В твоей власти

      Коридор пустовал, тишину нарушали мои маленькие шажки, ступающие по дощатому полу. По прошествии лет мне не составило труда выучить определенные бесшумные места. Я ступала тихо, чтобы ненароком не обратить внимание, а то и злое настроение отца на себя. От прилагаемого усердия прикусила кончик языка.       Сёдзи в его комнату, а точнее кабинет, были плотно задвинуты, оттуда не доносились голоса, но если хорошенько прислушаться, то можно было уловить скрип пера по бумаге, невнятное шуршание и какие-то пугающие звуки. Я называла эти звуки пугающими, потому что все, что делал и говорил отец было для меня пугающим. Отец не так часто со мной разговаривал, он скорее пытался сделать вид, будто меня и вовсе не существовало, ни как дочери, ни как вообще живого человека в этом огромном доме, но если, по какой-то причине, его почти черные глаза навыкате обращалась на меня, то безусловно потом следовало неодобрение или высказанная неприязнь. Отец был крайне занятой и деловой человек. У него была небольшая фабрика на берегу реки, и в ней даже было проведено и установлено электричество, что в наше время весьма представительно. Сотрудников немного, но тех, кто работал на моего отца я в лицо не знала и не видела, да и незачем. Мне не доводилось ходить на фабрику, не доводилось вникать дела, в которых совсем ничего не смыслила. А в последнее время отец вел себя совсем странно, даже страннее, чем обычно. Что могло повлиять на его поведение? Отец был достаточно скупым человеком, очень скупым и очень жадным. Наверно эти два свойства характера являлись единственными, какими только можно описать человека, который днями и ночами проводил за кипой бумаг, покуривая трубку и подсчитывая все до мелочей. Его руки, быстрые, тонкие, как лапки паука, ловко умели управляться со счетами и делать официальные расписки. А еще умело распоряжались деньгами. Что-то темное крылось в его возрастающей жадности заработать больше денег.       Сёдзи задвинуты, на черный пол лился слабый-слабый желтый свет из комнаты. Свежая рисовая бумага, недавно оклеенная на сёдзи, уже успела утратить свою первичную белоснежность от копоти газовой лампы и смолящей трубки отца. Я стояла около его кабинета совсем неподвижно, боясь шевельнуться. Отец умел удивлять своей прозорливостью и чутким слухом, такое случалось так часто, что переросло в навязчивый испуг. Он мог слышать мои шаги или дыхание на расстоянии нескольких кэн, и как бы я не старалась вести себя тихо, как это возможно, как вели себя, например, композиция цветов или как ученица майко перед старшей наставницей, послушно и безропотно, но ничего не получалось. Его глаза, полные нескрываемого презрения, обращались на меня в попытке указать на место, которое причиталось мне по праву — на пустое место мокрого пятна. И чтобы я ему не сказала или слезно попросила быть более покладистым — отношение ко мне не поменяется никогда. Потому что дочери — это нежеланные ветки на семейном древе, а потому их хотелось побыстрее оторвать.       Сегодня двухэтажный особняк пустовал, даже человек, готовящий еду на кухне, был благополучно отправлен домой. В доме только я и отец, который не выказывал своего носа целый день. Его нервное состояние, когда я принесла ему обед, заразительно передавалось по воздуху. Настолько заразительно, что я сегодня не вымолвила ни словечка, а руки почему-то мелко дрожали. Ладони зудели, знаменуя напасть. Значит, быть беде. Игра в молчанку продолжалась до вечера, пока дождь не разрушил гнетущую обстановку мерным перестуком капель по черепице крыши и по наружным сёдзи.       Я прошла мимо кабинета отца, замешкавшись на некоторое мгновение, все намеревалась прислушаться и предугадать, что произойдет, если пол скрипнет чуточку громче. Но, видимо, отец так сильно зарылся в бумаги, что даже мелькнувшего силуэта не заметил. А это только на руку! Мне нравилось, когда день проходил вот так — тихо и незаметно, без язвительного и строгого голоса отца. Быть незаметной приносило мне душевное успокоение.       Последняя доска предательски скрипнула, и я досадливо поморщилась, замирая на месте с поличным, как пойманный воришка. В ответ на мой промах звучала тишина, и я продолжила свой путь, прижимая к себе горшок с бонсаем и с облегчением выдыхая, когда оказалась на открытой веранде. Даже в собственном доме я не чувствовал себя в безопасности и в комфорте, все время под неустанным давлением и недовольным взором отцовских глаз за любую провинность. Мне иногда казалось, что он испытывал извращенное удовольствие от доставляемых измываний и упреков. Может он хотел выместить на мне свою злость и гнев за неурядицы в работе, а может за что-то совсем другое, за очень личное... Господин Набу воспринимал меня не более, как дерево, о которое тигр может поточить свои когти.       Я вытряхнула из головы грустные размышления. Обув матерчатые тапочки, я выскользнула во внутренний дворик, где находилась островерхая беседка, увитая плющом, и прудик, населенный семью карпами и тремя лягушками. Мой маленький мирок, где царил покой и где я могла по-настоящему укрыться от всего. В воздухе летали паутинки, светлячки и свежесть после дождя. Аккуратный садик дышал многочисленными ароматами. Белели соцветия разросшегося душистого жасмина. Из жасмина я часто делала ароматные саше, набивая тканевый мешочек засушенными травами.       Омытая и чистая ночь стояла безлунной. Дождь ушел, остались только звезды на беспредельной высоте, магически красивых и бесконечно далеких. Млечный путь льнул к земле всей своей наготой и почти стекал вниз. Он был тут, совсем рядом. До сумасшествия волшебный. Настолько прозрачный и ясный, что была видна каждая серебристая пылинка светящихся туманностей. А если запрокинуть голову, закрыть глаза и подставить лицо под свет холодных звезд, то можно вполне отчетливо расслышать тонкие вибрации божественной колыбели. Мой излюбленный ритуал с наступлением ночи.       Если была возможность, то я бы променяла все свои солнечные дни на звездные ночи, и ни капельки не жалела бы об этом сумасбродном желании. Желание это было скромным, простым, но невежественным. Ведь, кто в здравом уме откажется от светового дня, ради одиноких лунных ночей? Наверно тот, кто хотел спрятаться или сбежать от себя, от других, от неопределенной неизвестности, что сулит безрадостное будущее.       Если бы мне сегодня была дана такая возможность, то я бы согласилась не раздумывая.       Из кустов раздалось жалобное мяуканье, вырвав меня из ускользающей действительности. Я поставила бонсай на полочку рядом с остальными, стянула тугие тасуки с рукавов и оглянулась в поисках котенка, случайно забредшего в наш дворик. Навострив уши и зрение, я тихонько звала к себе кота, наклонившись к кустам жасмина, раздвигая ветки в сторону. Шуршание листвы возможно могло еще больше испугать маленькое животное, так что я перестала копошиться и присела на мокрую траву, заглядывая под низ, надеясь заметить блестящие глаза.       — Где же ты? — шепнула я впервые за целый день, разминая губы и вспоминая слова. — Явно звук исходил отсюда.       