***
Если готовить, то только тогда, когда в наличии наконец все ингредиенты, а вместе с ними, в качестве секретного — приподнятое настроение. Именно потому по квартире впервые за долгое время разливается запах домашнего печенья, начавшего покрываться рельефом трещинок в духовке. Им осталось доходить совсем немного, но к тому моменту Антон планирует наконец определиться с гостиницей. От фотографий десятков и сотен похожих друг на друга комнат уже в глазах рябит, но раз он решил, что надо наконец определиться, значит надо. Этим утром Андрей был прав — пытаться переплюнуть в своей экстраординарности и так известные им места Нави сложно, если ты живёшь за счёт подачек ушлых за переход. Но ведь поездка в Питер, та, о которой он уже говорил однажды, должна сойти за грандиозное свидание. Особенно, если заранее придумать, чем именно они будут заниматься на тех выходных. «Фонтаны Петергофа уже не работают, но Арсу ведь должны зайти экскурсии по дворцам? Графское прошлое всё-таки…» — размышляет Шастун, сидя на софе, которая сама могла когда-то быть частью интерьера императорской гостиной. Советоваться с Арсением по поводу того, куда им заселиться, что делать и как ехать он не собирается. Уверен — кое-кто вновь начнёт рассказывать о том, как сильно занят на работе, на которую пошел даже сегодня, хотя вроде как репетиций с его участием быть не должно. Но, видите ли: «Обещаю, потом всё будет проще». И глаза были такие просящие, словно бы без присутствия Арса на чужой репетиции весь ДК развалится по кирпичикам. На такой взгляд осталось только неловко переступить с ноги на ногу и пожелать скорейшего возвращения. Не то, чтобы Антон так сильно хочет своего фамильяра ближе привязать, скорее надеется, что его любимый человек сможет нормально отдохнуть. Потому что за последнее время Арс, кажется, стал работать гораздо больше, чем раньше. Не только к ночи возвращается, но и после ночами сидит за переводами. Можно было бы подумать — избегает после того, как они свои непростые отношения обозначили. Но нет — всегда приходит спать в их кровать, будь то утро, день, вечер или ночь. Ластится, хотя и не явно, будто бы сдерживать себя пытается, когда они вместе тюленями за просмотром сериалов валяются. Антон бы сказал, что у них всё в порядке, если, конечно, не считать то, что собственное домоседство в качестве работы раздражает на фоне Арсовых переработок. В какое сравнение идут встречи с ушлыми, скромные разговоры перед тем, как их обратно за дверь выпнуть, расклады таро, плетение браслетиков и прогулки сперва до продуктового, а после к набережной, чтобы выдать Андрею очередную газировку с пачкой сигарет, а после посплетничать? Рабочий день смахивает скорее на декретный отпуск с поправочкой на отсутствие ребёнка. Но даже без наличия такового, усталость даёт о себе знать. Сбежать бы от этой пускай и чудной, но всё же повседневности. Даже место вроде бы находится — вот неплохой отель у самого Казанского собора. Кто-то пару этажей коммуналок в жилом доме выкупил и под гостиницу переделал. Получилось не то, чтобы дёшево для постояльцев, зато с виду совсем не сердито, если не считать двух отдельных кроватей. «Но ведь их при желании сдвинуть можно, и всё окей будет.» На некоторые даты даже скидка присутствует. Замануха наверняка, но Антон всё равно лезет в календарь. Цена кусается, но в сравнении с иными, раздирающими метафоричную плоть вариантами, эта скорее оставляет розоватый след на саднящей коже. Можно смириться, попутно тариф на переход чутка повысив. А что ещё поделать, Арс и так говорит, что он маловато за свои услуги берёт. До полуночи должно ещё как минимум пять человек нагрянуть, вот и первые испытуемые будут. Главное сразу же не сдаться и не сказать: «Ладно, но в следующий раз возьму по полной». Однако, когда из коридора доносится трель звонка, все мысли мигом покидают голову. Из режима медитативного рассматривания картинок, мозг переключается на лёгкую нервозность. Сколько бы гостей через него не проходило, избавиться от него никак не получается. Слишком уж сильно не хочется сплоховать в случае гаданий и амулетов, или же случайно кого-то обидеть в непринуждённом разговоре. С этими ушлыми ему скорее всего всю оставшуюся жизнь дела иметь, потому приём так важен. В какой-то степени бабушка в своих записях была права — то, чем Антон сейчас занимается похоже на его предыдущую работу. Ту, за которую стаж в трудовую книжку капал. Отношения с постоянными клиентами и там и здесь практически одинаковые — вас почти приятелями назвать можно, да только рабочая этика не даёт до конца расслабится. Но стоит заглянуть в дверной глазок, как и о ней можно позабыть окончательно, к тому же отринув любые волнения. — Здоров, чего в гости не заходишь? Не ко мне, так к призракам, а то у них кажись того — демисезонная депрессия начинается, — руку на секунду сковывает крепкое рукопожатие костистых пальцев перед тем, как Эд входит в квартиру. — Мне кажется, это должно быть их перманентным состоянием. Эд небрежно скидывает бывалые отельные тапочки с ног. Те сочетаются с растянутым спортивным костюмом из девяностых совершенно фантасмагоричным образом: дайте ему рюмашку или чай с подстаканником, и он будет вылетым пассажиром поезда Владивосток — Москва, вышедшим перекурить где-то в Белогорске. — А у тебя тут неплохо пахнет. Готовишь? — интересуется тот, по-свойски заглядывая в сторону кухни. Возможно, Эда нужно поблагодарить за его нежданное появление, потому что о духовке Антон успел забыть, от того и выскакивает из коридора попрыгунчиком, начиная нервно искать полотенец или прихватку. Не хватало, чтобы все продукты оказались переведёнными впустую, а некогда хорошее настроение испортилось из-за каменного печенья. Не для того он угрохал весь вечер сперва на готовку, а после и уборку, изредка отвлекаясь на гостей, каждый из которых хотел бы остаться подольше, чтобы выпить чая не с «Юбилейным», а домашними брауни с шоколадом и орехами. — Твою ж, где… — под прицел осмотра попадает даже мойка, но именно в этот момент и удаётся вспомнить о том, что все полотенца отправились в стирку после натирания ими кухонных поверхностей от муки. Антон уже готов бежать в сторону ванной, скользя носками по паркету, однако путь оказывается