these walls.

Висенья запросто отправляется в Парк Аттракционов с Пэдди Консидайном. Этим утром. Именно сегодня. Прямо сейчас. Погода на улице невероятная — не жарко, не холодно. Кажется, будто вокруг идеально. Для небольшого дорожного путешествия, для скандала посреди стеклянного домика тоже. Солнечные лучи лижут окна полосками, они прикасаются к лицам и к головам. На эту вот минутку хочется забыть про все, ну и просто раздеться до трусиков — лечь на эту землю и позагорать. Пропасть в мгновении. Да и Это уже даже не одноразовая акция — Висенья светится радостью, когда она залезает на заднее сидение Мустанга, по-деловому пристёгиваясь, тут же получая клубничный чупа-чупс в руки. Сказка. Игрушка Дракона рядом, лапу крепко сжимают ее пальчики. Подарок тети Эмили, спасибо ей — не расстаться с ним, не забыть его. В крови сплошные хорошее ожидание. Висенья выглядит по-детски очаровательно. На ней все тот же синий комбинезон, волосы заплетены в две косички, ну и она оставляет сперва быстрый поцелуй у Милли на щеках, а потом вот (неуверенно), но искренне бегом тянется обнять Мэтта, своего папу, (полу-живого и удивленного на кухне). Она заливается ярким хохотом, выбегая из дома. Говорит «пока-пока» всем, двери закрывает за собой, ну и Алкок устало падает на диван, поправляя свое платье. Ткань эта подпрыгивает, она открывает взору небольшие коленки. Мэтт остается на своей кухне. Его и девушку разделяет только один небольшой проход — полностью открытый, она сама вот может кинуть взор на широкую спину Смита, когда тот молча достает из шкафчика целую бутылку с джином. Вот как. Ничего нового. Алкогольная терапия, не иначе. Милли самой нужно что-то по-крепче. Вряд ли без этого вывезет. Но с ее рта не слетает ни звука, ничего абсолютно. Дом погружается в напряженную пустоту. Слышно только отчетливое лязгание стакана, ну и мирное дыхание Бобби рядом на ковре. Такие дела. Девушка крепко жмурится. Он тут. Мэтт тут. Он выглядит так, как и семь лет назад, да только чувствуется в нем меньше этого хаоса, меньше этого безумия. Тело его крепкое, подтянутое, руки большие; лицо хорошее, только брови хмурятся, губы кривятся. Он наливает янтарную жидкость, сам сосредоточенно наблюдая за действием. Джин у него во рту — думает Алкок, невольно вот поражаясь тому, что за мысли врываются ей в голову. Джин у него на языке, вдоль его ключиц и по его животу. Хочется позволить себе вновь ощутить его внутри. А так можно? Наверное, уже не можно. Да только «наверное». Милли уже и забыла, как жарко дышать с Мэттом одним воздухом. Ее тело уже забыло, как это чувствовать возбуждение всякий раз, когда они оказываются в замкнутом пространстве. Солнечные эти блики, оранжево-золотые, прозрачные капли стекают вниз и вниз по его подбородку, когда Мэтт делает первый глоток; Милли украдкой ловит эту картинку, а потом сама запрокидывает голову назад, на спинку дивана, ну и она смотрит, как светится потолок. Игра бликов подобна дорогущим камушкам (алмазам), они прыгают, бегают, они в своем собственном мире; Тишина настолько громкая, что ей кажется, будто она оглохла. Это все хорошо, хорошо. Хорошая боль. Правильная. Боль чувствует биение ее сердца, ее кожи; грудь часто вздымается, рот молчит, молчит. Мэтт дальше пьет из своего стакана, глаз не подымает. Пей-пей, но посмотри на меня потом, на то, какими пятнами по моему лицу идет внезапное смущение, оно как красная вишня, как кровь, как немое такое «прости» в твою сторону, как самая настоящая тоска. Милли хочется впиться в его рот, раствориться в его теплых губах, тонких и забытых губах. Попробовать джин на его языке. Она прекрасно знает, что не может, и знакомое горькое разочарование заставляет ее сердце биться в такт тишине. Но это хорошо, это все хорошо. Хорошая боль. Не так ли? Проходят минуты. Никто не говорит. Алкок невольно прикасается к платью — играет пальцами с его подолом. Неровные углы, разбитое сердце, часть моей души напротив. Моментально ей становится «слишком», ведь темные лохматые волосы, ясные глаза, жесткая линия челюсти. Напряжение, кажется, даже в костях. Пожалуйста, заговори со мной первым. Я знаю, что виновата я, но умоляю, заговори первым, слышишь? Он как-то телепатически слышит. — И? Милли продолжает смотреть в потолок. Не на него, не на него. Кровь кипит. — Хочешь разговаривать вот так? С разных комнат? Я не хочу переговариваться, — Алкок сообщает ему, громко и четко, а солнечные зайчики скачут вперед-назад. Хорошая боль. — Так безопасней. Ого. Потому что?.. Жесткие углы, крепкие руки, тело вдавливает ее в матрас. Ритмичные его движения, глубокие толчки, смущение пятнами по лицу, оно как красная эта вот вишня, как кровь, как немое такое «прости» в твою сторону, как самая настоящая тоска. Черт. Милли прикусывает губу. Слабые-слабые люди. Она не отвечает, потому Мэтт заходит в гостиную. Но