Аверс

Шины старенького и весьма потрёпанного российскими дорогами, клиентами и в целом жизнью «Polo» шуршат по влажному асфальту, медленно переваливаясь через парочку ям, в которых скопилась грязная, мутная вода с песком и щебёнкой. Брызги летят во все стороны, орошая пустующий тротуар, а вместе с ним и окно дышащего на ладан Фольксвагена, до того мывшегося разве что недавним дождём, так и не облегчившим серость неба. «Ни солнца тебе, ни радуги. Что за киношный штамп?» — отворачивается пассажир от созерцания весьма унылых пейзажей с одной стороны, точно не собираясь разглядывать происходящее с другой. Острые колени упираются в тканное переднее кресло, в салоне омерзительно, тошнотворно-сладковато пахнет болтающейся на зеркале рядом с чётками ёлочкой, а на фоне играет шансон. О том, что он не переместился обратно в нулевые, напоминает разве что закреплённый присоской-держателем на стекле смартфон, точно один из «китайцев», только поновее, чем у него самого. По разрезаемому трещиной экрану ползёт крошечная стрелочка, которой остаётся ещё сантиметр до места назначения, но, завидя знакомый подъезд с выкрашенной цифрой «3» сверху двери вместо каких-либо иных обозначений, парень тут же просит остановить машину. — Скверное тут, наверное, место, — приближает пальцами водитель к себе карту, на которой слева крестом отмечена огромная, пустая, зелёная местность, по которой мало кто будет вечерами бродить, выгуливая собак. — Дом, конечно, симпатичный, но хата рядом с кладбищем… — качает тот головой, проверяя, точно ли оплата была выставлена по карте. К счастью, даже до города, в котором и полмиллиона жителей наскребётся только области прихватив, подобные технологии доходят вполне исправно. — Зато тихо, — бросает парень, скрючившись в три погибели, чтобы выползти из такси на свежий воздух, самому себе открыть багажник и вытащить из него большой синий чемодан, с так и не отодранными от него обрывками бирок, а также огромный рюкзак, больше похожий на походный, забитый под завязку. Не то, чтобы ему требовалась куча вещей в каких-нибудь поездках на неделю или даже месяц, но это совсем иной случай. Хотя бы потому, что последнюю неделю Антон прожил в крошечном городском отеле, у которого на стойке регистрации в рамочке висела незнамо кем выданная бумажка, гласившая, что он в заведении с целой четвёркой поблёскивавших золотистой фольгой звёздочек, три из которых смело можно оторвать, обнаружив под ними зияющую пустоту. Прямо такую же, как на кроватях, у которых не оказалось ни постельного белья, ни одеял. Последнего потому что «Ну вы же сами видите, зима ещё не началась и отопительный сезон тоже!». Писклявую девушку-администратора совершенно не смущало значение в девятнадцать градусов на термометре, висевшем прямо за её спиной. Но тот вечер был ещё к нему весьма милостив в сравнении с поджидавшей на следующий день вознёй с юристами, с которой, кажется, ещё не окончено, но теперь у него в кармане лежит пара ключей, острой резьбой впивающихся в кожу. Эти новенькие, блестящие, разве что потными руками, нервно их сжимающими, заляпаны. Раньше были совсем другие, да и вообще Антон только одним пользовался, привязанным посеревшей лентой к школьному портфелю, как он сейчас помнит — с человеком пауком, ведь для первоклассника только такой и казался пределом мечтаний. Потому именно его и купили на первое сентября вместе с пеналом, наполненным карандашами и фломастерами, и горой зелёных тетрадей в большую клетку и косую линейку. С этим набором, а в придачу к нему и горой учебников, которые тот никогда не менял, с детства портя себе спину, Шастун выходил из подъезда номер три и пять раз в неделю двигался в сторону школы, скрывающейся недалеко отсюда во дворах. Ностальгия. Терпкая и влажная, как мокрый асфальт, отдающий знакомым запахом пыли, как едкий запах краски от недавно покрашенного высокого чёрного забора на той стороне дороги, за которым видны всё те же, что и девять лет назад, могилки. Он стоит на пустой улице, правда тихой, излишне умиротворённой днём, как и раньше. Смотрит на тяжёлую подъездную дверь, у которой вместо электронного домофона механический, на таком нужно цифры нужные одновременно нажать. Их, правда, даже не видно — половина испачкана школьниками замазкой, о шестёрку, кажется, годами тушат сигареты, и только гордая семёрка напоминает, что раскладка здесь такая же, как и везде, ничего замысловатого. Предлагает с места сойти уже наконец, перестав в душе, скомканной бумагой шурша, раскрывать альбом с кусочками и обрывками воспоминаний. По крайней мере не здесь этим заниматься. И Антон согласен. Выдвигает заедающую ручку чемодана наверх, зная, что та не закрепляется, и тянет за собой, чувствуя, как одна из ножек отказывается крутиться. Но грех жаловаться, всё же тот бесплатно достался, Дима отдал, ссылаясь на то, что из-за навалившейся работы в ближайшее время точно никуда не поедет, да и вообще надо новый купить. Этот больше похож на особый предмет для самоистязаний, однако лучше так было приезжать из Москвы на автобусе, нежели раскинув всё по пакетам, молясь, что из них ничего не выпадет. Пароль от замка ему сказали, в документах прописали и в руки всунули, особо не церемонясь, но Антон даже без них помнил те самые цифры, которые годами нажимал, приходя со школы. «Три, шесть, девять», — повторяет он про себя, длинными пальцами, на которых, как всегда, красуется несколько крупных литых колец, набирая незамысловатый шифр. Шестёрка ощутимо заедает, и Антон, чертыхаясь, надеется, что только что не доломал дверь до конца и всем жильцам поголовно не придётся до прибытия слесаря отсиживаться по домам или же, наоборот, встать рядом, наблюдая за работой мастера и осуждая взглядом, а может быть и не только им, новоприбывшего молодого человека, от которого так и веет чем-то нездешним. Вероятно, вишнёвым чапманом вместо красного мальборо. Однако после очередного «да твою ж мать», дверь наконец щёлкает, приоткрываясь едва-едва, заискивающе глядя чёрной щелью, за которой будто бы и не должно быть ничего, кроме тьмы. Но разум помнит. Хотя он, к сожалению, не всегда надёжный помощник. Дверь не просто скрипит. Отлетающий эхом по бежевым стенам звук больше напоминает гудение парохода, отправляющегося в путь. Шаги и стук сломанного чемодана тоже разносятся так, что наверняка слышно на каждой лестничной клетке. На тут же встречающем с порога входе в подвал висит тяжёлый железный замок, а перед ним валяется пара фантиков — следы тех, кому не терпелось сразу после сигаретки закинуться жвачкой. Антон-то знает, что она почти не помогает скрыть запах, но зато горечь пропадает с языка. Первые несколько ступеней по правую сторону от подвала ведут к крохотному лифту. Новый, раньше на его месте было нечто больше похожее на спичечный коробок, везущий тебя прямиком в Ад. Всю свою долгую поездку ты мог наблюдать прямо через щели дверей, сквозь которые виднелась мрачная шахта и каждый этаж, озаряющий её подъездными бледно-жёлтыми фонарями. Потому Антон предпочитал бегать по лестнице, минуя высокие, но узкие окна, на подоконниках которых стояли горшки с никому ненужными цветами. Теперь же подъезд освещают яркие белые лампы, а с шумом открывающиеся двери ведут не в спичечный коробок, а во вполне сносную кабину лифта с одной зеркальной стенкой, с которой на него смотрит