преграждён. — Да не кипишуй ты, — произносит Выграновский уже стоя у открытой духовки. Хотелось попросить его посторониться, а то прыгать по стульям лишь чтобы его обойти было бы как минимум странно, но в итоге Антон сам отшатывается мигом. Можно было бы сказать, «как ошпаренный», да только от этого состояния его отделило сантиметров пятнадцать. Всё потому что Эд без каких-либо проблем держит раскалённый на сто восемьдесят градусов противень просто голыми руками. — Куды поставить? — На плиту, — спустя полсекунды удивления просит Антон. На дольше его реакции банально не хватает. Привык уже. Зато теперь Выграновского можно удостоить парой предназначенных совсем не для гостей печений. Заслужил, ничего не поделаешь. Потому остаётся разве что чайник чая заварить по привычке. Хотя, конечно, не чифира. Шастун может легко пережить всевозможное хамское отношение к данному напитку, сам грешит, водой разбавляя, но варить «зелье», подобное Эдову, рука не поднимется. — Ты не ходишь в гости просто так, тем более, чтобы спасти чьи-то кулинарные изыски. Так что я просто надеюсь, ты не по какому-нибудь важному вопросу. Их у меня и так уже по горло и со всех сторон, — однако на данный момент его больше всего беспокоит скорее содержимое противня, нежели что-либо иное. К счастью, судя по приятному запаху выпечки, всё идёт по плану. Конечно, если не обращать внимания на эту крошечную оплошность. Возможно, следует в будущем прикупить себе кухонный таймер. Или хотя бы поставить будильник в качестве напоминания. — Ой, да ладн тебе бухтеть, — как только печенья оказываются на плите, тот тут же начинает рыться в карманах собственной застиранной толстовки, которую уже лет как пять нельзя назвать чёрной. — Считай, что я в этот раз скорее с подарком. Тут же хочется спросить: «По какому поводу?». В конце концов, в последнее время складывается ощущение, что любое нововведение приведёт к очередному хаосу в жизни, если судить по последним месяцам. Только вот стоит из недр флисовых тканей показаться относительно небольшому коробку, как любые подозрения отпадают, уступая место любопытству. — Карты? — изо рта тут же выпрыгивает догадка, на которую незваный гость лишь нагло ухмыляется, заставляя показаться парочку белоснежных зубов. Будь такие у каждого встречного, то стоматологи бы давно разорились. — Как видишь, я не пиздел. Раз сказал — нарисую, значит нарисую. Ведуну пользоваться китайским ширпотребом… Тут знаешь, мне за тебя стыдно. Так что держи и больше не позорься. Внезапно коробочка ловким движением костистой руки подбрасывается в воздух, словно бы ничего не стоит. Не будь Антон непосредственным участником этих событий, то сам бы бросил чего в Выграновского за подобное неуважение к картам, но вместо этого поспешно и успешно их ловит. Скрывающая своё содержимое упаковка ложится в руку идеально. Настолько, что это сперва даже удивляет. Складывается ощущение, что Эд и подбирал их размеры специально под ладонь ведуна. Прямо как и цвет приятного на ощупь бархатистого картона — болотно-зелёный, расписанный извилистыми серебряными линиями, похожими на голые ветви деревьев. Антон не может не провести по ним пальцами, чувствуя, как те чутка выступают над поверхностью. Где-то в стороне стоит их самодовольный создатель, но обращать на него своё внимание в этот момент практически грешно. Слишком уж увесистой ощущается лежащая в руках невскрытая колода. Может быть, та ещё не накопила в себе воспоминаний, но, подобно любой работе мастера, в ней ощущается важность и самобытность. На кончиках пальцев даже ощущается лёгкое покалывание. Кажется, что Гарри Поттер при встрече с Клювокрылом должен был ощущать нечто подобное. Наверное, потому Антон сам и не спешит раскрывать содержимое. Ему бы простора для одиночества сейчас, а ещё свечей и благовоний. Пускай те и не несли практической пользы, но в качестве проявления уважения, точно были бы неплохим приветственным даром. «Возможно, Выграновский заслужил дополнительное печенье.» — Пялишь, как баран на новые ворота. Пошли уже, — хлопает тот парня по плечу и уходит в гостиную, соря крошками от самовольно взятой с противеня выпечки. «Или нет.» Как бы там ни было, Шастун с неохотой откладывает на время подарок в сторону. Лишь только чтобы прихватить его с собой уже вместе с парой стаканов и чайником зелёного чая и нагнать Эда в гостиной, как и следовало ожидать. Только вместо того, чтобы развалиться на диване, гость без особого интереса рассматривает находящееся за стеклом содержимое стенки. Наверняка и так с ним прекрасно знаком, так что остаётся лишь гадать — тот не взял с собой телефон и тем самым пытается развлечь себя, или и вовсе никогда не покупал себе новенький гаджет с выходом в интернет. На самом деле, Антон никогда не видел могильщика залипающим со смартфоном в руках. — Ну что, с обновкой знакомиться будешь али как? — стоит фарфору чайника стукнуться о столик, как тот тоже решает разместить свою пятую точку горизонтально относительно примятой обивки софы. Несмотря на благодарность, на Эда всё равно охота огрызнуться. Казалось бы, художник карт, но притом сам не проявляет к своему творению никакого уважения. — Тебе хочется покрасоваться что ли? — Ну знаешь, любому творцу присуща толика нарциссизма. Это нормально. Прямо как для ведунов не ссыковать перед картами, а то ты б знал, как их в руках держишь — будто б если уронишь, то они тебе жопу откусят, — передразнивает тот, вылупляя глаза на растопыренные пальцы рук, изображающие таро. — Скажи, а их точно ты рисовал, а то так послушаешь, и как-то закрадываются сомнения. Антон может и не смеётся, но всё же шутит. Потому как даже не пытаясь заглянуть в память карт, легко почувствовать, что у них достаточно схожего с чем-то внутри Выграновского. Точно не с его внешностью. Если попытаться представить коробочку, что подошла бы могильщику, то в ней бы точно преобладал монохром, а не зелень, пускай и с серебром. Однако сам отпечаток руки создателя прекрасно виден может и не невооруженному глазу, но как минимум шестому чувству. Только вот в итоге Шастун достаёт из кармана колоду и садится на другой край дивана, утягивая под себя одну из мёрзнущих в носках ног. Если Эду так хочется, то можно и потешить его