Аверс

Сказки. Поучительные истории с древнейших времён. В их плавильном котле намешана правда и ложь, вымысел и реальность. Многие из них ныне повествуют о добре и зле, героях и монстрах. Но стоит покопаться глубже, чем в работах Пушкина, даже свидетелей событий древности не знавшего, или же Афанасьева, слышавшего и понимавшего из написанного лишь то, что сам хотел, как о чёрном и белом становится сложнее говорить. Кощей бессмертный и Серый волк, царевичи и царевны — все они где-то между, как и ещё одна небезызвестная персона. Живёт она, старая, на окраине тёмного-тёмного леса, в избушке, что на курьих ножках, без окон, без дверей, в такую и не попадёшь, если не спросишь разрешения. Добрых молодцев заманивает. Людоедкой прозвали, ибо детей похищает и в печку отправляет прямо живьём. В ступе летает, помелом погоняет, Калинов мост охраняет. Часто она в сказках появляется, и как только её не описывают: нос в потолок врос, костяная нога, старуха древняя, что сойти сама с места не может. Однако у Антона с детства было много претензий к каждому из этих безосновательных заявлений. Во-первых, как часто она и впрямь детей ела? Так сразу можно разве что «Гуси-лебеди» вспомнить, а ведь вполне вероятно, что там нагло извратили факты, прямо как и со внешностью. С чего бы яге всегда быть старухой? Вон «молодцев» к себе заманивала вполне исправно, на регулярной основе, да и вообще, те явно её с большой охотой навещали. Она их кормила, поила да спать укладывала… а может и не просто спать. Уж больно всё это похоже на враки, чтобы в дальнейшем избежать скандалов с царевнами, с которыми у тех в ближайшее время свадьбы планировались, после которых полцарства щедро их батюшками отдавались. Да и вообще, все почему-то только о «ягах» говорят, про «егерей» абсолютно забывая — вопиющая несправедливость. Антону хотелось бы в случае чего называть себя всё же в мужском роде, хотя бы каким «дедом», но среди ушлых за сотни лет своё название придумали, в Явь не просочившееся, но бывшее в обиходе среди жителей трёшки на Воронежском переулке, чьи узкие окна и до сих выходят прямиком на широкое и мрачное городское кладбище, на котором живых редко встретишь. Двадцать первая квартира, располагающаяся под самой крышей, на седьмом этаже третьего подъезда точно никогда не походила на избушку на курьих ножках, более того — дверь в ней тоже имелась, хотя жителей её можно было обозвать странными, но не по настоящей причине, ту никто из слепых и не замечал. Просто общество не больно уважает неполные семьи, вечно ища в них всевозможные недостатки. Мол, как так молодая девушка, школу ещё не окончившая, умудрилась нагулять ребёнка где-то непонятно где и с кем? Да как она посмела оставить его со своей матерью и уехать в Москву в поисках лучшей жизни, которая так сразу не наступит. Сперва будет университет, общежитие, подработки и многое другое, с чем справиться одной-то сложно, а с обузой на своём уже успевшем появиться в молодые годы горбу — просто невозможно. Потому каждый человек, вспоминая жильцов двадцать первой квартиры, задавался вопросом: и как же мальчик без отца, матери, с одной лишь бабушкой и её сиделкой? На самом деле — чудесно. Во всех смыслах. Антон Андреевич, с данным ему по деду отчеством, и в жизни не вспомнит, когда понял, что мир, видимый ему, отличается от того, что предназначен сверстникам. Даже вопросов не задавал, почему иногда, выходя вместе с бабушкой на улицу, дома вокруг становились совершенно иными, улицы менялись, а солнце исчезало. Для него всё было просто: есть Явь, в которой живут люди, а есть Навь, в которую попасть сложно всем, кроме Анны Алексеевны. Она уже тогда была старой: с седыми волосами, стёршимся позвоночником, из-за чего наоборот ходила с прямой спиной, так, чтобы показать остатки своего некогда недюжего роста, перешедшего и внуку. А ещё, пока у всех бабушки были учительницами, инженерами и врачами, у него она была той, кем в детстве детей пугают — ягой, но не ведьмой-людоедкой, а человеком, который из Яви в Навь мог проход открыть. Потому гостей у них всегда было много самых разных: чудных, загадочных, порой пугающих, а ещё, как ему говорили, опасных, с которыми встречаться ему было пока рано. Для того ещё многому научиться было, ибо в будущем их избежать не получилось бы. — Почему придётся? — как-то спросил маленький, ещё даже в школу не пошедший Антон у бабушки, складывавшей свою колоду после того, как один из таких ушёл, не понимая ещё, почему однажды он будет делать всё то же самое, что и она, потому нужно изучить и запомнить так много, что в голове не укладывалось. — Потому что ты егерь, а егерям, как и ягам, положено пропускать тех, кто хочет попасть на другую сторону. Иначе им придётся рисковать жизнями, а мы открываем безопасный путь, — отвечала та весьма привычно, пряча сложенные в мешочек карты в карман юбки, ибо с ними никогда не расставалась. — А почему не дядя Паша? Или мама? Дядя Паша ему нравился. Тот был весёлым, интересным, а ещё с ним всегда приезжала Лиза, разрешавшая гладить свой пушистый хвост после долгих и жалобных уговоров. Они всегда рассказывали интересные истории, большую часть из которых правда понять сложно было, с ними даже гулять по другой стороне отпускали, которую исследовать интересно было даже внутри подъезда, не говоря о том, что за его пределами находилось. Может быть, они всего несколько раз в год из Москвы приезжали, но куда чаще матери. Про неё мальчик едва вспомнил, и то потому, что на праздники порой навещала, подарки привозя. Однако с ней было странно, неудобно, неуютно, и то чувство было взаимным. Потому что они были абсолютно разными. Когда Антон изредка с ней виделся, и они отправлялись вместе гулять, выезжая в один из немногих парков города, то иногда здоровался с людьми, которых она не замечала, обращал внимание на вещи, которые та не видела. Им было вместе некомфортно, но женщина терпела, чувствуя угрызения совести. Ведь с собственной матерью, Анной Алексеевной, было почти так же. Будто бы с сумасшедшей жила долгие годы, не понимая, чем занимается её мать и что с ней не так. Она пугала, заставляя думать, что на самом деле что-то не так с ней самой, а старший брат, для которого всё было в рамках привычного и обыденного, сие чувство лишь усиливал, как и всё остальное: то как их мать вечно гадала на картах, как пропадала на сутки и что канарейка по дому сама по себе летала, а после исчезала, стоило появиться девушке, которая вечно капризничала, однако на самом деле с матерью душа в душу общалась, так, как она сама в жизни не смогла бы. Но самое странное было то, что Майя росла, из ребёнка стала девушкой, обзаведшейся