***
Сложно жить, когда ты четвертый ребенок в семье. Еще сложнее жить, когда ты четвертый ребенок в семье, из которой трое первых сбежали. Возможно, если бы его родители были другими мерами, они бы поняли, что делают что-то не так. Возможно, к четвертому-то ребенку, они бы нашли идеальный баланс между давлением и попустительством… Возможно, его старшим братьям и сестре не пришлось бы уходить в ординаторы и покидать ради этого Секунду — ха, будто бы на Секунде нет ординаторских академий и корпусов. Если в пять лет Ферран прекрасно верил всем их словам о том, как они мечтают жить на Секунде и каждый вечер после работы копать бататы и подвязывать рис и траму, то в свои пятнадцать он не настолько наивен и слеп. Никто в здравом уме не захочет убивать свою жизнь на плантацию, которую своими силами не привести к процветанию никогда. К сожалению, их родители были и остаются именно такими, какие есть. К сожалению, их мать была и остается наглухо ебанутой. К отцу Ферран почти не имеет претензий — он не застал то время, когда отец с матерью были богаты, ему не с чем сравнивать нищету и не в чем винить отца. Не ему ненавидеть чужую недальновидность и слабость. Жалеть никого из них, впрочем, не хочется тоже. Может быть, все было бы иначе, если бы Ферран не видел, что к каждому из пятерых детей их родители относятся по-разному. Старшим родители больше позволяли, не мешали им идти к собственным целям и мечтаниям. Самой младшей, Терайне, мать хоть и шипит периодически о том, что нечего ей возиться в грязи и заниматься мужскими делами, а спрос с нее все же поменьше, чем с самого Феррана. И позволено ей больше. Как минимум, от нее не требуют выучивать наизусть технологии обработки батата и риса, и не требуют положить свою жизнь на сохранение наследия, продвижение по власти в Доме и содержание лет сто как убыточной плантации. Мнение самого Феррана никогда мать не интересовало. У Феррана нет и не было руководства "Что делать если ты четвертый из пятерых детей в семье" — потому что подобного руководства не существовало. Редко какая семья может похвастаться более чем одним или двумя детьми — если только речь не идет про детей гаремов, но там и проблемы совсем другие. Хотя, даже если бы такое руководство и было, едва ли оно чем-то бы ему помогло. В конце концов, обычно имущество делится перед первыми из детей, а до четвертых едва ли вообще дойдет хоть что-то ценное. Это… не его ситуация. Ферран был четвертым, и в общем-то ни мать, ни отец, ни их родичи, ничего особенного от него не ждали и не ждут. Более того, именно отсутствия каких-то особо затратных и смелых идей от него и желают видеть. Иногда Ферран думает, что был зачат исключительно потому, что трое старших детей отказались оставаться на родине и следить за большим, но крайне убыточным хозяйством. В пользу этого говорит достаточно многое. Против... пожалуй, лишь то, что с близнецами у Феррана разница всего лет в тринадцать, а не хотя бы семнадцать — кажется, где-то в этом возрасте стало окончательно ясно, что ни Терис, ни Лириани, тогда еще не сменившая имя на Лирис, не собираются закапывать в пепел и ржавую пыль собственные амбиции. Наверное, это неправильно, но Ферран злится, что всем его старшим сиблингам за желание уехать не промывали мозги, не валялись в ногах, требуя остаться, не запирали в комнате… То есть, может быть что-то такое и было, но серьезных препятствий и подлянок никому из них ни мать, ни отец на его памяти не устраивали. Галур, насколько Ферран знает, сдал вступительные экзамены просто блестяще и так сильно с самого детства горел службой, что даже Триблагие и их божественные покровители не смогли бы его остановить. Да и отец, здоровый тогда и в расцвете сил, не имел ничего против. У их семьи тогда были деньги, а родители