these walls.

Когда ты станешь старше, проще, разумнее, будешь ли ты помнить о той опасности, что породила нас? — Мэтти, мы с тобой, кажется, не меняемся, не так ли? По-моему, в точку. Раньше — яркий огонь, сейчас это пламя, оно в сто раз больше. Жарко. Ужасно жарко. Они лежат на большом белом ковре — на улице все еще утро; они полностью голые, руки Мэтта на теле у Милли, ее глаза смотрят ему четко в глаза. Его пальцы ведут призрачные дорожки по горячей коже, они поглаживают низ ее живота. Так прикасается, будто во всё это до сих пор не верится; что рядом она, что тут она, что говорит она с тобой, любит она только тебя. Любит. Слышишь? Это, вроде как, реальность. — Столько лет, а первое, что захотелось — это ощутить тебя внутри, — Алкок вздрагивает, губы чертит полу-улыбка. Смит выдыхает, потому что секреты на двоих. — Похоже, время меня ничему не учит. А тебя? Дай подумать. Да только не думается, как надо. Не прямо сейчас. — Мг-м, — мужчина просто кивает, он склоняется ниже, он оставляет маленький поцелуй на ее лице. — Может, мы просто так и не выучили, как снимать напряжение. И это не про секс, это про гудящее чувство под сердцем. Про все те эмоции, что пожирают изнутри раз за разом. Семь лет назад мы действовали идентично, разве нет? Буквально вытрахивали друг с друга важные слова, значения, решения проблем, смысл этой уникальной «связи». В любой из ситуаций. Вообще не могли оторваться от наших мокрых движений, от громких звуков, ты же помнишь, да? Та да. Конечно. — Либо же все проще, — Милли ерзает, когда большая ладонь Мэтта опускается ей самой прямиком между ног. Как же этому противостоять? Никак, никак. — Кроме любви, ну, нас вот прокляли блядским невыносимым желанием. Жаждой. Непонятно кто проклял, но ты, думаю, улавливаешь суть. — Постой, ты на что-то сейчас жалуешься? Невероятно, — Смит сам хрипло хохочет, он улыбается, он так хорошо улыбается. Он чувствует горячее влажное безобразие у себя под рукой. Липко, липко. — Бля, как же быстро ты становишься мокрой, Милли. Как же это быстро с тобой происходит, я- Ты — дурак. Сто процентов. — Дурак, — девушка громко фыркает, но ее глаза тут же закатываются, а губы буквально открываются в идеальной форме буквы «о». Ток, такой ток, безумие. — Д-да, ты прав, это быстро, но Мэтти… — М-м? Его указательный палец тут же скользит в нее — безбожно быстро, нагло, так ожидаемо. Второй рукой Смит сам удерживает светловолосую за талию, буквально припечатывает ее к земле, к ковру этому, чтобы она перестала вот так сильно выгибаться. Видит бог, от этой картинки мужчина сам едва держится. Мы. Ты и я. Ведь любовь — это обещание. — Мы не можем целый день трахаться, — это звучит прекрасно и нелепо одновременно, ну и Мэтт знает, он правда знает, что у них есть еще дела, которые нужно решить; он знает, что тело ее итак уже все уставшее, что нужно хоть немного дать ей отдохнуть. Но внутри вен уже опять пожар, член уже опять каменный, а голос ее такой надломанный, высокий-высокий. — Не можем? А как остановится? Милли смешно кривит свои брови. Они смотрят друг на друга секунду. Смит добавляет второй палец, потому тут же сцеловывает очередной громкий стон со рта Алкок губами. Она прикусывает ему нижнюю, потом ловко зализывает свой укус. Тело ее становится вообще непослушным, каким-то кукольным в его руках. Через мгновение Милли сильно-сильно жмурится и сдвигает бедра вместе. — Что не так? — Все так, — она хмыкает, чуть сама отворачивается. Мэтт поворачивает ее лицо к себе, цепляя ее подбородок. Смотрит вопросительно, изучающе. — Просто… болит. Но это все нормально. Это хорошая боль. У меня, блин, давно не было такого импульсивного секса, добавляет ее взгляд. Почему-то на щеки ползет румянец. Смит знаком с телепатией на «ты», потому сразу же осознает, что в этом случае девушка говорит не про свое