Вдали послышался сигнальный гудок паровоза, оповещающего о прибытии на почтовую станцию. Поезд целенаправленно шел по железному тракту среди зарослей одичавшего бамбука, еле заметный дымок клубился следом и мигом рассеивался. Я как-то была в городе, рассыпанного у подножья горы, покупала новую ткань для пошива платья, когда впервые увидела черного железного змея, пышущего паром и мощью современных механизмов. Отец имел деловое соглашение на перевозку своего товара в специально отведенных для этого вагонах. Раньше ему приходилось нанимать повозки, но сейчас, после постройки железного тракта, сбывать товар стало более выгодно и быстро.       Гудок поезда замолк так же внезапно, как и появился. Зато беспокойно зазвенели ветряные колокольчики фурин, подвешенные на проволоке, протянутой от беседки до карнизов веранды дома.       Я с удивлением подняла глаза на колокольчики, отрываясь от поиска котенка, бесследно пропавшего. Бумажки на язычках беспощадно трепало как попало. Письмена, сделанные моей рукой для оберега, вот-вот сорвутся и улетят прочь. Однако карликовые клены, насаженные в углах дворика, стояли неподвижно.       Боязливо передернув плечами, я понуро размышляла. Какой бы прекрасной не была ночь, в себе она таила не меньше опасностей и не менее темных существ. Вздохнув полной грудью, я подумала о том, как давно не посещала городок, как не гуляла среди разнообразия привлекательных товаров в магазинчиках, среди оживленной толпы. Тот поход за тканями и вышивкой случился целых два года тому назад, где я купила себе канзаши в форме сакуры. За необходимыми покупками всегда ходил поверенный слуга. Мне было запрещено ходить в город, да и не было в этом острой необходимости, так считал отец.       В кустах снова мяукнул бездомный котенок. Я ласково подозвала его, посматривая на трепещущие пятна мрака с особой тщательностью. Разросшаяся трава сусуки под деревьями гипнотически колыхалась, словно заманивала в мир духов. Ведь недаром говорят, что нельзя на нее смотреть, особенно детям. Но я давно уже не ребенок, а молодая девушка, до сих пор живущая с деспотичным отцом. Когда-то у меня был младший братик... Но болезнь забрала его из нашего мира. Я впервые столкнулась со смертью лицом к лицу, и поняла насколько же мы бессильны удержать души своих любимых от того, чтобы они не покидали этот мир ради мира духов. Можно бороться и упорствовать, но если смерть схватила свою жертву, уже ничего нельзя сделать. Мы покорны желаниям загробного царства. Потом наступило глубокое и беспросветное забвение. Я зажигала свечи, вешала фонари над входом, готовила чаи и подношения богам в маленьком домашнем святилище и в храме, хоть не видела и не понимала, что именно делала. Все было словно в тумане и в обморочном помрачении рассудка. Совершала традиционные действия, потому что так надо и так полагалась по обычаям. Но меня при всех этих скорбных ритуалах и плача просто не существовало. Я еще мысленно игралась с братом, с его пухлыми щечками и ловкими ручками, как у обезьянки.       Я не была слепой и наивной и знала, что брат был рожден от неизвестной женщины, работающей в увеселительном квартале. После рождения ребенок был у нее отобран и воспитан сначала нянечкой, а потом мной. Смерть сына никак не отразилась на отце; как был черствым и грубым, таким и остался. Ни одна эмоция не опечаталась на лице, лишенного сострадания и жалости. Его гладкое, с туго натянутой кожей лицо продолжало сохранять неподвижность, подобно маскам Театра Но. Один раз он обмолвился, что был вынужден забрать наследника себе, потому что того требовал долг чести. Или эгоистичное желание иметь то, что причиталось ему по праву обладания. Мать никогда не пыталась отыскать новорожденного сына, а может мне не было об этом известно. Отец хранил секреты так же бережливо, как и накопленные деньги. Таких людей, как мой отец, называли за глаза нувориши.       Вытерев краем рукава выступившие слезы воспоминаний, я поправила подол юкаты и поднялась на ноги, замечая на коленях мокрое пятно от сидения в траве.       Слабый свет из комнаты отца просачивался сквозь бумажные жалюзи и падал на папоротники и мох на лужайке. На манящий свет слетелись мотыльки, беспокойно мечущиеся по кругу. А затем я случайно перевела взгляд на изгородь и обмерла истуканом. Сердце кольнуло и застучало с удвоенной силой, грозясь проломить ребра. Там, у самых ворот кто-то стоял. Черная тень. И этот некто странным образом оказался внутри дворика, который запирался на крепкий засов в преддверии ночи.       Настала мертвая тишина, точно вещее знамение какого-то подкрадывающегося несчастия.       — Простите, но... — я проговорила с задыхающийся поспешностью, силясь образумиться от столь внезапного испуга.       Таинственный незнакомец шевельнулся. Я могла это определить по бесформенным колебаниям скопления тьмы, которая его окутывала. Затем он шагнул ближе. Разлитая вокруг него тьма всколыхнулась и зарябила, с неудовольствием выпуская из своих чертогов, заставляя меня бесконтрольно дрожать и испытывать гремучую смесь страха и нечеловеческого изумления. Облик незнакомца производил впечатление не поддающееся разумению всем моим маленьким существом.       — Вы... — я снова предприняла жалкую попытку заговорить первой, но снова запнулась на полуслове, не отводя расширенных глаз от статной фигуры. — Я...       Последовало тяжелое молчание. Нечто мрачное и неземное в его присутствии потрясло меня от макушки до пят. Незнакомец... Он был невероятен... Невероятно высокий... Огромный! И когда он приблизился, настолько, что позволяло допустимое приличие, я почувствовала запах его власти. Необузданной и безоговорочной власти, не ограниченной никакими правилами и представлениями. Не загнанной в рамки человеческого понимания.       Он рассматривал меня, а я, не отрываясь, смотрела на него, пытаясь различить очертания живого человека, а не призрака. Лицо скрыто тенью от широкополой амигасы, местами растрепанной и с торчащей соломой. Его иссиня-черные длинные волосы, обрамляющие лицо и кончиками доходившие до пояса черных хакама чуть шевелились на ветру. Мешковатое кимоно с замысловатыми узорами, немного неаккуратно заправленное в хакама, не скрывало сильного здорового мужского тела.       Превосходное олицетворение превосходной мужественности.       Я неосознанно отступила на шаг. Сделала один неосторожный маленький шажок в сторону и остановилась, моментально почувствовав, как мужчина, не прилагая никаких видимых движений, безмолвно приказывал мне повиноваться ему. Запах его тела, запах его невыразимой власти и подчинения вскружил мою голову. Я задрожала сильнее, почти перестав дышать и моргать. Чувства и инстинкты обострились до предела, стали покалывать под кожей и стучать набатом в ушах.       А может это стучали ветряные колокольчики, исключая любую другую возможность. И ни на миг не унимались. Казалось, они будут звенеть до рассвета.       Его глаза — а у него определенно были глаза! — которых я не видела, но которые следили за мной, скрывали тайну его происхождения и могли рассказать о многом недоступном мне, презрительно сощурились. Как мне показалось, как мне привиделось, как мне вообразилось.       — Мне нужен господин Набу.       Мое тело содрогнулось от низкого, грубоватого голоса чужака. Коленки подкашивались и обещали повалить меня наземь.       — Господин Набу мой отец, — заплетающимся языком я кое-как смогла выдавить из себя слова, когда услышала знакомое имя и ухватилась за него, как за спасательную соломинку вернуться в реальность.       — Не важно, — кратко бросил он, ступая ко мне еще ближе, нарушая материальные и этические границы. Теперь его запах стал моим запахом, и мы дышали одним с ним разряженным после грозы воздухом и делили крошечное пространство моего хрупкого мирка. — Отведи меня к нему, как полагается.       