самолюбие, пожертвовав возможностью насладиться знакомством в одиночку. Пусть будет своеобразной платой за неожиданный подарок, настоящая цена которого точно измеряется не в деньгах. По крайней мере, не в тех, что в ближайшие годы мог бы заиметь неопытный егерь. «Это, конечно, Эд, но… влезать в такой долг не хотелось бы.» Нет ни вспышек света, ни внезапного прозрения, даже фанфар не подвезли на тот момент, когда Антон всё же поддевает кусок картона и открывает упаковку, обнажая белый срез, местами на котором виднеются разноцветные пятнышки красок. Стоит перевернуть увесистый коробок, как из него потихоньку выскальзывает колода, гордо выставляя на всеобщее обозрение свою рубашку, притягивающую взгляд. Орнамент знакомый — те же ветви, что и до этого, но уже без серебра, от того куда больше напоминают тени крон, стелящиеся по земле. Стоит хорошенько приглядеться, как можно заметить следы мазков кисти, ещё раз напоминающих о том, что каждый кусок картона здесь лично повидал часы и даже дни работы мастера над собой. Однако, самая волнительная часть впереди. Тогда, когда парень всё же решается перевернуть колоду, и столкнуться с арканами лицом к лицу. Или, лучше сказать, лицам, в первом из которых можно признать его самого. Пускай пушистая шевелюра и прикрывает большую часть лица, а развивающееся пальто и вовсе сливается с нарисованной акварелью тьмой, но модель и впрямь легко угадывается. К примеру, бледное лицо Выграновского с чёрными бусинками глаз, едва видимое за десятками кружащихся во тьме страниц. Хочется пошутить, почему же тот не выбрал для себя тринадцатый старший аркан. Смерть кажется просто идеальным вариантом для могильщика. Только вот шестой аркан заставляет мигом передумать. Пускай на карте и нарисованы лишь оплетённая золотой цепью рука, нежно держащая когтистую птичью лапу, подобно чьему-нибудь нежному запястью, Антон прекрасно понимает, кто это и почему именно это изображение стало «Влюблёнными». Каждое изображение красиво и уникально. Как только появится время, он точно постарается познакомиться поближе с каждой картой колоды. Им отныне работать вместе долгие годы и из своеобразных коллег стоит стать друзьями, что не кажется невозможным. Всё же, все лица и атрибуты ощущаются знакомыми, несмотря на новые масти. Стандартные пентакли, мечи, кубки и жезлы заменили непривычные цепи, перья, слёзы и улыбки. Но те дальше, идут за старшими арканами, среди которых один особенно сильно бросается в глаза. Рисовка всё та же — нежная, пускай местами мрачная акварель, да и стиль тот же. Глянь кто со стороны — ни в жизнь бы не понял, почему именно «Смерть» в облике златовласого кучерявого парня привлекла к себе особое внимание. — Кто это? — решает спросить Антон, хорошенько порывшась в архивах своей памяти. Пускай лицо незнакомца и крыто наполовину, очертаний вполне хватает, чтобы прийти к определённому выводу — он его и в помине не знает. «Эд поставил себя на место «Иерофанта»… Нет, что-то такое в нем есть, но ему бы куда больше подошел тринадцатый аркан, но так, похоже, думаю только я.» Вопрос ощущается вполне уместным. Всё же, его следовало ожидать. Вероятно, потому Выграновский кидает лишь беглый взгляд перед тем, как ответить. — Тот, кого не найдёшь ни среди живых, ни среди мёртвых уже очень давно, — чужие пальцы нервно лезут к карману, но не спешат доставать явно найденную там пачку сигарет, вместо того неохотно хватаются за чешский фарфор с аляповатыми пионами. — Как оно частенько с вами-ведунами бывает — ты его больше не знаешь. Хотя и тогда вы не то чтобы были лучшими подружками, — уголок рта вновь искривляется, не то являя Антону полуулыбку по былым временам, не то усмехаясь чашке дымящегося напитка. — Так ты всё-таки уже встречал нас с Арсом. Мысль укладывается в мозгу так же идеально, как кубики «лего» стыкуются друг с другом. Как известно — совпадения не случайны, пускай и пишутся всего лишь поступками людей в прошлом. И, если Антон и так уже тонет в них по самое «не могу», то с появлением очередного, к тому же, весьма логичного, смириться легче лёгкого. Если теория «пяти рукопожатии» рабочая хотя бы от части, то и вероятность встретиться с долгожителем из своего прошлого в очередном новом перерождении тоже весьма велика. — Было разок. Я в математике не особ силён, но на вскидку скажу, что лет так четыреста пятьдесят назад, — откидывается тот назад и закидывает ногу на ногу. Если бы только носок на пальце не грозился наконец окончательно стереться в ближайшие пару дней, то можно было бы даже ощутить некую толику пафоса, сквозящую в позе человека, готового часами просвещать несведущего. — Четыре с половиной века… — Серое вещество Антона отчаянно пытается представить себе подобный срок. Само по себе число и вовсе ощущается каким-то посредственным. Но только лишь в вакууме. Если его препарировать, рассмотреть с разных сторон, то можно немало удивиться. Двадцать два поколения людей, девятнадцать из которых уже давно мертво. Четыреста пятьдесят лет назад в прошлое — это эпоха Великих географических открытий, времена, когда в Англии правила Елизавета I, а на Руси правил и свой не менее известный монарх, обзавёдшийся помимо номерного титула ещё одним, куда более звучным и запоминающимся. — Иногда мне даже интересно, сколько тебе лет на самом деле, — кидает он взгляд на парня, которому в худшем случае можно дать под тридцатку и направление в туберкулёзный диспансер, но никак не минимум четыре века. Хотя… в этом мире бывает всякое, к примеру, ведьма-Паучиха, реликт с тех времён, когда язычество ещё не сошло на нет, и у которой с ведуном не прямое, но родство. — Ну, ты к тем цифрам прибавь лет двадцать, и получится оно самое, хоть и не без погрешностей конешн. Я, знаешь, ли, не Паша, чтоб даты в голове держать, — Эд произносит фразу столь беззаботно, что Антону почти стыдно, от того, как у него практически пошел чай носом. — Стой… — приходится даже чутка прокашляться от удивления. — Да я никуда и не убегаю, — Антон бы ему напомнил про заезженность шутки, но на повестке дня куда более значимый вопрос. — То есть ты реально существуешь только четыре с половиной века?! — А ты чего ожидал? С рождения Христа что ль? — прыскает явно развеселённый Выграновский в то время как Шастун