ACAB или смерть легавому от ножа

Здесь нечем дышать от запаха тлена, Я хочу убежать из этого плена Туда, где воздух чище, где запах свободы Скорее отсюда, скорее на волю Где нету ментов, где нет сутенеров Нет нищих старух и калек у заборов Вы мне говорили: «это рядом, за дверью» А я там был, я вам больше не верю (с) Черный Обелиск – Свобода - Айк, какого хера ты творишь?! - рявкнула вошедшая в комнату Дженни. Верхняя губа собаки была приподнята, отчего были видны концы клыков а кожа на носу собралась в складки. - Что такого? – Слэер развернулся на стуле, и, невинно улыбаясь взглянул на нее. – Просто избавился от будущей проблемы. - Это просто дети, - еще сильнее обнажив зубы, проговорила бультерьерша, стоя перед племянником. Хоть она и сейчас была рассержена, что с хладнокровной и спокойной собакой случалось редко, Айк точно знал, что угрозы ждать не стоит. Рычать она может, но лапу на своих, тем более, на него, способна поднять разве что в качестве контратаки. - В будущем эти милые маленькие детишки превратились бы в военных или копов, защищающих ублюдков вверху и выполняющих их приказы, и доставили бы нам неприятности, - скучающим тоном произнес прописную истину Слэер, словно удивляясь, как это тетя ее не понимает. - Они не виноваты, - перестав скалиться, произнесла Дженни. – Они просто жертвы режима и не выбирали свою судьбу, их государство просто запихнуло туда, собираясь сделать из них пушечное мясо для своих нужд. Таким помогать надо, а не вырезать их словно неразумных баранов. Они бы могли пополнить наши ряды, в конце концов, уверена, им с нами понравилось больше, чем с мучающими их беспрестанной муштрой надзирателями, которые не видят в них ни личностей, ни вообще живых существ, просто имеют задачу вырастить из них беспрекословных удобных пешек, слепо исполняющих чужую волю. - Думаю, им всем уже вынесли последние мозги патриотической пропагандой, - пожал плечами Айк. - Не забывай, что я тоже прошла через эту муштру, - его тетя скривила пасть, вновь обнажая зубы. – Но я не сломалась и не превратилась в бездумный инструмент в лапах государства. - Не суди всех по себе, - все так же невозмутимо ответил Слэер. – Где не сломается один, могут сломаться сотни других. Население с детства приучают свято верить в авторитет государства, потому к такой муштре дети окажутся легковнушаемы. - Их можно было переубедить, - не собиралась отступать бультерьерша. -Ты всегда веришь в силу слова… Правды… - племянник хмыкнул. – Может, ты и синепузых переубедишь? Он взглянул в глаза тете, и взгляд его стал жестким. - Думаю, тебе не надо напоминать, как переубеждают они? В зрачках Дженни на миг вспыхнул прямо таки инфернальный огонь. Но только на миг, она тут же взяла себя в лапы. - Знаю, - сквозь зубы прорычала бультерьерша, оскалив пасть, думая о своем и глядя куда-то в сторону. - В любом случае, уже ничего не изменить, - Айк развел лапами. - Я хочу, чтобы ты больше не делал таких вещей, - повернувшись к нему, произнесла бультерьерша, чей вид вновь стал спокойным. -Не буду, - легко согласился Слэер. Дженни кивнула, сделав вид, что удовлетворена ответом, однако, понимала – он повторит это, и не раз, если сочтет нужным. Закончив разговор, бультерьерша покинула комнату. Айк молча глядел ей вслед. Белый Ангел Смерти, Белая Тень – так называли его тетю, и одно ее имя вызывало у власть придержащих и их слуг страх… Трупов врагов, что пали от ее лапы, пожалуй, хватило бы, чтобы заполнить несколько десятков грузовиков. Она ненавидела власть и ее прислужников, но в остальном была, пожалуй, слишком мягкой и стремилась избежать «ненужных» жертв, не понимая или не желая принять, что действовать надо жестоко и бескомпромиссно, не считаясь с побочным ущербом, и уж точно не тратя время на длительные, и, возможно, не принесущие результата меры. Может, она была и права, и зашоренным, забитым детишкам, что населяли военные училища, можно было вернуть адекватное восприятие мира, открыть глаза на то, как несправедливо устроено общество и на то, что ими просто собирались попользоваться, но на это потребуется много времени. Месяцы, возможно, даже годы. А еще силы и нервы. Слэер предпочитал решать проблемы проще и быстрее. Слова Айка заставили Дженни задуматься о своем прошлом. О детском доме и военном училище, в которых прошло ее детство. Может, она и правда была не такой как все, многие сломались бы, если бы им пришлось пережить то же, что и ей. В том же детском доме сломались все кроме нее. Или даже не пытались бороться, считая происходящее с ними нормой. Потому бультерьерша знала, насколько большинство зверей слабы телом и духом. Особенно духом. Но разве это значит, что надо их по умолчанию списывать со счетов, не давая ни шанса показать, что они представляют из себя? Собака задумалась, смотря в одну точку и вспоминая о своем детстве, которое было отвратным. И выжить и не сломаться ей помогли не чья-то любовь и поддержка, которых она ни от кого не видела, не желание жить, ни тем более стремление подняться вверх в обществе, которое ее на это все обрекло, или доказать ему свою полезность. Единственное, что двигало ее вперед тогда – злоба и ненависть. «Грязный мир, равнодушный мир… Он совсем другой в сказках иди песнях Всем вокруг все равно кто мы И какую боль носим в сердце»* Родителей Дженни никогда не знала, ее детство началось в детском доме. И это заведение она до сих пор ненавидела. Воспитателей благополучие детей там нисколько не волновало, они были заинтересованы лишь в том, чтобы вырастить для государства новые удобные и покорные пешки, соответствующие тем представлениям о прекрасном, что приняты в обществе - из мальчиков – будущих воинов, из девочек будущих домохозяек, и лучшим способом добиться этого считались побои. Будучи затыканными и униженными прочим обществом, выживая на копеечную зарплату, воспитатели часто срывали на подопечных злость за свою неудавшуюся жизнь, пользуясь их беспомощностью, и, следуя принципам этого же самого общества, негласно требующим иметь кого-то под своим ботинком, чтобы чувствовать свою значимость, старались самоутвердиться хотя бы за счет власти над детьми. В детском доме всюду висели плакаты, возвещающие «бог любит тебя», однако, бультерьерша не видела любви ни от самого этого бога, ни от его ярых сторонников, которые единственное, что «дарили» – побои, унижения и запугивания вечными муками, на которые тебя отправит «добрый боженька», если ты не будешь покорным и смиренным, и молча и с радостью хавать говно, в