Я отупело моргнула, стараясь понять требование незнакомца, простое до одури, но сейчас невероятно сложное в исполнении. Мое тело застыло истуканом и не слушалось более. Сглотнув нерешительность и поборов суеверный страх, замечая краем глаза мерцающих светлячков в ветвях жасмина я немного успокоилась и привела свои чувства в строгий порядок.       — Конечно, я отведу вас... Господин?..       Незнакомец молчал, наверно, раздумывая достойна ли я услышать его имя.       — Кокушибо, — неожиданно представился он, делясь скупым ответом.       Кокушибо... Значение имени являлось поистине устрашающим. И завораживающим.       Странно, я сейчас только поняла. Кокушибо определенно внушал страх, власть и неумолимость приговора, приведенное в действие за неповиновение, но вместе с этим я была спокойна и мирна внутри. Аффект от резкого появления господина Кокушибо заставил меня изрядно напрячься и понервничать, нарисовать себе глупые страшные образы. Тем и коварна ночь; в себе таила не только звезды, тайны и скользящие тени, но и обманчивую иллюзию для разыгравшегося воображения. Но сейчас... Сейчас я не боялась, а испытала ощущение надежности и умиротворения. Неужели я смогла совладать с собой? Или господин покровительственно внушил мне успокоиться? Вполне возможно, что исходящий от него магнетизм могущества на такое способен. Тем не менее, я была благодарна.       — Господин... — начала я приветливо, все еще верная своей наивной простоте. — Я отведу вас, но знайте, господин Набу... Он иногда бывает резок и... сегодня он особенно взвинчен. Прошу заранее его простить.       Даже сейчас, находясь от него на расстоянии вытянутой руки — протяни и прикоснись! — я не могла рассмотреть лицо Кокушибо под амигасой. Мое любопытство все разрасталось и ширилось в стремлении быть удовлетворенным. В увеличивающемся желании вкупе с девичьим интересом быть утоленным. Там, где должно быть его лицо, в чернильном цвете и синевато бледном оттенке кожи, что-то неестественно подвижное мерещилось мне. Если бы его лицо имело больше возможностей, нежели все остальные человеческие лица, больше частей, больше... чего-то... В его образе сплетались незавершенные линии и необработанные формы абриса лица.       Если бы... Если бы сегодня на небе был полумесяц! Лунный свет всегда тревожил мне душу... И сейчас он мог осветить лицо Кокушибо... Лунный свет для лунного незнакомца.       — Проведи меня, — многозначительно, почти грубо напомнил Кокушибо, наверно ему не понравилось то, как старательно я пыталась рассмотреть его лицо. Это действительно некрасиво с моей стороны, и я смущенно потупилась.       Высказанное неодобрение разрушило мистерию, и его едва виднеющийся образ быстро поглотило бездонное ничто.       Я поклонилась, уважительно извиняясь за свою нерасторопность, замечая висящую катану, немного небрежно воткнутую за пояс хакама. Он воин? Или самурай? Кто он, и какие отношения имел с отцом? Мысли пронеслись галопом, но прямо задать их ему в лицо не осмелилась бы.       И все же я не могла подавить стойкое ощущение, что моя жизнь и моя тонкая фигурка для него не более чем камушек на пыльной дороге, по которой он пройдет и не заметит. Ничего не значили и не имели никакой привлекательной ценности.       Его скупое отношение ко мне не должно было волновать меня, но почему-то волновало. Откровенное пренебрежение самурая задевало за живое. В каком-то необъяснимом стремлении хотелось заполучить его одобрение. Заполучить его внимание к себе, как к девушке.       Я развернулась и короткими шагами повела его внутрь дома, через веранду, заросшую в чайных кустах, отодвинула москитную сетку-вуаль и пригласила в дом, указывая на полочку и место, где он мог оставить свою обувь и катану, ведь заходить в дом с оружием не полагалось, иначе можно трактовать как оскорбление и угрозу для хозяев. В темном коридоре витал характерный сладкий запах курояки, приготовленный на основе черного чая, размолотого в мягкую серую пыльцу. Я называла его про себя пыльный аромат, потому что он ассоциировался с чем-то старинным, древним, пришедшим с незапамятных времен, когда люди ориентировались по времени по фазам переменчивой луны и подчинялись суровым законам первых богов и первого императора. Мне нравился этот старомодный аромат духов, я любила его изготавливать и хранить в деревянных пузырьках по всему дому.       В доме электричества не было, мы пользовались фонарями и керосиновыми лампами, а потому в темноте уловить намерения самурая не получалось, и я даже не пыталась. Он не снял обувь и не положил катану, продолжая нерушимо стоять рядом, огромный и всеобъемлющий, заслоняя все пространство. Я обернулась, осознавая как близко он находился — его волосы щекотали мне плечи и даже касались голых рук. Он выдохнул, и меня обдало жаром, а может это был жар моей пылающей кожи от дикого смущения и такой интимной близости. Я не могла настаивать на том, чтобы он подчинился правилам нашего дома, потому снова повела ночного гостя по великолепному извилистому коридору в комнату в глубине, теперь уже не озабочиваясь скрипучими досками пола.       Свет из кабинета отца служил маяком. Деревянная отделка и идеально выровненная штукатурка отливали золотистым свечением. Присев на колени, я склонилась ближе к сёдзи и проговорила:       — Господин Набу, к вам гость.       Склонив голову, нервно сжимая пальцы, ощущая возвышающуюся тень самурая позади себя, я прилежно ожидала ответа по ту сторону перегородки. Отец долгое время не подавал никаких знаков, даже привычное шуршание бумаг не нарушало возникшую тишину.       — Впусти его, — наконец, через продолжительное время раздался голос господина Набу, словно он специально оттягивал нежелательный визит и изводил ожиданием, придавая своей персоне больше важности.       Сдвинув сёдзи с глухим стуком, не поднимая головы выше положенного, я вступила в кабинет отца и тут же опустилась на колени по эту сторону, сдвигая перегородку пошире и уважительно склоняясь перед нашим ночным гостем. Самурай сделал первый шаг, вступил на полосу света и замер. Белые, немного пыльные после дороги таби и сандалии твердо встали перед моим носом. Размер ступней был гигантским, его ноги казались чужеродными, выглядели противоестественно на циновках татами зеленовато-желтого цвета. Словно из мира беспорядочной ночи вторглись и вступили в мир живых. Это было... вопреки всем мирским законам.       В кабинете всегда царила безликость и деловитость. Здесь и фигура отца всегда казалась такой же безликой и деловитой. Но не сегодня.       Отец судорожно вздохнул и вздрогнул при виде высокого самурая. Даже не глядя на него, я определила это с уверенностью. Отец вздрогнул, низкий столик с кипой бумаг, договоров, склянок и пузырьков с чернилами задребезжал, когда господин Набу подскочил на месте от испуга. Но быстро взял себя в руки, напустил надменный вид занятого человека и быстро процедил слова:       — Кто вы и что вам надо?       Господин Набу редко славился гостеприимством, тем более в ночное время суток. Но как бы он не храбрился, при виде высокого незнакомца весь как-то съежился и инстинктивно подобрался.       — Это господин... — начала я, но не успела закончить, когда самурай сделал еще один шаг к столику отца, а мне почудилось грохотом сбывшихся предзнаменований.       — Мое имя вам ничего не скажет, а твое мне подавно не нужно, — медленно и четко произнес Кокушибо. Я удивленно скосила взгляд на его лодыжки, скрытые под плотной тканью хакама, не в состоянии поднять глаза выше, открыто недоумевая почему тогда самурай назвал свое имя мне. — Я пришел сюда по одной причине. Заполучить то, что ты предлагал.       Вместе с появлением самурая и его первыми словами по комнате расползались тягучие вибрации власти, почти осязаемые в воздухе и на кончике языка. Некто всесильный выпустил наружу густую тьму и холод, когда как на улице стоял седьмой месяц лунного календаря. Комнатная газовая лампа с шипением потухла, едва истаивая. Принуждение, почти физическое давление легло на мои плечи и спину, не позволяя открыто взглянуть на самурая. Предчувствие меня не обмануло, во рту пересохло и кожа покрылась мурашками.       Мог ли этот самурай быть не совсем обычным?..       — Я никогда и ничего не предлагаю просто так. У всего есть своя цена. Даже у нее, — быстро нашелся отец, указывая на меня паучьим пальцем. Его сухая улыбка, растянувшая тонкие губы и продемонстрировав желтые зубы от табака, была живым воплощением цинизма. — Так что называй свою цену.       Слова отца хлестнули по мне звонкой пощеченой унижения, почти опрокидывая навзничь. Я была готова к любым оскорблениям, отец не раз говорил, что моя жизнь для него ничего не значила, что мое выращенное и обтянутое дорогими тканями тело всегда можно выгодно обменять или продать на что-то более весомое. На что-то более прибыльное для него самого. В мире, где деньги имели власть, все остальное покупалось и продавалось. Холодный расчет и ни капли любви. Но теперь, когда слова повисли в тишине этого злосчастного и ненавистного кабинета, я испытала душераздирающее унижение перед самураем, ставшего свидетелем.       От обрушившегося позора, я упала лбом в татами, сжавшись в один комок вспыхнувшей злости и обиды, а может и безвольного примирения с обстоятельствами, закрывая глаза и мысленно переносясь в ту область воспоминаний, где ни отец, ни даже самурай не смогли бы меня достать.       — Твое предложение не выглядит привлекательным... и я не пришел торговаться. Не растрачивай попусту мое терпение.       — Хорошо! В сторону все недомолвки. Вижу, что ты человек слова и чести, и я знаю зачем ты здесь, — кивнул отец, кладя руки на стол и немного откидываясь назад, намереваясь быть как можно дальше от влияния и распространения темной власти Кокушибо. Отблеск света от лампы, колеблясь, прошел по бледному, высушенному расчетливостью и брезгливостью лицу отца. Проступившая седина на висках совсем не придавала благородности, а извечная складка около губ говорила от нетерпимости и жестокости характера. Нетерпимость к другим орудовала внутри его души, расписывая все однобокие мысли в чертах лица и в складах морщин, поэтому лицо отца ясно оттеняло его душу. — Ты здесь ради информации, которую я готов предоставить за наименее выгодную цену. Я ждал, когда ко мне заявятся, но не думал, что так быстро и так поздно. Что же, для честной сделки удобных часов не наблюдают, давай просто урегулируем и обговорим все вытекающие подробности.       Самурай молчал, отец тоже, я тем более.       — Ты забываешься, жалкий торговец, — на удивление вежливо произнес господин Кокушибо, вкладывая в слова недвусмысленное предостережение. Предостережение не пресекать черту. — Я пришел забрать то, что мне нужно, ни больше, ни меньше. Не вынуждай менять намерения.       Я сжалась еще сильнее, стараясь стать меньше рисового зернышка, выпавшего из мешка. Чуткая интуиция вопила, страх и тревога оголтело требовали подняться на ноги и бежать прочь. Что-то в сумрачном самурае не давало покоя, не давало мне возможности свободно вздохнуть, стягивало грудь и заставляло сердце биться в неистовости. Но и бежать не хотелось. Другая сила, более противоречивая и требовательная, желала быть здесь, подле самурая. Наблюдать за ним, слушать все, что он говорил и наконец узнать как он выглядел. Увидеть его лицо стало неотложным страстным желанием. Раззадоренное от страха любопытство диктовало собственные правила для непокорного девичьего сердца. Я не смела поднять голову, не смела шелохнуться, меня вообще никогда не воспринимали всерьез, никогда ни во что не ставили и отсекали любую пользу моей жизни. Я была лишь украшением или вещью в этой комнате, в этом доме. Но сейчас, находясь в одной комнате с Кокушибо, я поняла, что даже самая неказистая вещь может стать значимой в пределах досягаемости его внимания. Сумрачный самурай одновременно пугал и притягивал, олицетворяя в себе непостижимую для меня тайну происхождения и манящую опасность на грани смерти.       — Аяме, подойди сюда, — подозрительно ласково поманил меня отец, резко побледневший до безобразного омертвения. Его глаза боязливо чернели и метались по комнате, но лицо упрямо пыталось замаскировать проступающий страх через лживость натянутой улыбки. — Быстрее, девочка!       Я не смела ослушаться. Приподнявшись на негнущихся ногах, я сначала бросила взгляд в темный коридор, прощаясь с мыслью о побеге, и понуро поплелась к столу отца под взором присутствующих глаз. Дрожь не переставала сокрушать мое тело, а молочно-белая юката с рисунком журавлей и глубоким запахом на груди была не в состоянии скрыть покрасневшую шею и ложбинку ключиц. Как же глупо я сегодня оделась, выставляя напоказ уязвимость тела и кожи!       Пройдя мимо стоящего Кокушибо, опустившись на колени и подогнув подол юкаты, я присела на лежащий дзабутон, лицом к лицу с отцом, или с врагом, смотрящего на меня с блуждающей полуулыбкой.       — Ты одета сегодня очень легкомысленно. — Отец словно прочитал мои мысли, указывая на мой вид, но в голосе не слышалось осуждение, он не делал выговор. Тогда зачем он это говорил? Догадаться не сложно. Пошлым и грязным способом отец хотел обратить внимание самурая на женские прелести. Отвлечь его, а может и соблазнить. — Твоя мать тоже не гнушалась лисьими уловками потаскухи. Возможно тебе передались ее ужимки.       Я вспыхнула, давясь молчаливым возмущением и прячась за поднятыми плечами. Отец не только унижал, но и оскорблял память о матери!       Я горела вся изнутри от бессилия. Я даже не могла вообразить, что во мне, как в муравейнике, могла развиться такая яростная активность. Наверное, было бы легче, если бы я сосредоточилась на чем-то одном, но мне это не удавалось. Меня лихорадочно мотало из стороны в сторону, как колокольчик на ветру. Глаза словно ослепли, и я потеряла бдительность, только молча терпела и глотала слезы обиды.       — Ну, не стоит, Аяме, ты достаточно взрослая, чтобы понимать настоящее положение дел, — засмеялся отец почти насильственно, но голос смягчился, родное лицо приняло задумчивое и менее презрительное выражение. — Вот видишь, это товар, а любой товар можно купить и продать. Купить ее тело так же легко, как покупают особенный цветок на базаре. И прямо сегодня ночью она может согреть твою постель. Я объясняю доступным языком? То, что ты хочешь заполучить, бродячий ронин, имеет цену.       — Цена за оказанную услугу — твоя жизнь. Или ты думаешь, что прикрывшись женщиной, сможешь обезопасить себя? — насмешливо поддел господин Кокушибо, меняя положение и становясь позади меня. Я моментально напряглась. — Жалкая преграда будет сметена, а ты окажешься с отрубленной головой.       