привычное отражение себя самого: отросшие в кудри волосы, огромная серая толстовка, главный плюс в которой — тепло, и умаянный взгляд человека, которому кажется, что он по минному полю ходит, и только лишь ради того, чтобы в конечном итоге подорваться. Ключом нажимает на последний этаж — седьмой, и хочет уже было откинуться головой о металлическую серую стенку, но рюкзак не позволяет. Остаётся только вздохнуть поглубже, чуя застоявшийся запах сырой штукатурки, которым пропитан дом. Да. Поменялось многое, но он всё такой же, привычный, для многих удушающий, но для Антона — до одури приятный. Сталкиваясь с ним сквозь года в различных местах, он всегда напоминал о двадцать первой квартире, напротив которой оказывается, стоит сделать шаг за пределы открывающихся дверей, прихватив чемодан за тканную ручку. Коричневая стальная дверь, две золотистые цифры над зрачком, глядящим своим пустым оком на гостя, не иначе. Себя по-другому ощутить невозможно. Всё тело скованно так, что Шастун не с первого раза попадает по верхней замочной скважине, вокруг которой и без него достаточно царапин. Похоже, что заменили её не в последние две недели, а куда раньше. Однако та, как и прежняя, заперта всего на два поворота, отдающихся глухим эхом по подъезду и тяжёлыми ударами сердца в груди, которые точно не свалишь на подъём. Заходить вовнутрь не хочется. Но он и так долго откладывал, проживая всё это время в ожидании, когда ключи отдадут, когда большая часть вопросов решится. Правда, бюрократия ни в какое сравнение не идёт с клубком нервов, запутавшихся в груди куда сильнее любых наушников, засунутых на дно рюкзака. Всё потому, что бумажки бездушны, и проблемы с ними игнорировать проще, нежели с людьми, с которыми всё переплетено, меж которыми отношения пряжей тянутся, узелками скрепляются и так до тех пор, пока колтун не образуется. Его можно, конечно, вырезать, оборвать все связи, чтобы позабыть и с чистого листа начать, как для него хотела мать, но всё нутро сопротивлялось. Потому вот так стоять, держась за ручку двери, смотря на собственные белые, уже серые кеды, заляпанные уличной грязью, кажется совсем глупо. Вернуться хотел, но явно не так, не с багажом стыда и сожаления, ибо сделал это слишком поздно. — Ладно… — выдыхает Антон, наконец поворачивая ручку, успевшую потеплеть от его вспотевшей ладони. Тихо. Даже дверь не скрипит, лишь только стучит аккуратно, стоит сделать шаг в коридор и закрыть её за собой. Всё выглядит почти также, как и раньше: крохотный столик по правую руку, над которым чуть под наклоном висит огромное зеркало в резной раме, создаётся ощущение, что оно вот-вот упадёт, но нет, годы идут, а оно всё на своём же месте, как и ковёр в шаге от входа, на который под страхом смертной казни нельзя в обуви становиться. Рука тянется к выключателю, старая проводка щёлкает где-то внутри стен, и наконец загорается бледный жёлтый свет от настенной лампы, украшенной советским хрусталём. Пусто. Антон на это и рассчитывал, приезжая днём. Но глаза тут же цепляются за висящую на крючке по левую руку от двери красную куртку, а ещё две пары мужской обуви: тёмно-синие мартинсы, натёртые до блеска, и белые кожаные кеды, у которых даже подошва с виду сияет ярче голливудской улыбки. Конечно, Шастун знал, что получил квартиру в наследство в доле и что он вряд ли куда-то ещё делся отсюда. Кое-какие правила за последние девять лет из головы никуда не делись, их туда прикрутили надёжными саморезами, которые выдирать было слишком больно, потому и остались нетронутыми, разве только заржавели без должного ухода. Собственная обувь стягивается нога о ногу, и становится рядом в то время, как рюкзак скидывается на пол, как можно дальше. Куда его девать — решительно неясно. Потому что одна из створок двойных дверей, ведущих в комнату, бывшую когда-то его собственной, приоткрыта, позволяя увидеть стол с разложенным на нём ноутбуком, пару колонок и дорогущие беспроводные студийные наушники, горящие зелёным огоньком полной зарядки, шнур провода которой тянется вниз. Справиться с собственным интересом сложно, потому деревянная дверь с мутными стеклянными вставками толкается вперёд, открывая вид на практически всю ту же комнату, что и девять лет назад, только техники не было никакой в помине. А так: бежевый бархатистый на ощупь диван, раскладывающийся, но спать на нём в таком случае означает приобрести пару лишних изгибов в позвоночнике, рядом с ним большой платяной шкаф, лезть в который Антон всё же не собирается, а с другой стороны вытянутой комнаты стол, компьютерный стул, на спинке которого висит пустая вешалка, и два кресла в тон софе. Только одно из них на удивление целое в сравнении с тем, каким было раньше — изодранным, с лезущей отовсюду обивкой. Теперь же оно выглядит поновее всего остального — отреставрировано и, как многая другая мебель в этой квартире, выглядит теперь как нечто не по годам старое, но крепкое. Неясно из какой эпохи и откуда. — Серьёзно, нараспашку? — удивляется Антон открытому окну, из которого задувает сырой холодный воздух, от которого заболеть можно на раз-два, потому то спешно захлопывается, и парню остаётся надеяться, что к вечеру в квартире станет теплее и без отопления. Хотя идея ночевать дома всё ещё кажется дикостью. «Или это место так уже нельзя называть?» — оглядывает тот комнату в последний раз так, будто бы боится следы за собой оставить, и наконец вновь выходит в крошечный коридор, из которого даже деваться никуда не нужно, чтобы тут же оказаться лицом к лицу с гостиной. Бледный уличный свет чуть пробивается сквозь тюль занавесок, окруженных по бокам тёмно-зелёными шторами, которые кажутся в разы больше здешних крошечных окошек-бойниц, которых целых три штуки расположено по округлому углу здания, но вид из них всех не больно жизнерадостный. Всё здесь же целых три софы, на каждой из которых поместилось бы по три человека, а сам Антон лежать на них мог в последние разы в свои тринадцать лет, как в, общем-то, и делал — на центральной до сих пор сохранилась пролежень после ночёвок вне спальни. Только сейчас они кажутся кощунством, потому что с виду сие атрибуты мебели выглядят чем-то вытащенным прямо из тех времён, когда первые пять этажей здания лишь строились, а послевоенных двух ещё и в помине не было. Так что покрытые зеленовато-золотистой парчой диванчики на элегантных резных ножках, будучи гостями из конца девятнадцатого века, стоят весьма дорого в сравнении с креслами из прошлой комнаты, которые разрешалось драть в порыве злости сколько пернатым душам было угодно. Однако то, что заставляет чуть отпустить себя, так это две типичные советские стенки, сделанные правда из белого дуба и модифицированные так, чтобы за стеклом оказалось в два раза больше полок. Всё потому, что, в отличие от многих, бывшая хозяйка этой квартиры не видела пользы в бесконечных наборах чешских и немецких сервизов, по крайней мере, в хранении их далеко в сохранности так, чтобы к ним никто никогда не прикасался и доставал только по праздникам. Нет, те наборы использовалась прямо в обиходе, а здесь, на полках, хранимые от пыли, которой, как ни крути, всё равно будет всегда пахнуть в этой квартире, лежат сокровища вперемешку с барахлом, которое мелкому Антону разрешалось хватать, лапать, играть с ним и делать всё, если то оставалось целым. Гравированные