пытается смириться со странным разочарованием, проснувшимся вместе с раскрытием тайны, которая не ясно — была таковой или нет. На самом деле казалось, что Эд должен был жить с самого начала времён. По возможности бегать в набедренной повязке по Пангее и вести светские беседы с динозаврами. — Я всегда думал, что ты Смерть. Знаешь, та, которая с косой вроде как должна быть, — изображает характерный жест взмахом руки в воздухе, — но только с ножичком. Или хотя бы на белом коне. За бледного всадника вполне сойдёшь. — Я почти польщён твоей верой в мою сверхъестественную сущность. Смерть звучит реально круто, но всё несколько прозаичнее, да и не так пафосно, — вздыхает тот и нехотя отхлёбывает чашку чая и тут же заедая его остатками печенья. Есть в этом всём нечто приятное и уютное. То, из-за чего на время можно забыть о том, что Эд — неведомое хуепутало, способное прикасаться к призракам, убивать созданий Нави и, наплевав на температуру, хвататься за раскалённый противень и лезть руками в открытый огонь. — Всё-таки, кто ты такой? — решается задать один из своих самых старых и волнующих вопросов Антон. — Сажем так, — беззаботно отвечает тот, стряхивая крошки на пол, за что в его сторону наконец прилетает пинок возмездия. — Всё началось, как и у большинства — с человека.***
Ночь в чаще Сапрыкинского леса ощущается бесконечной. Бездонной. Будто бы лучи рассвета никогда не взойдут над горизонтом, озаряя зелёные кроны. Словно бы куда ни отправься — всё равно останешься на всё том же самом месте, от которого бежишь сломя голову. Только треск сухих сучьев, на шорох прошлогодней, не сумевшей сгнить за целый год, листвы напоминает молодому человеку о самом важном — не останавливаться, чего бы это ни стоило. Потому как в целом мире ему не найти ничего дороже, чем собственная жизнь. А именно её он грозится потерять, лишившись головы. Или же, переломив хребет. Конечно, есть шанс и вовсе угодить на дыбу. Самый неказистый, если так подумать. Во время пыток, ему было бы нечего рассказать. Ни с Басмановым, ни с Вяземским он дел не имел. Царю служил может быть далеко не верой и правдой, но дурных намерений никогда не имел. Не посмел бы. В отличии от их отрядного начальника, если судить по засаде. То, что Выграновского не хватились сразу, как прогремели первые выстрелы и лошадь понесла его в лесную чащу — чудо. Которого он по всем признакам не заслуживает. Вон — даже раненая самопалом кобыла под ним переломала себе ноги, не успев унести беглеца хотя бы за пару вёрст. Пала ниц, безудержно ржа. Так, что пришлось добить её даже не из жалости к зверью. Нет, времени на подобные эмоции не было. Лишь только мысль о том, что из-за визгов чужой агонии его таки обнаружат. А там конец. Быстрый или ж затяжной — не известно. Но точно бесславный. Хотя, ни на какой иной Эдуард и не рассчитывал, присоединившись несколько лет назад к опричному войску. Пускай ты и служишь царю, но метла и смердящая собачья башка, как часть обмундирования, не внушают доверия. Ни окружающих, ни самого себя ко всем совершенным делам. Поговаривают, что отпусти человека в лес и тот начнёт бродить кругами. Выграновский может лишь надеяться, что путь в бесконечно тёмной ночи будет напоминать скорее клубок пряжи, отданный на растерзание коту — нечто несуразное, спутанное, местами изодранное, но материальное, существующее, реальное. Потому как дурная мысль блуждает в голове: «Возможно, конец уже наступил… А я просто сам себя гоню поскорее в Ад». Если вспомнить поход на Новгород, то ему там и место. Всем им. Тогда он лично пролил немало крови. Теми слезами, что пролились по его вине, можно было бы утолить жажду иссыхающего в пустыне потерянного странника. Совесть за совершенные грехи просыпалась редко, а ещё реже вырастала в острый шип, колющий под рёбрами в груди. Потому и сейчас он ни разу не задумался о покаянье — для него нет места. Да и время тоже начинает потихоньку казаться неподходящим. Покрытые царапинами щиколотки начинают болеть, мышцы ноют, сердце стремится выпрыгнуть наружу, разорвав глотку, а горло одолела сухость. Но это всё словно бы к лучшему. Выграновский чувствует — время пошло. Ледяное дыхание смерти не морозит спину, не сдерживает неумолимый отсчёт. Персиковые лучи восходящего солнца наконец рассеивают мрак, являя очертания мира. Пышные кроны знакомо высятся над головой, да только теперь их долговязые тени лениво скользят по земле. Ложатся на камни, траву, бурелом и трухлявые пни, которыми полнится широкая поляна. Глаз едва может разглядеть её край, прячущийся в тёмных красках ещё не успевшей окончательно сбежать от рассвета ночи. Однако, совсем не этот вид заставил Выграновского остановиться на самой опушке, не выходя дальше к ещё блеклым, буквально новорожденным солнечным лучам. Всё дело во вспышке золота, что ярче всех тех вместе взятых и может сравниться разве что с самим их источником, висящим на небосводе днём. Странно осознавать, что на самом деле, блеск не имеет отношения ни к дворцам, ни церквям с их яркими куполами. На самом деле, это лишь светлые волосы, аккуратными завитыми локонами ниспадающие на яркое белое полотно косоворотки, горящей красным узором вышивки. Их владелец, точно соловей на суку, сидит на высоком, чуть ли не с человеческий рос, пне. И, пускай всё, что может видеть Выграновский, так это его спину, зрелище всё равно пробирает ознобом до самых костей. Казалось бы, с чего бы, если тот кажется совершенно безоружным, в отличии от него самого, пускай и оставившего позади бердыш и самопал, но зато при ноже за пазухой? Ответ находится весьма быстро — потому что никого здесь быть не должно. В округе ни деревень, ни селений. Они отрядом как раз направлялись в оное перед тем, как большинство лишилось жизней. Возможно, будь при нём здесь и сейчас пищаль — весьма заманчивая золотистая головушка уже обзавелась бы не вполне аккуратным сквозным отверстием. Как показывает практика — лучше перебдеть, чем недо-. Один из возможных вариантов — какого-то деревенского парня запрягли быть караульным, приглядывать, как бы никто не сбежал после засады, и в случае чего — раструбить на всю округу о беженце. Подобного хотелось бы избежать всеми силами. И, самый простой выход прямо за спиной — просто скрыться за деревьями, а дальше вновь надеяться на госпожу-удачу. Стоит сделать шаг, как под ногою предательски трещит сучок. Крохотный настолько, что звук самому Эдуарду едва различим. Только вот восседающий над поляной незнакомец поворачивается в его сторону, точно бы сумев расслышать тихий хруст дерева, а вместе с ним и возобновившее свой бешеный ритм сердце.***