Наверно, даже в голове такого закоренелого лицемера, как мой отец, что-то щелкнуло, ясная и страшная мысль, озарившая его скупой ум. Отец испугался за свою жизнь и испугался угрозы оказаться без головы. Он смотрел на Кокушибо с такой кипучей напряженностью и осознанием, что потерял дар речи на некоторое время, нервно переплетая пожелтевшие узловатые пальцы, в попытке нащупать рядом лежащую курительную трубку.       — Я предлагаю сделку. В обмен на информацию ты сохраняешь мне жизнь и избавляешь от тех конкурентов, на которых будет указано. Все очень просто, правда? Мы родились в жестоких условиях мира. Вся наша жизнь построена на взаимопомощи. Человек самое разумное существо, построившее будущее на хрупком доверии друг к другу, на возможность обменять свой товар на чужой. — Господин Набу не терял деловой хватки, упорно продолжая настаивать, но все его доводы растворялись в пустоте, не достигая снисхождения Кокушибо.       — Все ваше жалкое смертное существование построено на обмане. Я не веду никаких договоренностей с собаками, — холодный и выверенный голос Кокушибо резал наживо, не прилагая никаких усилий.       Я едва дышала, неотрывно смотря в одну точку, все раздваивалось и теряло четкий контур. Лицо отца стало белее листа бумаги. Теперь, когда он перестал кичиться и самозабвенно смаковать превосходство над ситуацией, его показная маска сползала с остатками здравого смысла. Он безуспешно открывал и закрывал рот, как глупая рыбина с вытаращенными глазами. Зато его руки жили сами по себе, по привычке набивая великолепно выточенную кисэру мелко нарубленными табаком, заранее приготовленного и скатанного в шарик, поджигая и закуривая. Все действия выполнялись наобум, по многолетней привычке, наверняка отец даже не осознавал, что его пальцы делали, он просто хотел закурить.       — Все никчемные существа, встречающиеся на моем пути пытались вымолить жизнь, плакали и унижались. Стоило надавить сильнее, как все их пресловутые устои и праведные речи моментально забывались. Жалкое зрелище, наблюдать за пресмыканием. Чего стоит твоя жизнь? Я бы даже мон не отдал... — тягучий и низкий голос Кокушибо, расслабленно размышляющего вслух, забирался мне под юкату, забирался под чувствительную кожу. Я сидела будто на горящих углях. Мое сердце, словно запертая птичка в клетке, замирало от прикосновения силы и темного смысла самурая. Восприятие реальности, ощущения собственного тела, тесного пояса вокруг талии, растрепавшихся волос и подушки дзабутон подо мной становились все более хрупким и ненадежным. Отходили на недосягаемую глубину, словно я отрешилась от всего окружающего и оказалась вне времени и пространства.       Кокушибо отбрасывал огромную тень на сёдзи и округлое оконце. Безмолвная ночь заглядывала безликостью в оконце, но тут же отступала, видя превосходство самурая. Его смутная тень становилась все выше, шире, гуще, пока не разрослась и не заполонила собой все. Между формой его тела и очертаниям теней существовало несоответствие, призрачная иллюзорность, переходящей все границы материальности, чтобы обычный человек мог такое сотворить. Сила и уверенность, исходящая от Кокушибо завораживала и ввергала в неподдельный ужас, холодило атмосферу.       Но это напряженное затишье было коротко.       Господин Набу славился упертостью в достижении своих целей, иначе не смог бы приобрести такой авторитет и деловую хватку в кругах, приближенных к своему ремеслу. Он всегда был очень нервным, астенического телосложения, с глазами навыкате. И в этот раз он оказался верен своим принципам, несмотря на животный страх, бесцветно отражающийся с плоского заурядного лица. Даже не взглянув на меня, он лишь затянулся поглубже, выдохнул дым через ноздри и сказал:       — Неужели молва о неприятии самураев к женщинам верна?.. Женское тело не столь благое, как тело другого самурая? Однополая любовь и следование кодексу всегда ценится у вас выше, чем все остальное вместе взятое.       — Отец! — я не выдержала его оскорбительное подстрекательство по отношению к самураю, который мог зарубить нас одним взмахом своей катаны. Все мое тело разом похолодело от возможности быть разрубленным надвое, как молоденький бамбук. — Пожалуйста, перестаньте, умоляю!       Я потянулась к отцу, чтобы покаянно упасть лбом в его колени, заставить остановиться, передумать! Сердце снова забилось как сумасшедшее, звон стоял в ушах не прекращаясь.       — Сучье отродье! Не лезь куда не надо! — Взбеленился отец, хватаясь за отворот моей юкаты и хлестко ударяя меня по лицу и губам. Удар был такой звериной силы, что моя голова мигом запрокинулась, а разум померк от боли. Мое тело на какое-то мгновение застыло в неудобной позе, а потом мягко завалилось назад, прямо под ноги самурая. — И это твое уважение и благодарность за все?       Слова оседали мешаниной бессмысленных звуков. В крошечном забвении мелькали образы воспоминаний монотонной жизни — как будто картинка, навсегда застывшая в глазах… В который раз я пожалела, что не могла превратиться в птичку и улететь. Лететь и не оглядываться, куда-то в вышину, подальше.       — Можешь забрать ее просто так! В знак нашей договоренности, — резко предложил господин Набу, делая широкий жест рукой, опрокидывая футляр для трубки и мелкие инструменты для каллиграфии. — Если тяготеешь к женским причинным местам...       Лицо болезненно заныло, а губы дрожали, во рту распространился острый вкус крови и позора. Отец не впервые прикладывал руку, но никогда еще не бил по лицу, только по телу, да так, что следов никогда не оставалась. Пошевелив обессиленными пальчиками, я поморщилась и немного скатилась в сторону, разметая волосы по полу, утыкаясь щекой в носок таби самурая.       Как вынести жизнь, в которой не то, чтобы желания, а само мое существование не учитывалось? В моей жизни почти не осталось вещей, на которые я могла надеяться... Потому и надеялась на то последнее, что осталось. Я втайне надеялась, что самурай, кем бы он не был и кем бы он не стал в дальнейшем — ронином, демоном или моим неизбежным убийцей, примет предложение отца и заберет меня себе. Разницы уже нет. Отец всегда владел мной как вещью, распоряжался как ему заблагорассудится. Так пускай теперь самурай будет владеть. Может быть станет лучше?..       Я позволила своим мыслям задержаться подольше, повторяя вновь и вновь затаенное желание. Нежно согревая внутри крошечную надежду на продолжение. Позволяя странному сплетению девичьих чувств раскрыться во всех запретных оттенках.       Заберет меня себе... Сделает своей.       Обхватив ногу самурая и кое-как помогая себе локтями, я приподнялась обратно в сидячее положение. Голова кружилась, и я зажмурилась, прогоняя тошнотворные видения. Плотные шероховатые хакама неприятно прильнули к лицу, а под ними перекатывались тугие мышцы. Удивительно, но самурай ничего не сказал, никак не отреагировал на мое вызывающее самовольство. Он продолжал стоять твердо, почти безжизненно. Только я не решалась заглянуть Кокушибо в лицо и узнать все. Только не сейчас, не после такого унижения.       Зато отец наблюдал за нами, растянув губы в какой-то неуравновешенной улыбке, а я смотрела на его подгнившие зубы и обесцвеченные глаза. Все его лицо напоминало карикатурную маску смеси безумства и ужаса. Мышцы носа, губ и век словно расползлись в стороны под разными углами и никак не сходились обратно. Таким я его не видела никогда прежде.       — Мы оба понимаем зачем ты здесь. Значит, твои собственные устои и правила ошибочны, а вся ваша самурайская доблесть один сплошной плевок. Моя опытность научила меня, что я всегда и все могу купить, сторговаться. То, что называется большинством людей честью и добродетелью, не есть ли самые изменчивые чувства, какие можно себе вообразить? Назначьте солидную сумму, и они сделаются подкупны и развратятся в одно мгновение ока! — Сухопарое и вытянутое лицо отца блестело в отблесках угасшей лампы. Его прозрачно-черные глаза смотрели Кокушибо прямо в лицо, заглядывали в душу. Что мог отец видеть там?.. — Сколько раз ты был куплен или продан? Так почему моя цена тебя не устраивает?       После слов господина Набу наступила многозначная тишина замкнутого пространства. С каким-то переменчивым затишьем и превращением во что-то ужасное. Где-то шуршали крылья мотылька, обжигаясь от огня.       Одно мгновение ничего не происходило. Где-то звенели колокольчики фурин, как чистый символ неизбежности.       — Ясно... — подчеркнуто спокойно произнес голос сверху, отчего мое податливое тело затрепетало от исходящих повелительных волн. — У тебя нет голубой лилии. Это был обман. Ты пытался нагло манипулировать мной ради своих же интересов. Настоящее самодурство... Что даже забавляет меня...       — Нет! Постой... — ошарашенно вскрикнул отец.       — Поздно торговаться за жизнь, твоя опытность ничему так и не научила. Ты что-либо знаешь о голубой паучьей лилии?       — Нет... Но я слышал о ней!       — Что именно?       — Я слышал, что она существует.       — Это я тоже слышал. Все?       — Да... Но... — нестройно забормотал отец, рыская глазами куда попало, ни на чем конкретном не останавливаясь. Бисеринки пота застывали на высоком лбу, оседая в бровях.       — Только перед смертью человек становится тем, кем он есть на самом деле. Я столько раз наблюдал за подобным преображением... Подлые и лицемерные людишки всегда ничтожны в своих увещеваниях. И где же твоя пресловутая честь и достоинство?..       Я открыла рот и потянулась к отцу, намереваясь защитить его от Кокушибо, каждой частичкой тела ощущая, как самурай потянулся к висящей катане. Но не успела ничего сказать или сделать — огромная ладонь самурая легла на мое лицо, разом накрыв глаза и лоб, и прижала меня к мужской ноге, что не мочь даже взбрыкнуться. Его теплая и обширная ладонь, пахнущая кровью и сталью, держала мягко, но крепко. Я только жалобно пискнула и притихла, когда услышала дуновение рассекающее воздух и плоть. Потом послышался самый омерзительный звук. Что-то твердое с глухим стуком упало на татами и покатилось в непреклонном ритме движений.       Еще одно мгновение ничего не происходило.       — Господин Кокушибо?.. — тихо-тихо, совсем чужим ломаным голосом попросила я, с трудом волоча разбитыми губами, пребывая в темноте неизвестности, цепляясь за его руку, прижимаясь все теснее в необузданном стремлении спрятаться. Я совсем растерялась, испуганная и загнанная, заглядывая и соскальзывая в бездонную пропасть обморочного небытия.       — Веди себя тихо, женщина, иначе последуешь за ним...       Я затрепетала еще сильнее, как дикая птичка, внезапно пойманная. Перед его властью нужно покориться и не спорить. Сделать все, что он потребует, ведь моя жизнь находилась в его руках.       Отчего-то болезненно пылали губы, то ли от его прикосновений, то ли от отцовского удара.       Отец...       Кокушибо отнял ладонь от моего лица, медленно, не торопясь, словно давал привилегию привыкнуть и смириться. Тепло и тяжесть его руки пропала, я могла открыть глаза, но не открывала. Разбитый на кусочки разум рисовал шокирующие образы, и я боялась подтвердить их воочию. Защитный инстинкт упорно огораживал от реальности.       — Где бы ни обитали живые существа, куда бы они ни направлялись, одна лишь карма, словно тень, неотступно следует за ними, — сложив руки в молитвенном жесте и не открывая глаз, я проговорила мантру, внезапно озарившую память.       Слова, обладающей священной силой, напомнили мне о преходящей жизни и забвении смерти, о равновесии круговорота всех вещей, которое перетекало друг в друга и менялось местами в круге сансары. Слова и вера глубоко проникали в душу и успокаивали. Я верила, как верили древние люди, жившие задолго до нас в начале первородных времен, что произнеся последовательную сакральность слов можно повлиять на окружающий мир и повелевать незримыми богами и духами.       Возможно и Кокушибо пришел из темных и суровых времен, наравне с могущественными богами?..       Выбившиеся волоски вокруг моего лица взметнулись от порыва, когда Кокушибо бесшумно прошел мимо. Мои глаза плотно сомкнуты, лицо саднило, руки опущены на колени, спина выпрямлена, плечи расправлены, ворот юкаты сдвинут и порван. Правое плечо оголено, ночной воздух, проникающий через оконце, слегка щекотал кожу. Но ничто так не подогревало и не щекотало нутро, как нахождение рядом самурая, а все остальное не имело право на существование.       Я просидела так непонятно сколько, мгновение или целую вечность, пока не поймала себя на том, что в голове не осталось ни единой мысли. Одна бессмысленная пустота. Я просто оттягивала момент, перед тем как разлепить глаза и окончательно увидеть реальность.       Даже сквозь сомкнутые ресницы я видела мелькание того, как спина Кокушибо вновь потеряла материальность, увеличилась в размерах и поглотило нечто, что совсем недавно было моим отцом. Еще одна пустота поглотила останки другой пустоты бездыханного тела.       Я смирилась с тем, что Кокушибо не совсем обычный самурай.       — Вот как... — протянул он задумчиво, не обращаясь ни к кому конкретно. — я вижу. Ты ничего не знал о лилии...       Он говорил не со мной.       После странных слов снова вошла тишина, ледяная, прозрачная, как снежная безлунная ночь, в которой было только мрачное присутствие Кокушибо, заполняющее комнату, и мое дыхание. И наверняка он мог слышать биение моего сердца, стучавшего так громко... Я была напряжена и скована, как натянутые струны музыкального инструмента, источая аромат страха заместо мелодии.       Тело Кокушибо вернулось к первоначальному облику, тени линий соединились, и я осмелилась приоткрыть глаза, старательно избегая смотреть на то место, где сидел отец.       — Музан-сама, это был ложный след. Я снова подвел вас, — произнеся еще более запутанные слова, Кокушибо погрузился в размышления в мир молчания, как настоящая статуя горделивого высокомерия и умственного самообуздания.       Он разговаривал с тем, кого здесь не было. Этот кто-то был невидим, был в голове самого Кокушибо.       Дрожащими холодными пальцами я убрала пряди волос с лица, прикладывая ладонь к пылающей щеке. Отца не стало, но оставленный след его руки еще горел на губах. На испачканных кончиках пальцев алела кровь от его вымещенной злости.       — Вы... — я тяжело сглотнула сухость и неприятный привкус крови, перебирая в голове всевозможные варианты слов, но так и не сумев собрать их воедино. — Я...       Мы снова вернулись к началу встречи, где я заикалась, а он наблюдал.       Кокушибо стоял ко мне спиной, огромный, подавляющий, на его фоне комната, оклеенная рисовой писчей бумагой, создавала впечатление бумажной коробки с куклами марионетками. Смертоносная катана уже была вложена в сайю и за пояс, низко надвинутая широкополая амигаса скрывала лицо демона-самурая.       