которое тебя окунают мордой. С другими воспитанниками отношения у Дженни тоже не ладились – как принято у детей, подражающих поведению взрослых осознанно или нет, нужно было найти того, кто чем-то не похож на большинство – цветом ли шкуры, разрезом ли глаз, и травить его, таким образом самоутверждаясь. Над бультерьершей, которая в детском доме была единственной представительницей своей породы, издевались из-за нестандартной внешности. И хотя, благодаря довольно большой силе, присущей ее породе с рождения, она нередко могла дать отпор одному или даже двум обидчикам, против толпы выстоять было невозможно. Все это привело к тому, что бультерьерша предпочитала сторониться общества, приносящего одни неприятности, и проводила время одна. И эти моменты, когда она оставалась в одиночестве, бесспорно были лучшими. Позже, ознакомившись с Библией, подлежащей обязательному изучению, Дженни поняла, что никакой любви от бога ждать и не стоило. Тот, кому приписывали доброту и мудрость, на деле оказался кровожадным, тщеславным и мстительным чудовищем, убивающим зверей, разумных и нет, миллионами и постоянно посылающим на их головы разнообразные беды. Если бы какой-то зверь убил сотни детей, его бы посчитали настоящим монстром, но бога, совершившего это, почему-то требовалось считать любящим и добрым. Главное, чего он хотел от населения планеты – страха, смирения и покорности, чтоб терпеливо переносили все валящиеся на их головы страдания и не забывали посылать ему бесконечные восхваления в надежде, что он смилуется, или что они попадут в рай, если будут усердно лизать ему задницу и терпеть все беды, что на них обрушиваются. Тогда Дженни еще не задавалась вопросом о его существовании, но отчетливо поняла, что истинно ненавидит его и никогда не будет молиться ему и стоять перед ним на коленях. А на коленях стоять требовали, молитвы в детском доме были обязательным мероприятием.. Бультерьерша молиться отказывалась не смотря на побои и то, что ее надолго оставляли без еды после очередного неподчинения. Подобным способом ее мучители пытались добиться покорности и любви, к себе и своему богу рабов, но с каждым ударом в ее душе росла лишь злоба. С каждым новым синяком или шрамом, с каждой новой болью она все больше укоренялась, давала новые листья, расцветала страшным, но в то же время таким прекрасным цветком, который не сорвать и не сломать никому. Его стебель стал ее внутренним стержнем, капающий с лепестков ядовитый сок прожигал насквозь насаждаемые стереотипы, уничтожая очки с начертанным на стеклах набором взглядов, которые на Дженни так, впрочем и не смогли крепко надеть. Этот сок промывал глаза, запудренные ложью, побуждая тем самым сомневаться и думать. Боль и унижения породили ненависть и недоверие, а они, в свою очередь - критическое мышление и сомнения. Отсутствие друзей и хоть какой-то поддержки только еще больше способствовало тому, что она уходила в себя и предавалась раздумьям. Так ли окружающее благонамеренны, как хотят показать? И чего они хотят от нее? Со временем, становясь взрослее, бультерьерша, все больше сомневалась в том, что ей пытались навязать, в прекрасности жизни и в благостности и справедливости окружающего мира. Тогда же она разучилась плакать. Слезы – выражение страданий. А ради чего их выражать, если твоим страданиям и слабости все вокруг только порадуются и посмеются над тобой? Из-за неумения плакать ее считали ненормальной, даже мутантом, но ей было плевать. Пусть уж лучше считают ненормальной, так как это вызывало у большинства отторжение и даже страх, чем разуются ее боли и слабости. «Снег шептал: «Чтоб выжить в холоде Расколи все чувства молотом»* Самым приятным занятием для Дженни было уткнуться в какую-нибудь интересную книгу, или вообще хотя бы какую-то книгу кроме Библии, и отключиться от реальности, с головой уйдя в чтение. Сюжеты в книгах обычно были куда интереснее, чем ее собственная жизнь, а если персонажи и сталкивались с проблемами, схожими с ее собственными, они с успехом решали их. Как бы ни был отвратителен окружающий мир, у главгероев обычно был кто-то, у кого они находили поддержку и понимание. Ей же всего этого не хватало. Помимо прочих неприятностей, крайне отвратительным в детском доме было еще то, что там постоянно требовали улыбаться. В любой ситуации – идешь ты есть отвратительную столовскую кашу, которой, пожалуй, побрезговали бы даже неразумные свиньи, или тебя посылают чистить засранный унитаз старой зубной щеткой – твоя физиономия должна выражать неописуемый восторг и жизнелюбие. Воспитателям не хотелось видеть кислые физиономии детей, удрученных своей плохой жизнью, а так же они были заинтересованы в том, чтобы никто со стороны не подумал, что с воспитанниками тут плохо обращаются, потому они насаждали жизнелюбие и радость – побоями, угрозами, унижениями. На эту же цель работала внушаемая детям идеология, требующая от них видеть во всем лишь прекрасное и считать все свои проблемы и несчастья полезным опытом а трудности - интересной задачей. Чистишь ты говно или стоишь на коленях на горохе – ты должен улыбаться и благодарить. Мало того, что детям и так жилось несладко, их боль еще и усугубляли, требуя испытывать счастье от того, что вызывает только отвращение. Никто не был заинтересован в том, чтобы им было действительно хорошо, проще было просто превратить их в идиотов, неспособных здраво смотреть на вещи, и подменить понятия. Дженни ненавидела этот культ показушного, несуществующего счастья, порой настолько сильно, что ей хотелось срезать себе губы, только лишь бы никогда больше не надевать на себя эту холуйскую улыбку. Слова «счастье, радость, позитив» стали для нее словно ругательства и означали не состояние души, когда тебе хорошо, а унизительное ощущение когда ты вынужден изображать восторг от того, что тебе отвратительно, но что считает хорошим кто-то другой. Бультерьерша ненавидела все это до сих пор, и, попадись ей тот, кто придумал позитивное мышление, она бы утопила его в деревенском сортире, требуя считать заглатывание заливающегося в его открытую пасть говна интересным опытом, а живущих в толчке опарышей – приятной компанией. Равно так же она ненавидела и всю американскую культуру, полную лицемерия и показухи, в которой эти паршивые улыбки и за стенами детского концлагеря считались нормой. Тупые америкосы заискивающе улыбались друг другу при встречах, растягивая рот до ушей и изображая радушие, при этом один вполне мог желать другому смерти. Или же просто, натягивая