сердце, не про свои чувства. Его пальцы тут же выскальзывают из нее, он тупо и быстро наклоняется, лбом к ее лбу прикасается. Тяжело дышит. Громко. — Прости меня. Я не хотел тебе навредить. (хоть сам (не так давно) и обещал это сделать, не так ли?) Глупости, это был эмоциональный злой порыв. Это не имеет ничего общего с реальностью. — Говорю же, дурак, — она целует его в губы; мягко, мягко, тепло. — Это не твоя вина. Я просто… отвыкла от тебя, кажется. Мое тело забыло, что с тобой все так «на грани», мг-м. А теперь когда… мы с тобой, вроде как, трахнулись уже раз пятьсот- — Не преувеличивай, воображала. Нам бы сил не хватило. Смех. Милли по-детски бьет Смита по плечу. Тот ойкает. — Шучу. Ну, ты понимаешь. В следующий раз, твои пальцы мне нужны внутри по-дольше. Ведь у тебя, по факту, большой ч- — Господи, — Мэтт забавно хмурится, потом закатывает глаза. Алкок угорает. — Ты, блин, права. Мы с тобой действительно не меняемся. Но ч-черт, почему ты не сказала этого мне раньше? That's a big deal, baby. Наверное, потому что кровь ее так нещадно кипела под веками, что она и не думала о том, что ей будет больно после. — Не хотелось. — Не хотелось? Капец. Нам нужно возвращать политику «правды» в этот дом. — Это еще как, Мэтти? — Говорить сразу все в лицо. Как есть. Любую правду. Чего бы она не касалась. Хоть вот этого мокрого секса, хоть всей нашей дальнейшей жизни. Вместе. Вместе. Ого. Он совершенно ясно улавливает, как Алкок вздрагивает. Он это ясно и четко улавливает. Она за эту вот секунду опять становится (немного) напуганной, но все еще до жути, блин, распаленной, жаждущей. Его, их общего будущего. Это отображается в ее глазах. В том, как она ловко ухватывается за его предплечья. — Ты… ты думаешь, что мы можем попытаться опять? Быть вместе. Построить семью? Даже после того, как я забрала у тебя семь лет? Семь лет. Мэтт сразу ничего не отвечает. Его ладони накрывают ее грудь — соски утыкаются ему в кожу, около сплетения линий. Солнце заливает пространство, оно открывает все пятна и родинки, все шрамы и следы. Милли как-то выдыхает, она чуть подается в сторону, она бедром чувствует его каменный стояк. Жарко. Бля. — Милли, а как на счет того, чтобы ты с Висеньей немного тут пожила? Со мной. Пока у меня съемки. Месяц-два, максимум три. Потому что так быстро ничего не решиться. Я не могу за пол-дня дать тебе ответ, я сам не могу даже нормально проанализировать то, что происходит со мной сейчас. Я не знаю, как я отношусь к тому, что ты украла эти семь лет. Не знаю. Но я определенно хочу, чтобы ты осталась тут. Светловолосая облизывает губы. — Я понимаю, Мэтти. Все нормально. — Мне кажется, что это время нам всем пойдет на пользу. Особенно мне, ну и малышке. Милая-милая Висенья. Моя кровь. Она, кстати, ходит в школу? — Еще нет, — просто отвечает Милли. Она неосознанно подается вперед, когда большой палец Смита надавливает на ее клитор опять. Под веками разноцветные звездочки. — То есть, она занимается д-дома, к ней приходят учителя, но в настоящую школу она никогда не ходила. Ты- Перестань, не могу сконцентрироваться. Мэтт не перестает. — Нет, все окей. Слушай, я не ставлю под сомнение твое решение. — Мы с ней это обсуждали. И не раз. Она предпочла остаться на домашнем обучении. Ну и если мы с ней (все-таки) останемся тут, то мне придется ее саму учить. Не проблема. — Я тебе помогу, — мужчина наклоняется, целует влажно в губы, ловит горячий воздух открытым ртом. Не ясно, о чем именно он сейчас говорит. Об обучении, ну или о том, что он запросто поможет Милли получить очередной оргазм. — Бля- — М-м? Мэтт размазывает смазку по внутренней стороне ее бедер. Одержимый, желающий, полу-живой. Он завороженно наблюдает за этим своим движениям, пока Алкок буквально сама выворачивается под его руками. Овен и Скорпион, почти какой-то культ секса, честное слово. Прекрасно. — Не хочу, чтобы тебе было больно. Как мне сделать, чтобы не болело? Расскажи. Варианта «не делать» — просто не существует, очевидно. Милли подавляет яркий стон. Просто говорит «пожалуйста». Губы кусает. — Словами, дорогая. Расскажи мне словами. — Давай медленно и осторожно. Давай? — Медленно и осторожно, — Мэтт низко и хрипло повторяет, словно мантру. Потом еще раз. Он скользит пальцами в нее опять; нет никаких резких движений, все плавно и хорошо. Но ему тесно, невероятно тесно. В горле застревает вдох. — Идеально. Только, бля, посмотри, как правильно ты мои пальцы обхватываешь, как- — Ох, уж эти твои разговорчики, — Милли улыбается, но глаза не открывает. — Еще сам скажи, какая я хорошая девочка. Только для тебя. Чтобы я кончила за секунду. Спасибо большое. Маленькая дрянь. Они хихикают. — Только для меня, ты права, права, — это обещание, это подтверждение. Мэтт целует ее в губы. Вновь становится серьезным до жути. — А теперь вверх. Это почти что полу-приказ от него, но голос мягкий, теплый. Светловолосая так и делает, по факту, она приподнимает бедра, она меняет угол. Всхлип слетает из ее рта так быстро и нещадно, что Смит на секунду ощущает, (буквально) как у него останавливается сердце. — Посмотри на себя, — опять слова, много-много слов. Шепот на ушко. Во взгляде одна сплошная такая тягучая любовь. — Милли, ты меня слышишь? Прекрасная-прекрасная девчонка. Господи-блять. Давай, еще раз. Вверх. Для меня. Она опять нещадно подается навстречу к длинным пальцам. Он задевает одну из ее точек удовольствия, подушечки скользят по ее тугим стенкам. Движения все четкие, но все еще медленные, осторожные. Смазка течет вниз к его ладони. Мокро, мокро, мокро. — Я больше не могу, — она буквально хнычет, извивается, оргазм просто-таки за углом. — Мэтти, кажется, сейчас я- Умру, вот насколько мне хорошо. Только с тобой. Ни с кем другим. Никогда. — Я тебя держу, малышка, — он повторяет это ей, повторяет, он ощущает, как она резко вся сжимается, как вся отключается, как спину выгибает. Его большой палец чертит круги вокруг ее клитора. — Все в порядке. Отпусти это чувство, ощути его. Я тут, тут, рядом с тобой. Милли откидывает голову назад так сильно, что аж невольно затылком ударяется о ковер. Она сильно-сильно жмурится, потом бедра сводит, заключая руку Мэтта между ними, как в капкан. Его губы прикасаются к ее голому животу, оставляют поцелуи-ожоги. Еще. Еще. Ведь так хочется ее любить. Проходит пять минут, пять долгих минут, прежде чем Алкок подает голос. — Ч-черт, Мэтти. Смит заглядывает ей в лицо. Убирает мокрые волосы со лба. — Как ты? Не больно? Она уверенно мотает головой. Потом что-то в ней клацает, как будто перемыкает. Милли кое-как поднимается на ноги, совсем чуть пошатывается. Затем смотрит на Мэтта сверху-вниз. Говорит: — Стол. Что? — Стол? — Именно, дурачок. Она вдруг уходит в сторону коридора. По ее спине бегают солнечные блики, солнечные зайчики. Мэтт бегом подрывается за ней. Конечно же. Он оказывается на кухне за долю секунды, а наглая улыбка ползет ему на губы еще быстрее. Ведь Милли сидит на столе. Ну да, да. Понятно. Она опирается руками позади себя, ноги чуть раздвигает. Смит цепляется взглядом за ее соски. Он облизывается. — Почему я не удивлен? — О, перестань. Я знаю, что ты хотел бы. Обязательно ей быть такой идеальной? Господи. — Ну-у, — она тянет к нему ручки, зовет его, желает его. — Иди сюда, Мэтти. Давай, ведь мы правда не можем целый день трахаться. Факты. Смит невольно приглаживает волосы рукой. Алкок делает тоже самое. Его взгляд намертво впечатывается в пластырь у нее на ладошке. В голове отчётливо бьется какое-то дурное дежа-вю. Резко вспоминается, как они тусовались всем кастом возле небольшого такого ресторанчика — Оливия Кук выбивала из него признания, а Милли хвасталась