ребёнком, а Ира всё не старела. Будто бы в двадцати годах замерла и, даже выглядя младше, всегда к ней снисходительно относилась. Всё это угнетало, саму её годами с ума сводило, потому она и пыталась всего этого сторониться. Потому забеременела случайно с едва знакомым парнем переспав, хотя планировала дальше в университет поступать, работать, жить правильной жизнью, как все остальные, а не её мать и брат, от которых иногда мурашки по спине шли, а иногда хотелось сбежать куда подальше, просто чтобы забыть об их странностях. Она их не ненавидела, по-своему даже любила, но эта любовь была куда крепче на расстоянии, на котором «особенностей» разглядеть невозможно. — Так она же слепая, а Паша просто ведун, хотя и помнящий, так что не такой неудачник, — тут же отозвалась красившая, сидя на одной из соф, ногти девушка, которую и не спрашивали. — Ира! — тут же строго посмотрела на неё Анна Алексеевна, явно нелюбящая задевать тему дочери, родившейся самым обычным человеком, не имеющим отношения к Нави. — А я разве что-то не так сказала? — лишь пожала та плечами, куда больше уделяя внимания своему маникюру, из-за которого по всей квартире разносился едкий химический запах, режущий нос и перебивавший все остальные. Женщине оставалось разве что вздохнуть, понимая, что она не нарочно, просто с рождения имеет характер скверный, а Антону глядеть, не понимая до конца, почему к Ире почти никогда не бывает претензий, даже если та случайно в полёте что-то уронит, когда для него самого после сваливались нравоучения на тему: «как важно быть аккуратным и внимательным во всём». Девушка тоже была неотъемлемой частью семьи, правда кем именно для него — совсем непонятно. Иногда, когда у бабушки сил не было выйти с ним погулять, та отправляла её следить за мальчиком, когда Шастун гулял в компании других детей, в отличие от него самого ходивших в детский сад, пытался по деревьям лазить, повторяя за старшими, да мяч пинал мимо турника. Все удивлялись, что он один, беспризорный и излишне самостоятельный для своего возраста, но Антон знал, что на проводах, распугав с них всех настырных и грязных, по её мнению, голубей и воробьёв, за ним, может быть и весьма лениво, но всё же наблюдала недовольная канарейка, мечтавшая о том, чтобы можно было вернуться быстрее домой полистать журналы с одеждой и косметикой, посмотреть новую серию сериала, выходящего ровно в восемь, и сделать очередной заказ, дабы обновить гардероб. Мода, зарождавшаяся в Нави, ей решительно не нравилась, Антон это понял тогда, когда к ним пришла какая-то девушка, у которой платье было сделано будто бы из множества кусков самых разных тканей, а вместе с тем картона и полиэтиленовых пакетов, сшитых и склеенных вместе в одно огромное шуршащее нечто, а бабушкин фамильяр после её ухода ещё весь день щебетала о том, сколь та безвкусна. Вообще Ира много болтала, не зря всё же была канарейкой, однако на вопрос «кто такие фамильяры» каждый раз отвечала исчерпывающе: вырастешь — узнаешь, и так далее в подобном духе, будто бы информация эта была ужасной тайной, секретом, о котором никто никогда узнать на самом деле не должен, хотя пример прямо перед глазами, с ним всю жизнь рядом прожил. Да и других ему тоже доводилось видеть, к примеру, вечную спутницу дяди, а ещё пару других, бывших при бабушкиных гостях. Не всегда те приходили зверьми, но зачастую, если они приходили парами, то на вопрос «Кто это был?», слышал «Ведун со своим фамильяром». Однако, конечно же, так вечно длиться не могло, а «вырасти и узнать» совершенно не означало, что нужно было дождаться восемнадцати лет, чтобы скрываемая взрослыми тайна наконец раскрылась и удовлетворила его с каждым годом всё растущий интерес. Нет, просто всему своё время и до Антона оно тоже однажды дошло, не поздно и не рано. Именно тогда, когда было нужно, — приятным и беззаботным весенним деньком, до сих пор греющим сердце далеко-далеко в закромах души. Несмотря на то, что всех пернатых, кроме себя, Ира называла грязными разносчиками всевозможных заболеваний, в те вечера, когда во дворе не оказывалось никаких детей, с которыми можно было бы поиграть, они вдвоём прогуливались до ближайшего продуктового ларька, или же старушек, сидевших порой у остановок, покупали жареных семечек, которые та щёлкала с такой быстротой, что иногда Антон выхватывал упаковку или же газетку, в которую те были насыпаны, с детским возгласом «Ну это же не всё тебе!», после чего шли во двор, садясь на одну из лавочек среди деревьев, которых ныне более не осталось — нужды автомобилистов беспощадны, — и кидали пригоршни в сторону ничего не страшившихся голубей, тут же накидывавшихся на еду. К ним же присоединялись ничуть не менее наглые воробьи, которым удавалось с невероятным рвением протиснуться сквозь сине-чёрное море более крупных птиц, сметавших всё на своём пути, разлетавшихся всего на мгновение, когда новая порция прилетала в их сторону, отскакивая от земли в разные стороны, рассыпаясь фонтаном чёрных брызг. Шастун вообще был весьма сострадательным и добрым — случайных кошек и собак на улице гладил, стоило мимо таковых пройти, так же к лошадям и пони в парке аккуратно приближался, чтобы хоть на мгновение притронуться. Всё потому что животные казались чем-то куда более далёким, завораживающим, несмотря на множество вещей, порождённых Навью, до которых дотронуться было куда легче, стоило лишь с кем-то из взрослых на ту сторону перейти. Отсюда закономерность: чем реже кто-то в городе встречался, тем интереснее их было рассматривать. К примеру дроздов, с яркими жёлтыми клювами по осени, или же куда более ярких синиц и снегирей зимой, хотя Ира на мороз редко когда соглашалась выходить. Говорила, что не в её природе, на что Анна Алексеевна всегда усмехалась, заявляя, что в таком случае ей и вечерами никуда не стоит выходить веселиться. «Домашняя птица» всё-таки. Подобное было частью повседневности, смешавшейся в голове в единое непонятное целое с редкими яркими вкраплениями, что можно вычленить из детских воспоминаний. И это для Антона было одним из таковых. Той весной было уже сухо, вероятно, наступил солнечный май, когда даже вечера были яркими, или, по крайней мере, так казалось. Потому что небо всё ещё было сияющим, голубым, с проплывавшими по нему облаками, гонимыми ветром где-то далеко-далеко, в то время как у земли во дворе всё было весьма спокойно. Сверстники всё ещё не вернулись из детского сада, а маленький мальчик вместе с девушкой, выглядевшей похожей скорее на его молодую мать, но ведшей себя подобно сестре, сидели на одной из лавочек, на которые даже местные старушки не покушались. Зелёная краска с кое-как