по меди таблички с изображениями пейзажей всё так же стоят на заднем плане, едва видимые за горами всего того, что создаёт иллюзию хаоса и связанной с ним мистики для впервые заходящего в эту квартиру клиента. Всевозможные крохотные фигурки с разных концов света, выдохшиеся палочки благовоний, набор серебряных рюмок на подносе, китайские блюдца, бронзовая пепельница-жаба с глазами не то из стекла, не то из рубинов, всё может быть, широкая стеклянная ваза, в которой валяются обрывки бумажек, каждая из которых свёрнута, чтобы текста видно не было, старые духи и всевозможные индийские бусы на полусгнивших нитках. Ловец снов из ветвей ивы и мулине висит так, что перья спускаются чёрной непонятной кучкой, вызывая у Антона нервный смешок от того, как когда-то он их по всей квартире собирал, чтобы вплести в сей «шедевр» собственной работы. Вокруг расставлены всевозможные полированные полудрагоценные камушки, которые до сих пор хочется вновь собрать в кучу, перебирая с мыслями «моя прелесть», прямо как монетки, собранные в деревянной лакированной синей вазочке с индийским цветочным узором, почти вываливающиеся оттуда наружу. Там на поверхности едва поблескивает советская юбилейка с Ереваном, а рядом с ней же серебряный доллар, на котором белоголовый орлан летит к луне. Эта же ваза придерживает собою корявую вязанную игрушку — человечка, у которого кожа вышла уж больно жёлтого цвета, чёрные нитки вместо волос уж больно взлохмачены, улыбка, вышитая красным, сперва кажется кровожадной, но в сочетании с одним чёрным пластмассовым глазом-пуховкой, а другим вырезанным из чёрного картона, больше выглядит нелепой, а не какой-нибудь вуду, даже несмотря на прибитую к криво сшитой рубашке иглу-булавку, с приклеенными к ней на основании красными бусинами бисера. Антон до сих пор помнит, как Ира с ним эту домашнюю работу для третьеклассников делала. Кажется, после того раза он и выучил своё первое «блять», от которого в последствии все были в шоке, правда, каждый по-своему. На соседних полках всё так же лежат книги. Баб Аня их любила, не все, конечно, но некоторые читать практически заставляла. Особенно «Алису в стране Чудес» и в «Зазеркалье». И совсем не потому что те были знаменитыми историями для детей, которые обязаны всем радикально нравиться, никак иначе, нет. Антон, глядя на незамысловатую зелёную обложку, под которой таится текст на русском по левой стороне и на английском по правой, помнит, как приключения той девочки ставили в пример того, как делать в случае чего не надо. «Не убегай ни за кем в норы, не заводи подозрительных знакомств, особенно с аристократами, не сиди на месте, иначе найдёт точно не тот, кто должен и, конечно же, не ныряй один, по крайней мере пока не добьёшься всеобщего уважения», — говорила ему бабушка много-много раз, особенно после одного случая, после которого стало понятно, что пора прекращать гонять с Макаром и Сашей в футбол во дворе, в котором воротами служили турники, до которых Антон доставал, но подтянуться не мог. По крайней мере с таро он тогда начал потихоньку обращаться. — Но всё равно всё пошло через жопу. На обоих сторонах целое «ни-ху-я», — отрывается он от созерцания целой кучи колод, большая часть из которых точно была куплена эффекта ради, потому что Анна Алексеевна пользовалась только одной единственной, которую даже ему трогать запрещала, и не потому что та была уникальной, рисованной акварелью по плотному картону вручную, а потому что: «Антон, запомни, свою колоду никому другому отдавать нельзя, кроме своего фамильяра. Но они всё равно так гадать не могут.» К своим двадцати трём годам Шастун так нырять и не научился, зато тонуть в самокопании… да, в этом он мастер настолько, что может даже выбрать: пойти по тяжелому пути или ещё более тяжелому. Естественно, выбирается первый, потому что думать о том, что он потерял последние девять лет жизни бесповоротно и безвозвратно как-то привычнее. Потому что он живёт с этими мыслями с тринадцати лет, с тех пор, как мать забрала из всеми забытой дыры в Москву. Такую яркую, блестящую и потрясающую, что каждый бы из местных мальчишек и девчонок о том лишь только мечтать мог, но именно потому они не понимали, с чего он был готов в комнате запираться, рыдая и крича, уже будучи подростком, что никуда не поедет. От воспоминаний хочется курить. Пачка сигарет и зажигалка, ожидаемо, находятся в кармане толстовки. Привычка дурная, но приевшаяся. Началось всё с того, что старшаки уверяли — перекусишь горьким дымом, выжжешь себе лёгкие подчистую, никотином голову припудришь и полегчает. Ложь, не лечит и не обезболивает, только лишь тело теперь отчаянно хочет вновь ощутить сладкий привкус на губах и горечь на языке и в горле. Поддаться этому искушению — обычное дело, потому одна из табачных палочек вылетает из коробки, когда Шастун оглядывается в сторону кухни. Как ни странно, при достройке квартиры в неё не шло ни коридора, ни двери. Она лишь за небольшим поворотом, больше напоминающим узкое бутыльное горлышко, за которым разворачивается ещё одно просторное помещение, вдоль стены которого протянулся длинный дубовый стол на львиных ножках, как всегда выглядящих неприветливо. Будто бы все четырнадцать персон, что могут за ним уместиться, обязаны принадлежать именно что к аристократии, которую Анна Алексеевна не жаловала, а стоило кому-то из её представителей оказаться на пороге, так Антона в комнату отправляли, откуда никак нельзя было разглядеть гостя, которому Ира чаи разливала, пока бабушка обсуждала слишком сложные вопросы, в которых ему было ещё рано разбираться. Правда, разок, сквозь замочную скважину, ему удалось заметить пару огромных куриных лап, каждая размером как минимум со страусиную, когтями своими бесстыдно клацавших по паркету, пока за ними скользил край длинной шубы из клочков самого разного меха. Здесь же, меж окончанием стола, всё же слишком огромного для этой кухни, и тумбой, на которой примостился крошечный коробок-телевизор с парой длинных антенн, неприметно в стену врезалась узкая пластиковая дверь, ведущая на крошечный балкон — ночной кошмар клаустрофоба, ибо он больше собой кованую корзину напоминает. Пол — мелкая решетка, сквозь которую виден соседский, со сваленной зимней резиной, принадлежащей одной из припаркованных во внутреннем дворе машин. Ни детей, ни взрослых, ничего кроме окон напротив, мелькающих за кронами полуоблетевших вязов. Даже вечером здесь наверняка почти никого не будет — все ходят с обратной стороны, где подъезды и вход в небольшой продуктовый магазин, у которого даже названия нет, просто «Продукты 24/7». Вероятно, это его вытяжка шумит где-то там внизу, составляя аккомпанемент сточным трубам, по которым до сих пор бегут-спешат тончайшие струйки воды. Щелчок зажигалки. Искра. Глубокая затяжка. Шумный выдох. В воздухе вьётся дым, тентаклями сперва приходясь по собственным рукам, никак не желая сразу же отлетать как можно дальше, а уже после лениво устремляясь в воздух, ничего не прихватив изнутри Антона, лишь от него самого заразившись тяжестью, тянущей его вниз. Антон Шастун — двадцать два года, кое-как окончил бюджет бакалавриата по направлению менеджмент этим летом, не поступил в магистратуру, отчасти потому что хуй забил на учёбу, пропадая на двенадцатичасовых сменах на работе в хостеле. Даже не потому что сильно нуждался в собственных деньгах, скорее из-за того, что не хотел появляться в квартире с матерью и отчимом. А такая работа вполне удачна — отсидел положенное время, заварил кофеёк из дорогущей машины, в наглую перекусил печеньками, которые никто не пересчитывает, списал сэндвич, не дожидаясь своей следующей смены, заполнил все электронные анкеты постояльцев, и сам в итоге пошёл отсыпаться до утра или же до вечера в одной из пустующих комнат. Мать о том не была осведомлена, иначе сказала бы, что Антон жизнь впустую прожигает, что сейчас он себе фундамент для будущего строить должен, чтобы вырасти уважаемым человеком, за которого не стыдно. «Но теперь-то стыдно и тебе, и мне», — крутит он перстень, с виду похожий на простой кусок металла с каким-то красным кабошоном посередине. Подарок бабушки с их последней встречи, который она сказала не снимать. Но иногда Шастун всё же позволяет себе это делать, не маленький уже. Днём редко, когда появляется что-то опасное или даже просто жуткое или мерзкое. Зато жить становиться легче, правильнее. Потому, зажав половину сигареты зубами, тот продолжает неуверенно крутить медный обруч, пока наконец не решается его стащить и крепко-накрепко в кулаке зажать. Мало что меняется. Только лишь дым становится плотнее, приобретает блеклый красный оттенок, будто застиранная ткань, сквозь которую видны просторы улицы с гротескными тенями, будто бы в редакторе их выкрутили, заодно контраста из мира на пару процентов убрав. Хотя и так почти всё, кроме крон деревьев и синего «хавала» под окнами, было серым, как и сейчас. Зато уши улавливают куда более приятное отличие — шум вытяжек и сточных труб стал таким, что с ума можно сойти, не зная, что происходит. Потому что гудящий воздух сменила тоненькая флейта, лишь самым краем разума, ей сопротивляющегося, уловимая. В отличие от теней, что становятся всё мрачнее, стоит начать в них всматриваться, её громче услышать не получится, Антон десятки и сотни раз пытался это сделать. Такая мелодичная, но едва уловимая, что хочется убедиться в её реальности. Чувство сравнимое разве что с тончайшим запахом, чьё происхождение человеческий нос не может обнаружить, начиная думать, что это всё галлюцинации. Но нет, всё правда. Просто эхо, которого по жизни так не хватает. «Ты думала, что, увезя от бабушки, увезёшь меня от этого всего, что я забуду, каково оно, но ты добилась лишь того, что я не успел попрощаться», — вытаскивает он из кармана джинс стоящий на беззвучном мобильный, видя очередной пропущенный. Сил ругаться нет, а ничего иного точно не светит в грядущем разговоре. Он вообще не помнит, когда нормально с ней разговаривал. Вероятно, потому, что всегда что-то скрывал, параллельно компенсируя секреты попытками быть прилежным сыном. Сказали отучиться в профильной школе — отучился, начав курить сигареты за углом. Сказали поступать на менеджера — поступил, даже на бюджет, но не перестал иногда с пальца кольцо стаскивать, чтобы вслушаться и вглядеться в эхо, представляя, что же там таится глубже. Сказали окончить хоть как-то — окончил, скрываясь на работе, а по выходным заезжая к дяде Паше, чтобы совсем все свои немногие навыки не растерять. Сказали поступить в магистратуру — пошел сдавать экзамены… но листы оставил пустыми, даже не подписав. Быть прилежным сыном надоело. Не из-за бунтарской натуры, нет, как раз-таки потому что Антон по течению предпочитает плыть, а оно ведёт его совсем по другой стезе жизни. Той, на которую обычным людям, не видящим, не слышащим, не помнящим, могут открыть дорогу лишь такие, как он сам и Анна Алексеевна. «Ещё бы понять, как», — делает последнюю затяжку Шастун и тушит бычок о кованое железо перил, понимая, что здесь банки никакой не стоит, потому с крохой сожаления выбрасывает бычок вниз, наблюдая, как тот оставляет за собой красноватый пепел и дым по дороге к земле, где теряется во тьме, невозможной для облачного дня, тени многолетнего узловатого вяза. Дверь балкона закрывается легко и непринужденно, а кольцо обратно на палец лезет, перекрывая навязчивую мелодию, которую повторить невозможно, и возвращая тени за окном обратно на места. В квартире всё равно нет смысла ничего разглядывать. Она всегда одинакова. Однако, открывая холодильник, у Антона возникают смутные предположения, что, может быть, он здесь мышь повешенную обнаружил бы, ибо о наличии живых жильцов свидетельствует только лоток с четырьмя яйцами, половина заветренного лимона, подозрительная банка варенья в самом углу и бутылка виски, который, похоже, предпочитают пить безо льда. Не то чтобы Антон собирался расхитить холодильник, хотя есть, конечно, охота — утром его ждала лишь только грустная отельная яичница, холодная к тому моменту, как он проснулся, и к тому же заветренная. Просто лезть своим длинным носом всюду, куда дотянется, не оставив за собой случайных разрушений, кажется жизненно необходимым. В конце концов, именно здесь он и собирается жить, может быть, не понимая пока каким образом, но всё же… — Всё же для начала в магазин, — захлопывает тот после исследованного холодильника уже навесной ящик, из которого на него осуждающе смотрит лишь запечатанная упаковка рисовой муки, просроченная на целых два года. Вероятно, простоит она там ещё столько же, если не дольше. Рюкзак и чемодан так и остаются нетронутыми лежать у входа. Разгребать напиханные туда вещи сейчас кажется будто бы и некуда. К дверной ручке третьей комнаты он так и не прикасается. Всему своё время, хотя Антону кажется, что на часах за последние дни всюду значится не иначе как «бежать». К сожалению, удаётся лишь ползти, даже когда ноги перемахивают сразу через две ступеньки и чуть не сталкивают его со стоящими на лестничных клетках горшками с пожухшими цветами и велосипедами, кажется, принадлежащими целому семейству любителей здорового образа жизни. На улице уже начинает смеркаться, покрытое густыми облаками небо и днём-то не создавало иллюзии того, что в окружающем пейзаже могут быть иные краски кроме всех возможных оттенков серого, единственное, что отличает открывающийся вид от чёрно-белого фильтра, так это темнеющие на той стороне дороги зелёно-коричневые вязы, от которых «золотой» осенью и не пахнет. Там, в глубине, далеко за примостившимися у самого края чёрного забора могилками, будто бы готовыми вот-вот за пределы кладбища вывалиться, если бы не ограничение, уже горит свет в сторожке, так и не изменившей своего хлипкого состояния ещё с тех пор, как Антона туда вечерами гулять отпускали. Может быть её целиком и не рассмотреть с этого ракурса, а из квартиры тем более, но деревянное окно, по которому ползёт ровная трещина, говорит о многом. Шастуна никогда не смущало то, что, выглядывая из окна собственной комнаты и зала, его встречал подобный пейзаж, вместо хотя бы детской площадки или же просто разбитого двора со ржавыми гаражами. К нему даже привыкать не нужно было, ибо он был считай родным — кресты, надгробные камни, разбитые дорожки, кривые заборчики у таких же держащихся на паре гвоздей скамеек, чёрные ленты, искусственные цветы в вазах и венках, дешёвые конфеты в блюдцах. Всё было вполне естественно, хотя и не особо интересно. Как известно, важно не то, где ты проводишь время, а с какими людьми. Это кладбище может быть и на окраине города, но считается весьма приличным, потому контингент там