перед ним шоколадным тортиком. Они так и не сходили на Арктических Мартышек. Никто из них. — Какую музыку ты сейчас слушаешь? — Вопрос такой неожиданный, что Милли аж сама на секунду сводит брови на переносице. Чего? — Или исполнителя, может. Хочу знать. — Почему? — Не знаю. Но хочу знать. Скажи хоть песню. Одну единственную. Ведь музыка, кажется, всегда определяла то, на каком этапе «связи» они находятся. И именно с музыки все началось (закрутилось), когда Алкок тогда прислала ему ту смс-ку с лирикой Arctic Monkeys — 505. Как же там было? «Середина приключения, это хороший момент, чтобы начать все сначала». Ведь так? Мэтт ухмыляется. Милли задумчиво кусает губы. — Ну, мне понравился новый трек Hozier'а «Eat Your Young». С его нового альбома. Ты его слышал? Слышал. Мэтт кивает. А кто его не слышал еще, м-м? Тоже мне — съешь меня молодой. Мэтт хочет. В его виде сейчас все отдает Деймоном. Начиная с полу-ухмылки, заканчивая тем, как он сам стоит напротив девушки. Поза его расслабления, выжидающая. Шея его вся просто-таки покрытая красными пятнами. Член дергается. Милли громко вдыхает в себя воздух. — I'm starvin', darlin' — Слова слетают у него из рта очень медленно, почти лениво. Он буквально ей говорит лирику из песни. — Let me put my lips to something. Let me wrap my teeth around the world. Даже секунды не проходит — ведь он подается вперед, он целует ее развязно и дико, а Милли обхватывает его за шею руками. Я голоден, говорит. Дай мне поднести к губам хоть что-нибудь, дай мне сжать весь мир зубами. Она позволит. Конечно. Огромные мурашки на все тело — такая классика. Забытый презерватив — такая классика. Потому: — Надень, — она просит его, туманным взглядом смотрит в ответ. Мэтт слушается. Он надевает его, он возвращается опять. Становится между ее ног, хватается пальцами за ее бедра, сжимает кожу. Синяки, синяки, похуй. Губы у нее под подбородком, всасывают в себя тонкую кожу, ставят новые отметины. Шепчет на ухо какую-то фигню, потом сам же укладывает девушку на стол, чтобы она спиной к холодной поверхности дотронулась. — Я хочу раствориться в тебе, Мэтт. Ты можешь остановить время? — Как признание, как признание. — Я люблю тебя, я люблю тебя, — как обещание, как обещание. И время останавливается опять. Губы поверх губ. Внутри у нее просто прекрасно. Толкнуться медленно, ощутить, как туго там, как жарко там, как хорошо там — а потом самому умереть, а потом родится опять. The blood is rare and sweet as cherry wine. 1. Мэтт помогает Милли сделать обед. Запросто. Мэтт приносит Милли свою большую черную футболку — она носится по дому с голыми ногами, с растрепанными белыми волосами. Она такая довольная, она довольная, просто неимоверно красивая. Она пахнет юностью. Все еще. И немного его дорогим парфюмом, немного сожженным сахаром. Его долгожданная мечта. Восторг. Мэтт учтиво убирает разноцветные осколки из-под ног на кухне, он вытирает стол, он сам моет пол, потом помогает отнести тарелки и приборы в гостиную. Пэдди с Висеньей будут тут за час. Будут за час, уже сюда едут, потому вскоре можно (наконец-то) побыть рядом со… своей семьей, поистине. Милли открывает бутылку вина. Черная машина заезжает через ворота. Мэтт тупо топчется на ступеньках возле главных дверей в стеклянный дом. Он выкидывает свою сигаретку, прячет зажигалку в карман, а потом только берет и взглядом утыкается в маленькую фигурку, в свою маленькую дочку, которая сама быстро-быстро выбирается на улицу, а потом заливается громким хорошим смехом. — Папа! — Она бегом бежит в сторону Смита: в одной руке Дракон-Динозавр, как Мэтту показалось раньше, во второй какая-то другая игрушка. — Папа, привет! Представляешь, Патрик пробил колесо по дороге! Жуть! Не уж то ли. Мэтт забавно фыркает, типа «ага, ничего нового», да только спускается вниз. Он смотрит на