сколоченных вместе досок облетала, оставаясь на джинсах и опадая хлопьями на битый асфальт под ногами. С этой стороны до сих пор находился задний выход, ведущий разве что к мусорным контейнерам, в эхо которых вглядываться себе дороже. Но у Антона и так было весьма интересное занятие — подкидывать шныряющим под ногами воробьям и голубям корм, и чуть менее увлекательное — слушать то, как Ира рассказывает о школе и что той точно не захочется водить его туда пешком каждый день, так что в лучшем случае до наступления холодов будет канарейкой провожать. Тем более, у неё самой есть важные дела — присутствовать рядом с «Аней» во время зачастивших визитов клиентов-слепых, желающих, чтобы им погадали, или же какой браслетик «на удачу» составили, а кроме того, помогать во время визитов важных лиц — «аристократов», с которыми нужно быть крайне осторожными даже яге. — Ир, ты всё время на всё жалуешься, тогда почему всё равно всегда всё делаешь? — спрашивал Антон, болтая ногами так, чтобы носки шаркали об асфальт, на котором явно когда-то разбили пивную бутылку. Блестящие, крохотные, зелёные стёклышки останутся на нём ещё надолго. — Потому что в следующей жизни она также поможет мне. Хотя, наверное, лучше бы не так же. От канарейки-защитницы толку мало, так что приходится компенсировать, выгуливая всякую мелочь, — совсем не наигранно вздыхала та, намекая на него и начиная сама щёлкать семечки с той ловкостью, которой подобное могут проворачивать только птицы с крохотными клювами. Вот, к примеру, вороны на такое не способны. Уж больно они крупные, при желании могут с лёгкостью перекусить всякой мелочью, как пернатой, так и пушистой, если ту нагонят, конечно. Их даже своих собратьев мусорными птицами не считают, уж больно красивы, чтобы люди вспомнили об их всеядности, особенно в черте города. И стоило Антону оглядеть ближайшие деревья в поисках кого ещё обделённого, как внимание мальчика привлекло то, что пропустить весьма легко. Его взор наткнулся на крупную чёрную фигуру, которой стоило крылья раскинуть, и та стала бы больше даже его самого. Но нет. Сидел тихо, затаясь на нижней ветви тутовника, не шевелясь, листьями чуть прикрытый. Вокруг него тьма сгущалась, но она была такой необычной, что Антон даже не заметил, как рот открыл от изумления. Обычно тени чёрные, могут быть спокойными, бурлящими, беспросветными. Но не в этом случае. Вокруг фигуры будто бы вились перьевые облака, сменившие свой блистательный белый на глубокий синий цвет. Чарующее зрелище, достойное внимание куда больше, нежели все те птицы, под ногами курлыкавшие и клювами по земле бившие. Антон сам замер, чувствуя внутри себя нечто странное. На самой границе неудовлетворённого детского интереса и того, что можно описать лишь одним словом — притяжение. Не как у двух магнитов, а скорее точно у бумажки и наэлектризованной расчёски — лёгкое, такое разорвать легко и просто, но оно есть и его не отнять без внешних воздействий, которых вокруг рядом считай и не было. Потому что никто не стал бы его с места стаскивать, отвлекая от занятия, казавшегося важнее любого другого из существующих в мире — рассмотреть чёрного ворона, устремившего на него ответный пристальный взгляд. — А почему он не подлетает? — наконец отмерев, спросил мальчик Иру, только теперь устремившую взгляд в том же направлении. Он не повернул голову ни на градус, потому и не увидел, как та от состояния чистейшей скуки, озаряемой лучами безделья, тут же нахмурилась и вмиг напряглась, слишком резко поменяв настроение. Даже ответила не сразу, а в голосе пропало присущее тому безразличие. Застать её такой можно было только в самых редких случаях, когда они с бабушкой гостей на порог не пускали, отказывая в переходе. — Вороны осторожны, порой даже слишком. Антон не понимал, почему та встревожена, но сам чувствовал нечто странное. Будто бы обязан завоевать доверие этого существа, всё ещё статуей сидевшего на месте, когтями в кору дереву вцепившись. Тот лишь изредка голову поворачивал совсем слегка, чуть дёргано, тоже рассматривая, изучая. Но мальчик чувствовал — тот пока подлетать ближе не собирался. Опасался, хотя казалось бы — Шастуну было в пору беспокоиться, как бы такая махина вдруг не решила, что ему опасность грозит, раз ему в глаза так пристально смотрят, почти не моргая, и не напала первой. Однако мыслей подобных в голове не было, только одна неестественная проскользнула и уже спешила быть озвученной. — Он слепой? У мальчика беспокойство в груди росло, потому что обычно птицы себя так не ведут. Им терпения не хватает в одну точку пялиться так долго, что начинаешь задумываться о наличии у тех разума, если это не Ира, конечно, но даже та, обратившись канарейкой, никогда не смотрела так, что ощущаешь себя глупее, меньше, будто бы должен уважать это безмолвное создание. Только вот в этих же полных ума глазах было кое-что совсем чуждое — цвет. Они должны быть обсидиановыми бусинами или же серыми, с небольшим бисерным зрачком, вокруг которого распростёрся обруч серой радужки. Но только не у этого. Голубые очи, в которых не было никакого иного цвета, ни зрачка, ни даже размытой пелены. Невозможные, небесные, контрастирующие с окружающей тьмой вокруг вьющейся. Наверное, таких быть не должно, даже ребёнок это понимал, но существо, в ответ наблюдавшее за ним столь же тщательно, с невероятным вниманием, доказывало обратное. — Что? — сперва удивилась девушка, сидя рядом и стараясь быть для себя самой непривычно тихой, дошло до неё не сразу. — А, ты об этом. Перестань всматриваться в эхо, — попросила та, практически шёпотом. Смотреть на эхо в то время для Антона было привычкой, от которой избавляться никто не просил, потому обычные вещи от всех остальных он различал в первую очередь по ощущению относительной нормальности, субъективной для каждого, а уже потом проверял свои догадки. Эти же глаза выглядели так правильно, что мальчик даже не задумался проверить. В конце концов, живые существа не с этой стороны с эхом выглядят совсем иначе, меняя не только цвет глаз, который, стоило заставить отрезать полностью Явь от Нави, оказался и впрямь чёрным. Красивым, блестящим, прямо как его перья, но, по его мнению, неправильным, будто бы приближавшим его к обычной птице. Крайне умной, красивой, завораживающей, но отчего-то неправильной из-за появившейся внешней обычности, контрастировавшей со взглядом, полным необъяснимой для любой из сторон осознанности. Тогда Антон ещё не мог понять, что именно за странное чувство исходило от ворона, но ныне ответил бы незамедлительно — человечность. — Ир, ты же птица, скажи, как с ним подружиться? — понял тогда мальчик, что простые методы