соответствующий. Таких покойников обычно не боишься, хотя индивиды весьма подозрительные там тоже встречались. К счастью, с буйными хороший сторож всегда справится. Хотя, честно сказать, Антон знал за свою жизнь только одного. В Москве ни по Новодевичьему особо не ходил, ни по какому-либо ещё. Всё же у него совесть есть, и уж больно прожорливая, грызть начинает нутро по любому поводу, потому так откровенно нарушать запрет матери «Ни с чем таким не связываться!» он не решался, но сейчас уже плевать. В душе перед ней свой долг исполнил. «Надо будет зайти, поздороваться», — бросает тот последний взгляд на ту сторону дороги, пройдя метров десять до края дома, где и разместился горящий зелёной неоновой надписью безымянный магазинчик, ручка двери в который, похоже, успела стать ветераном, прошедшим через неравные схватки с теми, кто не смог смириться, что даже «Продукты 24/7» могут быть иногда закрыты. Открывающаяся дверь звенит тихим колокольчиком над головой, но кассирша, которой можно дать от сорока до шестидесяти в зависимости от того, пьёт ли та, не просыхая, или всё же стара, как мир, но неплохо сохранилась, не обращает на клиента внимание, продолжая смотреть какую-то старую запись передачи с «НТВ», выложенную на YouTube энтузиастами. Не будучи под прицелами камер, имеет на то право, всё равно не смогла бы уследить за тем, что там происходит за парочкой стеллажей, на которых расставлены снеки, консервы и напитки. Антона те не больно интересуют, как и лежащие в морозилке подозрительные пельмени и котлеты, а вот макаронные изделия и бюджетный сырный соус к ним, по сути своей являющийся солёной желтой бурдой с кучей всевозможных «Е», — очень даже. Бедным студентом он перестал быть в июне, став бедным человеком, которого даже в списках безработных не значится, ибо сие звание ещё получить надо, а уволившись из хостела и не отработав по уважительной причине положенные две недели, он только то и сделал, что сюда рванул. Пока у него в руках шуршит упаковка, в противоположной части крохотного помещения звенит колокольчик, напоминая, что в, общем-то, со своим выбором он уже определился и пора идти на кассу. — … Нет, вон те, левее, — слышит ошмёток фразы, поворачивая из-за угла и видя зрелище весьма… яркое. На самой грани того, когда его уже можно назвать вырвиглазным. Пока кассирша пытается понять, которую пачку сигарет ей доставать, Антон рассматривает девушку, на плечах которой не по погоде висит яркое неоново-зелёное пушистое пальто, затмевающее собой даже вывеску магазина. Кончики её светлого каре окрашены в ядовито-розовую фуксию, пальцы, которыми та указывает на нужную коробочку с надписью «курение убивает», обременены столь длинными ногтями, что при желании могут использоваться не иначе, как холодное оружие, но, как ни странно, больше всего в этом образе смущает вообще не всё вышеуказанное, ибо импозантные личности подобного плана в столице встречаются часто, но только обычно с собою не носят сумочек, больше похожих на ночной кошмар таксидермиста. Ибо данная драная лисица, из шкуры которой сделали саквояж, будто бы прямо в душу смотрит своими глазами-бусинками, расположившимися на чуть кривой голове, под которой, видимо, спрятана застёжка. — … Да, и вот эту жвачку… Нет, с апельсином, — тычет девушка остриём ногтя в заляпанную витрину перед собой. В такие моменты большой палец всегда тянется к указательному, начиная нервно дёргать медное кольцо за кант, так и норовя стащить столь лишнюю вещь, от которой всё время избавиться хочется, но до сих пор боязно просто взять и выкинуть его навсегда. Особенно вечерами и ночами. Однако, как и на балконе, удержаться сложно, особенно когда впередистоящая девушка, передавая горсть монет недовольной тем самым кассирше, замечает пристальный взгляд в свою сторону и игриво подмигивает ярко накрашенными неоново-розовой и зелёной тушью ресницами, забирая свои покупки, умещающиеся в одну руку. Антона, кажется, в этот момент чуть ведёт от неожиданности, и, пока где-то сбоку спрашивают «Пакет нужен?», тот всё же стягивает медный обруч в карман толстовки, смотря в спину уходящей незнакомке. За мгновение до того, как открывается звенящая тихим колокольчиком дверь, перекинутая через её руку сумка смотрит на него в ответ пристально, пока не чихает, будто бы от скопившейся в ней самой пыли, отчего сотрясается вся, отцепляясь от застёжки. К тому же, откуда-то сбоку вываливается поеденный молью хвост, задевающий девушку по боку. В ответ её разве что поглаживают, перед тем вновь зацепив голову за кнопку и исчезнув за сгустившимся мраком улицы. «Стрёмная лиса», — вот и весь вердикт, который может вынести Шастун от увиденного. Не то чтобы «живые» аксессуары и предметы гардероба носятся всеми повсеместно, но лисьи шкурки весьма популярны среди любительниц мехов, которым без разницы, наступила ли весенняя оттепель или же на дворе лето и вовсю шпарит солнце, заставляя подпустить к себе желание окунуться в фонтан слишком близко. Однако эту, похоже, совсем уж сильно потрепало. В отсутствии рюкзака пакет всё же нужен, нести в руках как-то не охота, и, расплатившись картой, не дожидаясь чека, он выходит во тьму улицы, вдыхая влажный воздух, с тонкими, еле уловимыми нотками пыли и земли, пока на фоне чуть слышно играет неуловимая мелодия сточных труб и лопастей вентиляции, которую можно перекрыть разве что нацепив наушники и стараясь не обращать на неё внимания. Всё же даже без кольца, если потрудиться, можно от эха отделаться, но Шастун уже разучился так своё внимание концентрировать, потому видит и слышит всё, что только до него долетает. — Что, тоже на этой стороне застрял? Голос чистый, яркий, прорезается сквозь окружающий незнакомку грязно-оранжевый сигаретный смог и почти ощутимую, тёплую темноту, накрывшую улицу за то время, пока Антон провёл в магазинчике за выбором нехитрого ужина. Она выглядит весьма симпатично, только сейчас можно понять это в полной мере, когда та сама рассматривает его оценивающе, явно силясь понять, почему он такой простой и неказистый. Слишком обычный для того, кто видит эхо. И именно благодаря этому теперь ясно, что на самом деле у незнакомки на глазах вовсе не тушь — тоненькие-тоненькие перья растут вместо ресниц, подкручиваясь наверх, вероятно уже не естественно, а щипцами. Выбора у той, наверное, и нет, иначе бы мешали зрению и пришлось бы их стричь, а Шастун знает, как все птичьи не любят операций со своим опереньем. — Можно и так сказать, — пожимает парень плечами, не сдвигаясь с места. «В каком-то смысле, это правда», — решает тот для себя, поглядывая в сторону тротуара, по которому устало бредёт груженная сумками старушка, абсолютно не обращающая внимания на вырвиглазную особу, стоящую почти что у неё на пути, на которой, не будь девушка явно «ушлой», точно бы отсыпали горсть «комплиментов» из ассортимента, в котором точно присутствуют «наркоманы» и «проститутки». — Не знаю, откуда ты выполз такой новенький, но смысла к яге идти нет, она умерла недели две назад, так что пока ничего не поделаешь, — вздыхает та, не замечая, как от сказанного Антона чуть корёжит. — Она, Анна Алексеевна, вообще нормальной была, если не было денег, всегда позволяла остаться в долгах услугами, а вот когда и кто придёт на её место — непонятно. — Не фанатка «нор»? — спрашивает очевидное Шастун, становясь