Пэдди, который появляется за минутку — черные модные очки, такой помятый вид, — разводит руками в стороны, мол, ну все-все, колесо — колесом, уже заменил и все в этом вот порядке. Висенья буквально сталкивается с Мэттом. Она тут же бросает игрушки на землю, на эту вот траву, ладошками обнимает мужчину за талию. Смит склоняется, поднимает ее к себе. Кровь, кровь. Моя кровь. — Ну привет, маленькое цунами, — он щурится от солнца, губы кривит в улыбке. Висенья вдруг оставляет маленький поцелуй у него на щеке. Она хихикает. Тепло разливается в груди. — Как твои дела, малявка? Девочка наклоняется, а потом хитро шепчет на ухо: — Я заставила Патрика прокататься со мной на «Ливне Вселенной»! Это такая горка, где ты катаешься вниз головой, а вокруг тебя брызгает вода. Ему не понравилось, если что. Ясно. Любимое. — Неудивительно. Он слишком старый для такого, правда, — Смит кивает, он чувствует, как девочка только сильнее его обнимает. Второй рукой Мэтт прижимает ее голову к себе, а пальцами перебирает непослушные темные прядки волос. Милли выглядывает в окно. — Я все слышал, если что, дуралей, — Консидайн закатывает глаза, появляясь рядом. Он видит Алкок, потому идет к дверям в дом. Проходит мимо. — И мне полагается заслуженый отдых, Мэтти. Так что все, пока-пока, я иду к Милли и Бобби, лягу на диван. И ты даже не думай меня трогать! Дедушка заслужил минуты покоя. Мэтт заливается хохотом. Висенья смеется тоже. Когда она это делает, все ее тело содрогается, щечки становятся красными, а глаза сами (буквально) светятся. Смит заворожено за этим наблюдает. Очаровывается в который раз. — Я за тобой скучала, — признается девочка. Она ловко слазит на землю, а потом садится на траву. Подвигает к себе Дракона плюшевого. — Все время думала о том, что я разбила тогда твою разноцветную чашку. Ту, на которой было изображение моряков. Моряки, думает Мэтт. Моряки уже давно вышли на берег из своих книжек, из своих этих вот историй, давно сами поняли, что есть надежда. Теперь не страшно потеряться. Теперь о них все должны забыть, отпустить их. — Она не была моей любимой, знаешь ли, — Мэтт приседает рядом, подхватывает вторую игрушку. Это какой-то «подарочный компас», типа один из тех, что попадаются в какой-то лотерее. Детской, в Парке Аттракционов. Главная стрелка компаса указывает на «страну радости». — Но мы можем как-то поехать в магазин, чтобы купить новую. Сама выберешь для меня. Договорились? Висенья с интересом вскидывает на Мэтта ясные глаза. — Это значит, что мы с мамочкой тут остаёмся? — Вероятно, что так. — Тогда тебе придется заплетать мне косички на ночь, папа, — так по-деловому, что аж страшно. — А еще я хочу, чтобы Бобби спал со мной в комнате. На кровати. На одеяле. Невероятно. — Это не ко мне, — Смит прыскает, тянет свою руку, опять легонько треплет Висенью по голове. Непослушный волосы, точно такие же, как у него самого. — Такие дела будешь решать только с Бобби. Он- — Пес с характером, я помню, — малышка кивает, кивает, потом вдруг подается вперед. Опять шепчет, словно тайнами делится. — Ты… помирился с мамой? Скажи мне честно. Да уж, чем мы только с ней не занимались. Мужчина хмыкает. Он не прерывает зрительный контакт, он говорит правду. — Думаю, что да. Это важно для тебя, не так ли? Ты постоянно ставишь на этом акцент. Ну и: — Что значит «ставить акцент»? Никогда о таком не слышала. Когда что? — Когда это то, что тебя волнует. Когда ты об этом спрашиваешь не один раз, а больше. Выделяешь его из массы других вещей. Понимаешь? — Ага. Вроде как. — Ну и? Висенья задумывается, брови ее хмурятся. Она легко обхватывает большой палец Мэтта своей маленькой ручкой. Призрачная поддержка. Настоящая. Та, что так им двоим нужна. — Хочу, чтобы вы были вместе. Мы все. Я очень люблю маму, она должна быть любимой, и тебя, я, кажется, пытаюсь любить