в данном случае не сработают. Он особенный, не такой, как все, на еду не подлетит, а как ещё заинтересовать, чтобы сблизиться, было непонятно. Однако, стоило произнести эту фразу, как широкие крылья вмиг распахнулись, являя весь свой немалый размах, листва зашуршала, и уже через мгновение ворон поднялся в воздух, более не собираясь здесь задерживаться. Всего несколько секунд, и тот улетел за дом, скрываясь где-то вдали от пары зелёных завороженных глаз, всё ещё цеплявшихся за оставшийся тёмно-синий дымный след, тут же начавший растворяться в воздухе, точно круги краски на воде. Красиво, завораживающе, но грустно от вдруг возникшего в груди чувства пустоты, бывшего для ребёнка до того неизвестным. Под ногами давно уже перестали курлыкать голуби, и воробьи разлетелись по своим делам. Всё потому что последние десять минут на них не обращали абсолютно никакого внимания, полностью передав его тому, кто сам побоялся его отдавать, потому в мгновение скрылся, оставляя мальчика лишь только с одной мыслью: «Надеюсь, он ещё вернётся»; в то время как девушка смотрела осуждающе, да только точно не обратилась бы и не полетела следом. Диковат ещё, своеволен и не всё понимает. Подлетать к такому, будучи канарейкой, особенно в Яви — опасно. Даже с разницей в возрасте не меньше семидесяти лет. Для Антона всё началось именно с того воспоминания. В тот же вечер он лежал на раскладном диване, в то время ещё не чувствуя всех его кошмарных изгибов. В окне клубились тени, сдерживаемые тонким стеклом, в котором отражался свет матовых вставок дверей. Ему долго не спалось. В голову всё лезли образы чёрного ворона, а если точнее — тьма перед глазами казалась его перьями, пушистыми, гладкими, блестящими и всепоглощающими. Совершенно непреднамеренные мысли, подобные снам наяву, тому, когда мультфильмов насмотрелся, комиксов из журналов начитался, и картинки в голове сами возникают, статичные, немые, недвижимые, но всё равно почему-то в итоге изменяющиеся в позах, лицах, выражениях, цветах. Ворон был особенным, но Антон не мог понять почему. Даже если он существо из Нави, почему тот из головы не выходил, не давая уснуть? Даже луна уже скрылась из своего положенного места за окном, а то значило, что близилась полночь, хотя мальчик о том не знал, только лишь мучился бессонницей, необъяснимой и беспощадной. — … я не особо его разглядела, но он уже далеко не птенец. С таким будет сложно, — услышал Антон тихий голос, явно не собирающийся шуметь, чтобы не разбудить того, кто уже, по всеобщему мнению, давно должен был спать. — Не каждый находит своего фамильяра, когда тот ещё в яйце, Ир. Нам с тобой просто повезло. И они со временем тоже как-нибудь разберутся. Нет нужды торопить события, — отвечала Анна Алексеевна, судя по тихому стуку и звону, выставляя пару чайных чашек из сервиза на стол. — Он ворон, они же все истерики, — фыркнула девушка с той самой ноткой, из-за которой Антону хотелось бы вступиться за того, но вместо этого мог разве что с дивана подняться, стараясь не скрипеть, да к двери подойти, чтобы ту приоткрыть. — Зато верные, — спокойным голосом возразила женщина, но уже спустя пару мгновений хрипло, но звонко усмехнулась, как это могут делать лишь только старики. — Но и не тебе о характере говорить. Кто только вчера бесился, что новый цвет волос не подходит к гардеробу? — Так это ведь оправданно, придётся теперь потратить минимум день на новые покупки. Неудобно, когда слепые тебя больше почти не замечают… Помнишь, каково было на танцевальных вечерах? Музыка, парни, песни, вы с Андреем… — мурлыкала та себе под нос, предаваясь воспоминаниям о былом, о том, что мальчику представить было тяжело. Весь тот «старый мир» Советского Союза казался таким же бледным, как фильмы из него родом, покрытым рябью, полосками и сепией, не мрачным, но нереальным, как и молодая бабушка, как и дедушка, которого он видел только на парочке сохранившихся фотографий. Чужие воспоминания казались куда более чарующей из возможных сказок, потому что, в отличие от монстров и мифических существ, даже видя здания и предметы того времени, люди, о которых шла речь в рассказе, будто бы были нереальными персонажами, которых, однако, те двое разговаривавших на кухне прекрасно знали. — С тех времён так много воды утекло, — вздыхала Анна Алексеевна, шкрябая чем-то по поверхности деревянного стола. — Но ты всегда будешь петь всё так же прекрасно. Свет на кухне горел практически до самого рассвета, но Антон этого уже не замечал. Потому что из приоткрытой двери лилась тихая, тонкая трель, которую обычные птицы повторить бы не смогли, всё же эта совсем непростая, мальчик её мотивы слышал неоднократно. Ира гордилась тем, как могла подпевать той самой мелодии, что издаёт воздух, свистя и подвывая в Яви, превращаясь в Нави в музыку, слышимую сквозь эхо. Нечеловеческая, такую не промычишь под нос, не повторишь даже отучившись в консерватории, на бумаге не запишешь. Её не только ушами слышишь, но и сердцем. Именно под эту тихую и нежную трель удалось уснуть, на время отделавшись от образов чёрных перьев. Их сменили другие картинки: девушки в платьях, чьих лиц представить не получалось, такие же мужчины в костюмах, у одного из которых в руках лежала блестящая, натёртая гитара. Только звуки из-под струн вылетали не те. Только свист, мелодичный и успокаивающий, сбивающий с толку, почему только он кажется таким ощутимым и разборчивым в сравнении со всем остальным. Второго раза их встречи Антон не помнит, будто бы не существовало, но не от того, что ворон больше никогда не появлялся. Совсем наоборот. Того почти всегда можно было встретить на одном из вязов на кладбище, собираясь куда-нибудь гулять под присмотром Иры или же отправляясь вместе с бабушкой идти в те самые загадочные, но жутко скучные заведения, куда старики приходили с тоннами бумажек, ругались и кричали, от того эхо иногда оказывалось весьма сильным. Особенно если то были подвальные помещения. По углам можно было встретить жутких тварей, вроде бы сперва напоминающих червей, но с другой стороны… сейчас Шастуну такие больше глазные яблоки с тянущимися остатками слишком длинных мышц напоминают. Безобидные, но мерзкие. Стоило бабушку за рукав потянуть, в их сторону указать, как та всегда о том напоминала, бросала грозный взгляд, от которого те глубже скрывались, а после всегда говорила: «нужно либо быть сильным, либо хотя бы умело притворяться таковым». Тогда это казалось совсем ненужным, тем более, как «быть сильным», если егери сами по себе безобидны? Загадочный голубоглазый ворон будто бы стал неотъемлемой частью жизни, появляясь всюду рядом с домом. Анна Алексеевна, прихватив