были молоды, потому они могли позволить себе отпустить единственного в те времена сына и наследника навстречу его мечте. У Териса с Лирис особо выбора не было — они влипли во что-то мутное, и служба среди массерских ординаторов могла им как-то там помочь. Ферран тонкостей не знает — слишком тогда был мал, а сейчас никто о таком вспоминать не любит. Особенно сейчас, когда Терис… Наверное, где-то в глубине души мать их любит. Наверное, смерть второго сына что-то в ней надломила, и потому она, и прежде без одобрения смотревшая на его собственные мечты, но и не вставлявшая палки в колеса, категорически запретила Феррану покидать Секунду. Запретила идти учиться на пилота. И на механика. И вообще на кого угодно учиться, потому что: “Тебе не нужно все это, как ухаживать за растениями ты знаешь и так, и не спорь, я не хочу потерять еще одного ребенка, потом мне спасибо скажешь”. Ферран уже год как мог учиться. Возможно, ему бы уже доверили полет, пусть даже и в атмосфере. Может быть даже, он был бы лучшим на потоке… а если и нет, то он бы хотя бы не возился с утра до ночи на бататовых грядках. Что угодно лучше бататовых грядок — особенно если у тебя на батат жесткая аллергия. Может быть, если бы ему в детстве не давали надежду и не обещали отправить на обучение в летную школу, он бы воспринял свою судьбу с должным смирением. Ходил бы сквозь грядки, задыхаясь от кашля и заливаясь соплями в периоды цветения и сбора урожая, мечтал бы повысить производство, нанял бы рабочих и год за годом восстанавливал бы по крупицам наследие предков, а потом влез бы в политику Редоран и возвращал бы их роду прежний статус Малого Дома… Но он мечтал о полетах и с детства возился в машинах. Терис учил его читать звездные и планарные карты, прокладывать курс, управлять спидером — и пару раз даже пускал на своего индорила, давал посидеть в кресле пилота и помечтать о межпланарных полетах. Галур рассказывал о звездах, о кровожадных пиратах, ворах и контрабандистах, которых он между этих звезд ловит. Он рассказывал о Массере, огромном и жестоко-прекрасном, о городах, что растут над землей и под землей, о гигантских драконо-червях, которых иногда все еще замечают в самых старых туннелях. Лирис… она конечно больше любила возиться не с ним, а с Терайной, но и ему перепадало внимания и рассказов о свободе и о политике, о миллиардах связей между мерами и о том, как некоторые могут дернуть лишь за пару подобных нитей — и пошатнуть всю систему. Ферран же не видел ничего, кроме красно-белых пустошей и соляных озер Секунды, ничего, кроме нищего соседнего поселения и пары шахт, которые по рассказам когда-то тоже принадлежали его семье, ничего, кроме бататовых грядок и рисовых полей, раскинутых почти что до горизонта. И древних руин, которые ему когда-то показал Терис, но настрого запретил пробираться внутрь. Конечно, Феррану хотелось увидеть вблизи звезды и залезть куда-нибудь на поиски приключений. Или хотя бы посетить город, в котором больше десяти улиц. “Ничего, — убеждает себя Ферран, отгоняя иссушающий страх и слабость в ногах. — Еще немного, и я увижу все это и даже больше.” Он крадется меж грядок, стараясь не вдыхать пыльцу и не касаться листьев, вслушивается во все шорохи и пригибается ниже, когда свет от случайных спидеров мажет по их территории. Ничего бы этого не было, если бы мать отпустила его без споров и скандалов. Он бы обнял ее, он бы сходил к ушедшему в Храм отцу за благословением, он бы собрал правильно вещи, попрощался со всеми знакомыми и ушел бы в порт не таясь и не шарахаясь каждой тени. И прихватывать с собой часть семейных сбережений ему бы тоже не пришлось. Но мать всего пару часов назад сказала ему: — Ты наследник, потому что Галур больше ординатор, чем Редоран, а Лириани слишком