на морду эту глупую гримасу, они пытались вызвать у собеседника доверие и расположение, чтобы потом его обвести вокруг пальца. Все вокруг изображали радость, чтобы угодить окружающим и выглядеть как принято, все старались казаться успешными, чтобы никто не подумал, что у них что-то идет не так и не посчитал неудачником. Дженни поражалась, как самих американцев не тошнит от этой показушной лжи, пусть не прямо на улице, когда они надевают на себя очередную жизнерадостную лыбу, но хотя бы дома, когда они остаются наедине с собой и им не перед кем притворяться, когда реальность, состоящая из отвратной низкооплачиваемой работы и жизни, на ней проходящей, сварливой жены и детей-кретинов выходит из тени и берет за горло, говоря: «вот она я, без прикрас и масок». Впрочем, возможно, позитивное мышление настолько иссушило им мозги, что они были уже неспособны критически думать и уже принимали иллюзии, в которых им приходилось жить изо дня в день, за реальность. Время от времени детский дом посещали звери, отбирающие подходящих мальчиков для кадетского училища. Так вышло, что во время их очередного визита воспитательница вновь подвергала Дженни побоям за отказ молиться и вставать на колени. Не смотря на сыплющийся на нее град ударов и боль бультерьерша не опускала головы, лишь сильнее сжимала зубы, а шкура на ее носу медленно ползла вверх, собираясь в складки. После очередного удара собака то ли разозлившись от особо сильно пронзившей тело боли, то ли просто устав терпеть побои, дала сдачи. Воспитательница отшатнулась, по ее разбитой губе стекала капля крови. Она с удивлением, словно не веря в произошедшее, провела пальцами по губе и посмотрела на окрашенные кровью подушечки. - Ах ты!!! - она занесла лапу для очередного удара, намереваясь рассчитаться и во что бы то ни стало поставить Дженни на место, выбить из нее всю дурь раз и навсегда. Случай и правда был беспрецедентным – воспитательница не помнила, чтобы кто-то из детей осмеливался дать отпор. Бультерьерша не сжалась комок в ожидании очередного удара и теперь и впрямь по-настоящему безжалостных побоев, лишь прижала уши. Она смотрела на свою мучительницу прямо, и во взгляде был не страх, а злость и готовность нанести еще один ответный удар не смотря на последствия. - Стойте, - громкий окрик заставил воспитательницу замереть и обернуться. Толстый усатый кот в мундире направлялся к ней. – Я ее беру. Так ее, не смотря на пол, взяли в военное училище, в качестве одного из редких исключений. Бультерьерша так и не поняла, понравилось тогда этому коту ее действие или наоборот. Друзей у нее и в училище не появилось, и насмешки и издевательства от других детей никуда не исчезли, но все же, там ей нравилось куда больше, чем в детском доме. Тут, по крайней мере, не заставляли улыбаться, наоборот, в почете были морды кирпичом. Однако, стараясь изо всех сил, она отнюдь не стремилась стать примерным солдатом и принести как можно больше пользы дяде Сэму, как могло показаться со стороны. У нее появился свой, собственный стимул. Просто собака поняла, что сила способна дать ей то, что ей так нужно – освобождение от мучителей, потому тренировалась усердно, понимая, что это надо ей самой, и оттого даже муштра, коей в училище было еще больше, чем в детском доме, не так сильно портила нервы и воспринималась спокойнее. К тому же, тренировки и впрямь доставляли бультерьерше удовольствие, это было куда интереснее и полезнее, чем уроки готовки и курсы кройки и шитья, на которые гоняли девочек в детском доме. И, каждый раз, возвращаясь в свою комнату после тяжелых тренировок, и падая на кровать, Дженни не чувствовала себя несчастной – она знала, это делает ее сильнее. Очень скоро она, благодаря своей самоотдаче и успехам, оказалась на хорошем счету у учителей. Ее впервые в жизни хвалили и ставили в пример, и это было довольно приятно. Со стороны остальных детей, впрочем, это вызвало лишь новый поток ненависти и насмешек, но Дженни было все равно. Скоро она действительно стала достаточно сильной и умелой, чтобы дать отпор любому насмешнику и задире. Издевки прекратились. Друзей у нее так и не появилось, ее по-прежнему не любили и не уважали, просто боялись и потому обходили стороной. Некоторые пытались примазаться, надеясь заручиться ее поддержкой и защитой, да только бультерьерша прекрасно понимала их намерения, равно как и то, что это не дружба а просто поиск выгоды. Такие будут с тобой лишь пока ты можешь что-то им дать, стоит тебе проиграть, они плюнут в тебя тут перебегут к другому, тому, кто сильнее и успешнее. Лучше уж никаких друзей, чем такие. Цветок зла, что расцвел в ее душе, окончательно укрепился, заботливо взлелеянный жестокостью, подлостью и безразличием окружающих, и надежно защищал ее от наивности, доверчивости, а так же от государственной пропаганды, нескончаемым фонтаном бившей в уши. Его целительный яд разъедал окружающее показное радушие, лживую добродетельность, щедрые обещания и прочие сияющие блестками помпезные оболочки, оставляя лишь самую суть. Которая обычно оказывалась крайне уродливой. Через несколько лет началась война, в которой Америка предложила союзникам посильную помощь. Дженни и ее собратьев по несчастью использовали по назначению – для того, для чего их, собственно, растили и дрессировали - служить Родине. За долгих три года войны бультерьерша, тогда еще совсем молодая, вдоволь наползалась в грязи, перемешанной с кровью и говном, насмотрелась на смерть и врагов и соратников, далеко не всегда быструю и легкую. Разорванные тела, все еще дергающиеся в агонии, выпадающие в грязь мозги и кишки, то, как звери, стоящие рядом, падали, брызжа кровью из ран и, визжа от боли и ужаса, пытались приставить на место оторванные конечности… Да, такого не рисовали на плакатах, призывающих идти в добровольцы. Равно и того, как доблестные «защитники родины» идут в атаку по колено в грязи, по павшим телам своих же. И под дулом тоже своих – доблестных воинов заградотрядов, всегда готовых пустить тебе пулю в лоб, если ты замешкаешься и передумаешь отдавать жизнь на благо Родины. А с другой стороны в бой шли такие же юнцы, с той же самой вдолбленной в головы фразой – «за Родину!». «Родина»… Это слово налипло на зубах как запекшаяся кровь. Собака очень быстро поняла, что интересами родины прикрываются сидящие во власти ублюдки, у которых на деле нет никаких интересов, кроме власти и собственного обогащения. Просто родина – удобная ширма своих меркантильных целей, слово, играющее на