тоже. В Докторе Кто была серия, где он сказал, что эта вот доброта побеждает. Каждый раз. Нужно быть добрыми друг к другу. — Ты- Смит крепко-крепко жмурится. Он как-то странно сперва смотрит на дочку, будто в ней самой вообще не видит семилетнюю (почти восьмилетнюю), будто разговаривает с кем-то на «уровне». Но потом на лице девочки появляется беззубая улыбка, ну и все резко само возвращается на места. Пропадает нереальность, остается только жизнь. И тайна в ответ. — Я поражаюсь тому, как работает твой мозг, Висенья. Честно. Ты какая-то невозможная девчонка. Попросту невозможная. — Ну папа-а, — малышка закатывает глаза. Она поднимается на ноги. Смешной на ней такой комбинезон, смешное выражение лица. — Спасибо, но давай пойдем домой? Я хочу кушать. — Хорошо. Уже идем. Они просто равняются. Мэтт поднимает Дракона. Они поднимаются вверх по ступенькам, Смит открывает двери, пропускает девочку внутрь первую. Задерживается, чтобы стянуть кроссовки, ну и слышит, как Висенья радостно бежит к маме, заливается смехом. Лезет к ней обниматься и целоваться. Пэдди (где-то на фоне) тихо посмеивается. Вот, что такое быть семьей, думается Мэтту. Когда вокруг все чувствуется хорошо. Когда ты знаешь, что стоит только тебе зайти в гостиную, так на тебя все смотреть будут так, словно одного тебя и ждали, словно ты желанный, особенный, прекрасный человек. Потому что — любовь. И неважно, что семь лет убежали, испарились, словно вода, словно песок сквозь пальцы. Пока что это неважно. Живи в моменте, будь тут, садись за стол с ними, Мэтти, смейся и радуйся. Будь собой. 2. Пэдди (без вопросов) остается на пару дней. Ну конечно же. Кофе, холодное кофе, вечерние прогулки к пляжу, холодное пиво, сладкие тортики и мороженое, вечные обсуждения с Милли «всего на свете». Мэтт глаза только закатывает. Он все время (почти) сам вот проводит с малышкой Висеньей. Висенья рисует у него на руках фломастерами какие-то смешные мордочки животных, какие-то яркие цветы. Она буквально от Мэтта не отлипает. — На что это похоже, папа? — Девочка ему беззубо улыбается. — На карту сокровищ? Она довольно кивает. Потом резко со своего места срывается на кухню за соком. Маленький ураган. Пэдди с Милли сидят в гостиной — диван для нее, кресло для него, как обычно, — ну и вспоминают множество моментов со съемок «Драконов», угорают над Фабом, обсуждают будущую тусовку всего каста, ведь Эмили Кэри, все-таки, ура, делает дурацкую группу. Они договариваются, что встретятся все в конце августа, соберутся на встречу где-то в ресторанчик посреди испанской эстетики. — Когда ты вот говоришь, что будут «все», ты имеешь ввиду реально «всех-всех»? Даже Корра? — Мэтт, а что тут непонятного? — Консидайн прыскает, поднимается на ноги. Пока он сам отвечает, его руки уже достают сигаретку и зажигалку. — Корр играл Харвина Стронга, ты этого уже никак не изменишь. Он входит в нашу тусовку. Смит закатывает глаза. Пэдди обходит синее кресло, он тупо направляется к небольшой террасе, открывает стеклянные двери и исчезает в дворике. Милли откидывает голову на подлокотник диванчика. Она поправляет волосы, а потом чуть ниже натягивает очередную большую футболку Мэтта. Мэтт подходит ближе. Он садится рядом с ней, тут же заключая ее в крепкие объятия. — Ты такой дурак, — она оставляет влажный поцелуй у него на подбородке. — Забудь про Корра, забудь про всех. До тусовки еще долго. — Да? И о чем же мне тогда думать? — Как минимум о том, что у тебя через два дня коллбэк, ну и тебе нужно выучить слова. — Точно. Их губы касаются друг друга. Мягко, сладко, невозможно. Но не проходит и секунда, как к ним подбегает довольная Висенья со своим соком в руках. Она буквально вылазит на эти вот коленки к Смиту, но поворачивается к Милли лицом. Начинает что-то рассказывать. Пэдди заходит через минутку после нее. Мэтт громко выдыхает, но тут же включается в разговор. Милли крепко-крепко переплетает с ним свои пальцы. 