вздорная и если и найдет мужа, то такого же проходимца, как и она. Он разорит нас. И Ферран просто не смог с этим смириться. Он хотел говорить с холодной головой, хотел показать, что с его желаниями и чувствами действительно можно считаться… — Наследник чего, скажи мне? Наш род вырождается, наша семья — нищие, — Феррана трясло от гнева, и слова умные, взвешенные, на подбор которых он потратил немало времени, просто вылетели из его головы. — Меня тянет отсюда, я не могу здесь быть, лучше закопайте меня на этих бататных грядках и не мучайте. Он не справился. Он показал свою слабость, свое отчаяние. И мать, естественно не стала его слушать. И — понимает Ферран так же ясно, как то, что в жару пересохшая земля и солончаки издалека кажутся пресной водой, — никогда слушать не станет. Поэтому он тихо собрал свои вещи и украл немного денег на первое время — ему стыдно, что то, чему его развлечения ради научил Терис, он использует так… Но оставаться здесь Ферран больше не может. Звезды тянут его, зовут, а ветра манят обещанием свободы. Ферран не может и не хочет сопротивляться этому зову. Где-то недалеко угрожающе стрекочет их сторожевая никс-гончая, и Ферран, лихорадочно вспоминая, какая из них ходит в этой части плантации, медленно пятится в сторону забора. По красноватому — тускло-коричневому в ночном свете — хитину приближающейся гончей, Ферран понимает, что в дерьме. Из всей их небольшой стаи, именно эта сука отчего-то его невзлюбила… Ферран насвистывает ей приказ о неподвижности, но та не особо торопится его слушать — замирает ненадолго, а затем вновь начинает приближаться, пробуя хоботком воздух. Чувствует страх. Чувствует кровь — Ферран порезался, пока выбирался из комнаты через ссохшееся окно. Он нащупывает какую-то ветку, вырывает ее из земли и водит перед мордой никсы, меняя свист на приказ погони… и бросает палку со всей своей силы, так чтоб та пролетела над никсой куда-нибудь далеко. Никса бросается в погоню, и Ферран быстрым шагом отходит к забору и перебрасывает через него вещи. Он слышит шуршание стеблей, стрекот приближающейся никсы — явно недовольной, что в добыче не оказалось крови — и сам для себя неожиданно взлетает на самый верх забора, перемахивает через него с такой грацией и легкостью, будто бы делал подобное тысячи раз… Никса жалобно скребется с той стороны, но Ферран не оглядывается и уходит в сторону единственного на много-много дней пути поселения. Пока он идет, все не может перестать думать и сомневаться. Да, Ферран предвкушает приключение, но его страшат перемены. Он уходит вникуда — пусть даже он хочет сбежать на Массер, к Галуру он не пойдет. Во-первых, едва ли его вообще к ординаторам пустят. Во-вторых… он почти не сомневается, что брат просто отправит его обратно — смерть Териса подкосила его достаточно, чтобы он согласился с мнением матери. Да и кому хочется возиться с сбежавшим из дома подростком? Те немногие меры с Массера, которых он знает, служат в отряде Галу — и к ним тоже не стоит соваться. Хотя бы до тех пор, пока его не зачислят в академию… а для этого нужно где-то и на что-то жить до самых вступительных… Чем дольше он думает, тем сильнее ему хочется малодушно вернуться домой. Страх парализует, страх не дает идти, и расстояние до города, которое он прежде пешком преодолевал всего-то за пару часов, будто и вовсе не сокращается. Он останавливается возле какого-то камня, садится на него, вытягивая уставшие ноги, и смотрит куда-то в сторону невидимого ночью горизонта. Где-то вдали чернеют шпили заброшенных руин неизвестной цивилизации — и Ферран вспоминает, как доходил с Терисом до запертых наглухо эбеново-черных дверей. Как наспор залезал с Терайной на полуразрушенные стены. Как прятался на вершине от родни и как лежал на нагретом черном