примитивных патриотических чувствах. Нужно лишь сказать, что родина в опасности, и вот уже куча воодушевленного и горящего праведным гневом пушечного мяса к твоим услугам. А государственная пропаганда, льющаяся в уши обывателей день и ночь, устранит любые возможные сомнения о том, что родина действительно в опасности, а война необходима и является праведной. Журналисты и пропагандисты, эти верные люзоблюды сидящих сверху уебков готовы извернуться так, что представят любую оккупационную войну, развязанную ради ресурсов или имперских амбиций, как самооборону и вынужденную меру. Мол, мы, такие праведные, этого не хотели, но нас вынудили, если бы мы не напали, то напали бы на нас… «Открыт сезон стальных дождей И снова выступаем мы Бой за триумф чужих идей Под стягом света против тьмы» Дженни убивала не за родину и интересы власть имущих выродков. Она просто пыталась выжить в этой мясорубке, следуя единственному принципу – «убивай, или убьют тебя». При этом, не особо понимая, зачем ей вообще выживать. Собака делала это точно не из любви к жизни – вся ее жизнь представляла собой черную полосу с редкими моментами просветлений, которые и белыми пятнами-то называть было нельзя, разве что серыми. Пожалуй, единственное, чего она тогда действительно хотела – рассчитаться за то отвратительное отношение и пренебрежение, которым все это время одаряло ее общество. И настоящие ее враги были не впереди, так же сидящие в окопах и грязи, вынужденные умирать за чужие интересы, а сзади – сидящие в кожаных креслах и попивающие дорогое вино из хрустальных бокалов. Паршивое отношение общества к ней так же было причиной, по которой Дженни нисколько не трогала смерть тех, кто был с нею в одном строю, и она равнодушно смотрела, как они валятся на землю с выбитыми мозгами. Она никогда не видела от них ничего, кроме тычков и насмешек, между ней и сослуживцами не было дружбы, и потому их гибель ее огорчала лишь как сокращение ресурса, который позволит продержаться еще немного. Однажды, с очередной порцией подкрепления, доставленного взамен утилизированного пушечного мяса, в их отряд прибыла черная летучая мышь Миднайт. Вообще, как Дженни успела заметить, женщины на войне не были такой уж исключительной редкостью, некоторые попали на фронт так же, как она – пройдя училище, другие сами рвались на войну - кто сражаться за интересы родины, кто продемонстрировать удаль и показать, что они ничем не хуже мужчин. Собака поначалу не придала появлению новенькой никакого значения - учитывая, что от окружающих она редко видела что-либо кроме гадостей, заводить знакомство ни с кем не хотелось. Миднайт подошла к ней первая. Слово за слово, они разговорились, и, к удивлению Дженни, летучая мышь оказалась вполне дружелюбной и не горела желанием подшучивать над ней. Миднайт оказалась странной, тоже отличающейся от большинства, и, видимо, это их сблизило. Вскоре между ними появилась симпатия друг к другу, а потом и дружба. У них действительно было много общего. Летучая мышь так же не имела родителей, они погибли при крушении корабля во время заграничной поездки, когда ей было всего три года, детство ее тоже прошло в детдоме и учебке. Миднайт так же не любили и притесняли, причиной тому было отличие от плывущего по течению большинства, мрачный юмор и странный интерес тематике смерти. Только ей повезло больше - ее еще и побаивались, считая сатанисткой, и опасались, что она может навести порчу или устроить черную мессу, чтобы убить обидчика. Летучая мышь была первой, кто сказал Дженни, что постоянно улыбаться и не испытывать никаких эмоций кроме положительных – это маразм, и те, кто так делает, превращают себя в недалеких идиотов, а бога придумали звери, чтобы манипулировать себе подобными и заставлять их вести себя так, как им нужно, из страха перед вечными муками. Бультерьерша, уже привыкшая, что она одна против всего мира и ни у кого не встречает понимания, в первый раз ощутила поддержку. Это было похоже на то, словно она все это время шла по вязкому болоту, с трудом вытаскивая лапы из мутной жижи и каждый момент рискуя провалиться по уши в трясину, и вдруг ее вытащили и поставили на твердую сушу. То, что она не одна такая, и есть те, кто думает так же, придало ей уверенность. Скоро Дженни начала осознавать, что испытывает к Миднайт что-то большее, чем просто дружеские чувства. Это более всего было похоже на сильную привязанность. Ей ранее доводилось испытывать уважение и симпатию к некоторым из преподавателей в училище, тем, которые не самым паршивым образом к ней относились и ценили ее за успехи, но это было нечто другое. Никогда не зная чьей-либо любви, она и сама любить была неспособна, любовь для нее была просто воздушно-поцелуйной шелухой из дамских романов. Зато летучая мышь, испытывающая к ней те же чувства, в теме отношений разбиралась куда лучше. И знала, что делать. Это было очень необычно, и бультерьерша отлично знала, что общество крайне негативно относится к однополой любви, что мужской, что женской, но ей было плевать. Мнение общества, всю ее сознательную жизнь травившего ее, ничего для нее не значило. Когда выдавались короткие передышки между боями, они проводили это время вдвоем, уйдя от назойливых чужих взглядов, и иногда мечтали, что, когда война закончится, уедут куда-нибудь подальше, в глушь, и будут жить там так, как захотят, и никто не сможет помешать их запретной любви. . Это было так странно – среди войны, смерти, крови и ужаса встретить того, кто отогреет казалось навеки покрывшееся льдом сердце. Этим мечтам не суждено было сбыться. Через несколько месяцев Миднайт тяжело ранило. Дженни вытащила ее с поля боя не смотря на шквальный обстрел. Летучую мышь увезли в полевой госпиталь, и обстоятельства тогда надолго разлучили их. Все это время собака не находила себе места, переживая из-за того, что не знала, что с ее любимой. Вестей о Миднайт до нее доходило ничтожно мало, все, что ей удалось узнать – что та жива и ее состояние стабильное. Попасть в больницу к летучей мыши бультерьерше удалось нескоро. Когда же это случилось, первое, что она услышала, подойдя к нужной палате – плач Миднайт и ее жалобные крики, что смешивались с каким-то шумом. - Пожалуйста, не надо!!! – молил знакомый голос. Бросившись к двери палаты и резко распахнув ее, Дженни с ужасом увидела троицу врачей, столпившихся вокруг ее подруги - один держал голову летучей мыши, другой пытался засунуть ей в нос какой-то шланг, третий возился с аппаратом неизвестного назначения. - Что