не для того, чтобы сесть напротив, чтобы поговорить нормально. Он тупо открывает вторые двери на выход в небольшой сад, достает сигареты и зажигалку. Босиком выходит на мраморную площадку, лицом к пляжу. Подкуривает. Слишком далеко. Милли громко выдыхает. Пальцы сжимаются на ткани платья. Она чувствует подобие шелка, она знает, что платье полу-прозрачное, белье у нее полу-прозрачное. Она вся пахнет сексом. А думалось, что все будет проще — приедешь, поговоришь, уедешь. Ага. Такой простой план взял, ну и превратился в непостижимую задачку. Тонкие губы, вишнево-красные, нельзя. Она знает, что почувствует джин у него во рту, если он позволит приблизится; если позволит сам ей попробовать. Потом только языком по коже вниз, чтобы его тело мокрое от ее слюны ее стало, а его волосы, чтобы между ее пальцами, а глаза — в глаза. Господи, такая херня, честное слово. Мэтт заходит внутрь. Он двери не закрывает, только приоткрытыми оставляет. Прячет пачку в передний карман своих брюк. Потом руки на груди скрещивает, смотрит вперед, вперед, смотрит на Алкок. — Специально надела такую одежду, чтобы все просвечивалось, м-м? Не изменяешь своим традициям? Милли фыркает: — А какая разница? Я оделась для себя. Ты можешь не смотреть. Мы тут для того, чтобы поговорить. — Если никто не будет смотреть в глаза, а только разглядывать эти потолки, то разговор получится так себе, не находишь? — О боже, невероятно, — Милли резко поднимает свою голову, теперь глаза в глаза. Ее передергивает. Внизу живота начинает ныть. Потому изо рта льется сплошная такая вот глупость. Раздражающая. — Да, Мэтт, Висенья твоя дочка. Твоя. Да, Мэтт, я виновата в том, что ты об этом узнал только сейчас. Я сама узнала не так давно, просто не хотела замечать этого, ага. Наверное. Ты можешь злиться, обзывать меня, выгнать меня даже из дома. Но она твоя дочка. Твоя кровь. — Замолчи. — А? — Ты, наверное, принимаешь меня за идиота? Думаешь, что я утешусь такой короткой историей? Пиздец. Думаешь, что ты можешь просто пол-минуты говорить со мной в таком тоне и с таким вот пренебрежением? Нихуя. Поняла?! Милли прикусывает себе язык. Мэтт делает шаг к ней ближе. Глаза его злые, челюсть его сжата, тело до жути напряжено. Ток, ток, ток, настоящая страшная гроза посреди ясного дня. Хорошая боль. Это неправда. Неправда. Неправда. — Я идиот, по-твоему? — Выплюнуть это ей, чтобы обожглась. Милли вздрагивает. — Ну? Отвечай мне! Ты, бля, украла у меня и у моей малышки семь лет. Молчала все это время, как будто наказывала меня за что-то. Какого хуя, Милли? Чем я заслужил такое? Отвечай! Ты бросила меня. Оставила меня. Потерянного, отчаянного, безумного. — Мэтт, — шепот, шепот, полу-всхлип. — Последний раз говорю. Отвечай мне! Да блять. Слова вылетают быстро, ярко: — Тебе не будет достаточно моих объяснений, Мэтт, моих извинений. Ты никогда меня в этом не поймешь. Для тебя все будет выглядеть, как предательство, разве не понимаешь? Чтобы я сейчас не сказала, — девушка вдруг поднимается на ноги. Ей в нос ударяет запах Смита моментально. Мята, сладкая мята, крепкий алкоголь. — Ты же не захочешь понять меня. Не захочешь. Не станешь этого делать. Но: — Расскажи мне все, — как факт, как финал. Его эти злющие глаза намертво впиваются в лицо Милли. Он осматривает каждый, блин, сантиметр. Каждый. Прядка волос падает ему на лоб. Мурашки ползут по позвоночнику к пяткам. — Расскажи. Мне. Все. Прямо сейчас. — Тогда… черт, отойди от меня. Дай мне… вдохнуть. Мэтт колеблется. Они на таком расстоянии, что можно протянуть руку, ну и второго просто прибить к земле. Они на таком расстоянии, что можно сдохнуть еще до того, как в легкие набрать воздух. Милли задыхается. Ее платье открывает кожу, изгибы, тело. Она знает, что ее бедра стали больше. Она знает, что ее грудь стала больше. Смит зажмуривается. Он глупо отходит назад, потом ловко падает в черное кресло. Ногу на ногу закидывает. Смотрит на нее сверху вниз непроницаемыми и равнодушными глазами. Жесткая улыбка — она злая, плохая, жаркая, и Милли тут ж хочет стереть ее зубами. Комната кружится вокруг нее, становится дурно. У него очень тонкие губы; ничего похожего на тот жар, что у нее внутри, что липко окутывает, сгибает тебя пополам. Господи. Алкок тупо садится на диван. Опять. Ткань платья оголяет ее коленки. Опять. — Если ты помнишь, — она начинает, вся дрожит. Пальцы себе заламывает, утыкается в пол взглядом. — Если помнишь, у нас с тобой был секс в спальне наверху. В один из таких вот жарких дней, когда мы сбежали от работы. Ты спросил меня тогда, принимаю ли я эти вот таблетки, противозачаточные, секс ведь без всякой защиты был. Я тебе тогда соврала. Сама не знаю, почему. Наверное, потому что, я всегда хотела… ну, подсознательно, чтобы у нас был ребенок. Я тебя очень любила. И мне… на самом деле понравилось ощущение, когда ты заполнил меня