— До сих пор не знаю почему, но меня тогда прям пополам переебало. В башке шестерёнки встряли и всё. Это я сейчас понимаю, что впервые встретил кого-то из Нави и походу потому крышечка слетела и отправилась в долгое пешее, а тогда… Тогда казалось, что меня околдовали. Прямо как в крестьянских россказнях, хотя я в них не особо-то верил.***
Перед Выграновским сидел молодой человек, чей отстранённый, незаинтересованный, практически ленивый взгляд пронзал на расстоянии десятка саженей. Под таким любые желания скрыться в чаще или же и вовсе напасть со спины растворились спустя несколько тягучих секунд. Вместе с мыслями о возможной погоне и намерением найти убежище, дабы переждать. Только бы задержаться здесь и сейчас. — Слепец, — вдруг совсем рядом произносит звонкий, но приглушенный мужской голос. Только лишь заслышав его Выграновский понимает — всё это время, вместо того, чтобы и дальше стоять на опушке, ноги шагали дальше, приближая владельца к тому, кто его влёк одним лишь своим долгим взглядом, сочившимся из-за ниспадающих золотых кудрей. — Я бы не был так уверен, тебя то я прекрасно вижу, — по привычке нахально улыбается опричник, вскинув голову далеко не к солнцу, но обладающему точно бы схожим ореолом. Нет, далеко не святости нимба икон. Скорее их холодной неприкосновенности. Точно. Взгляд златовласого незнакомца подобен иссохшим, безжизненным мощам, которым отчего-то поклоняются живые. Всезабвенный и пробирающий до костей. Будто вся увиденная за эти годы грязь, порой столь красивая и поэтичная на словах, обрела человеческий облик. Выграновскому никогда не претила грязь. Он жил в ней долгие годы, будучи уверенным — однажды захлебнётся. Сегодняшняя засада и убийство отряда казались той самой гранью, судьбоносным омутом, от которого не должно было быть спасения. Но вот он здесь. Чувствует страх, радость и благоговение просто при виде парня, красивее которого ни в жизнь не окажутся ни царевны, ни царевичи, ни увешанные золотом да жемчугами дети родов боярских. — Точно слепец, — произносит тот едва-едва, себе под нос. — Не часто здесь встретишь кого-то ещё. Незнакомец подтягивает к себе колено и его ловкости можно лишь только позавидовать — как только умудряется не свалиться со своего насеста? Даже настоящей птице было бы на том негде развернуться. Блондин же даже не думает о возможности свалиться наземь, по которой точно бы и не ступал, судя по идеально чистым стопам. Ни травинки, ни ворсинки, даже мозолей на них не виднеется. Прямо-таки красна-девица в высоком тереме. Если бы не взгляд, от которого любая белоручка упала бы без чувств, лишь бы только его избежать. — Редко — не значит никогда. Тем более, раз ты здесь, почему б не оказаться кому-то ещё? Не один же в мире такой умник. Солнце всё ярче светит, поднимаясь на небосвод, да только странность — не отражается в чужих бездонных глазах, что сперва отводят взгляд чуть в сторону от Выграновского, глядя одновременно на что-то и в пустоту одновременно. А после, спустя всего пару мгновений, случается нечто банальное, но вместе с тем, обворожительное — уголок рта незнакомца приподнимается в полуулыбке. Такой, которой поверхностно насмехаются, особо не вдаваясь в смысл чужих слов. При виде подобной от какого-нибудь холопа или служки, бедолагу бы уже настиг непритязательный конец. Сослуживцы бы отделались ссадинами и синяками, а бояре земщины остерегались, как бы их имущество одной чудесной ночью не пропало в сполохах огня. Однако, это другой случай. Потому как по всему телу мимолётно пробегает колючая, бодрящая волна. Вполне себе знакомая, но сильнее любой иной, испытанной в пылу битвы или же разграбленных палатах с чужою женой. — Чего же второго такого сюда привело? Ты ведь не крестьянин. Незнакомец без интереса, лениво, по-барски оглядывает Эдуарда сверху до низу. Характерная чёрная рубаха и кафтан взмокли от побега, покрылись соринками старой листвы и веток, а штаны — маркими следами грязи, но в остальном — порядок. Любой, кто бы его сейчас встретил, с лёгкостью узнает в нем опричника. Однако, в чужом, до того пустом взгляде, нынче можно заметить, пускай и с трудом, зачатки интереса. Кто бы мог подумать, что такое возможно. Чтобы обычный крестьянин смотрел на него без страха и гнева, понятия не имея, кто перед ним. Хоть сейчас раскрывай карты и пугай этого ястреба в обличии желторотого цыплёнка. — Просто путник, ищущий, где бы найти покой на денёк-другой. Такой ответ тебя устроит? — Вполне, — дёргает незнакомец едва заметно подбородком в качестве кивка. — Однако ты вряд ли его здесь найдёшь. Прямо под твоими ногами — старое поле битвы. Даже не дано знать, сколько костей осталось гнить в земле. Конечности отсекались от тел, а те добивали саблями и копьями. С каждого поверженного и никого ненужного срывали тряпьё и доспех, отбирали мечи и щиты у тех, кто цеплялся за них даже после смерти. Уж поверь мне, на подобной земле невозможно найти покоя. Даже мёртвым. — Звучишь как какой-нибудь язычник-отшельник. В таком случае не советую попадаться церковникам. — Не собираешься им стучать? — тот даже бровью не повёл, заслышав может и не прямое, но всё же обвинение в иноверии, а вместе с тем, наверняка, и ведьмовстве. Хотя, молодой и красивый парень совершенно точно не вяжется с деревенскими слухами о покрытых язвами стариках и старухах, наводящих порчу из ненависти ко всему миру. Стеклянные, подобные толще воды под тонким слоем льда, глаза куда реальнее любых россказней. Чего же именно они хотят на самом деле — понять невозможно. — Нет, у меня и своих дел по самые гланды. Тем более, раз Богу нет до меня дела, так почему мне должно быть до него? — И то верно, — произносит парень, вновь отведя взгляд и замолкает. Давненько Выграновский не чувствовал себя пустым местом. В наилучшем смысле, если такой вообще существует. Всё потому как поведение незнакомца не вызывает раздражения