Мой голос не заставил его обернуться. Он промолчал, наглядно демонстрируя ничтожность моего нахождения рядом с ним. Кокушибо словно находился здесь, рядом, — руку протяни и ухватишься за фиолетовое кимоно, но в то же время запредельно далеко, в другом недосягаемом царстве отчуждения и жестокости, куда он не приглашал и где нет места для меня.       Кокушибо только что убил и поглотил господина Набу без капли милосердия, а я, будучи немой свидетельницей и соучастницей неравной расправы, не кричала и не убегала. Так странно... Живой человек, только что говоривший и куривший кисэру исчез, оставив после себя теплый дзабутон, тлеющую трубку на полированном столе с великолепным рисунком древесины, опрокинутую красную лакированную шкатулку и пузырьки с чернилами, засохшие кляксами на бумагах, перепачканные пеплом бумажные жалюзи на оконных сёдзи и тонкие лезвия брызг почерневшей крови на стенах. Я вспомнила особый запах — смесь пыли и масла, использующегося для полировки мебели, присущей этой комнате. Но теперь тут витал запах смерти.       Зеркало, стоящее на павлониевом комоде отобразило мое бледное лицо и маленькую фигурку, точно одиноко брошенную статуэтку в коробке с соломой. Темные ленты волос, обрамляющие овал лица похожее на зернышко, немигающие глаза, на дне которых застыла робкая потерянность и невысказанный вопрос о жизни и смерти, прямой нос, распухшую щеку и полураскрытые губы. Смятая и свисающая юката с плеч. Тонкие ключицы просящие защиты, а виднеющаяся ложбинка молочной груди казалась непозволительно откровенной. Оголенная и побитая девушка, выглядывающая из замкнутого зазеркалья, за гранью которого снова исчезала реальность, явно была встревожена, явно не понимала происходящего. Она была относительно испугана и относительно спокойна.       Я не прослезилась, и сама поразилась своей нечувствительности. Я часто плакала при жизни отца, но не плакала после смерти. Мной овладело отупелое безразличие и вязкое болото немощного бездействия... Была ли я плохой дочерью, раз не скорбела?       Я посмотрела на Кокушибо в поиске наставления, в поиске защиты, влекомая его могуществом. Ведь после смерти отца мое тело и судьба всецело перешли под его покровительство, и он мог собственнически ими распорядиться.       — Господин, — я попробовала еще одну попытку заговорить с ним, комкая ткань юкаты пальцами так, будто это было единственное, что придавало смелость. — Я не буду спрашивать, что вы сделали... И так догадываюсь. Вы не человек, верно?..       — Ты видела и слышала достаточно, чтобы понять, кто я такой, — не скрывая черствость тона, неожиданно заговорил Кокушибо, слегка поворачивая ко мне лицо, сокрытое полями амигасы. На одно мгновение померещился неестественный блеск глаз. Многочисленных глаз, завороживших меня демонической ипостасью.       Он явился из другого мира и бесшумно канет в ночи, оставив после себя хаос и разрушение. Любопытно, каков был его путь и какие звезды освещали ему дорогу... История его жизни представлялась мне несокрушимой и запертой на тысячу замков и дверей.       — Что мне теперь делать? — я наивно просила совета, пока он не ушел окончательно, прекрасно понимая, что он как раз и являлся причиной всех сегодняшних невзгод.       — Что угодно, — скупо посоветовал демон совсем почти по-человечески.       — Куда мне теперь идти?       — Куда угодно, — все так же безучастно ответил Кокушибо, но в этот раз голос смягчился, стал более ленивым и задумчивым. Демон или темный бог стал менее презрительным по отношению ко мне.       Тогда я решилась озвучить самый главный вопрос, который не давал покоя. Который волновал больше всего на свете и ответ на который страшил не меньше.       — Что вы сделаете? Заберете с собой? — затая сердце спросила я, облизывая сухие губы и отчаянно пытаясь отгадать выражение лица Кокушибо под маской темноты. — Или съедите?       Неожиданный вопрос произвел на него впечатление. Не в силах оторваться, я зачарованно смотрела, как он медленно развернулся и слегка склонил голову. Широкие неохватные плечи, длинные жесткие волосы, свидетельствующие о победах воина и ни разу о поражениях, свободно опущенные руки вдоль тела, и ноги, которые я обнимала, чувствуя перекатывающиеся мышцы. Тени под амигасой перешли в движение, вот показался его уверенный подбородок, четкий угол челюсти и выразительные губы в надменном изгибе. И странное родимое пятно на мраморной шее, резко заинтересовавшее меня, что пришлось ненароком вытянуться, разглядывая витиеватые узоры полумесяцев.       Он точно так же рассматривал в ответ, придавая значение моей особе больше, чем любой другой вещи в этой комнате.       Я притихла и замерла, если можно было замереть еще больше. Окружающая реальность снова была отброшена в бездну относительности, двигалось теперь только время и мельчайшие пылинки в воздухе.       Смущение от такого пристального внимания самурая легло румянцем на мое лицо и грудь, расползлось по всему телу мандражем. Я так сцепила пальцы, что побелели костяшки. В комнате, где было холодно миг назад, стало невыносимо жарко. Жарко стало и внутри моего естества. Никогда прежде я не испытывала таких ошеломляющих эмоций. Они вскружили голову, не хуже крепкого вина. Никогда прежде я не находилась наедине с мужчиной, тем более с таким...       Я испугалась своих неприличных желаний.       — Ты бы этого хотела? — вежливо уточнил самурай, пряча в уголках губ подобие насмешки.       Стало невыносимо душно. Не хватало воздуха, чтобы разогнать жар смущения. Устыдившись своей робости и неспособности говорить прямо, я пожалела, что задала вопросы. Я рассеяно подняла глаза к потолку, пытаясь найти там подсказку, но нашла только безмолвные деревянные балки.       Цветочное дуновение ветра из сада немного остудило мой пыл, но недостаточно. Вместе со свежестью ветра в комнату залетели песни цикад и крики недремлющих сов в сосновой роще. Где-то шумела трава сусуки, пряча духов в спутанных стеблях, их мерный рокот навевал на злорадное перешептывания. Я прислушалась к ночным голосам, возможно они смеялись надо мной.       Я покачала головой, когда тянуть с ответом было уже некуда и незачем.       — Могу ли я признаться?.. Когда господин Набу предложил вам забрать меня, то в глубине души поселилась крохотная надежда. Что, забрав с собой, господин Кокушибо, вы избавите меня от... — я не договорила, запнувшись на половине искренности.       Красноречивый взгляд скрытых глаз был устремлен на меня. Кокушибо не пододвинулся – он просто ждал. Я потрогала тишину молчания, проверяя на возможность заговорить снова, избавляясь от неуверенности и зажатости.       — Наверное, я не такая уж и смелая, – прерывистым голосом пробормотала я, поправляя широкие рукава, укладывая их аккуратно, завидуя тому, что не получалось уложить точно так же беспокойные мысли. Губы болезненно пульсировали. Хотелось помахать руками и разогнать жар на щеках, приложить что-то холодное к коже.       — Смелость – это когда боишься, но все равно делаешь.       — Тогда я точно не смелая. Я всегда убегаю и прячусь. Прячусь в комнате, прячусь в саду и во снах. Разве это смелость, господин Кокушибо? Разве это смелость? — От переизбытка чувств я снова стала заикаться и теряться, избегая смотреть на фигуру демона. — Я всегда завидовала другим. Завидовала даже свободным птицам! Где же тут смелость?       