В публичном доме.

Здесь пахло лавандой, едкими дешевыми духами и грязью. В публичном доме всегда так пахнет. Всегда запах этот режет глаза тем пузатым интеллигентам, привыкшим к чистоте, что впервые приходят сюда за несчастными молоденькими девчушками. Извращенцы любят молоденьких. «Свежих». А опытные в ходу у постоянных клиентов. Здесь доносились томные стоны из соседних комнат. В публичном доме всегда такая музыка. Пошлая, совсем не стесненная ничем. Они кричат, закусывая губы. Они научились получать от этого удовольствие. И так сладко тянет высокие ноты рыжая. А брюнетка с родинкой на плече хрипит низким звучанием. У них, у одноразовых игрушек, нет имен. Здесь было темно. В публичном доме всегда темно. Чтобы не видеть лиц друг друга. Чтобы клиенты не знали, кто доставляет им удовольствие. Грязные, неухоженные, с размазанной по лицу косметикой: черными синяками вокруг глаз и алой опухолью над и под губами. Чтобы шлюхам было не так противно обхаживать этих потных, заплывших жиром стариканов из церкви, из конгресса, из правительства. Желтоватый свет редких свечей. От него жарко. От него душно. Или не от него? Голова кружилась, глаза закрывались. Я, прижатый к деревянной перегородке, щепками впивающейся в одежду, чувствовал на шее, на голых плечах горячие поцелуи. И от каждого еще сильнее атомным взрывом ударяло внутри черепа. И пальцы немели. И дрожали. И сам я проваливался куда-то в неизвестность. Он за бедра вжимал меня в стену, ставшую уже почти мягкой. На спине останутся бороздки от стыков деревянных досок. Он не переставал сжимать ладони, крепко-крепко, до приятной боли, и покусывать разгоряченную кожу, отдающую ударами молнии после каждого мимолетного касания. Я откинул голову, хрипло выдохнув. Чувствовал как там, внизу, уже все напряглось. Хотел. Безумно хотел его. А он медлил. Издеваясь. Он точно издевался. Медленно, так невыносимо медленно, одним коленом и животом, что плотно прижимал меня к стене, удерживая на весу, водил ладонями по голым бокам, по бороздкам проступающих ребер. Бегали мурашки по всему телу, даже на макушке вздыбливались волосы. А я ничего не мог поделать. Я закусывал губы, хрипел и впивался немеющими пальцами в его плечи. А он тянул. Так сладко тянул. Вот провел по шее кончиком языка. Горячим. Вот добрался до подбородка, прикусил его, сжал губами. Поднялся еще выше, ладонью, спутанной в волосах, опустив мою голову, и впился в губы. Его были со вкусом сухого вина из таверны через дорогу. Я пьянел с каждым выдохом еще сильнее. И с каждым сбитым, скудным вздохом еще сильнее кружилась голова. Сделай уже это, прошу! Но он не слышал моей просьбы. Да и не услышал бы. Путались мысли, что говорить о связной речи. Он все целовал меня. Так требовательно и так по-свойски мило. А я так неумело отвечал ему. До сих пор не могу привыкнуть, что он есть. До сих пор живу как во сне. Только если это и вправду сон, можно я не буду просыпаться? Никогда. Я вздрогнул, когда вдруг в спину впилось что-то острое. Деревянная щепка. Это боль была неприятной. От нее захотелось жмуриться и зло кусать губы. – Чш-ш, – прошептал он. Оторвался, так нежно подхватил меня, развернул и опустил на кровать. Медленно. Бережно. Снова принялся целовать. Снова спирало дыхание. И так часто колотилось сердце, словно хотело вырваться из груди, пробить его грудь и приникнуть к сердцу, что стучало там. Навсегда. Он раздевал меня до конца. Раздевался сам, так нелепо продолжая целовать. А я поднялся, впился в его губы, зажмурившись, и стащил эту чертову рубашку, все никак не поддающуюся. Его тело великолепно. Осанка. Рельефные мышцы. Гладкая кожа. Он так вкусно пахнет. Я теряю рассудок. Мне уже хорошо. До одури. До безумия. А потом он все так же властно продолжил. Не осталось на моем теле места, не пылающего после его поцелуя. Дрожал живот, тряслись колени, холодели отнимающиеся пальцы. Я прогнулся, когда резко почувствовал его мокрые пальцы внутри себя. Они медленно двигались. Он так любит медлить. Выдохнул сдавленный стон, комната перед глазами поплыла. Это давящее чувство по всему телу растекалось все интенсивнее. И вот, вопит от желания каждая клеточка, так тихо, так беззвучно. – Потерпи, – парой минут спустя услышал я. И он вошел. Все так же, давая привыкнуть. Глупый. Если я не умею целоваться, это не значит, что не знаю прописных истин. Ты можешь быть грубее. А на глазах все равно проступили слезы. Не от боли, нет. Она все так же приятно покалывала. Просто… просто я не хочу просыпаться. Он взял меня… взял там и начал двигать рукой. Тогда совсем потерялись мысли. Стало еще темнее. Еще мягче. Еще сильнее ударил едкий запах. Дыхание хрипело. Я весь дрожал. А он целовал. Медленно двигался и кончиком носа тыкался в плечо. Целовал. Горячим воздухом обдавал мою грудь. Целовал. Я закусывал губы, так пошло, и представлял себя шлюхой. Они ведь точно так же. На этих кроватях… Я прогибался, сжимал покрывало. Вторя моим хрипам, за стеной раздавались стоны, лились вереницей разных голосов. И где-то среди них был и мой. Жарко. Так жарко и так душно. С каждым разом все быстрее и быстрее. Я уже не различал, где мой голос, а где - чужой. И все поплыло. И потерялось совсем. Я чувствовал только его дыхание. Только знал, что он рядом. Что так близко. Как ни с кем до этого. Так… Меня пронзило молнией, и горячим, обжигающим, вязким вылилось на живот. В последний раз выдохнул звучно и протяжно. Спустя пару толчков выгнулся и он, закусил губу и обмяк. Я чувствовал, как колотится его сердце. И мое снова хотело к нему поближе. Как мог, я подвинулся и прижался, что оно оказалось точно напротив. Быстрым поцелуем прижалось мне в лоб. Плавными движениями перебирали по спине горячие ладони. Мурашки, предательские мурашки беззвучно говорили, насколько мне хорошо. А так, как сейчас, не было никогда. Глаза закрывались сами собой, а в ушах тонким писком продолжало звенеть. Я люблю тебя. Слышишь? Я тебя люблю. Как будто понял, прочитал мои мысли. Так по-доброму улыбнулся. Мягко. Тепло. Снова поцеловал. В висок. Обнял еще сильнее. Накрыл прокуренным одеялом. Но все равно было. Уходить не хотелось. – И я тебя, – прошептал он, а потом сделал вид, будто и не говорил ничего. Но мне оказалось достаточно. Пахло лавандой, едкими дешевыми духами и грязью; доносились томные стоны из соседних комнат; желтоватым светом горели редкие свечи, нарушая густую темноту летней ночи, - в публичном доме всегда так. Покалывало кончики пальцев, с каждой секундой наливающиеся горячей кровью; то замирало, то начинало вновь стучать сердечко; лилось по телу уютное тепло, пронзающее каждую клеточку, - было до одури хорошо. С ним всегда так.