камне, отдыхая после гонок на полуразвалившихся спидерах. Как Терис всегда находил его здесь — и как рассказывал ему о далеких мирах и древних духах, алчущих крови и жаждущих памяти и почтения. Если бы у Феррана было время и силы, он бы снова туда сходил — попрощаться. Но он не ходил туда уже год. Последний раз он там был, когда осознал, что Терис в самом деле погиб. Сидел несколько дней от рассвета и до заката, не обращая внимания ни на жар солнца, ни на иссушающие, выжимающие слезы ветра. Ему тогда не хотелось никого видеть. Не хотелось слушать ни безумные завывания матери, ни пустые соболезнования родственников и друзей семьи. И даже отца, впервые за несколько лет вернувшегося из Храма домой, видеть ему не хотелось. Но когда на последний день к руинам пришел смутно знакомый мер, молча сел на обрушенную колонну и закурил любимые терисовы сигареты, Ферран рискнул выбраться из укрытия. Он как сейчас помнит — тот мер осмотрел его пристальным и цепким взглядом, сощурился, будто взвешивая все за и против… а затем подвинулся в сторону, уступая место. И когда Ферран сел, усмехнулся и молча протянул ему приоткрытую пачку. Ферран долго гипнотизировал чуть помятую пачку в длинных пальцах, покрытую шрамами кисть, край темного браслета на запястье, который Феррану что-то напоминал, но мысль все время ускользала… Ферран тогда взял сигарету, но поджигать не стал — просто крутил в пальцах и смотрел на кроваво-красные отсветы солнца на черном камне руин. — Ты похож на него, — хрипло сказал тот мер, щурясь в сторону горизонта. — Куда сильнее, чем я думал. Ферран мог бы спросить, на кого — но не стал. Ему было понятно и так. — Он часто говорил о тебе. О том, что вы схожи — и тебя небо и звезды зовут точно так же, как звали его. О том, что он ждет, когда ты сможешь сдавать вступительные — и о том, что обязательно возьмет на эти дни отгул… Глупо, наверное, сейчас тебе все это говорить. — Меня все равно не отпустят. Даже если… он не смог бы посмотреть на мои полеты. Мер на это засмеялся, тихо и хрипло, тряхнул головой, откидывая с покрытых ритуальными шрамами щек и лба волосы — и посмотрел на Феррана пронзительно и жестко. — Если твой брат был прав, и тебя действительно тянет к звездам — зачем тебе чье-либо одобрение? Иди и возьми их, если считаешь себя достойным. Или оставайся гнить на земле. Небо не любит слабаков и трусов, у которых нет смелости даже попытаться взлететь над пропастью. И ушел, оставив на колонне помятую пачку и комок каких-то сушеных трав. Может быть, если бы не было этой встречи, Ферран бы никогда не задумался о побеге. “Тот, кто боится рухнуть в бездну, никогда не сможет взлететь.” Кажется, Терис когда-то ему говорил об этом, но Ферран забыл. Теперь не забудет — ни слова брата, ни злые наставления его лучшего друга. И сейчас, стоило вспомнить чужое худое шрамированное лицо, жесткий, почти жестокий и цепкий взгляд, злые, но отрезвляющие слова — как захотелось просто найти этого мера и заставить забрать эти слова обратно. Доказать ему — и себе, и небесам, и звездам, и духам предков, — что не слабак и не трус. Что он не боится прыгать — и не боится летать. Ферран подскакивает с камня, зло шипит в сторону почти скрытых сумраком руин, и с новыми силами и новой злостью идет в сторону тусклых огней поселения. Он покинет Секунду любой ценой — и любой ценой встанет на собственное крыло.Пролог
20 февраля 2023 г. в 01:06
Под ногами хрустит ржаво-серый пепел Красной Горы, почти такой же как тысячи лет назад. Сейчас в нем больше смерти и больше гнева — Башня сломана, Башня испила (лже)божественной крови, Башня застыла между функционированием и смертью — тысячи лет назад пепел не убивал так быстро.
Но и радиации было меньше, и Красная Башня не переключалась между стабильностью и падением.