с собой внука, иногда отправлялась в сторожку на кладбище, чтобы переговорить с её весьма пугавшим тогда обитателем, так Антон оставался на скамейке перед ней, ожидая, когда та закончит со всеми важными делами. Призраков днём почти никогда не бывало, но в тот раз он заметил одного, совсем невыдающегося, совсем прозрачного, на обычную тень похожего. Даже черт лица было не разобрать — все были размыты, точно на акварельный рисунок воду пролили. Шастун лишь сидел на лавочке, заинтересованно того разглядывая, хотя в груди всё же холодок зарождался. Потому что тот на человека едва был похож. А если так, то и осознавать таковым себя перестал. До ребёнка это долго доходило, по мере того как фантом оказывался всё ближе и ближе, бестелесный, почти бесформенный. Следовало бы сорваться с места и в сторожку забежать, так ему мозг подсказывал, импульсы нервные по телу пуская, да только те разбивались и раскалывались о страх, порождая немощную дрожь, которой сопротивляться не получалось — не научился. Просто мир делился на простое, завораживающее и пугающее. Никак иначе, переменные не менялись, а лицо, держащееся на тусклой фигуре, оказавшейся уже в трёх метрах от него, с дыркой вместо рта, без глаза и с двумя узкими щелями вместо носа, сквозь которое может быть и видны были всё те же могилки, венки, вязы и голубое небо — ужасало. Чем Навь и исходящее от неё эхо хороши, так это тем, что суть вещей в них не только угасает, искажается, плавится, точно в едином котле, она ещё и проявляется. И если нечто человечное в ней изменилось до неузнаваемости, то такого лучше избегать или же глубже топить, да только Антон такого не умел. Нырять ещё не научился, а бегать, похоже, что разучился. Тень была безмолвна, только тихий шум ветвей деревьев заводил привычную мелодию, казавшуюся в тот момент дешевым саундтреком в каком-нибудь фильме из тех, что мальчик на кассетах смотрел вечерами. Только об ужастиках он даже не знал, «Кошмар на улице вязов» оставался лишь загадочным изображением, смотревшим с полки видеопроката лицом какого-то казавшегося тогда нелепым мужчины с перчатками-ножами и плохим гримом. Статичное изображение не страшно, но когда неизвестность приближается неприятным серым туманом — тут из головы любые мысли вылетают. Пропадает любое напоминание, что бояться нельзя, ибо только страх внутри и остаётся. Сердце билось быстро-быстро в противовес замершему дыханию и не моргающим зелёным глазам, наблюдавшим за фантомом, уже тянувшимся неосязаемой, похожей на сигаретный дым рукой к онемевшему телу. Трепыхание перьев. Карканье, злое и остервенелое. Они заставили наконец отмереть, вскрикнув от неожиданности, зажмурившись на пару секунд, когда почти перед самым носом появилась широкая чёрная фигура, окружённая знакомым синим мороком. Антон у себя на щеках чувствовал потоки воздуха, резкие, разрывные, от которых тут же от страха голову руками накрыл, да в колени вжал — не видно, значит не существует, да? Только карканье было слышно, направленное совсем не в его сторону, а наоборот. Страшно, потому что осознать происходившее времени не было. Только спрятаться хотелось. Всего пара несколько секунд будто бы целую вечность длились. Неприятную, острую, удушающую, несмотря на свежий воздух и тень раскинутых рядом вязов. Но мгновения тянутся дальше лишь в голове вязкими, липкими воспоминаниями, потому стоило всему затихнуть, Антон ещё несколько секунд был больше на скукоженного ёжика без иголок похож, пока рядом дверь сторожки не скрипнула, привлекая к себе внимание, заставляя вмиг опухшие глаза поднять. А там стояла уже бабушка, вся впопыхах, явно неждавшая, что могло что-то случиться, тут же расспрашивать начала, к сердцу прижимать да наконец начавшие из глаз лезть мокрые слёзы стирать, пока он о призраке безликом кое-как рассказывал. — Бля, я ж говорил, что безымянный выполз, топить его надо б, ибо ну нахер такие инциденты, — звучал чуть хрипловатый голос сторожа, осматривавшего место происшествия с видом человека, который, откровенно говоря, заебался с этим преследующим его десятилетия делом. — Эдуард! Следи, пожалуйста, за выражениями, по крайней мере, при детях, — одёрнула того женщина, смирив взором, от которого все создания Нави в ужасе и трепете убегают прочь. — Звиняй, Ань Алексеевна, — в голосе ни капли раскаяния, скорее понимание, что и так однажды этот паренёк и не такого наслушается. Кажется, сторож бы и закурил по привычке, но по крайней мере этого делать не собирается сейчас. — Ты, кстати, как от безымянного избавился-то, а? — спросил тот у мальчика, не то боявшегося, не то стеснявшегося смотреть на покрытое татуировками худое лицо. Потому лишь выглянул из бабушкиных объятий, осматривая близлежащие могилки и деревья. Да только даже следа от его спасителя не осталось. Никаких перьев или же тёмного следа, дымка, что вылетала из-под крыльев в полёте. Слёзы идти перестали, вымещаясь детским, наивным беспокойством за чужую, будто бы более хрупкую, чем у него самого, жизнь, несмотря на то, в каких позициях они только что были. — Ворон, он… с ним же ничего не случилось? — А ворон это…? — тут же заинтересованно склонился к нему Эдуард, ожидая ответа от мальчика, но вместо этого Анна Алексеевна одними лишь устами беззвучно прошептала, оставляя всё от мальчика в секрете, который мальчик игнорировал едва ли не полностью, хотя в этот самый момент хотел бы знать, как так случилось, что его знакомый, с которыми он лишь взглядами последние пару месяцев обменивается, прогнал фантома, от которого кровь в жилах стыла. — А-а-а, ну тогда ясно. Нормально всё с ним будет, безымянным такие, как он, даже наяву не по зубам. Так что жди следующей встречи, — своевольно потрепал тот мальчика за коротко стриженные волосы, и вероятно только с того момента Антону кладбищенский сторож перестал казаться таким страшным и пугающим, как раньше. Как известно, книгу по обложке не судят. Даже если это учебник для первого класса. Особенно если это учебник для первого класса. Ибо яркие весёлые картинки таили под собой всё то, с чего начались унылые дни, которым оставалось лишь подчиниться. Будь ты хоть сто раз егерем, образование всё равно тебе понадобится, как бы ты к нему не относился. Время не стояло на месте, и Антон пошёл в школу. На линейке в первый день в нелепом костюме, который умудрился помять по пути, бабушка тогда глядела на него с гордостью, хотя тот и стоял на последнем ряду, уже тогда будучи выше всех своих одноклассников и одноклассниц на полголовы, только угодивший вместе с ним в класс Макар тоже выглядывал незаинтересованно на происходившие песни, пляски и речи, слишком изнуряющие и неинтересные, особенно