и гнева. Лишь только интерес к сей персоне, слишком яркий для того, чтобы просто так взять и пройти мимо, позабыв золотистую фигуру в лучах рассветного солнца. — Ну, раз здесь отдохнуть не получится, — бросает он взгляд себе под ноги, не видя ни единого подтверждения тому, что здесь когда-то пролилась кровь, — то может быть пригласишь уставшего путника к себе перекантоваться? Я знаешь ли, неприхотливый. Мне пойдёт, даже если ты медвежью берлогу оприходовал. — У меня не бывает гостей, — блондин вновь обращает своё внимание на Выграновского лишь спустя пару долгих минут, проведённых в глубоких раздумьях, всё то время рассматривая старый трухлявый пень неподалёку. Чего такого в нем интересного — решительно непонятно. Только вот если глядеть на него самым краем глаза, то тень его становится словно бы чуть длиннее должного. Хотя, чего только не придумаешь, ведя столь странный разговор. — Даже любителям спокойствия порой нужно развеять тишину. Эт прям как с баней — сначала паришься, а потом прыгаешь в сугроб. А ещё лучше — в прорубь. Бодрит до самых костей. Отличный опыт. А мы с тобой можем и не так повеселится, если захочешь, — подмигивает Выграновский скорее по привычке, однако результатом оказывается более чем доволен. Впервые за разговор на чужом лице появляется выражение удивления. Виной тому явно нотки флирта, проскользнувшие в чужом хрипловатом голосе. Будто бы поверить не может, что сказанное было обращено именно к нему. Даже взгляд на пару секунд отбежал в сторону. А то, как кадык на мгновение дёрнулся, точно бы парень хочет что-то сказать, да не решается и вовсе бьёт по коленям, предлагая ногам наконец подкоситься от всего недавно пережитого разом. — Опрометчиво напрашиваться к тому, кого видишь в первый и быть может даже последний раз, — явно пытается отговорить, но вместе с тем отсутствие прямого отказа лишь подстёгивает добиться желаемого. — Просто очень верю в соблюдение людьми законов гостеприимства. Особенно встреченными на рассвете симпатичными парнями язычниками, которых я не собираюсь сдавать церковникам. Особенно, когда мы вроде как неплохо разговорились, — последнее очевидно уже совсем преувеличенная ложь, но даже её Выграновский не гнушается засунуть в свои попытки обольщения. Слишком хочется узнать больше про юношу. Кто он. Как живёт. Почему столь красив, а, что самое важное — откуда у него этот взгляд, что не теплеет ни при свете солнца, ни с появлением улыбки на лице. — Уж поверь, я их не нарушу, — вздыхает тот, а спустя ещё несколько секунд — ловко спрыгивает со своего насеста на землю, не обращая внимания на приличную высоту. У самого Выграновского после подобного приземления точно заныли бы ноги от столь бесцеремонного обращения со своими конечностями. — Если в жизни больше ничего не мило кроме собственного любопытства — можешь следовать за мной. Сам проверишь, как хорошо я соблюдаю законы гостеприимства, — бросает напоследок юноша и, не оборачиваясь, начинает уверенно шагать своими босыми ногами по колючей земле в неизвестном направлении. Понятно одно — если пойти за ним, то в итоге опричника таки что-то настигнет. Не давно забытая погоня, а нечто куда более занимательное. Потому, Выграновский немедля отправляется в путь за тем, кто задел его грубые струны души первым же взглядом, в котором точно не было ни капли любви. Вероятно, в этом они оба похожи. — Я Выграновский, Эдуард Выграновский, — спустя минут десять решает представиться, разбавляя долгую тишину хоть чем-нибудь кроме шелеста травы под ногами. — Боярского роду? — не удосуживается не то что замедлить шаг, даже не оборачивается. — Когда есть двое старших братьев, то об этом совсем скоро забываешь, — честно признаётся Эдуард. Если тебе не повезло и все в роду пышут здоровьем с самого рождения, не намереваясь помирать, то заранее готовишься далеко не к тому, чтобы стать наследником рода, год от года жирея, да нося соболиные шубы с рукавами до земли. Судьба предрешена — будешь одним из «детей боярских». Тех, кто сможет себе на жизнь зарабатывать одним военным ремеслом. Делом весьма неблагодарным, пускай и оказавшимся весьма подходящим младшему Выграновскому. — На моей памяти, только третьим и везло, — бурчит себе под нос тот, перед тем как наконец избавиться от клейма «незнакомца». — В таком случае, не представиться было бы грубо. Я — Егор. Что до титулов и прозвищ… сам разберёшься, если понадобится. — Сто одёжек и все без застёжек, — вдруг выдаёт парень, заставляя нового знакомого впервые за долгое время вновь посмотреть на себя своими глазами-безжизненными-омутами, пускай в этот раз через плечо. — О чём ты? — О капусте. Но если в целом, то я думал, мы тут загадками разговариваем, — пожимает плечами и улыбается нагло, однако ответа нет, как и каких-либо пояснений и оправданий своей речи. Только лишь одно краткое: «Фм». А было ли оно зажатым смешком или же проявлением недовольства, остаётся известно лишь невидимой тропинке, по которой они бредут, изредка огибая высящиеся над землёй муравейники и трухлявые поваленные деревья, изъеденные жучками и грибами-паразитами. Совсем скоро на пути появляются вполне себе живые берёзы и ели, своими раскидистыми кронами закрывающие небосвод. Широкая поляна остаётся позади. Дальше только чаща. К счастью, направление совсем не то, с которого явился Выграновский. Однако, лёгкое покалывание страха всё равно тревожит внутренности. Куда именно они направляются? Что поджидает в назначенной точке? Редкие вопросы, обращённые к Егору, не приносят никакой полезной информации, да и отвечает тот кратко, явно не желая разглагольствовать, тревожа спокойствие летнего леса. Со временем становится понятно одно — людей здесь и впрямь не встретишь. Одни лишь звериные тропы кружат по подлескам и оврагам, через которые приходится с трудом пробираться. В сравнении с путём к поляне, этот ощущается гораздо сложнее. Ноги то и дело путаются в бурьяне, скользят в грязи, а вместе с тем неприятно ноют, припоминая безумную ночную пробежку. Не проживи Выграновский уже как четверть века, на котором приходилось соваться в те ещё непроходимые дебри новгородских болот и ночевать в дремучих лесах, то подумал бы, что сама природа не желает пускать обывателя из мира людей дальше. Что точно