3. В темноте их спальни ничего вообще не видно, ничего непонятно. Жаркая ночь. Это единственное, как факт. Два сердца. Дыхание под дыхание. Они не включают свет, они стараются практически не шуметь. Их никто не услышит, если повезет. Они даже стараются не говорить. Только огненные такие прикосновения, только украденные смазанные мокрые поцелуи, снятая одежда — Мэтт говорит Милли опять, что он ее любит. Милли почему-то вдруг расклеивается. Слезы невольно капают к подбородку. — Прости меня, прости меня, прости меня, — она шепчет горячо куда-то ему в шею, чуть ниже линии челюсти. Тело дрожит, голос дрожит. — Я так виновата перед тобой, Мэтти. Прости меня. Его невозможная девочка. Мэтт ее, кажется, прощает. Он притягивает светловолосую к себе, руки вокруг ребер, губы поверх губ опять. Мягко, горячо. Тут и сейчас. Слишком много было всего «завязано» между ними когда-то. Такое само по себе не перестает существовать. Оно никуда не девается. Алкок упирается своим лбом в его лоб. Мэтт вытирает ее лицо от слез, наощупь прикасается к ее щекам пальцами. — Милли, — как секрет, как тайна. Никто не узнает, никто не услышит. — Спасибо тебе за то, что ты дала мне вообще возможность почувствовать себя особенным. Рядом с тобой. В этой жизни. — Спасибо тебе ровно за то же самое, — как обещание, как признание. Она толкается к мужчине, потом ловко седлает его бедра. Глаза в глаза. Кожа к коже. Дальше слова совершенно не нужны. 4. Мэтт помогает Висенье построить замок из песка. Он носит ей воду в маленьком пластмассовом ведерке, с рисунком бабочки посередине. Босые ноги у него, шорты, голые плечи, непослушные волосы, красный нос. Висенья в купальнике с «Эльзой». Картинка — картинкой. — Папа, мне нужны морские камушки, — она ему по-деловому сообщает, а потом опять концентрируется на замке. У нее на голове темные очки Патрика-Пэдди. — Пожалуйста! Мэтт приносит ей целое ведро камней. Конечно же. Висенья сама ловко раскладывает их вдоль своего небольшого полотенца, на котором она сидит. Чайки кричат в небе, шум волн хороший, спокойный. Мэтт откидывается назад. Его волосы касаются песка. — О, посмотри! Какой красивый! — Она передает Мэтту камень, быстро и неожиданно; Смит сперва хмурится. Потом у него в ладошке оказывается что-то. — Красный посредине, ты только глянь, пап, это так необычно. Действительно. Камушек уникальный. Мэтт тупо щурится от солнца. Он закрывает один глаз, все-таки (кое-как) рассматривая вторым находку Висеньи. Такой же, как и тот, который он когда-то выбросил сюда в море, потому что его попросил Харви, кудрявый парнишка Люк Таргариен. Невероятно. Там же еще была какая-то вот нелепая история, да? Про камни эти. Мэтт не помнит. Висенья перехватывает камушек себе. — Пойду покажу маме, можно? — Давай. Только возьми кроссовки, у нас посреди дворика какие-то палки валяются. Не хочу, чтобы ты поранилась. — Окей. Она обувается, синие маленькие кроссовки на ногах блестят. Мэтт закрывает лицо руками, пряча взгляд от солнца. Висенья целует его в щеку, потом убегает вверх к небольшой этой вот дорожке. 5. Милли находит его на пляже спустя час. Он спит. Она невольно засматривается на голубые-голубые волны. Небо белое, без единой тучи. Кажется, что сейчас самый идеальный момент появится Дракону. Хорошему Дракону, не тому, что из кошмаров. Она слышит, как во дворе стеклянного домика Пэдди играет с Висеньей. Они громко сами смеются, бегают туда-сюда. Алкок подходит к Смиту. Она склоняется над ним, она целует его в губы. Она потом (ясно что) попадает в его объятия, ведь Мэтт каким-то образом сам чувствует, что это она, именно она, никто другой. Когда ты станешь старше, проще, разумнее, будешь ли ты помнить о той опасности, что породила нас? Всегда.