своим… своим… В общем, я тебе соврала, ага. Думала, что выпью таблетку после того, как мы встретимся с Томом. Но я забыла. Сам знаешь, что у нас были проблемы. А потом тот сумасшедший график… Через три дня я все же ее выпила. Думала, что она поможет. Думала, что получится на этот раз. Не получилось, как видишь. Потом мы вернулись в Лондон, ты гулял по этим барам, по тусовкам, раздавал всем автографы, а я все время сидела дома. Со мной- Милли сглатывает. Мэтт сидит напротив нее неподвижно, взгляд его стеклянный, далекий. — Мне (тем временем) становилось непонятно. Эмили предположила, что у меня просто стресс, потому и есть тошнота, головная боль, ну и прочее. Мне хотелось в это верить. По крайней мере я была зациклена только на том, как я себя чувствую физически, а не на том, где ты был… с кем ты был. Как ты время проводил. То доверие, что возникло между нами в Испании, оно становилось призрачным, едва ощутимым, оно от меня само уходило постепенно, ведь Лондон «жил» в другом ритме, ага. И ты жил в другом ритме. Я была уже тогда беременной, хотя этого и не знала. Гормоны скакали, как дурные. Хотелось плакать. И вот когда я оставалась одна вечерами, пока ты таскался по вечеринкам, я стала… ну, вспоминать всю ту херню, что происходила. Твои выходки, твои пустые трахи, твои игры. — Почему ты со мной просто не поговорила? — Потому что это разбило бы мне сердце. Особенно тогда, когда ты так кайфовал от того, куда нас завел сериал про Драконов. Ты заслужил ту славу, ту радость, а я… В общем, я ушла. Было нелегко. Правду тебе говорю. Было очень сложно и очень больно. А потом мне встретился Майлз… я сильно напилась, это был какой-то нелепый бар. Старые методы, да. Потому я трахнулась с ним, ничего особенного, надеялась, что это отрезвит меня, что я смогу почувствовать хоть что-то. Спойлер: не получилось. Я была так пьяна, что даже не проследила за тем, надел ли он презерватив. Он его не надел. Через время я узнала, что жду ребенка. Думала, ребенок от него. Родилась девочка. С темными волосами. Нас всех убедили, что такое случается, хоть у Майлза и у меня светлые волосы. И пока она сама не подросла, я не знала, что она будет так похожа на тебя. Хотя… я все время чувствовала, будто она твоя. Каким-то образом. Ее глаза… были такими ясными и… короче, я с Эмили даже об этом говорила. Но, понимаешь, думалось, что эти все подозрения, что ты отец… ну, что это на самом деле не правда. Ибо я просто по тебе ужасно скучала. Списывала это на ужасную тоску. Но потом- — Ага. Финал я уже знаю. Милли утирает лицо руками. Мэтт устало закрывает глаза. Не двигается, ничего такого. Просто сидит себе — далекий, грустный. — Это вся история. Короткая история. Прости меня, Мэтт. Знаю, что мои извинения ничему не помогут, ну и ты не должен меня прощать по-настоящему, просто… мне правда жаль. Но теперь Висенья появилась в твоей жизни, а я бы хотела, чтобы ты появился в ее жизни. Будь ее папой. Она не виновата в этой истории. Не злись на нее. Лучше на меня. И- И: — Я пообещал ей, дал ей слово, что буду о ней заботится. Она — моя кровь. Не переживай об этом. Я рад ей тут в любое время. В конце-концов, ну, мы с ней сами можем попытаться узнать друг друга заново. Стать семьей. Правда? Милли чуть улыбается. В грудине печет. Между ног все еще ноет. Она тупо поднимается, потом медленно направляется на кухню. Как в трансе. Подвигает к себе бутылку джина, ну и делает несколько глотков буквально из бутылки. Стекло, стекло, ровные края. Жжет. Выжигает горло. Солнечные зайчики скачут по потолку, как ненормальные. — Спасибо, Мэтт. Как ты себя чувствуешь? Он не отвечает сразу же. Только сам встает на ноги, головой в разные стороны вертит, а потом: — Убирайся. А? — Что?.. — Убирайся, Милли. Уезжай отсюда. Алкок неуверенно к нему поворачивается. Она тут же сталкивается с Мэттом взглядами — переплетается. Становится больно. Она открывает рот, а потом его тут же закрывает. Не знает, что сказать. Да и ладно, ведь Смит опять к ней обращается: — Не понимаешь? Я не могу на тебя нормально смотреть. Я хочу коснуться тебя, содрать с тебя это платье, вцепится пальцами в твое горло. Взять тебя прямо тут, на столе. Чтобы ты задохнулась, расплакалась. Потому уходи. Не дай мне, на этот раз, совершить ошибку над тобой. Ведь он все еще боится, что она — мираж, ненастоящая, его личная выдумка и дымка. Милли широко открывает глаза. Пульс в ушах зашкаливает. Да, конечно. Вот же он — ее Мэтт, который всегда выливал эмоции через секс. Только теперь… она опять делает один глоток джина, губы облизывает. Гроза посреди ясного дня. Самая настоящая, реальная, убийственная. Грудь часто вздымается. — Ты не сделаешь мне больно, — выходит уверенно, так громко. Смит хмурится. — Я знаю тебя, ты не сделаешь мне больно. Словами да, но не- Мэтт криво усмехается. Улыбка горькая, надломанная. — Откуда