не относится к Егору. Тот всегда на несколько шагов впереди, прыгает с кочки на кочку, с камня на камень, минует любые преграды с неописуемой лёгкостью. Подобно дикому зверью, прекрасно знающему, как пройти там, где не суждено ступить ноге человеческой. Дело близится к полудню. Горло сухое и требует глотка воды, но поблизости ни единого ключа или хотя бы какого ручейка. Но они всё равно куда-то бредут, явно не блуждая кругами: пускай всё вокруг похоже друг на друга, но всё равно никогда не повторяется. Если Егор живёт настолько далеко, то странно, что при нем нет котомки с едой и водой. Хочется подобно ребёнку спросить: «Когда же они наконец придут?», только вот готовый сорваться с языка вопрос быстро растворяется. — Ты живёшь здесь? — место предыдущего мигом занимает куда более актуальный. Всё потому что вдалеке, едва выглядывая из-за деревьев, стоит явно нечто рукотворное. А стоит подойти ближе ещё на несколько метров, то оно и вовсе приобретает вид небольшой, но неплохо сделанной избы. — Нет, но так будет короче. — Так значит, мы здесь передохнём? — задаётся вопросом Выграновский, когда до входа в виде вполне себе массивной двери без замочной скважины остается рукой подать. — Она не выглядит заброшенной, — подмечает, глядя на плотно закрытые ставни, на которых нет ни пыли, ни паутины. К тому же, чуть сбоку, расположилось некое подобие огорода с торчащей из земли ботвой. Смутить во всем этом может разве что отсутствие курящего над избёнкой дыма. — Да, вполне себе жилая. Раздаётся стук костяшек пальцев, а после — лишь лесная тишина, вязкая, утягивающая в себя любое желание ее нарушить. Но этого не приходится делать ни ему, ни Егору. Вместо голосов или шелеста листьев под подошвами, раздаётся скрип старого дерева, не имеющий ничего общего со смиренно стоящими стволами в округе. Просто та самая дверь наконец соизволила отвориться. Даже стоя позади чужой спины, Выграновский тут же замечает человека, совершенно точно не боящегося незваных гостей, если судить по широко распахнутой двери. — Егор? А ты быстро, и пары дней не прошло. Голос молодой и звонкий, больше похожий на мальчишечий. Его же владелец совсем уже не похож на кого-то, кто бы бил крапиву палкой по лесам и огородам из одного лишь интереса. На голове — пышная кудрявая шевелюра, а на лице пускай и короткая, но борода ей под стать. Однако, русая щетина всё равно не до конца скрывает пару морщин вокруг рта, по которым точно можно сказать — этот человек в своей жизни много улыбался. Ведь на лбу, с которого тот огромной лапищей с окольцованными пальцами смахивает чёлку, виднеются лишь тонкие полосочки. Стариком его не назовёшь, но кажется, что сложи возраст Эдуарда и Егора, то цифра выйдет соизмеримая. — Я и сам не собирался возвращаться так быстро, но… пришлось отлучиться. Навязчивые новые знакомства требуют внимания, — спина перед Выграновским наконец отступает в сторону, заставляя обратить внимание незнакомца на совершенно лишний здесь субъект. Лишний — потому как по чужому лицу видно. Сперва брови незнакомца смешно взмывают вверх, полностью прячась под волосами, а после на переносице появляются отголоски хмурости и настороженности. Или же дело на самом деле в чёрных одеяниях, на которые тот долго смотрит своими яркими зелёными глазами? В любом случае, стоящий в дверях человек кажется куда более нормальным, чем Егор. Более живым. Хорошо ли это или плохо, пока совершенно непонятно. Как и то, почему он при виде парня говорит о том же самом: — Слепой. Зачем ты его сюда привёл? Охота узнать будущее? Или же нужен совет, как избежать неприятностей? — последними предложениями обращается уже напрямую к Выграновскому, пытаясь выглядеть чуть более беззаботно, расслабив лицо и уперевшись рукою о косяк. — Не знаю, колдун ты какой, или кто, но я сам без понятия почему мы здесь. Это парень сказал, что через твой дом дорога к нему короче, и вот мы здесь. Нам не больно то нужно стеснять тебя своим присутствием. Верно? — всё же решает уточнить у Егора. Ведь всё же наведываться в гости не обязательно, если хозяину, как настоящему отшельнику, не больно хочется водиться с людьми. Выграновский уверен, что последнее подтверждается вновь возникшими после на переносице после его слов бороздками. — Егор… — Если ему хочется последовать за мной, я не возражаю. Кого-то может быть и задели бы подобные слова. Услышать что-то на вроде «я хочу», было бы гораздо приятнее для большинства. Но Выграновскому они наоборот — до жути нравятся. В них ощущается выбор без наседаний. Идти или бежать — на то лишь его собственная воля. — Ты предлагаешь мне перевести слепого. Самому. И ты знаешь, что я не могу просто так согласиться. Лучше бы тогда дошли до норы. Не хочу в случае чего разбираться с Серым Волком. — Да ладно тебе, Антон, в случае чего, ему можно наврать. Мол, я его перевёл. Прямо как ты и сказал — через нору. Но я правда хочу, как лучше. Ты оценишь. Или отговоришь. Разговор не внушает доверия. В обычном случае незнакомцы, у которых попросил бы приюта, не стали бы вести долгие беседы на непонятную для Выграновского тему. Антону предлагают его «оценить» и «перевести», откуда и куда — тот её вопрос, прямо, как и: «Кто такой Серый Волк», который, судя по всему, может осложнить жизнь. Главарь какой-то из оставшихся дружин ушкуйников? Только вот, откуда бы им взяться, если в округе полноводных рек не сыскать? Или же так себя кличет какой опричник? Это уже куда больше похоже на правду. Однако, ни о ком подобном Эдуард до этого ни разу не слышал. Если не считать старых сказок. Тех самых, в которых всегда отчего-то Иван, да к тому же именно «дурак» нарывался на приключения всеми возможными и невозможными способами. Пока те ведут долгую беседу, в основном одностороннюю, в которой Егор уламывает Антона согласиться на предложение, Выграновский лишь тихонько хмыкает про себя, понимая: с Иваном-дураком они схожи не только в том, что наследства после двух старших им не видать. Умственные способности Выграновского, по-видимому, на том же уровне, раз все прожитые годы жизни привели его к избёнке, стоящей в центре непроходимой лесной чащи. — Ладно, — через пару минут всё же выдаёт Антон. — Судя по твоим речам, у него есть шанс прижиться так что… Проходите