для жаркого и душного после дождя дня. Единственное, что скрасило его для Шастуна, — впервые с тех пор появившийся ворон, сидевший на крыше школы рядом с кривой антенной и привлекавший к себе куда больше всеобщего внимания, чем речь директрисы о том, что это «Один из самых важных дней в вашей жизни». Чистейшая ложь, которую даже первоклассник понимал, но ничего с ней не мог поделать. Навь, конечно, важна, да только он не был ушлым, чтобы забывать о Яви, в которой событий ставало гораздо больше с каждым днём. Новые знакомства с одноклассниками, уроки, которые тот делал потом весь вечер, терроризируя порой то бабушку, то Иру, прогулки во дворе, и, конечно же, ворон, появлявшийся в поле зрения хотя бы раз в неделю. — Да как же ты уже достал, — недовольно косилась та на ворона, запахивая борт тонкого осеннего пальто, заметив того сидевшим на заборе кладбища, прямо у их подъезда. Тот же в долгу не оставался, возвращая не менее неприязненно. — Ир, почему тебе он так не нравится? Боишься, что однажды съест? — хихикнул мальчик, но тут же умолк, завидя такой взгляд, которым, казалось, только бабушка умела пользоваться, но от девушки его было видеть странно, даже чуть пугающе. Краем глаза он даже заметил, как на коже, нескрываемой ни распущенными волосами, ни объёмным шарфом, проступил ряд мурашек, часть из которых, ближе к затылку, и вовсе стала тоненькими бледно-жёлтыми перьями. — О таком не шутят, понятно? — взяла та крепче за руку и потащила через улицу, чтобы попасть в соседний двор. Что понял тогда Антон, так это то, что Ира правда того побаивалась. Объективных причин не было. Тот ведь Антону казался добрым, почти другом, даже больше, чем все одноклассники вместе взятые, не считая Макара. Яснее стало только тогда, когда заглянул в школьную библиотеку, попросив у сухонькой дамы в очках, сидевшей за стойкой, «что-нибудь про воронов», а та дала огромную, трухлявую, но красивую внутри книгу «Жизнь животных» Брэма, в которой пришлось изрядно покопаться, чтобы узнать две важные для себя вещи: вороны питаются мелкой живностью, в том числе и птицами, а ещё живут долго-долго, в неволе до семидесяти лет аж, а по легендам и больше. В эти мифы верить хотелось. В конце концов, некоторые из них — чистейшая правда. Ира провожала его до школы вплоть до наступления холодов, когда на смену ей пришла Анна Алексеева, но только лишь до наступления гололёда. Тогда она разве что выглянула в окно, сказав: — Антон, он тебя уже ждёт. Передаю тебя в его надёжные лапы. Утром они ходили по тёмным предрассветным дворам и улицам, и, несмотря на то, что ворон всегда держался далеко, так, что попытаться сказать тому даже «Привет!», иначе, как привычным уже взмахом руки, казалось глупостью, мальчик всё равно не беспокоился ни о чём. Даже когда из-за деревьев, точно из ниоткуда, выныривали и шли своей дорогой подозрительные чуждые, или же тени сгущались до того, что становились больше похожи на чёрные дыры, на земле возникающие, из которых мерзкие любопытные глаза глядели. Антон был горд, что ворон за ним приглядывал. Не каждому подобное дано. Хотя было обидно, что доверия до сих пор не заслужил, чтобы хотя бы в шаге оказаться. Хотелось, конечно, погладить, прикоснуться к красивым чёрным крыльям. Только вот боялся одного — тому не понравится, и всё кончится вот так. Исчезнет из жизни уже столь привычный надзиратель, чьё внимание было важнее одноклассников, с которыми уже вовсю общался Макар, обсуждая новые серии Черепашек-ниндзя, Короля Шаманов и Х-менов, пока Антон филонил на задней парте, рассматривая кроны облетевших деревьев, стучавших лысыми ветвями в окно. Всегда надеялся обнаружить там ворона, но казалось, тот прилетал только тогда, когда был нужен и только. На самом деле просто кое-кто хорошо прятался, настолько, что заметить его могла только старая яга, а маленькому егерю оставалось лишь ловить моменты. Правда, один из них практически прямо в руки прилетел. То был Новый год. Мать должна была приехать только ещё через неделю, на Рождество, как и дядя с фамильяром и женой, с которой недавно свадьбу сыграл. Баб Аня с Ирой подарили новый набор лего, несколько деталей от которого Антон потеряет ещё в процессе сборки, но всё равно всем в школе похвастается. Ёлка стояла в зале, как и всегда, под ней ничего не было — Деда Мороза всё же не существует, а если таковой и есть, то он точно не тратит своё время и силы ради каких-то там детей. Добрых или злых — не важно. Потому что каким бы ни был необычным мир, никто не делает что-то за просто так. Из-за этого в зубную фею мальчик таки верил. Не зря же та все молочные зубы обменяла на мелкие купюры, собираемые уже который год в обувной коробке вместе с всякого рода важной мелочью, а именно — потеряшками. Там чья-то цепочка и серьга, найденные на детской площадке. Пустая стальная зажигалка, валявшаяся у стены одного из домов — видимо, с балкона или окна выпала. Странная вещица с блестящим кристалликом посередине — только вырастя, Антон поймёт, что то был зажим для галстука. Одна запонка, которую однажды ему подарил один из бабушкиных клиентов, когда ему было нечего отдать взамен перехода на другую сторону. Сокровища, на которые можно было долго-долго смотреть, потому что в двадцать первой квартире они никогда не теряли своего завораживающего блеска — блеска прошлого, составленного из жизней тех людей, всего того, что повидали мелкие украшения и предметы. Этот блеск нельзя прочитать, увидеть истории просто так, но с помощью карт завеса тайн чуть приоткрывалась. Так однажды найденный во дворе крестик Саше обратно вернулся, а девочку уже за его исчезновение отругали. Потому ночью Антон поднялся по совершенно иной, но столь же банальной, как вера в Деда Мороза, причине — оставшаяся половина торта «Чёрный принц», в приготовление которого он внёс и свою частичку, когда тесто по таре размазюкивал, иногда чуть подъедая сладкую шоколадную субстанцию, отдававшую привкусом сырой муки. Паркет уже тогда под ногами скрипел, заставляя прислушиваться, не проснулась ли бабушка или Ира, которая могла оказаться и вовсе где угодно, хотя зачастую и предпочитала спать в свитом из шарфика на высоком шкафу гнезде в её комнате. Но осторожность была превыше всего. Потому что попасться неспящим, да ещё и у холодильника ночью совершенно не хотелось. Потом пришлось бы выслушивать нотации на тему вреда сладкого на ночь и того, что ему пора бы уже три часа как спать, и не важно, что всё это время в ожидании нисшествия на квартиру сонного царства, тот под одеялом с фонариком «Конь и его мальчик» читал. Потому, стоило наконец добраться до холодильника, отворить тот, оборачиваясь