ты знаешь? Я хотел тебя буквально каждый день напряжении этих семи лет. — А я думала о тебе буквально каждый день на протяжении этих семи лет, Мэтт, но если бы сама и захотела, то больно тебе сделать (намеренно) не смогла бы. Я так не умею, не знаю. Мы научили друг друга только телепатии и ласке. Разве ты не помнишь? Помнит — она бегом заглядывает вглубь его головы, все там видит, все там считывает. Он помнит. — Зачем ты это со мной делаешь? Все это. Боже. Разве я не настрадался уже? — Он кривится, голос его звучит до жути поломано, так разбито, что Милли на мгновение сдерживает себя, чтобы не податься ему навстречу. Чтобы не обхватить его руками. — Зачем ты появляешься опять в моей жизни? Я только выучил как это: жить без тебя. — Не думай, что мне было охуенно, Мэтт. Мне было в сто раз хуже. Правда. Смит громко выдыхает. Есть в нем что-то такое знакомое, доброе, слишком необходимое. Любовь. А еще и сопротивление. Как будто это какая-то блядская игра — кто кого убьет первым. Милли смотрит на него во все глаза. Нужно немного снять этот огонь, (хотя она не думает, что этот огонь что-либо сможет погасить), нужно снять вязкое возбуждение, отвлечь себя… и его. — Хочу есть, — говорит светловолосая, неуверенно, но четко. — Можно мне приготовить себе что-то тут? На кухне. Мэтт напрягается, но ответ его быстрый: — Ладно. Делай, что хочешь. (хочу только тебя) и (позже, обязательно, позже) — Ты будешь есть? Смит закатывает глаза. Он тут же пропадает, исчезает. Только слышится, как он выходит на улицу, как он чиркает зажигалкой. Потом закрывает за собой стеклянные двери. Бобби только мордочку поднимает вслед за ним, ну и нагло возвращается ко сну за секунду. Ну и дела. Милли трет лицо руками. Ладно. Отвлечься, нужно отвлечься и успокоиться. Девушка достает макароны и сыр. В холодильнике она находит бутылку вина. Под ее ногами разноцветные отскоки от чашки, которую разбила малышка Висенья, а над головой яркие солнечные блики, дурные маленькие лучики — ну точно кусочки камней. 1. Когда обед готов — пол бутылки вина выпито. А чего вы ожидали? Мэтт все еще на улице. Милли ловко снимает кастрюльку с плиты, выключает газ. Она промывает макароны, она кидает масло. Трет поверх сыр. Хочется маленьких помидоров — нож в руке, чтобы взять и порезать. Да только беда. Нож проходится по ладони, в которой она сжимает помидор. Кровь тут же брызгает вокруг. Липко. Алкок бегло кидает ножик, потом чуть отходит. А сама завороженно смотрит на порез — глубокий, алый. В животе поднимается тошнота. — Ч-черт, — она уверенно открывает кухонный кран, опускает руку под воду. По спине бегут огромные мурашки. — Блин. Кап, кап, кап. Кровь как вишня, как ее губная помада. Ее много — в глазах появляются слезы. Светловолосая так и стоит себе, пока в гостиной не появляется Мэтт. Она даже сперва не слышит его шаги, ведь шум воды заполняет всю комнату. Начинается. Он сам подходит к столу, она чувствует, как его глаза утыкаются в ее спину. Потом наливает себе джин в стакан. Ничего не говорит. — У тебя есть п-пластырь? — Что случилось? Милли поворачивается к мужчине. У него чуть красные глаза (как ее кровь, как ее губы), волосы все взлохмачены, футболка липнет к телу. Его взгляд прикипает к ее руке. Сразу же, моментально. — Ты порезалась? Как? Алкок мотает головой. Не сейчас, отвечай по факту, пожалуйста. — Есть пластырь? — Есть. Сейчас. Мэтт уходит из кухни, Милли буквально слышит, как он поднимается на второй этаж. Ей почему-то становится смешно — блин, неужели сами случайности хотят, чтобы он к ней прикоснулся? Он сто процентов станет ей помогать, он позаботится о ней. Разве так не было всегда? Даже, когда он зол и потерян. И пофиг на то, что он говорит обратное. — Ты как маленькая, — опять слышится голос Смита. Он приближается, приближается. Теперь полностью появляется рядом. С собой у него целая ебаная аптечка. — Ничего нового. — Ой- — Садись, — мужчина указывает на высокую столешницу. — Залезай давай, пока кровь твоя еще не вся из тебя вытекла. — Как смешно, — Алкок топчется на месте. — Мне тебя самому усадить, ну или как? Командует. Боже. Как привычно становится. Словно виделись все дни подряд, словно жили вместе. И от того, как быстро все между ними сейчас меняется — готова кругом идет. Милли тупо выпрыгивает на стол. Она возмущенно фыркает, когда Мэтт появляется прямо у нее между ног; становится там, аптечку рядом раскладывает. Коленки девушки едва заметно берут и прикасаются к бедрам Смита. Невероятно. — Дай руку, — просит он, но потом сам цепляется за ее кожу, пальцы вокруг ее запястья переплетает. Кожа плавится, она горит. Жжется. Милли дергается. — Хэ-э-эй, спокойно. Ладно. Можно попытаться. Милли смотрит на то, как Мэтт аккуратно дезинфицирует ее порез, как он легко стирает кровь с ладошки. Движения его точные, правильные, безопасные. Хочется