рядом. Непринуждённые беседы со случайными встречными ничем не обременяют, от того подходят ему идеально, особенно так, один на один. Чем больше людей — тем сложнее зацепиться за их мудрёные нити разговоров, за которыми становится куда интереснее наблюдать и слушать, нежели самому участвовать. — В них никто нормальный по доброй воле не полезет. Так глубоко делать нечего, если ты не охотник, а я, как видишь, точно не из них, — показывает та свои руки и, на удивление, ногти на руках всё остались такими же наращёнными и девичьими, не превратившись в когти. — Сигаретку? — предлагает та, пока пачку не доставая, а лишь наблюдая за сложенными в карманах руками парня, сама делая очередную глубокую затяжку, чтобы выпустить дым, так к ней и липнущий перед тем, как наконец раствориться. — Нет, спасибо, — отказывает скорее потому, что, несмотря на цвет, та, похоже, курит ненавистный ментол, от которого кажется, что лёгкие изнутри не только выгорают, а покрываются липким, грязным сиропом. — Ты, похоже, и впрямь совсем недавно «ушёл», сколько лет назад, или года даже не прошло? — явно удивляется та отказу. Почти каждый, связавшийся с Навью, будь то «чуждый» или «ушлый», дымит как паровоз, почти не переставая. — А если я спрошу, расскажешь? — ухмыляется Антон, прекрасно зная, что на такие вопросы никто не отвечает. Не для того люди бегут в Навь, чтобы вспоминать прошлое. — Подловил. Они стоят в немом молчании, пока у одной тлеет сигарета, а другой по привычке пытается вслушаться в далёкую музыку, изредка разглядывая проезжающие мимо машины, чьи включённые фары слепят глаза, но не разрезают темноту дальше, чем на полтора метра так же, как и включившиеся вдоль дороги фонарики, освещающие дорогу домой. Свет не разливается, не смешивается с темнотой, постепенно ослабевая. Он остаётся плавучими островками, за пределами которых люди бороздят моря плотной темени, сквозь которую всё необъяснимо видно, если вглядываться в эхо. Каждый прутик забора на той стороне, каждый могильный камень и крест, ветви деревьев, только сторожки с этого ракурса нет, потому и неизвестно, горит ли там сейчас заветный огонёк — единственный посреди огромного пространства, отмеченного на картах зелёным, а на деле являющимся всё таким же серым, как и небо над головой, с которого на нос приземляется первая крошечная капля грядущего дождя. — Надеюсь, к Базару всё решится, не хотелось бы, пропускать возможность нормально подзаработать, — вздыхает та, туша окурок о стенку мусорки, оставляя на несколько мгновений на той оранжевый росчерк, в итоге становящийся, как положено, чёрным. — Если перейдёшь, заходи, подберём тебе что-нибудь поинтереснее серого худи, — бросает та, собираясь уходить за угол, в обратную сторону от кладбища, на котором краем глаза можно заметить изредка блуждающие серые тени, запертые внутри клеткой крашенного железа и незримыми оковами, закреплёнными в трёх метрах под поверхностью земли. — Я Антон, кстати! — бросает парень ей в спину так, будто бы к плешивой лисе, грызущей собственный хвост, обращается. «Знакомства, даже такие, никогда не помешают», — решает тот, где-то в душе усмехаясь тому, что первым, с кем он заговорил просто так спустя столько лет, вернувшись в родной город, стала случайная встречная, покупавшая сигареты в магазине у его дома, а не кое-кто другой. Девушка останавливается на мгновение и оборачивается, хотя так обычно и не принято, если для себя уже решил, что попрощался, но, видимо, на этой стороне можно делать исключения. Всё-таки Антон точно никого при всём желании сожрать не сможет. — Клава. Думаю, ещё встретимся, — усмехается та, разок взмахивая когтистой рукой на прощание, чтобы уже через несколько секунд скрыться за спиной идущему навстречу хмурому грузному мужчине, не обращающему на неё никакого внимания. «Похоже, здесь и впрямь едва ли не самое центральное место, раз неделю всё глухо, а сегодня при первом же походе в магазин попалась ушлая», — размышляет Антон, дожидаясь, когда мужчина завернёт за поворот, но, как девушка будто бы исчезла, растворившись своим пушистым пальто прямо во мраке. Ушлые всегда такие — будучи яркими, одевающимися не по времени, месту и погоде, они остаются едва заметными для обычных людей, и то в случаях, когда к ним обращаются. Но это их собственный выбор, которые они сами когда-то сделали, узнав про Навь и решив уйти из Яви, став обитателями мира, куда сливается всё, точно в сточную канаву: мысли, чувства, воспоминания. Одним словом — прошлое. Как ни странно, именно в детстве Антону было сложно понять, зачем они отрекаются буквально от всей своей человеческой жизни, ради непонятно чего хотя и в загадочном, но слишком пустом мире, частью которого людям никогда не стать полностью, если, конечно, до конца не отречься от человечности. Но сейчас Шастун понимает. Иногда хочется просто найти своё место, как ему самому, или же просто начать жизнь с чистого листа, как многим другим. Мир бывает очень жестоким, и тогда из него хочется просто сбежать туда, где может быть и царит анархия, но позабыть проблемы не составляет труда. Возвращаясь домой, он вновь надевает кольцо на палец, но не из-за страхов, нет, в этой квартире бояться точно нечего. Только о ней во всем мире Антон может сказать, что здесь точно, кроме него, по крайней мере сейчас, никого нет. Скорее просто чтобы не потерять по-своему дорогой медный обруч, спасавший его годами от всего того, что не хотелось видеть, прямо как сейчас, стоя у плиты, не хочется, чтобы во тьме, в которой не видно тяжёлых капель начавшегося дождя, мелькали тени всевозможной мелочи, на которую можно случайно заглядеться. Однако, когда у него появляются десять минут, пока завитушки должны дойти до готовности, он нервно поглядывает на часы, на которых значится ровно 20:20. Кажется, слишком поздно. Обычно, если люди весь день не бывают дома, то к этому времени точно возвращаются, чтобы отдохнуть, искупаться, переодеться и поспать или же вновь отправиться по делам. Тут уже, конечно, у каждого индивидуально. Антон сам, пока работал, бывало две смены выходил, отсиживая все двадцать четыре часа, отдыхая всё там же. «Он вообще появится?» — дёргает парень ногой, сидя на стуле, на котором даже не покачаться, ибо тот слишком массивный. В итоге, вместо того, чтобы следить за своими кулинарными изысками, он всё же решает утихомирить взбудораженные нервы, задав вопрос тому, кто его почти никогда не подводил. Так, уже спустя минуту из бокового кармана стоящего в коридоре рюкзака вытаскивается весьма потрёпанная картонная упаковка, на которую однажды даже был пролит чай, но, к счастью, содержимое не пострадало. Всё же, руководимый принципами, Шастун купил колоду не на всем известном китайском интернет-магазине, а, как полагается, у официального издателя, хотя кому нынче принадлежат права на таро Райдера-Уэйта он понятия не имеет. Может быть, и впрямь следовало заказать дешёвые, а не просить на один из дней рождения дядю купить их вместо третьей плойки, но маленький Антон Андреевич понятия не имел тогда, как ещё их достать так, чтобы мать не увидела и не узнала. Несмотря на то, как выглядит упаковка, сама колода за столько лет почти не пострадала, разве только что края картона сбились и чуть распушились, но некритично. В руках карты лежат привычно, удобно, перетасовывать их приятно, сидя