И Нирн был скорее жив, чем мертв.
Ворин стягивает с левой руки перчатку, несмотря на тут же усилившееся покалывание и тепло в кисти. Он знает, что его тело выдержит и это, и еще больше, но если он не попрощается с Нирном… Если все получится, он никогда себя не простит.
А если нет… в любом случае, он и так ни с кем не прощался. Оставить без прощаний еще и Нирн он не сможет.
Как бы то ни было, эта земля — его родной мир. А Красная Башня, нестабильная и ужасающая, — место и смерти его, и в некотором роде рождения.
Эти места важны для него, и Ворин Телас, хортатор Индорил Неревар Возрожденный, зарывается пальцами и щедро зачерпывает обнаженной рукой радиоактивный пепел Красной Горы.
Его кожа тут же начинает облезать, кровить и пылать, но он ждет пока пепел не пропитается черной корпрусной кровью, пока не обнажатся жилы и не блеснут под истончившейся плотью металл и кости…
Он разжимает руку и со странным удовольствием наблюдает, как медленно восстанавливаются связки и мышцы, как скрывают они и металл протеза, и кости настоящих пальцев, как кожа, свежая и молодая, повторяет все полученные до корпруса шрамы…
А потом понимает: пора.
Ворин встряхивает кистью, салютует Башне, черным звездам и кроваво-красному горизонту, и легко, будто бы нет за его плечами тысячелетий, взбегает на борт ХИЗЕР.
Он готовился к сегодняшней попытке несколько лет, а к самой идее и вовсе шел большую часть этой-своей жизни.
Он выверил курс — почти прямой, лишь с небольшим отклонением в сторону пустых планов и коротким участком пути сквозь приграничные миры Молаг Бала. Он выбрал место — он не стартовал прежде из этой точки, но если сложить все прошлые разы, то скоро уже не останется на Красной Горе неиспробованных координат. Он выбрал время — Башня скоро вновь должна сделать выброс, снова рухнуть. Сила ее падения подхватит его, подтолкнет навстречу не-звездам созвездия Змея, который по всем расчетам должен появиться в небе над Морровиндом. Он выбрал средство — ХИЗЕР надежный корабль, она верно служит ему около века, и пусть пришлось отключить у нее все пушки и лишние системы… Она все еще прекрасна и надежна.
А если и нет, если он в чем-то ошибся… Что же. Даже смерть будет приемлемым исходом — это хотя бы будет значить его свободу от бремени хортатора и отсутствия смерти.
Ворин садится в кресло пилота, бездумно проводит левой рукой по одному из листьев Матмелди — тот звенит недовольно, задетый лист начинает стремительно краснеть и темнеть, поглощая остаточную радиацию — и приходится спешно перед ним извиняться, чтобы не залить вскоре приборную панель кровью. Но Мелди не атакует, Мелди сегодня ленив и миролюбив — хотя может быть, так на него влияют Нирн и близость Красной Башни.
— Держись, приятель. Сегодня мы оба достигнем горизонта и пройдем по следам Магне-Ге. — Ворин не знает, на каком из известных диалектов и языков он это сказал, но Мелди умнейший компаньон — он понимает любые слова и с легкостью считывает все смыслы.
Звон нирнрута успокаивает.
Небо краснеет еще сильнее, будто наливается кровью — выброс произойдет через шестнадцать минут ровно. Ворин чувствует костями и душой вибрации, проходящие сквозь Башню, чувствует как Сердце Бога лихорадочно бьется, захлебываясь смешанной с лавой кровью.
Он готов стартовать тотчас же, как на небе появятся черные дыры не-созвездия Змея.
И когда не-звезды восходят на красном небе, когда Красная Гора вновь начинает извергаться, в очередной раз ломаясь в сердцевине, Ворин бросается в погоню по следам двемеров и Магне-Ге.
Он не боится провала и не оглядывается назад.
Сегодня прекрасный день, чтобы прорваться во внешние миры — или сгореть, пытаясь.