податься к нему вперед, носом в шею уткнуться. Как в старые добрые времена. Хорошая боль, это хорошая боль. — Все хорошо? — Мг-м. Кивает, кивает, кивает. — Осталось только пластырем заклеить, ну и будешь в порядке. — Спасибо. Мэтт увлеченно достает пластырь, снимает защитную пленку, ну и лепит его на сам порез. Он невесомо проводит большим пальцем по нему — туда-сюда, потом обратно. Милли на него смотрит, как завороженная. Ее коленки касаются ткани у него на брюках. Ух-х, мда. Она вдруг чувствует, как Смит прикасается к коже чуть выше ее коленей. Стирает каплю крови. — Наигрался в доктора? Его темные глаза на секунду встречаются с ее глазами. Нервы замыкает током. Алкок тупо ерзает. Если немного податься вперед, то можно будет поцеловаться. Ого. — Наигрался, — низко, хрипло, горячо. — Однажды, ты мне сказал, что нужно поцеловать место раны или ушиба. Так быстрее все заживет. Это правда? Это вызов, он должен знать. Милли вздергивает свой подбородок. Она уверена, что сейчас Смит к ней возьмет, ну и наклонится, ну и наконец-то… Но он этого не делает. Только руку ее с пластырем поднимает, а потом губами дотрагивается поверх него. Поцелуй такой вот секундный, он даже не чувствуется. Блин. Мэтт отстраняется, выпрямляется. Все еще сам находится достаточно близко. Дрожь искрит между ними, время от времени поглощаемая дыханием, вокруг волны мягкого оранжевого и желтого цвета. Пахнет сексом, кровью и едой. Ее ногти, прижатые к другой ладони, превращаются в форму полумесяца; запах Мэтта: крепкий джин и густой дым. Любовь. Он вдруг цепляет ее предплечье своими пальцами, потом тянет к себе: отпечатки ногтей на ее ладони бело-алые, как вишня. Он громко цокает, будто сам себя вообще едва может сдерживать, а потом прикасается к ним губами тоже: на мгновение Милли кажется, что она так тут и умрет, забудется. Он смотрит ей в глаза после, заправляет ей за ухо прядь белых-белых волос. Проводит большим пальцем по ее щеке — это нежность, призрачная ласка, как когда-то. Милли тянется к нему, утыкается носом ему в шею. Боже. Дыхание на коже, поверх нее. Закрой руками мне глаза, она хочет сказать Мэтту, закрой руками мне глаза, пообещай, что ты меня простишь, что ты сможешь меня полюбить опять, а остальное спрячь от меня. Она не говорит ничего из этого, просто сама прижимается к нему ближе. На линии его ключицы ее рот раскрывается, губы смазано ведут мокрую дорожку вдоль. Секунда, две — Милли отстраняется. Мэтт, кажется, не дышит. — Мне нужно в душ, — ее правда, правда, она хочет смыть из себя кровь, пот, ну и влагу между ног. — Ты все еще хочешь, чтобы я ушла? Смит молча мотает головой. Он делает шаг назад. — Мы еще не договорили. И еще ты не был во мне, хочет добавить светловолосая, но быстро себе прикусывает язык. Она ловко спрыгивает на землю. — У тебя есть полотенце? — Да. — Тогда хорошо. Голод внутри заполняет до самого дна. Милли поднимается на второй этаж. Смит идет за ней. Когда они проходят «их» общую спальню — она на секунду задерживается. Она вот может чем-угодно поклясться, что боковым зрением на секунду видит, как Мэтт чуть было не открывает ту дверь. Ту самую. 2. Вода прохладная, вода приводит ее в чувство. Слава Богу, поистине. Ну и аминь. Хотя бы на пять минут, да-да. Дверь заперта, она сама закрыла и перепроверила (на всякий случай) и (долго еще будем с тобой бегать?); закрытое пространство дарует мгновение уединения, мгновение взять и разложить свои мысли по полочкам. Как бы не так. Милли закрывает глаза. Она смывает шампунь, смывает гель, руки ее оглаживают грудь, потом живот, бедра. Пальцы прикасаются прямиком между ног. Тихий стон слетает из ее рта, под веками появляются звездочки. Она чуть надавливает на клитор, ну и тут же сама понимает — не кончит. Не сможет. Только не так. Не так. Светловолосая вздыхает, потом закручивает кран. Возбуждение оседает в костях. Она выбирается из душа. Вытирается белым полотенцем, ну и тут же берет и натягивает на себя свое полу-прозрачное платье. В отражении на нее смотрит смущенная девка, мокрая, невероятно красивая. Так к нему выйти? Чтобы что? М-м? Опять целый день играть в игру «кто кого соблазнит первым»? Да и густое волнение сковывает — а вдруг Мэтт не шутил? Вдруг он правда хочет ее так, как и сказал — грубо, властно, чтобы сделать больно. Милли хочет совершенно другого. А они всегда сходились в сексе, правда, в понимании секса — считывали желания и импульсы с помощью телепатии. Как же будет теперь? А что-то вообще после секса будет? Открытая дверь на улицу и билет домой, разве что. Ох, ну и бред. Да и что он там еще ей сказать хочет? Не договорили ведь, не договорили, неа. Милли убирает мокрую челку со лба. Она выбирается в небольшую спальню. Кидает полотенце на кровать. Позади нее виднеется пляж — через окно, волны больше, огромные, лазурные, отдают синевой. Солнце светит