на дверь в бабушкину спальню за спиной, и увидеть наконец чуть покосившийся после разрезания прошедшим вечером торт, как он почувствовал: вот она — победа. Достать его с полки не составило труда, да и поставить на стол тоже. Зато с вилкой и ножом пришлось быть предельно осторожными. Мельхиор звенит нещадно, будто бы стараясь его выдать не только своему семейству, но и всем окружающим. Пришлось жмуриться и голову в плечи вдавливать, чтобы представить, будто бы ничего не бренчит и не нарушает, казалось бы, идеальный покой красивой, снежной ночи, благодаря которой всё видно. Снег от дождя отличается. Не только потому что ложится красивыми белыми сугробами, в которых можно пытаться себе юрту вырыть, а потому что тьма в нём не кажется абсолютной, мрачной и липкой. Нет. Каждая снежинка, снежный ком, крошечный кристаллик льда, летя к земле, под покровом ночи, даже без света ламп и фонарей мерцают. Похожи на целый водопад медленно спускающихся с неба бриллиантов, что мигом тают в руке, тут же теряя свою прелесть. Антон уже собирался устроиться на стуле с вилкой и ножом в руках, чтобы просто лениво есть торт, наблюдая за творящейся на улице красотой, как вдруг… «Так близко.» Чёрный ворон сидел на кованом ограждении балкончика, не пытаясь скрыться. Не улетая подальше на лысые ветви побелевших деревьев. У Антона сердце перехватило, и торт стал абсолютно неинтересен. Да, он видел его всё время — ждущим у подъезда, провожающим в школу и обратно, пристально наблюдающим за прогулками с друзьями. Даже когда его нет рядом, Шастун чувствовал — есть. Он его точно одного не оставил бы. Не после стольких месяцев. Однако это первый раз, когда тот переминался с лапы на лапу, будто бы чуть неловко, от снега отряхивался, а смотрел… Нет, не пристально. Даже не изучающе. Голубые глаза совсем другое излучали. Они ждали. Чуть нервно, неуверенно, явно будучи готовыми вместе со своим хозяином в мгновение широкие крылья расправить, под которыми синяя тьма, да в небо упорхнуть, исчезая в бриллиантовом море. Казалось, всё можно было испортить в мгновение — уронить вилку, отодвинуть не так стул, подойти к балкону, может быть, слишком громко его открыть. Но нет. Антон в жизни не делал ничего более спокойно, неспешно, но правильно. Потому что нервы были в голове, но не в душе. Та лишь замерла, вся в сердце да глаза ушла, просясь наконец тайну раскрыть. Но не допытавшись до бабушки или Иры, а самому. Путём самым правильным из возможных. Дверь открылась с тихим шумом и скрипом. Но ворон всё ещё на месте. Ждал, чуть голову повернув. По полу пошёл мороз, леденящий, бодрящий. Из-за такого обычно хочется срочно ступни от пола отлепить да под себя поджать, но Антон разве что, как и ворон, пару раз с ноги на ногу переступил, открывая дверь широко, так, что пластик вообще обзору не мешал. «Подойти?» — не понимал он, глядя на нежданного сейчас, но крайне желанного гостя, а после — на снег, ожидающий его босые ступни. — Ты зайдёшь? Влетишь? — предлагает мальчик, чуть отступая назад, давая места для любых манёвров. — Или я не так тебя понял? Одни вопросы окружали Антона, и задавать он мог бы их часами, но только этому самому существу. Красивому, опасному, особенно для ребёнка, но вместе с тем сейчас кажущемуся слишком ранимым, уязвимым. Будто бы скинул наконец броню страхов и сомнений, оставив свою тушку на вольные терзания костистых ручек, которые хотели лишь одного — быть нежными, тёплыми, такими, что к ним захотят самим прильнуть, позволяя перья подушечками вспотевших от волнения пальцев ощупать. Тот спрыгивает с перил, оставляя глубокие отпечатки на почти слепящем снегу, бесконечно чёрные дыры, похожие на его оперение, в котором нет и не было следа коричневого и даже фиолетового оттенка. Он как кусочек тьмы, впрыгивающий через порог, будто бы фрагмент тени, поглощающей собой свет. Осматривается осторожно, но так, будто бы уже видел эту квартиру много раз только с ракурса совсем иного. Из окон, за которыми следил, пока заняться было нечем. Когда его самого сюда тянуло. Не без причины. Он это знал. Такие, как он, всегда чувствуют, кто именно им принадлежит. И кому должны принадлежать они. — Ты… будешь торт? Мы готовили на Новый Год. Прости, что уже разрезанный, но какой есть, — шептал Антон, не то чтобы не спугнуть столь желанного гостя, не то чтобы бабушка не проснулась. Он же впустил только что непонятно кого в дом… В дом, в который без разрешения яги никто попасть не может сам, а он смог. Ворон сперва смотрел всё также, заинтересованно, чуть задумчиво, явно пытаясь понять, стоит ли предложение принимать. А ведь оно на самом деле весьма заманчивое. На улице холодно, голодно. А ещё должно быть одиноко до чёртиков. Потому что в, казалось бы, птичьей голове разум заперт вполне человеческий, жаждущий внимания, но страшащийся всего из-за тела для того не предназначенного. Вблизи ворон казался ещё больше, и вовсе теряя любую схожесть вообще с любыми другими представителями врановых, будь на месте мальчика орнитолог, тот бы ни в жизни не смог бы понять, что за птица перед ним, по крайней мере, глядя на эхо. Неожиданный, но долгожданный гость был осторожен, но вместе с тем, заслышав предложение и пораздумав над ним пару недолгих секунд, пару раз шумно вспорхнул перьями, заставив Антона отступить ещё на шаг, чтобы дать тому манёвр, чтобы уже через мгновение оказаться сидящим на спинке стула. Взгляд у того был более чем осмысленный, кто угодно бы, наверное, перепугался происходящего, но это же был он, а не кто-то ещё. Ему Шастун уже успел довериться. — Если я полезу за ещё одной тарелкой, то разбужу всех, — понял он, почему ворон продолжал лишь глядеть, то рассматривая столовые приборы, то оглядываясь по сторонам, будто бы в гостях ему нужно соблюдать хотя бы минимальные нормы этикета. — Не хочу, чтобы Ира закатывала скандал, что я тебя впустил, — осторожно отодвинул стул на себя, тоже собираясь присесть. При упоминании девушки тот тихо, но утробно гаркнул, будто бы усмехнувшись, и всё же решил спрыгнуть со стула на стол, перестав смотреть на мальчика с большой разницей в расстоянии. Краем сознания Антон надеялся, что на столе не останется царапин от когтей, но происходившее было куда важнее. То, как у него сердце захватывало от наконец-то сбывшейся мечты приблизиться к этому самому загадочному, интересному и безумно завораживающему существу, стоило любых возможных наказаний за испорченную мебель, будь то запрет гулять во дворе или же ежедневная уборка по квартире, в которой вытереть пыль означало приковать себя к тряпке и полироли на долгие часы, тянувшиеся будто бы целую вечность. — Вот, — шептал мальчик, разрезая