здесь происходит?! – рявкнула бультерьерша, врываясь в палату. Врач, что трудился над шлангом, отлетел к стене, отброшенный ее сильной лапой, двое других в страхе попятились под злобным взглядом собаки, говорившим: «подойдете – убью». . Разобравшись с угрозой, Дженни посмотрела на Миднайт. Летучую мышь было не узнать. В прошлом сильная и мускулистая как и сама бультерьерша, и способная, пожалуй, навалять в драке даже ей, сейчас Миднайт напоминала иссохшую мумию, обтянутую шкурой. - Дженни… - только и проговорила она, моргнув опухшими глазами, из которых катились слезы. - Что с ней? – собака повернулась к растерянным врачам. - У нее перебит позвоночник, - отрапортовал один из них. – Жизни ничего не угрожает, но ходить она никогда не сможет. Мне жаль… Узнав об этом, она отказалась есть, собравшись умереть от голода, потому приходится ее кормить через трубку. Дженни как током ударило. Постояв несколько минут в растерянности и не зная. Что сказать, она наконец произнесла: - Оставьте нас. Когда врачи быстро и молча ретировались из палаты, Дженни опустилась на корточки рядом с кроватью летучей мыши. Что сказать, она не знала, просто нежно провела ладонью по растрепанной челке Миднайт. Ее взгляд говорил больше, чем могли сказать слова, и выражал все то отчаяние, осуждение и тоску, что были в душе. - Что ж ты так… - наконец сказала она. – Может, это еще не… - Дженни, - грубо прервала ее Миднайт, словно прочитав ее мысли. – Они сказали, что это навсегда, и диагноз окончательный. Слезы текли по ее щекам еще сильнее, чем раньше. Если раньше летучая мышь еще пыталась сдерживаться, появление подруги и то, что той приходится видеть ее в таком виде, окончательно сломало ее. - Я не хочу жить. - Я все равно люблю тебя, - гладя летучую мышь по голове, сказала бультерьерша. – Я заберу тебя отсюда, купим тебе инвалидную коляску. Не думаешь ли ты, что я тебя брошу из-за того, что случилось? Ты нужна мне любой. Миднайт тяжело сглотнула. - Я не хочу так жить, - упрямо проговорила она. – Хотела бы ты сама такой участи? Валяться на кровати бездвижным бревном, без шансов когда-либо стать вновь полноценным зверем? Дженни отчетливо понимала, что не хотела. Окажись она в такой ситуации, она бы тоже предпочла смерть. Но Миднайт это знать не стоило. Летучая мышь рассказала о бесконечных днях, проходящих в созерцании потолка, о бездушных врачах, которым срать на ее страдания и чувства, волнующихся только о том, чтобы заставить ее жить, и нисколько не беспокоящихся о том, хочет ли она этого сама. Об ужасных ощущениях, когда шланг засовывают в глотку через нос, ломая носовую перегородку и раздирая слизистую, о том как ее внутренности каждый раз грозятся вывернуться наизнанку когда трубка для насильной кормежки попадает в пищевод, о том, как унизительно гадить и ссать под себя и смотреть, как кто-то вынужден обихаживать свое немощное тело. - Прошу тебя, окончи мои страдания, - попросила Миднайт, подведя итог своим словам. Собака растерянно уставилась на нее широко раскрытыми глазами, не зная, что сказать. - Если ты меня все еще любишь, не заставляй меня так мучиться, - произнесла летучая мышь уже более спокойно и уверенно. Дженни тогда ответила какую-то чушь, что, может, диагноз не точный, и все наладится, она все равно ее не бросит и любит любой, отчетливо при этом понимая, что это конец, и стремясь уйти от ответа и поскорее покинуть палату. Пообещав подруге, что скоро снова ее навестит, собака наконец ретировалась. В следующий раз в больницу Дженни шла с четким осознанием того, что если никаких изменений к лучшему не будет, ей придется сделать то, о чем Миднайт так отчаянно просила. Она осознавала необходимость этого действия, и в то же время боялась его, ясно понимая, что это означает для нее крах всех надежд и потерю единственного близкого существа в этом мире. Глупая надежда, что летучая мышь при встрече кинется ей на шею, летала как розовый воздушный шарик на фоне затянутого серыми тучами неба, разум же холодно и отчетливо говорил: «чудес не бывает, а вот херня случается». Еще на подходе к палате Миднайт Дженни почувствовала столь хорошо знакомый запах гниющей плоти, заставивший сердце екнуть и рухнуть куда-то вниз. Но причиной его оказалось лишь то, что бездвижно лежащее тело мыши начало покрываться пролежнями. Раненых было много и они постоянно прибывали, оттого уделять Миднайт иного времени, переворачивать и мыть ее достаточно часто врачи не могли, а возможно, им просто не было дела до безнадежного пациента, больше неспособного послужить родине. Летучая мышь выглядела еще хуже, чем раньше, шерсть, некогда густая и блестящая, местами облезла и покрылась язвами. Миднайт даже не поздоровалась с подругой, просто молча глядела на нее взглядом, который немо просил об одном. Дженни заметила, что глаза ее стали какими-то мутными, странными – возможно, летучая мышь была под какими-то препаратами. - Врачи сказали, на следующей неделе меня увезут обратно в Америку, - бесцветным тоном произнесла Миднайт. – Не знаю, встретимся ли мы еще. Остаток жизни мне придется провести вот так вот. Собака все понимала – и ее чувства, и то, что, возможно, это последняя встреча в их жизнях. В конце концов, она сама каждый день рискует быть убитой. И, если это случится, никто не спасет ее подругу от такого отвратительного существования. Она была должна. Ради Миднайт. Потому что любила ее и не хотела обрекать на страдания. - Я сделаю, что ты хочешь. Дженни нежно провела лапой по морде летучей мыши, затем склонилась над ней и прижалась к ее губам своими в последнем, прощальном поцелуе. По щеке Миднайт скатилась одинокая слезинка. Собака вопросительно взглянула на подругу, интересуясь, не передумала ли она. Та молча кивнула. Бультерьерша подсунула одну ладонь Миднайт под затылок, другую положила на морду и одним отточенным движением свернула ей шею. Тело летучей мыши обмякло, а голова безвольно легла на подушку, когда Дженни убрала лапу. Собака много раз видела смерть, и часто на мордах трупов застывал ужас, испытанный в последние мгновения жизни, Миднайт же выглядела спокойной… Счастливой даже. Так выглядит тот, кто освободился от ненужного груза. Закрыв ей глаза, Дженни, не оглядываясь, покинула палату. Ей плевать было, что будет теперь, плевать на мнение государства, врачей, общества, и вообще кого бы то ни было, считающего, что только он может распоряжаться чужими жизнями и на все нужно его разрешение. Она сделала то, что должна. То, что хотела ее возлюбленная. Избавила