прямиком в лицо. Алкок тянется к своей сумочке — красит губы ярко-красным. Как кровь, как вишня, как огонь. Ей безумно хочется спуститься вниз и застать Мэтта со стаканом алкоголя. Увидеть, как он случайно его разливает на себя — горькие губы, горькая кожа, мокрые дорожки языком вдоль его живота. Хорошая боль, хорошая. Правильная. Она знает, что так не будет — жизнь сама решает, что и как делать. Ты либо принимаешь, либо нет. Потому девушка звонит Консидайну. Пэдди берет трубку за секунду. Все окей, говорит он. Мы с Висеньей просто в супер-настроении, она уже слопала целых три мороженых, накричалась в детской-комнате страха, десять раз прокаталась на этих вот мультяшных лошадках на карусели. Потому мы остаемся еще, сообщает он. Милли ему благодарна. Она просит поболтать с малышкой, но та только громко смеется, ну и задает ей только один вопрос: вы с папой уже помирились? Практически да, ага. Милли ей прямо не отвечает. Она прощается, пару раз прощается, а потом прячет телефон обратно в сумку. Так и стоит себе посреди этой комнаты — платье липнет к мокрому телу, вода с волос падает на пол. Пишет Эмили, словно чувствует, что у ее подружки есть парочку свободных минут. Ну что там, детка? Вы поговорили? Как он все воспринял? Ну и… Вы с ним уже трахнулись? Практически да, ага. Алкок заливается румянцем. Так, с нее хватит стоять тут и думать о сексе с ним (даже если это не прям очевидные мысли), нужно спуститься вниз, а если ей повезет, так допить бутылочку вина. Дать ответы ему на вопросы, которые он так хочет сам ей позадавать, ну и убежать, наверное, к побережью. План супер. Осталось теперь не сдохнуть. Мэтт сидит на диване. Милли появляется перед ним за минуту. — Как рука? — Он старается не пялится, но его глаза цепляются за очертания ее сосков, ну и он инстинктивно облизывается. — Болит? — Все нормально. Правда. — Ты не могла нормально вытереть свое тело? Почему так открыто спрашивать-то. Милли закатывает глаза. Руки скрещивает на груди. Бля. — Мэтт, чего ты там не видел? Перестань реагировать, словно подросток. И смотри мне в лицо, пожалуйста. Пф-ф. У него на губах появляется улыбка. Ну-ну, Милли задумывается. Во-первых, он на нее всегда так реагировал, видит бог, так и было, во-вторых, ну, ее собственное это тело немного поменялось, она теперь не такая худая, как раньше. Телепатия срабатывает на сто процентов — она знает, что Мэтту интересно. Кроме адского желания, ему еще самому и интересно. Как, например, ее грудь будет чувствоваться у него в руке теперь? — Я хотел тебе кое-что сказать. — Так скажи. — Я не могу нормально сейчас оценивать всю ситуацию, Милли. — Почему? Блин, а ты как-будто не знаешь. Жар, жар, хорошая боль, правильная боль. На его лице отображается какое-то нереальное «понимание». Будто он все-таки принял, что она тут, она живая, она не выдумка, ну и не сказка. — У тебя есть презервативы? Милли моргает. Раз. Два. Нет, у нее с собой их нет. Что за вопрос? Начнем с того, что она вообще не думала, что они могут… Губы его тонкие, острые края, большое тело над ней, запах дыма, огня, страсти. Движение. Как кровь, как вишня, как испанское лето. Целиком и полностью. Алкок качает головой. Мэтт хмурится. Но он вдруг поднимается, потом сам обходит диван, сам шарится возле большого стола. — Мэтт. — Нашел, — он хватается за упаковку, снимает пленку. Член в штанах уже твердый, уже марает белье своей смазкой. Смит буквально выглядит, словно одержимый. У него, если присмотреться, дрожат пальцы. — Мэтт. Что? — М-м? Они на секунду встречаются глазами. Алкок невольно сводит бедра вместе. Она ловит отчетливое дежа вю. Как тогда, первый раз на пляже. Когда она просто терлась о него, пока не получила свой яркий оргазм. — Что такое, Милли? — Поцелуй меня. Все то время, пока Смит к ней подходит — чувствуется ей вечностью. Детализируется на все сто процентов. Она видит его плечи, его подбородок, его линии скул. Она смотрит на то, как трепещут его реснички, как ясный взгляд цепляется за нее. Его запах окутывает ее с головой — приходится сделать большой вдох через рот. А потом Мэтт наклоняется, его собственные руки сжимают ее талию, а его губы с силой впечатываются в ее рот. Боже. Он не двигается, даже не углубляет поцелуй. Просто, вроде, наслаждается тем, как они стоят так близко друг к другу. Милли про себя смеется, сейчас она выкинет один такой себе фокус, словно семи этих лет не было. Смотрите. Она чуть отстраняется, говорит ему: — Suck it and see. Мэтта несет. Он моментально оттягивает ее нижнюю губу, всасывает ее в себя, лижет ее языком после. Потом его язык пробирается дальше — он сталкивается с ее языком. Вот так все это и происходит. Две души, похожая кровь; две любви, которые все никак не угасали внутри, они словно раковая опухоль — вросли в ее обладателей, да и покинут их только вместе с настоящей смертью, рука