на софе у окна, слушая шум сталкивающихся со стеклом капель, наблюдая, как одинаковые чёрно-жёлтые рубашки сменяют друг друга, выскальзывая из одной руки в другую, чтобы их вновь и вновь подхватывать увешанными кольцами и браслетами руками и с мастерством уличной гадалки тасовать, пока даже не собираясь ничего раскладывать. Само это ощущение весьма приятно. Можно спросить очень многое, и они либо ответят, рассказав, чего ждать в настоящем и будущем, либо разлетятся по полу и столу, намекая, что подобное не в их компетенции. Такое весьма редко, но прецеденты имеются. К примеру, когда пару лет назад он пытался понять, когда вернётся в двадцать первую квартиру третьего подъезда, или же найдёт ли он себе вообще когда-нибудь девушку, с которой можно будет построить отношения. Зато этим летом они рассказали, какие именно билеты выпадут на экзаменах, так что эта колода совсем не бесполезна. Да и не волнуется Шастун о создании собственной, ибо почти никогда не пытается даже будущее предсказывать. Оно ему не нужно. Жить в неведении — удобно. Кажется, что в таком случае сам выбираешь, что случится, а что нет. Что же до других… когда Дима по пьяни предложил погадать ему на любовь, Антон, разложив карты, сказал, что завтра они должны обязательно пойти в клуб, и не важно, что денег у них тогда было даже меньше, чем долгов по учёбе, зато теперь его друг уже планирует, когда сделает Кате предложение. Однако сейчас почему-то не хочется даже для быстрого опроса ни одной карты вытащить из колоды. Только продолжать её перемешивать по сто раз, не обращая ни на что внимание. Причина на ум не сразу приходит. «На самом деле, я хочу оттянуть этот момент», — последний раз тот перекидывает карту, чтобы замереть с поблескивающей в свете люстры колодой в руках, глубоко вдыхая запах пыли и начавших перевариваться макаронных изделий, которые пора бы снять с огня. Они и так не самые лучшие, так что на раз-два станут пшеничной кашей, но стоит скинуть согнутые ноги обратно с софы на ковёр… Стук. Единичный. Громкий. Сильный. Будто бы камнем по стеклу. Прозвучал всего раз в соседней комнате, но завис в воздухе, замер в каждой пылинке, поблёскивающей в воздухе, пуская по рукам беспокойные мурашки. Ладно бы первый этаж, там могут быть прохожие, отскочившая из-под колёс машин щебёнка, что-то ещё, но седьмой… — Это ещё что за херня такая? Неизвестность — вот чего боятся люди больше всего. Зачастую лучше не видеть и не слышать ничего, если ты не сможешь дать тому объяснение. По крайней мере, такова истина для Антона, который не боится чёрных теней, музыки, непонятных созданий в качестве декора, ушлых и чуждых, пока те дружелюбны. Но неизвестность, когда знаешь, что мир непрост и многослоен — она его пугает, как малого ребёнка, которому бабушка в последнюю их встречу на прощание подарила медное кольцо, отсекающее от мира, с которым, будучи неумелым ребёнком, одному иметь дела опасно и лучше уж быть слепым и ничего несмыслящим, чем бояться редких, но жутких тварей, которым нужно только лишь смело в ответ смотреть, прямо как с собаками. Они чувствуют страх и, если таковой имеется, могут навредить, особенно, если случайно через норы из Нави в Явь попали и ищут себе жертву, чтобы не исчезнуть в непредназначенном для них мире. — Шастун, ты ссыкло, — шепчет он себе под нос, медленно и аккуратно поднимаясь, чтобы паркет не скрипел, хотя этого никак не избежишь, поднимается с места, умом понимая, что ничего страшного произойти не может и не должно. Этот район всегда был тихим как раз благодаря логову яги, в котором он сейчас находится, и кладбищу с его немногочисленным, но весьма значимыми обитателям, и нет, Антон не о призраках. «Хотя время идёт и это сейчас может быть вообще обычная квартира?» — сглатывает тот неприятный ком, не желающий ни в какую покидать горло, зато разрастающийся по трахее внутрь, заставляя лёгкие уменьшить литраж поступаемого воздуха. Всё тихо, когда он крадётся в сторону первой комнаты, попутно откладывая колоду на стол, где разместилась курильница с ладаном и пустой подсвечник. Только кастрюля кипит на кухне, да его шумное дыхание слышно, намекающее не то на стресс, не то на заложенность носа из-за переохлаждения. Приоткрывает дверь тоже аккуратно, но всё равно чуть не шугаясь скрипа слишком медленно открываемой им самим ручки. В комнате темно, только зелёный огонёк заряженных наушников всё ещё смотрит своим одиноким глазом. Заходить не хочется, но тут же нашедшая выключатель рука ситуацию исправляет, включая озаряющий пространство жёлтый свет хрустальной люстры. — Вопрос «что за херня?» всё ещё остается вопросом, — бубнит он себе под нос, чтобы не казалось слишком пусто, потому что ничего не изменилось с посещения её днём. Только окно теперь кажется чёрным зеркалом с помехами от дождя, в котором можно увидеть чуть раздвоенного отражение себя самого — излишне испуганного, нечёсаного, с пятном от воды на толстовке. И впрямь становится понятно, почему Клава предложила подобрать ему вещей на Базаре — слишком тускло. Однако соответствует тому, как блекло он себя чувствует в последние две недели. А может быть, даже годы. Оглядевшись ещё несколько раз по комнате, в этот раз его отвлекает звук куда более понятный — шипение выкипающей воды, после которого придётся отмывать плиту и отскрёбывать кастрюлю, если всё совсем плохо. Так что под оживлённое «блять!», тот бежит, чуть не поскальзываясь своими носками по полу, дабы успеть остановить катастрофу на начальном своём этапе. Про Бабу Ягу постоянно говорят, что она готовит маленьких детей и как у неё на кухне лежат их белые обглоданные косточки, но на самом деле, самое страшное, что можно увидеть там, так это переварившиеся макароны, слипшиеся без масла и приправленные таким количеством жёлтого хрючева под названием «сырный соус», что они на вкус становятся даже условно съедобными. По крайней мере, Антону нормально, когда тот пробует своё неудачное творение, чуть ли не сидя на столешнице вместо стула и задумчиво глядя на то, как завитушки превратились в ошмётки и полосочки. — Как известно, если готовишь для себя, то можно и хрен забить, — этой концепции он придерживается по жизни во всём, не только на кухне и в готовке. Опять-таки, по той же причине ест он из кастрюли, которую чуть не роняет на пол, когда буквально задницей чувствует и ушами слышит, как внезапно входная дверь, которую тот даже не запер, издаёт нарочно громкий хлопок, от которого передёргивает хуже, чем от стука в окно. Тот был за пределами квартиры. Следов того, чтобы кто-то заявился тоже не было, а неприятное ощущение можно было заесть. Теперь же… кажется, до завтра кусок в горло не полезет, а может быть ещё на неделю он предпочтёт голодание тому, чтобы появляться на кухне. «Тоже этого не хочешь, да?» — понимает Антон, не слыша, чтобы вошедший спешил разуваться, проходить по коридору дальше, раздеваться и так далее. Тоже замер, стараясь не издать ни звука, явно собираясь с мыслями, а вместе с ними — и чувствами. Ибо именно они правят балом, о котором никто из них не просил. Отмереть первым скорее приходится, потому что кастрюля, ручкой висящая всего на паре пальцев, заставляет руку онеметь до едва синюшного оттенка, о котором в пору начать беспокоиться. Потому та ставится на столешницу аккуратно, с тихим стуком, который всё равно прекрасно