибытии Алого Короля, погрузившись в последний хаос репетиций и переодеваний.

***

      Полночь расцветала подобно рассвету самым изысканным, ярким и освещенным блеском образом. Дворцовые стены сияли мраморной белизной и чистотой так, чтобы служить источником света от разгоравшихся внизу костров; ковры и гобелены же соткались из ниток чрезвычайных качества и дороговизны, чтобы лежать под ногами гостей или укрываться в тени неприхотливых, мрачных углов. Висячие сады из виноградных лоз и примешавшихся к ним стеблей вьюнка роняли свежие листья с балконных парапетов. Вино заливало губы и ткани, благовония воскурялись дымом к небесам и смех опьянял публику под захмелевшими звездами. Было чудо как хорошо, подумала Нилу, сидя в покоях для наложниц, откуда ей должно было выступать и к чьим интерьерам и порядкам она была так не привычна.       Нилу слышала щебетание прекрасных дев, вдыхала запах дорогих тканей и ощущала вкус пряностей на языке. Богатство застыло в недвижимом воздухе так, как застывает воск остуженной свечи, и все таяло, таяло, таяло, окропляя эфиром и призрачными каплями всех причастных к нему гостей и слуг. Глядя на последних, Нилу почти осязала твердость золотых монет, позвякивавших на их браслетах и одеждах при каждом поклоне или шаге. Великодушное изображение рабства, отлитого в дарики с оттисками символов его семьи, едва ли стоило что-то их шаху, Нилу знала это. Она презирала его ровно так же, как и благоговела перед ним.       Еще не показались всадники Алого Короля, когда ее призвали к услужению пиршеству. Плавная, словно ветерок, Нилу поднялась с шелковой тахты и подобрала ткани юбки от колен, чтобы не замять, не повредить их, как вечером, в этот ответственный и важный для нее момент. Волнение дрожью зарябило на ее коже, когда Нилу показалась из-за угла. Кислые взгляды окропили ее тело. Неразборчивый, едва уловимый шепот скорой волной поднялся и утих среди мужчин и евнухов, теснившихся меж диванов и подушек, и волнительная тишина зашуршала под ее ступнями, так медленно коснувшихся ковра.       Нилу застыла, упрямо глядя в лишенный голов горизонт. На секунду ей показалось, что она не сумеет танцевать.       В нерешительности тонкая рука ее взметнулась ввысь, к пологу из винограда и драпировок, и отчаяние решительно забилось сердцем в ее горле. Невидимая со стороны, тревога эта пожирала ее навыки и достоинства – так, по крайней мере, казалось Нилу в этот долгий, предсмертный миг, когда налаживались инструменты и струны как нити натягивались на корсет арфы. Робкий удар пальцев породил тихий заискивающий звук; смелея и крепнув, набираясь силы и множась в ангельской трели, музыка завилась легкой лентой, обволакивая уши и разум собравшихся здесь людей. «Досчитай до трех», - молила себя Нилу, пока мышцы неприятно ныли от сковавшей их позы, - «до двух…». «До одного».       Потоком моря, табуном божественных лошадей мелодия сорвалась с предохранявших ее силу человеческих мук и усилий, и, резвясь, наслаждаясь свободой, совпала с выдохом, ударившим Нилу по губам. Никто не заметил, как поза ее переменилась, как движение девы, похожей на статую, сотворило танец в реальности и в умах. Ноги ее запорхали по ковру, они чаровали, гипнотизировали, купались в складках прозрачных тканей, и пламя волос, и искусство рук ее вторило им, чередовалось, плясало, в каждый удар сердца созидая красоту. То зависая в воздухе, то, как норовистая лошадка, отбивая каблучком ковровый узор, Нилу творила сакральное представление, череду прекрасных вечностей и моментов, складывая их как мозаику в танцевальное панно. Ритмичность движений ее отбивалась звоном украшений на лифе и юбке, дыхание ее задавало темп музыке и чужим сердцам. Не останавливаясь, как кровь, познав движения вечность, Нилу растворялась в своем мастерстве, все лихо, все скоро закручивая танец, до звона в ушах, до пелены в мыслях, став музыкой, став поступью, став ее Божеством.       Как ленно и притязательно глядела она в иной момент, как жарко и резко она бросала загадочные взгляды, движеньем бедер и прекрасных ног кружась пред ликами гостей, но не давая их рукам ее коснуться. Невесомая ткань стекала по белым рукам, она припадала к бокам и ласкающе скользила по тонкому стану, чтобы ловким взмахом вернуться к ее волосам и укрыть таинственную улыбку на полуоткрытых губах. Вина и невинность полнились в ее танце. Так, завораживая одних грациозной красой наложницы, статностью и чистотой богини Нилу пленила других. Актриса, танцовщица, рабыня и очаровательная дева – она искусно играла со своими ролями, в танце и музыке вновь обретая себя как Нилу.       И когда в последний раз ступни ее мягко коснулись ковра, представление, напряженное и чарующее, как натянутая стрела, завершилось неожиданным всплеском. Чаша воды будто опрокинулась на нее, пролилась на пол, и там, где упали последние брызги, на плетеных циновках родились мелкие цветы.       Нилу остановилась, жадно хватая воздух. Непонимающая и встревоженная оборвавшейся негой, она не смотрела и не глядела, лишь обращала глаза к чужим лицам, не видела, но ощущала их удивление и тревоги – и потому чувствовала легкую дурноту. Тогда неспешные хлопанья заставили ее очнуться. Нилу медленно повернулась на звук.       Среди молчавших и безропотных аристократов в тонких одеждах сидел всадник в грубых холщовых штанах. Торс и руки его были обнажены и казались крепкими, как у рабочих со стройки. Кожа его не была загорелой, но отчего-то казалась невосприимчивой к солнцу и лишь отливала легкой, едва заметной медовой бронзой. Нилу подумала, что, так, верно, не бывает. Внутренней волей она отчего-то не хотела поднимать взгляд к его глазам и медленно скользила им по широким плечам, пепельным волосам, словно выжженным солнцем. Однако внимание Нилу перехватил чужой заинтересованный взгляд. Смутно знакомый с детства, выбитый на стенах храмов и выводимый на листах пергаментов, он глядел на нее с ясностью бирюзы и остротой граната. Пока Нилу набиралась храбрости признаться себе в личности человека, он ровно спросил:       - Кто эта девушка?       - Рабыня, мой Повелитель. Танцовщица Нилуфар. Поговаривают, родилась от северных джиннов.       Алый Король с интересом взирал на нее со скамьи.