ее от страданий. Остальное собаку не волновало, ради Миднайт она готова была на любые риски. За смерть Миднайт собаке никто ничего не предъявил, хотя, должно быть, персонал больницы обратил внимание, что та умерла во время ее визита. Возможно, из-за бесконечной возни со все прибывающими ранеными постоянно занятым, осатаневшим от недосыпа и усталости врачам и медсестрам просто было не до этого, а может, они даже были рады что больше не надо выносить утку и вымывать дерьмо из под хотя бы одного из множества «тяжелых» пациентов, что удастся избежать возни с транспортировкой, а к тому же, бюджет страны освободился от бесполезного дармоеда, которого пришлось бы содержать до самой смерти. Тяжесть потери, крах всех надежд и осознание вновь подступившего полного одиночества в окружении чужих и серых фигур сильно ударили по Дженни, и лишь постоянная опасность и напряжение не дали ей скатится в полное отчаяние. Через несколько месяцев, ее как одну из особо отличившихся, перевели в особое подразделение. Теперь ей предстояло заниматься несколько другой деятельностью – диверсиями на территории врага, лишать его боеприпасов и техники, уничтожать линии снабжения и особо важных шишек. Тогда Дженни и получила большую часть знаний, которые сильно пригодились ей в дальнейшем и стала той, кто она есть. Там же за ней и закрепились прозвища «Белый Ангел Смерти» и «Белая Тень», коими ее назвали за эффективность и умение убивать быстро и бесшумно. Сколько подорванных заводов по производству оружия, сколько пущенных под откос поездов, сколько мертвых военачальников осталось за ее спиной, сколько мирных граждан вражеской страны отправилось на тот свет, как побочный результат ее действий – она не считала. Только отчетливо осознавала все это время, что это не ее битва и не ей это нужно. А потом большие шишки в верхах, чьи разногласия столкнули в массовой бойне целые народы, смогли наконец договориться меж собой, а может, истощившиеся ресурсы умерили их огромные амбиции, и война кончилась. Бультерьерша осталась не у дел, как и многие подобные ей. Накатанные рельсы войны, путь, который она не любила, но все же двигалась по нему, и готова продолжать это дальше, привели ее в никуда. К мирной жизни, которая выглядела еще более страшной и неуютной, чем война. Здесь она была никем и абсолютно чужой. К тому же, на бывших вояк остальное население поглядывало с опаской и неприязнью после того, как у нескольких из них в разное время поехала крыша и они устроили пальбу по случайно оказавшимся поблизости зверям. Вариантов для продолжения дальнейшего существования было два – идти батрачить на какой-нибудь завод за копейки, чтобы не протянуть лапы с голоду и обогащать толстосумов, или же в полицию. Второй был ближе к тому роду деятельности, которым собака занималась раньше и выгоднее, чем первый, но он же был ей до крайности неприятен, так как это означало идти защищать интересы тех самых ублюдков в верхах, которые устроили эту самую войну ради своих интересов, оберегать устои, которые превращали ее жизнь в страдание. Дженни успела достаточно насмотреться на полицейских – чванливые, уверенные в собственном превосходстве и непобедимости, они били вдвоем или втроем тощего мальчишку в рваной одежде, от голода укравшего буханку хлеба, лупили безобидных хиппи, разгоняли дубинами, водометами, а нередко и оружием демонстрации рабочих, уставших от тяжелого труда и нищеты. Они охраняли установленный порядок, остальное их не интересовало, все должны были хоть с голоду сдохнуть, но не нарушать спокойствия. На ее, ветерана, прошедшего не одну бойню, они так же посматривали свысока, она тоже была для них частью быдла, которое должно падать ниц из страха перед их дубиной. Выбор был очевиден. Собака предпочла идти на завод, нежели присоединиться к этой мрази. Жизнь превратилась в серую беспросветную рутину, которую можно было описать несколькими словами – «пашешь на работе, приходишь поспать в выданную тебе обдрипанную квартиру, на следующий день повторяешь все по тому же кругу». Вскоре от такого существования даже война стала вспоминаться с тоской. Там, по крайней мере, был адреналин и риск, и она что-то значила, а теперь же вся жизнь сводилась к работе за копейки чтобы не сдохнуть с голоду, а сдохнуть естественной смертью. Однажды, когда Дженни тащила лапы домой, вымотанная после очередной смены и не понимающая, зачем вообще живет, ее взгляду предстало ставшее уже привычным зрелище. Толпу протестующих рабочих, требующих повышения зарплаты и улучшения условий труда, бодро охаживали дубинками по бокам холеные копы, приказывая расходиться по домам. Чуть поодаль, за широкими спинами рядовых полицейских, стоял их главнюк, жирный бульдог, раздающий указания своим подчиненным. - Так их! – подбадривал начальник остальных копов. – Пусть знают, что единственное, чего они добьются – это выбитые зубы и поломанные ребра! Полицейские браво лупили протестующих по телам и головам, однако, скоро стало ясно то это дает эффект, противоположный желаемому. Еще больше распаленные и озлобленные рабочие полезли в бой, в ход пошли камни с мостовой и неизвестно откуда взявшиеся металлические прутья. Копы в ответ взялись за огнестрельное оружие. Раздались выстрелы, в толпе кто-то вскрикнул. - Пусть получают!!! Будут знать, как оказывать сопротивление! – прикрикивал бульдог. Дженни почувствовала, как ее охватывает злость. Те мальчишки, против которых ей приходилось воевать не столь давно, были куда смелее, чем этот жирный слюнтяй и вызывали куда больше уважения. Идя в бой, они рисковали своими жизнями, имея нешуточную возможность умереть в любой момент. Этот же говнюк не рисковал ничем, он натравливал своих сытых, холеных и хорошо вооруженных копов на практически безоружных, доведенных до отчаяния невыносимой жизнью рабочих. Она была практически уверена, столкнись этот мешок дерьма один на один хоть с кем-то из тех едва обученных мальчишек, он тут же наложил бы штаны. Как действовать, бультерьерша решила в тот же момент, при этом абсолютно ясно и холодно давая себе отчет, что это повлечет за собой. Она просто не могла больше терпеть это зрелище, а отвернуться и уйти было бы еще более лицемерно и гадко. Не зря ее прозвали Белой Тенью – тихо прокралась мимо полицейских машин, свернула шею жирного бурдюка, придержала труп, чтобы не наделал шума и не привлек внимание остальных копов, плюхнувшись на асфальт всей своей тушей за их спинами, и так же тихо исчезла. Но все же кто-то, видимо, ее