об руку. Милли пропускает стон. Она вжимается в Мэтта, чувствуя, как его член упирается ей в бедро. Мало, мало, мало. Хочу, хочу, хочу. Сейчас. Мэтт отрывается от ее рта с мокрым влажным звуком. — Скажи мне одно, — просит он ее громко, взросло, практически особенно. — Ты все еще меня любишь? Да. Я жила с «ощущением» тебя внутри постоянно. — Я не переставала никогда тебя любить, — признание слетает уверенно, ласково, очень нетерпеливо. — Я видела тебя во всем. В книгах Гамлета, в моем сладком кофе, в днях, когда наступало жаркое лето. В музыке Арктических Мартышек. В своих снах. В других людях, с похожими глазами. В нашей дочери. Мэтт прикасается к ее подбородку, цепляет его большим пальцем. Кожу поглаживает; сам в мгновении теряется. Он выглядит таким влюбленным, таким уязвимым и настоящим, что Милли глотает свои соленые слезы. — Я чувствовала тебя, как дом- — Полный огня, — заканчивает он, опять подаваясь чуть вперед. Опять накрывая ее губы своими. Слабые-слабые люди. На первый взгляд. На самом деле — неимоверно сильные, взяли и отыскали путь друг к друг обратно. Потому что это их история. Их любовь. Милли знает, что по другому быть не может. Только она в его руках, только так, ну и никак иначе. Он ее собственная книжная история (живая), он все то, что она так долго искала в романах, в иллюзиях. Он ее реальность. Как кровь, как вишня, как запах дыма от сигарет. И он тут, прямо сейчас. Рядом. Рядом. Поцелуи сбиваются, Мэтт прикусывает тонкую кожу у нее на шее. Большие ладони его сжимают ее бедра, они нетерпеливо оглаживают ее ребра, ее грудь, ее живот. Нужно ближе. Еще ближе. Нужно без одежды, да она все еще смущается, как впервые. Все еще задается вопросом — как это будет… опять увидеть его, опять почувствовать его в себе. Прекрасно. — У тебя так горят щеки, — Смит выдыхает горячий воздух ей на ушко. — Такая ты еще малявка, я так соскучился по этому. По тому, как ты на меня реагируешь. По тому, как смело и легко твои пальцы снимают с меня белую футболку. С этим движением заканчивается отрицание, заканчивается злость. Его белая кожа, как молоко. У нее такая же самая, только с отметинами, со следами от растяжек. Буквально фарфоровая. Нет стыда, не будет стыда, только не с ним, только не так. Между ног у нее мокро, липко. Милли хочется ощутить там его пальцы, его язык, его член. Милли хочется влезть в его собственную душу, поглотить его целиком, если такое все еще возможно. — Где мне прикоснуться? — Низким голосом спрашивает у нее Мэтт, ей в глаза опять сам заглядывает. — Скажи. Скажи, скажи, скажи, я все сделаю. Милли ловко отстраняется от него. Она садится на диван. Мэтт тут же становится перед ней на колени. Повторяет свой вопрос. На его лице солнечные зайчики, яркие блики; они делают все это необыкновенным, желанным, красивым. Ведь они сами по себе красивые люди — в первую очередь внутри души. — Тут, — светловолосая касается своих ключиц. — Тогда придется снять твое прекрасное платье. Он помогает ей — руки вверх, раз-два, вот теперь ты только в одних трусиках и с голой грудью. Смит едва удерживается, чтобы лицом не уткнуться ей в голый живот. Едва. Но все-таки ждет, все-таки остается спокойно наблюдать. Милли опять касается ключицы. — Тут. Хочу тут. Его язык мокрый и теплый. Он ведет смазанные дорожки, иногда зубами прикусывает ее кожу. Пальцы зарываются ему в волосы на автомате: немного тянут, перебирают прядки. — Где еще? — Тут, — она трогает свою грудь; Мэтт облизывается. Большие ладони его сжимают, потом пальцы играются с ее сосками. Невесомо, огненно. Жар, жар, такой жар. Вот так, ты все помнишь, хочется сказать Алкок. Ты все помнишь, ты знаешь как. — Мэтт! Она всхлипывает, подается к нему вперед. Целует его в шею, ногтями чуть цапая ему спину. — Где мне еще прикоснуться? — Мэтт, пожалуйста. Он медлит, но всего пару секунд. Потом быстро, но аккуратно стягивает с Милли белье. Берется за ее коленки, разводит ноги в сторону. Рукой тянется, прикасается к ней между ее ног. — Бля, — Алкок сильно-сильно жмурится. Она чувствует, как его ладонь трогает ее, как она тут же пачкается в ее смазке, как Мэтт оказывается ближе. Теперь его лоб берет и прижимается к ее лбу, а два пальца его проскальзывают внутрь нее легко, безобразно просто. Она сжимается вокруг них. — Господибожеблять. Смит ритмично двигает рукой, Милли двигает бедрами ему навстречу. Сама буквально насаживается на его пальцы. Это немного больно, но эта боль хорошая, правильная. — Я тебя не слышу, — он чуть сгибает указательный и средний, а большим давит на ее клитор. — Милли, пожалуйста. Сейчас. С ее рта вылетает целый набор громких стонов. Они (для нее) немного странные, ведь так давно она не была громкой. В последний раз — только с Мэттом. И сейчас это придает ей еще больше возбуждения, потому что ей действительно хорошо. Потому что он ее просит. Так