оставшийся кусок торта на неравные части: пододвигая к себе меньшую сторону. — Я его уже ел, так что это тебе. Общаться с безмолвным собеседником должно быть странно, однако в чуть подсвеченных голубых глазах виднелось искреннее понимание всего происходящего. Антон даже в свои годы знает, что такое может быть, похоже Ира смотрит и Лиза. Каждая по-своему, да и от настроения зависит, но общего, человеческого, а вместе с тем совершенно тому противоположного, у них не отнять. Он сам и вовсе не думал притрагиваться к вилке. Совсем позабыл о том, что планировал вообще сам нагло половину оставшегося изначально съесть. Наблюдать за тем, как ворон топтался на столе, всё время то по часовой, то против стрелки вокруг тарелки ходя, пытаясь понять, как бы так приступить к делу, было приятно. Совсем не забавно, смеяться отнюдь не было желания, но улыбка лезла на лицо, полностью тем овладевая, заставляя пернатого несколько раз подозрительно глянуть перед тем, как всё же начать клевать бисквит и крем со всей возможной аккуратностью, всё равно не спасавшей до того сверкающий клюв от налипающего на него десерта. Он из-за того явно беспокоился. Всё время пытался с себя стряхнуть крошки, но куда больше его явно бесил крем, от которого не было спасения ни при помощи потряхивания головой, ни переступания с лапы на лапу, ни даже попыток этими самыми лапами как-то вытереться. Было видно, как тот закипает, но отчего-то молчит, ни звука больше, кроме того самого смешка, не издавая. В итоге Антон понимает, что тот без подручных средств точно сам не справится. Потому, будучи под прицелом пары непонимающих глаз, тот проскрипел по паркету в сторону одного из ящиков, наощупь найдя в том чистое кухонное полотенце, которое тут же оказалось рядом с вороном. Хотя на самом деле хотелось предложить чуть большую помощь со своей стороны. Но даже сейчас казалось, что тот может обидеться на прикосновения и решить выпорхнуть из приоткрытой дверцы балкона, заставляя всё тело порой содрогаться от холода. — Вот, думаю, с этим тебе будет удобнее, — произнёс Антон, возвращаясь на место и наблюдая за тем, как через пару секунд ворон уверенно кивнул, а после клювом потёрся о предложенное тому кухонное полотенце, которым с этого момента начал пользоваться почти каждый раз, стоило тому вновь испачкаться. Шастун же лишь смотрел. Нет, скорее даже любовался. Это было совсем иначе, не так, как с какими-либо бездомными животными, налетающими на еду от голода, по заветам инстинктов. Нет. Чёрное воплощение самой ночи, сидевшее перед ним, будто бы пришло проверить, убедиться в чём-то важном для себя, а случайно попало «на чай». В груди росло уже даже не предчувствие, не эфемерное ощущение, а самая настоящая убеждённость, что ему самому пора задать вопрос, на который никто никогда не отвечал прямо, заверяя — время придёт. И вот, когда на часах, чьих стрелок не видно, переваливает за четыре утра, а большая половина торта почти съедена, Антон больше не может молчать, подначиваемый потребностью узнать, без которой, кажется, задохнуться, на части разорваться можно, потому пальцы уже давно под столом нервно распушают одну из кисточек подушки, привязанной к стулу. — Ты… ты ведь не обычный ворон. Ты ведь меня понимаешь, — шепчет он, пока сердечко в груди бьётся быстро-быстро и едва не выпрыгивает вовсе, когда гость перестаёт изучать одинокий кусок бисквита, оставшегося без крема, а замирает, взгляд на мальчика переводя. Понимает. Без сомнений. — Ты как Ира. И как Лиза, — кажется, тому не понравились приведённые сравнения, потому Антон чуть стушевался, но не стал отступать, потому что дальше должно было быть самое важное. — Ты фамильяр, верно? Ни звука фанфар. Ни вспышек, ни искр, ничего. Только лишь молчание, которому и гроб позавидует. Однако даже так кое-что радовало, не давая расстроиться и тут же разочароваться в своих выводах. Ворон смотрел пристально, глаза в глаза, пока наконец не кивнул. Совсем слегка, неуверенно, даже застенчиво. Казалось бы, должен был быть жутким, чуть пугающим, возможно, даже слишком гордым, чтобы вообще говорить с ребёнком, но вместо этого всего, тёмный силуэт на фоне простирающегося за стеклом балкона бриллиантового водопада, вызывал столько нежности, радости и простого счастья, что у Антона тут же руки потянулись не то обнять крепко, точно приращивая к себе обратно нечто давно потерянное, не то погладить аккуратно, просто чтобы показать как-то ещё, помимо широкой белой улыбки, что может посоперничать со снегом во дворе, все эмоции, от которых хотелось просто сделать что-то. Однако руку вовремя одёрнул, будто бы знал — без спроса нельзя. Обидится. — Можно…? — не уточнял, что именно. И так было понятно. Он просто хотел быть ближе. Стоит тайному стать явным, как оно порой огорошивает с двойной силой. Утягивает с собой, точно бы в глубь Нави, куда ходить не стоит, ибо людских эмоций скопилось слишком много. Так и тогда у мальчишки в душе варилось нечто странное, до того неизвестное, но вместе с тем правильное и нужное, как воздух. Как книге переплёт, как человеку дом. Как егерю нужен фамильяр, как фамильяру нужен он. По непонятной причине, которую раскрыть сложно, потому каждое её объяснение притянуто за уши. Но так оно устроено. И длится из жизни в жизнь. Ворон подошёл ближе, огромный, тёплый, пушистый, не из-за перьев даже, а из-за клубящейся вокруг завораживающей тёмно-синей тьмы, похожей на беззвёздное небо Нави. Утыкается тому клювом в грудь, случайно больно делая, но Антон даже не пискнул. Только лишь аккуратно подрагивающей рукой сам прикоснулся к гладкой макушке, на которой чуть забавный хохолок торчал. Он молчал, только лишь подушечками пальцев того поглаживая, однако в голове безмолвно, бессловесно, неосознанно, будто с жёсткого диска, на который сама душа записана, звучала мысль, больше похожая на ощущение, всего с головой накрывавшая: «Нашёлся наконец». — И как тебя зовут? Ожидать ответа было бы глупо. Всё же звери не разговаривают, даже если в головах у тех мозг человеческий. Голосовые связки не приспособлены, Антон, даже будучи ребёнком, это знал, потому что Навь иногда поддаётся логике, кажущейся для той со стороны совершенно неприемлемой. Однако уже через секунду он вздрагивает всем телом, невольно прижимая ворона к себе ближе, хотя делать того не собирался, а кроме того, низкий, хриплый, глубокий, точно из-под толщи воды, болотных топей и глухих лесов звук был издан именно им, заставляя опустить взгляд пораженных зелёных глаз. Всё потому, что ворон точно сказал одно-единственное отчётливое слово, голосом и впрямь пугающим, будто бы тому чуждым, и это было необъяснимо родное: — Арс.