заметил. Вполне возможно даже, ее сдал один из рабочих, которым Дженни пыталась помочь, очевидно, надеясь, что господа народа отсыплют ему за информацию об убийце сколько-нибудь денег. Еще один камень в копилку презрения к обществу и осознанию его гнилости. На Дженни началась настоящая охота как на неразумного зверя, ускользать от которой, впрочем, опытной диверсантке не составляло большого труда. Ее фотороботы висели на каждом столбе, составляя компанию портрету известного лидера террористов, за голову которого обещали баснословную сумму. «Последняя Капля» тогда уже существовала, родившись из противодействия государственной тирании, борьбы против капиталистов и из антивоенных протестов. Бультерьерша подумывала, не присоединиться ли к ним, все равно деваться ей было особо некуда. Но как связаться с ними? С конспирацией у них было все в порядке, да и примут ли ее? Рекс нашел ее сам. Дженни так и не спросила, как ему это удалось – ей постоянно приходилось прятаться от преследователей, а скрываться она умела отлично. Была ночь, и она грелась в лесу у разведенного костра, вдали от города, когда услышала шаги. Тот, кто шел к ней, не скрывался, и был один. Насторожившись и решив, что это может быть отвлекающий маневр, позволяющий подельникам незнакомца окружить ее, собака поспешила убраться. - Здравствуй, Белая Тень, - услышала собака голос за спиной. – Можешь не скрываться, я тебе не враг. Осторожно подкравшись к костру, у которого теперь расположился незнакомец, бультерьерша вгляделась в его морду. Узнать одноглазого добермана, чья физиономия красовалась на множестве плакатов, развешенных по городу, было легко. Выйдя из темноты, Дженни встала напротив его. - Чего тебе? – спросила она. - Хотел предложить тебе присоединиться к нам, Белый Ангел Смерти, - ответил Рекс. – Полагаю, тебя тоже не устраивает существующий порядок. Иначе бы ты не скрутила башку тому синезадому. Мы могли бы пригодиться друг другу. - Хочешь свергнуть президента и сесть на его место, преподнеся себя как непогрешимо честного и заботящегося о народе правителя? – хмыкнула Дженни. Сколько раз она уже слышала громкие красивые обещания. Все правители рисовали избирателям красивую жизнь, заботу о их благе, которую они дадут, придя во власть, а на деле рвались на трон только ради личной выгоды. – А чего ты хочешь? - спросил доберман. - Что ты ищешь в этой жизни? «Чего ты хочешь»… Этот вопрос собака слышала лишь от одного зверя – от Миднайт. Остальные лишь предъявляли ей, чего они хотят от нее и требовали, но никто не интересовался ее собственными желаниями. Для большинства она была лишь собственностью, которой они, по их мнению, могут распоряжаться по своему усмотрению. - Я хочу быть свободной, - ответила она. – Чтобы никто больше не распоряжался мной как вещью и не считал ничтожеством, которое из страха перед насилием должно делать, что прикажут. Она действительно хотела этого, устав, что ею помыкают, не желая больше быть пешкой в чужих играх. Ей тогда казалось, что она разгадала настоящие планы этого Рекса – проложить себе чужими лапами дорогу на престол. И, равно, как она не хотела быть игрушкой в планах существующего президента, не хотела служить выгоде и его. Потому в словах ее был вызов. Бультерьерша была уверена, что доберман либо сразу потеряет к ней интерес, либо станет предлагать златые горы за работу на него, либо начнет врать, расписывая себя как не такого, как действующая власть, а настоящего благодетеля. Как-никак, у нее было, что предложить – ее умения. А еще, лидер «Последней Капли», должно быть в курсе, в какой жопе она сейчас оказалась и что ей деваться особо некуда. - Я обещаю, так и будет, - сказал Рекс. – Мы построим новый мир, в котором не будет больше ни рабов, ни господ. Все будут равны и никто не станет иметь власти над другими. Но чтобы построить новое, нужно разрушить старое. Дженни невесело усмехнулась, и, сделав пару шагов к собеседнику, опустилась на траву. - Думаешь, достаточно для этого убить президента? – проговорила она, глядя на добермана. – Все сразу обрадуются и будут жить в мире и равенстве? Ты, видимо, хорошего мнения об обществе. Да многие увидят в этом лишь возможность грабить и убивать кого вздумается. - Знаю, - согласился Рекс. – Тут все мировоззрение менять надо. А это долгий путь. Но, как говорится, дорогу осилит идущий. Он протянул ей лапу. - Идем? Бультерьерша согласилась. Отчаявшись и потерявшись, она тогда согласилась бы и на договор с самим дьяволом, если бы тот предложил ей изменения к лучшему. Принято считать, что дьявол обманывает тех, с кем заключает сделку, обещая всевозможные блага и оставляя ни с чем в конце. Но, может быть, это просто клевета его противников. Обманет ли ее Рекс? Это будет ясно только в конце. Так Дженни оказалась в рядах «Последней Капли». Приняли ее хорошо, не проявив того пренебрежения к новичку, которое было нормой что в детском доме, что в других учреждениях. Собака успела уже немало насмотреться на различные способы манипуляций, и поначалу решила, что Рекс специально создает дружескую атмосферу, чтобы сплотить своих бойцов и внушить им, что они одно целое. Была такая практика во многих конторах – новому работнику внушали, что вот те вот хрены с горы с которыми ему предстоит работать, которых он первый раз видит и с которыми случайно свела его судьба – теперь его семья, чтоб он чувствовал себя с ними единым целым, а потому пахал усерднее, терпел все выходки начальства и понижения зарплаты и не пытался сдристнуть, потому как боялся подвести свою не пойми откуда свалившуюся «семью». Но позже Дженни поняла, что это не так, и члены «Последней Капли» были абсолютно искренни. И сам Рекс не относился к своим бойцам свысока, не пренебрегал их мнением и не смотрел как на пушечное мясо, в отличие от военных командиров. Среди своих новых соратников бультерьерша нашла настоящих друзей – полуволка-полуовчарку Абрека, чья семья некогда приехала в Америку из Чечни, вынужденная покинуть родину из-за притеснений со стороны монархистов, бывшего боксера питбуля Рэда и других. Это было почти самое начало деятельности «Капли», много позже, когда она станет значительно больше и известней, к ней присоединятся в числе многих других Саид и Хантер, одни из самых фанатичных бойцов. Наконец, впервые за долгое время, Дженни не чувствовала, что ее просто используют и она занимается не тем, что считает правильным. Эта война была ее войной, а враги «Последней Капли» - и ее собственными врагами. Хотя собака не особо