слышен, кажется, в каждом уголке квартиры и перед входом тоже. Это даёт старт шуршанию и копошению за стеной, пока Шастун крадётся до поворота, вслушиваясь, пытаясь понять — можно или нет? Нужно ли показываться или спрятаться в третьей комнате, в которую до сих пор не зашёл, притворяясь, будто бы они к друг другу никакого отношения не имеют, что знать друг друга не знают и не несут никаких обязанностей? Но клятва есть клятва, обоюдная и нерушимая. Крепче неё сложно придумать что-либо в Яви или Нави. Вероятно, потому что такого не существует. Антона чуть потрясывает от нервов. Морально он готовился, если так можно назвать все те свободные от дел минуты и часы, когда фантазии заполоняли голову и одна была хуже другой. Перед этой встречей, прямо как перед смертью — не надышишься. Потому его шумный выдох наверняка прекрасно всем слышен, как и скрип паркета, когда он делает шаг за стенку, в освещённый настенным светильником коридор. Со своих четырнадцати лет Антон изменился весьма заметно — он может быть и был высоким, но только в старших классах начал пытаться перестать быть спичкой тощей, перестал худобу подчёркивать, начав вещи широкие носить, узнал, что это только здесь кудряшки считались атрибутом лоха, из-за чего он их регулярно состригал, не давая русым волосам надежды даже хоть чутка завиться, а в столице ими все девушки восхищались, как и цепями на шее, кольцами на руках и браслетами на запястьях. Шастун изменился внешне. Да и внутренне тоже. А вот он… будто бы ни капли, хотя на семнадцать точно больше не выглядит. Фигура всё такая же стройная, крепкая, но ещё более высокая, чем тогда. Чёрные волосы теперь обзавелись чёлкой, чуть взъерошены, видно, что чуть влажные. Кожа всё такая же бледная, да только на подбородке и щеках вечерняя щетина чуть видна, которой раньше и в помине не было. Статный, со вздёрнутым носом и, несмотря на разницу в росте всего на полголовы, чувствуется, что смотрит не растерянно, как он сам, не обиженно даже. Антону хочется скорее сказать «извините, что побеспокоил, я, наверное, лучше пойду», нежели ёжиться, пытаясь глубже в свой худи залезть, как в какую-нибудь нору, чтобы спрятаться от презрения. Тошно. Он и так себе прилежно самокопаниями яму рыл последние две недели, а теперь ещё и сверху накидывают, без слов, прямо как он может. Хотя когда-то о подобном и подумать было невозможно. Тяжело. Тяжело, когда лучший друг, с которым под одной крышей семь лет прожил, считает тебя предателем, а у тебя сил нет сказать «Я не виноват! Ты ведь и сам должен это понимать», потому что чувствуешь иначе сердцем, которое шипы выпускать не умеет, только игольницей быть, когда дело доходит до близких. — Привет, — хрипит Антон, складывая руки замком, не зная куда деть их, да и вообще всего себя, не зная, что сказать. В горле сухо, в голове пусто, зато на сердце слишком густо. Вязко, как в болоте, из которого не выберешься, а любые попытки лишь быстрее утянут на дно. Не спешит с ответом. Лишь продолжает смотреть пристально, с неприятием. Иного Шастун не ожидал, но кажется будто бы всё могло быть по-другому, даже в это время, если бы не недавнее обстоятельство, подкосившее явно их обоих. — Ты не был на похоронах, — только сейчас доходит, что он почему-то обут не в нормальную обувь, а какие-то отельные одноразовые тапочки, успевшие заноситься до серости и дыр, которые спешит стянуть с голых ступней. — Приехал, как только смог. Мать не рассказывала, я от дядь Паши узнал, — опирается парень о стену так, делая вид, будто бы на самом деле расслаблен, хотя в это никто из них не верит. Со стороны видно — колени дрожат, и, кажется, он вот-вот на пол рухнет. Ответа нет, только многозначительный короткий кивок, которым обрывается, рубится тот самый взгляд. Но без него даже хуже. Будто бы и впрямь собирается игнорировать до самого конца, а когда он наступит — не известно. Антон надеется, что минимум лет через тридцать. До пятидесяти он же, наверное, как-то протянет, в конце концов, пока он точно здоров, главное случайно рак лёгких не заработать, но Анна Алексеевна до девяносто пяти прожила, покуривая крепкий табак и скончалась от инфаркта. — Мгм, — безразличное мычание, когда тот открывает дверь в комнату, обходя сваленные рюкзак и чемодан. — А я там макарошки приготовил, — не знает, что ещё добавить, чтобы попытаться разбавить напряжённую атмосферу, от которой сбежать хочется. — Антон, — голос твёрдый, заставляющий невольно по струнке выпрямиться, чтобы внимательно всё расслышать, не упустив ни слова, каждое из которых уже сейчас ощущается каждой клеточкой тела, а вместе с ними будто бы и швами на одежде, кончиками волос, бездушным металлом и кожей украшений — будет бить не щадя. — Когда меня нет дома, оставляй окно открытым, — не оборачивается, голос спокойный, но мурашки от такого идут, всё потому что к крикам с матами и пеной у рта Антон привык, научился мимо ушей пропускать, спасибо матери, но это… — А ещё лучше — перестать носить это грёбаное кольцо. Ненавижу обращаться с помощью обряда. Створка двери хлопает, резко, так, что стекло дребезжит, и кажется, что вторая от подобного вылетит, но нет, держится исправно, в отличие от Шастуна, у которого сердце будто бы только сейчас биться начинает в противовес идущему по коже морозу. В голове пусто, ибо запусти туда мысли, и они сожрут с потрохами, даже крови на обеденном столе не оставив. Всё, что он дальше делает, получается само: доплестись до гостиной, рухнуть на центральную софу и начать, не видя, рассматривать медный обруч на пальце. Некрасивый, не потрясающий, такой обычный снаружи и лишь с зачарованными знаками внутри, которые понять он не в силах. Вещица, от которой так много проблем, прямо как от какого-нибудь Кольца Власти, да только это никому в мире не нужно. Бесполезное в своей сути, оно долгие годы не то чтобы давало защиту, а слепило, и Антон, как спрятавшийся под одеяло ребёнок, верил, что пока оно на нём — всё хорошо, ведь так бабушка сказала, пока стоящий у неё за спиной молодой человек лишь грустно улыбался, пытаясь приободрить не то его, не то себя. Но на девять лет этой улыбки не хватило. Исчезла и растворилась. Стала презрением, оборванным кивком, безразличием и полнейшей тишиной за соседней стеной. Можно винить медное колечко в том, что произошло, можно винить мать, но Шастун давно привык винить лишь себя одного. И самый его большой грех — преднамеренная слепота, от которой не избавиться уже никогда, хотя сейчас он наконец правда кольцо снимает и в руках вертит. Фамильяр и его хозяин дают обоюдные клятвы. Защищать в Нави. Дать вторую жизнь в Яви. Честный взаимный обмен между теми, кто судьбой сквозь жизни связан. И Антон его нарушил, сам или с подачи других — ему не важно. Потому что взгляд Арсения забивает гвозди в крышку гроба, сопротивляться которому сил нет. Всё, что может сейчас Шастун, — подняться с места, чувствуя, будто бы вместо желудка у него целая наковальня, вытащить крохотный ключ из всё того же ящика тумбы, в котором старые альбомы лежат, открыть стеклянную дверцу, чувствуя тревогу от возникающего облегчения, и положить медное кольцо на полку рядом с кошачьим черепком, чтобы больше к нему не прикасаться. Ведь именно за этим он сюда и вернулся — прозреть, окунувшись в самую беспросветную, чернильную тьму, предназначенную ему судьбой егеря.