Обычно послушная своему тихому ладу, не узнавая саму себя, я стала говорить громче и все откровенней, не озабочиваясь тем, какое впечатление произведу на сумрачного гостя.       — Я надеялась, что вы заберете меня с собой! Разве это правильно? Желать такое... За все время я не была ни к кому привязана, даже к собственному отцу. Только к брату... Весь мой жизненный опыт неправильный!       — Боязливая, но громкая птичка решилась высказаться... Похвально. Но не думай, что одна живешь неправильно, — манерно растягивая слова, точно катая их на языке для пробы, проговорил задумчиво Кокушибо, почему-то увлекаясь беседой. Об этом свидетельствовали его таби — носком повернутые ко мне. Он сделал еще один шаг, и я мелко задрожала от скорой близости с ним. — Каждый смертный живет неправильно, изнывая от бесполезного влачения и кучки потребностей жизни, а потом цепляется за нее, когда умирает. Твой отец тоже цеплялся.       Циновки, на которых я сидела, стали предательски расплываться в глазах.       — Почему я ничего не чувствую? Смерть отца никак меня не тронула. Неужели я испорченный человек?       — До испорченности тебе далеко. Этот человек бил тебя, я вижу это по оставленным следам на теле. Родитель не должен так поступать, тем более с дочерью. Такие жалкие существа противны мне... Это навевает непрошенные воспоминания...       Я проморгалась, прячась за свисающими волосами и несправедливыми условиями нашего неравенства. Я сидела на полу, собирая себя по кусочкам, Кокушибо стоял, разбирая меня по кусочкам. Казалось, его глаза способны видеть насквозь все слабости и изъяны. Вытерев рукавом глаза, разгладив лоб, если бы это могло помочь убрать усталость и тревожность, я с вызовом посмотрела на Кокушибо.       Его совершенный образ самурая был абсолютно бесстрастным. Как не лови, как не ищи, как не разглядывай, все равно соскальзываешь в многоликую пустоту неживой неподвижности. Мое переволновавшееся сердце кольнуло. Жар на лице и внутри не утихомиривался, он перешел на уши и кончик носа.       — Значит, я тоже жалкая.       — Тебе дано сознание, в отличие от птиц, а как ты этим сознанием распоряжаешься меня не касается. Если ты определяешь себя жалкой, то всегда ею и будешь, — равнодушно рассуждал Кокушибо, нарочито вальяжно кладя руку на рукоять катаны для удобства, расправляя длинные пальцы с загнутыми почерневшими когтями. Эти руки и когти способны обхватить мою талию и сломать пополам, а потом уничтожить гору в щепки, не испытывая никакого земного сопротивления. Власть в его руках поразила меня, а рисуемые образы разыгравшегося воображения подстрекали на безумные действия. — Не буду лгать и утверждать, что и среди демонов нет жалких отродьев. То же самое можно сказать и о людях.       Говорить о правильности и неправильности людей и мира, сидя на полу в смятой юкате и ожидая худшей участи было вопреки всему естественному укладу, к которому я привыкла.       — Вы правы...       Я поднялась на ноги и уже более уверенно взглянула на демона, распрямляя плечи и с упрямством вскидывая подбородок, хоть лицо, наверняка, некрасиво опухло.       Лица Кокушибо по-прежнему видно не было.       — Прав, — повторил следом Кокушибо, едва шевеля губами, то ли спрашивая, то ли соглашаясь. А я позволила себе дорисовать то, как приподнялись его брови в недоверчивом удивлении.       — Вы сказали, что мы отчаянно цепляемся за жизнь. Это правда. Цепляться за жизнь есть заблуждение. Нам незачем держаться за то, что тленно... И вместе с этим неправильно цепляться за злость и обиды. Правильно будет отказаться от таких губительных чувств. Поэтому, я отпускаю все обиды и оскорбления... Как птица, сбрасывающая оковы стальных прутьев и с восторгом летящая ввысь.       Демон никак не отреагировал, и я сделала первый отчаянный шаг навстречу, понукаемая разыгравшимся любопытством. Бездействие требовало какого-то действия, я больше не могла усидеть на месте.       — А еще вы сказали, что даже если боишься надо делать. Могу ли я рискнуть и узнать степень своей храбрости?.. — Слова совсем не шли с языка, он заплетался хуже, чем ноги.       Отбросив голос разума и осторожность, вопившие остерегаться и не прикасаться к демону, я протянула трепещущие кончики пальцев, но тут же была схвачена рукой демона. Мой судорожный полувздох являлся тому доказательством.       — Что ты намереваешься делать? — с предостережением спросил он, показывая острые зубы за выразительными губами. Оказавшись в одном поле взаимного притяжения, я могла ощутить учащенный ритм его тела и интенсивность запаха высшего демона.       — Демон явился в дом, протянул руку и открыл дверцу моей клетки. Могу ли я протянуть руку навстречу, чтобы взглянуть ему в лицо? — нежно и мягко попросила я о столь важной просьбе. Просьбе утолить любопытство. Он мог категорично отказать, развернуться и уйти, но стоял, держа мою руку в своей. Моя маленькая рука утопала в его, такой контраст мужского и женского начала взбудоражил меня до основания нутра, до самого дна и даже глубже.       Мои глаза исследовали его руки, плечи, поражающие внушительным размером и раскатом, грудь, до которой я почти доставала макушкой, по волосам поднимаясь к лицу, верх, верх, верх... и настороженно забираясь под тень амигасы. В центр сосредоточения томительной неопределенности, уже недоступной моему воображению. Я безумна хотела увидеть его лицо и безумна боялась узнать правду, два таких противоположных желания противоборствовали между собой. Но неподвластный порыв был сильнее робости, сильнее собственного страха. Меня влекло, как слепого мотылька.       Я стала той, что вошла в логово тигра и не повернула обратно.       С невысказанной просьбой в глазах я открыто посмотрела на Кокушибо, безмолвно спрашивая разрешение, шевеля пальчиками в намерении дотянуться до заветной цели. Хлопок юкаты шелестел, сопровождая каждое мановение. Хватка демона ослабла, но руку он не отнял, а позволил сперва коснуться своих волос, чтобы узнать какие они на ощупь. Жесткие и высушенные ветрами, пахнущие прошедшим дождем. Перебирая его пряди, я вдруг поняла, что моя грудь вздымалась в беззвучных попытках вздохнуть. Настолько сильно было волнение. Настолько сильно было темное влечение.       Я непозволительно долго медлила, и он это заметил.       — Уже передумала? — с намеком отозвался Кокушибо.       Я отрицательно покачала головой, слабо улыбнувшись, чтобы показать свою готовность.       За всю свою жизнь никогда прежде не совершала ничего более безумного.       Под испытующим взглядом самурая, я скользнула пальцами вверх и впервые коснулась края шероховатой амигасы, от усердия привстав на носочки. Внутри меня все стянулось в крепкий узел в преддверии узнать правду... Дикое первобытное желание увидеть его лицо и проверить, отличался ли его облик от облика обыкновенного мужчины, потрясло меня.       Плавно очерченные губы самурая сжались, в уголках появилась непреклонная линия уверенности и стойкости. Его выдох опалил мое и так румяное лицо многообещающим жаром, всколыхнув волоски вокруг лица. Его запах дурманил.       Одно мгновение ничего не происходило, а затем амигаса была сдвинута и лицо Кокушибо проступило из тени.       Его рука стянула мою юкату на талии в кулак, когда я пошатнулась от слабости, но не отпрянула, потрясенная обликом. Облик, что источал ауру бессмертного существа столь древнего, как верховные боги небесного пантеона.       Мое сердце, соприкоснувшись с тайной самурая, сжалось от страха и восторга.