хорошо просит. А она ведь его хорошая девочка. Самая лучшая. Пальцы его входят в нее почти на всю длину — и она тут же ловит первый оргазм. Глаза закатываются, под веками фейерверки. Тело нещадно дрожит. — Вот так, малышка, я тебя держу. Позволь себе ощутить все это, — большой палец у нее на клиторе не перестает двигаться, ну и Милли где-то отдаленно понимает (ведь ее это вот сознание летает выше неба), что ее перебрасывает из одной волны в другую. Она тут же ловит второй оргазм, ярче предыдущего. Слезы брызгают с глаз, губы открываются. — Все хорошо, я тут, ты такая прекрасная девочка. Моя маленькая. Моя. Светловолосая вдыхает, громко вдыхает, потом только прижимается телом к Мэтту. Он сам оставляет у нее на щеке поцелуй, сам волосы за ее ушки заправляет. А потом так нагло облизывает свои пальцы, перепачканные в ее смазке, что Алкок смущенно прикусывает себе губы. — Ты как? — Хочу еще, — она улыбается. Смит стирает с ее виска капельки пота. — Я хочу, чтобы ты вытрахал из меня всю душу, Мэтти, я серьезно. За все эти семь лет. Только не- — М-м? Глаза в глаза. Одно понимание на двоих. Следы от ее красной помады у него на шее, у него на теле. Отпечатки, как кровь, как вишня, как любовь; — Только будь со мной в «этом», не отключайся, не ищи свои смыслы, — она про то, что иногда (раньше), он мог запросто отсоединиться от реальности, улететь куда-то в своем сознании на грани удовольствия, где были только его понимания. Сейчас ей нужно, чтобы он был тут, был рядом. Не просто толкался в нее, а видел ее, смотрел в нее, чувствовал ее всецело. — Хорошо. Обещаю. Он обещает. Милли ему верит. Потому — стянуть брюки, а потом белые боксеры это проще простого. Заставить ее вновь смущаться — тоже. Надеть презерватив и оказать поверх нее на диване — самое легкое и удивительное ощущение из всех. Мэтт немного движется, его член оказывается зажатым между их телами. — Так нужно тебя ощущать, — Милли мычит ему в шею, потом сама оставляет маленькие такие поцелуи-ожоги на коже. — Подвигайся так еще немного. Он двигается, не спешит. Он вылизывает ее грудь, он прикусывает ее соски. А когда уже ждать совсем невыносимо — он чуть приподнимает ее бедра, а потом одним легким таким движением заполняет ее до самого конца. Взрывается их собственная Вселенная. Оказывается на их телах солнечными зайчиками. Милли замирает. Ей максимально туго, ему отчетливо тесно, а потом ей (наконец-то) заполнено. Так, как и должно быть. Такая вот еще одна форма любви. Любовь. Смит толкается глубже, нещадно и правильно. Алкок всхлипывает, потом громко стонет. Теперь стоны ей кажутся идеальными. А когда Мэтт издает стон после нее — в ее груди становится максимально тепло и ласково по отношении к нему. Им хорошо. Сейчас им так хорошо, никто и ничто этого не заберет. Попросту не сможет. — Обхвати меня крепче, — просит Смит, глаза в глаза, он тут, он рядом. Милли делает так, как он говорит. Она сцепливает ноги вокруг него, ее пятки касаются его поясницы. — Тебе не больно? Она мотает головой. Она чувствует его так близко, ну и это так необходимо, что нервы сами замыкаются сплошным током. Она обхватывает его член, она сжимается на нем, ей кажется, что еще немного, ну и они просто никогда не смогут разъединиться. Душами, так точно. — Ох, блин, — ее голос тупо дрожит, тело ее дрожит. А Мэтт ускоряется, он толкается и толкается, вбивается в нее, трахает ее, как никогда до этого. Как никто, после него. — Мэтт! Она буквально кончает только от одного проникновения. Шок. Оргазм такой сильный, что предыдущие кажутся дурацкими пустяками. Перед глазами разноцветные пятна. Смит впивается в ее губы поцелуем, пробирается языком ей в рот. Движется, движется, сам стонет, вообще перестать не может. Только через какое-то мгновение выходит из нее, трется членом поверх, потом чуть отстраняется, чтобы сесть, а Алкок тут же седлает его бедра. Тут же опускается резко вниз, чувствуя знакомую заполненность. Навечно. Ты и я. Навечно, понятно? Сердце навылет, честное слово. Большие ладони гладят ее спину, рот поверх рта, все ощущения концентрируются на том, где они соединяются телами. Еще немного, ну и… Мэтт кончает одновременно с Милли, впиваясь зубами ей в плечо. От них останутся следы, наверное, но это хорошо, это прекрасно, да-да, это хорошая боль. В голове становится пусто. Приятно пусто. Милли прижимается щекой к шее Смита. Сердце к сердцу. Вот сейчас они вот так побудут себе, немного себе побудут в этой сладкой дымке, в этом запахе секса, в этой любви, а потом заснут на какое-то время — вымотанные, довольные. А когда проснуться — то повторят это опять. Не смогут не повторить, понимаете? Милли сделает ужин, они допьют бутылку вина. И обязательно договорят. Обязательно. А теперь сон, поистине. Сон без кошмаров. Сон в крепких руках. Потому что это судьба, как никак. Это действительно она.