распространялась о своем прошлом, Рекс, похоже, все равно был о нем хорошо осведомлен. Ему ведомо было даже то, чего сама бультерьерша не знала. Вскоре после того, как она присоединилась к «Капле», он сообщил, что нашел ее родную сестру. Дженни восприняла эту информацию равнодушно – она не горела желанием встречаться с нею или кем-либо еще. Социопатия давно цвела буйным цветом в ее душе благодаря самому же обществу, к тому же, что могла принести встреча с незнакомым зверем, хоть и близким по крови? Их ничего не связывало, они не знали друг друга, а потому их родство было не более, чем формальностью. Да и что она скажет, придя к этой Цунами, так ее звали, как сказал Рекс? «Здравствуйте, я Ваша сестра, с которой Вас разлучили в детстве»? Все, чего, скорее всего, можно было ожидать – удивление и непонимание. Наиболее вероятно, что ее просто пошлют куда подальше. А учитывая ее темную славу, полученную в последнее время, еще и испугаются до усрачки. В общем, было понятно, что ничего хорошего эта встреча не принесет, и собака решила отказаться от нее. Но доберман мягко настаивал на своем, убеждая, что стоит попробовать, и в случае неприятностей можно просто уйти восвояси и забыть о произошедшей встрече. В конце концов бультерьерша согласилась. Подходя к дому Цунами, Дженни ощутимо нервничала, и постучать в дверь себя буквально заставила. Сначала внутри было тихо, но потом по ту сторону двери раздались шаги, странно мелкие и частые. Щелкнул замок. Бультерьерша ожидала увидеть все, что угодно – удивление, недоверие, испуг, но не совсем маленького заплаканного щенка, возникшего на пороге. Из здания пахло сыростью и затхлостью, что присущи неотапливаемым, пустым помещениям, и какими-то медикаментами, и это настораживало. - А где Цунами? – несколько растерянно произнесла Дженни. Щенок молча указал вглубь дома, вытирая слезы грязным кулаком. Собака осторожно прошла внутрь, оглядываясь по сторонам. В старом ветхом здании было холодно и грязно, было видно, что в нем давно никто не убирался. На столе стояли немытые тарелки, и, судя по засохшим на них остатках еды, стояли давно. Зайдя в пропитанную запахом немытого тела комнату, на которую указал щенок, собака увидела ту, кого Рекс назвал ее сестрой. Коричневая с белой мордой бультерьерша лежала на кровати, прикрыв глаза и закутавшись в одеяло по самую голову. Присутствие незнакомого зверя заставило ее лишь чуть повернуть голову в его сторону и бросить на него равнодушный взгляд. - Кто ты? – бесцветным тоном спросила она. Информацию, что Дженни ее сестра, Цунами восприняла, к удивлению, совершенно спокойно, даже с радостью. Не попросила ни доказательств, ни объяснений. Причина была проста. Отчаявшаяся, оставшаяся в одиночестве и понимающая, что ее конец близок, собака была рада встретить хоть кого-то, кого можно попросить о помощи, и слезно умоляла позаботиться о ее сыне Айке, которому после ее смерти одна дорога – в детский дом, а потом – на фабрику пушечного мяса. Все, что бультерьерше удалось от нее узнать тогда – что Цунами тяжело больна, и уже давно. Врачи запросили на лечение огромную сумму, которой у нее не было, и ей осталось только умирать. Других близких у нее нет, потому надеяться оказалось совсем не на что. Даже сына было некому отдать – ее бойфренд, оказавшийся известным киллером, бросил ее, как только услышал фразу «дорогой, у нас будет ребенок», видимо, решив, что не готов сковать себя кандалами семейной жизни. О родственных связях с Дженни Цунами смогла рассказать немного – только то, что они, вероятно, и правда сестры. Их общие родители погибли, когда они были еще младенцами, Одну девочку, Цунами, взяла к себе сестра матери, но прокормить всех детей она была неспособна и вынуждена была отдать их детский дом. Видно было, что болезнь и правда тяжелая, и Цунами осталось недолго, но Дженни не собиралась складывать лапы и смиряться с этим. Надежда, что сестру можно спасти, еще была. В составе «Капли» были свои доктора, и бультерьерша была уверена, что Рекс не откажет помочь ее сестре за счет средств организации. Она была готова на что угодно – отработать, украсть медикаменты, ограбить банк, в конце концов, если понадобится много денег. Командир и правда не отказал, но врач, осмотрев, Цунами, сказал, что лечение надо было начинать месяцев пять назад, а сейчас все уже бесполезно. Через пару недель Цунами умерла. Но эти две недели она провела в лечебнице на базе «Последней Капли», а не оставленная наедине со своим горем, о ней и ее сыне заботились. Дженни помнила, как Айк сидел на кровати рядом с телом мертвой матери, глядя на нее. Кажется, он тогда осознавал смерть, не смотря на свой юный возраст. Он молчал, только крупные слезы катились по его щекам, падая на одеяло. Это был последний раз, когда собака видела племянника плачущим, с того момента он больше не проронил ни слезинки. Где-то поблизости из дырявой трубы капала вода, оглашая комнату монотонным «кап, кап, кап». Точно так же, безостановочно и упорно, капали и другие капли, те, что наполняли чашу ненависти к обществу и существующим устоям. Дженни задумалась, оторвавшись от воспоминаний о своем прошлом. Айк считал ее невозмутимой, бесстрашной, не имеющей сомнений. Примером для подражания и своим идеалом. Знай он, как все переломано и искалечено в ее душе, должно быть, она быстро свалилась бы с его идеала почета. Просто она хорошо умела скрывать. Все вокруг носят маски. Она – холодности и невозмутимости, кто-то – позитивного мышления, изображая, что всегда счастлив и успешен, кто-то – хорошего правителя, заботясь на деле только о личном обогащении. Айк носит маску жестокого бойца, которого ничто не трогает. Однако, она знает, что он до сих пор грустит о матери и Хельге. Не мир, а еперный театр, где все из себя что-то строят и что-то хотят перед кем-то изобразить. Из мыслей собаку вырвали шаги за дверью. - Вот ты где! – проговорил Рекс, войдя в комнату. – Собирайся, нужно уходить. Саида взяли, когда он мотался к своей подружке. - Когда? – спросила Дженни, вскакивая со стула. - Ночью, в то время, когда твой племянник занимался избиением младенцев, - бросил доберман. – Кстати, где он? Бультерьерша не спрашивала, откуда Рексу известно, что Саид пойман – она знала, ему есть откуда получить такую информацию. И раз он знает это, значит, так и есть. Каракалу было известно не слишком многое, но где находится их база, он, разумеется, знал, и надеяться, что он выдаст это, не смотря на все пытки и прочие ухищрения копов, было глупо.