оба. На пороге всё равно нечего решать, — наконец отступает во внутрь своей скромной обители. Переступив порог за остальными, приходится потратить несколько секунд, чтобы привыкнуть к полутемени. Хозяину избы явно не помешало бы открыть ставни, дабы впустить хоть какой бледный лучик, просачивающийся сквозь густые кроны деревьев, но вместо простого и дешевого пути, тот решил жечь свечи. Тех достаточно расставлено по углам и столу. И, пока оплавленный воск медленно, но верно стремится к деревянным поверхностям, множество крошечных язычков пламени освещает диковинные вещички, цепляющие взгляд. Под потолком висят сушеные травы, там, где у каждого порядочного крестьянина должен быть красный угол расположились книги, неаккуратные глиняные фигурки, отдалённо напоминающие зверей, камни — далеко не драгоценные, но всё равно стоящие денег, а ещё отчего-то к этому всему примешался аккуратный клубок пряжи. Далеко не первой свежести, если даже в золотистом свете свечей тот кажется каким-то уж больно серым. — Арсения нет? — спрашивает Егор, всего пару раз оглядевшись по сторонам. — Улетел минут двадцать назад. Знаю, на Лысой Горе предпочли бы видеть егеря, но… кто-то же должен перевести опоздавших. — Передо мной можешь не оправдываться. Так бы и сказал, что не хочешь встречаться с остальными, — Егор проходит чуть дальше и без приглашений усаживается на скамью у столика, на котором на опасном расстоянии к инструментам для резьбы по дереву и начавшими обтёсываться заготовками разложены помытые овощи. — Арсений лучше справится с кучей раздраженных из-за скорого будущего ведунов. Убедить их не вмешиваться в царские дела — задачка не из простых. Я лучше посмотрю, что делать с твоим другом, — почёсывает Антон бороду перед тем, как отправиться к печке. Уже вскоре редька, капуста и морковь небрежно отодвигаются в сторону, а на их месте появляется пара кружек травяного чая, с плавающими на поверхности сушеными земляничинами, а к ним — несколько круглых пряников, скинутых горсткой на деревянную тарелку. Приём выглядит даже радушным, но в голове голос разума напоминает немаловажный момент — вообще-то о соблюдениях законов гостеприимства говорил Егор, и всё это к нему не относится никак. Тот даже не глядит на весьма привлекательные с виду угощения. В мысли закрадывается шальная идея — быть может, если судить по невольно подслушанным разговорам, Антон и впрямь какой колдун, дурманящий людей своими зельями, но уже через пару секунд мужчина берёт оставшуюся кружку в свои руки и делает осторожный, но заметный глоток, не стесняясь сюпать на всю избу. — Ну что… Эм, напомни, как тебя зовут? — обращается тот, облокотившись на стол обоими руками и сильно наклоняясь, точно бы собеседник иначе его не расслышал. — Выграновский. Эдуард, — с небольшим промежутком произносит фамилию и имя, не стесняясь вглядываться Антону прямо в глаза, чей цвет отчего-то даже в полумраке не собирается становиться похожим на карий. — А я, как ты уже понял, Антон. Просто Антон без фамилий и титулов, — сидящий в стороне Егор тихонько фыркает, отчётливо давая понять, что «просто» — самая настоящая ложь, но Выграновский решает пока опустить этот момент. Большинство секретов не раскрывается при первом знакомстве. — И, наверное, первая моя просьба будет довольно странной, но можешь мне на пару минут передать свой кафтан? — Зачем? — с толикой сомнения спрашивает Эдуард, не спеша расстёгивать оставшиеся пуговицы. — Я и так знаю, кто в таких ходит, просто хочу кое-что глянуть. Тебе не навредит, обещаю, — протягивает руку мужчина. Исходя из простой логики, в том, чтобы отдать верхнюю одежду нет ничего страшного. Останется в рубахе, да штанах, да и оказаться перед мужчинами в неглиже — дело простое и обыденное. К тому же, ничего опасного от подобного быть не может. Всё очевидно плохое уже должно было бы случиться. Если конечно… Мысли о самой настоящей магии и колдунстве Выграновский пытается откинуть куда подальше. Он ведь безбожник. Уверовать в бога никогда не мог, да и чудес на своём недолгом веку не встречал. А раз те не попадались ему на глаза, значит их и вовсе нет, и сидящий напротив Антон точно не сможет проклясть его и так далеко не святое одеяние. Потому потрёпанный тяжелый кафтан довольно ловко слезает с плеч и отдаётся в чужие руки. Лежащая на антоновых коленях ткань выглядит скорее тушей заеденного блохами оголодавшего пса, нежели одеждами, которых многие боятся. Или же презирают. Однако, зачастую, испытывают и то и другое. Потому как их владельцы того заслужили. Антон несколько секунд переминает кафтан в своих окольцованных руках, точно бы пытается в полной мере ощутить текстуру ткани, понять, сколько лет службы та пережила, прежде чем оказаться прямо перед ним, а после замирает. Как-то совершенно неестественно. Глаза мужчины, в которых несмотря ни на что постоянно мелькали эмоции, в момент остекленели, глядя в пустоту. Руки больше не оглаживают ткань. Даже дыхание стало настолько мелким и поверхностным, что не видно вздымающейся груди. Окаменение — вот подходящее слово для подобного состояния, не имеющего ничего общего со сном или же простым притворством. — А с ним точно всё нормально? — решает всё же нарушить тишину Выграновский, начиная чувствовать некое напряжение от происходящего. — Нормально, — кивает Егор, которому нет дела до странного поведения хозяина избы, вместо того, чтобы волноваться, тот от безделья ковыряет оплавленный свечной воск. — Лучше ему не мешать. Из-за слов парня вновь приходится замолкнуть и продолжить сидеть всё там же — напротив этого «блаженного», у которого, судя по всему, от одиночества, крыша всё же потекла. Остаётся только ждать, рассматривая окружение. Вновь глянув на полку с книгами, невозможно не задаться вопросом: «Неужели этот мужик читать умеет? Или они так, для антуража лежат?». Правда, не то чтобы помещение выглядело так, что в нём кто-то гнался за красотой. Разве что подбитая кружевом и расшитая красными нитками занавеска у печи по-особому выделяется. Если так подумать, то других украшений в избе нет совсем. Потому как странные глиняные фигурки и камни таковыми не являются и даже не пытаются притвориться. Их вид скорее заставляет почувствовать себя ещё более неуютно. Антон «оттаивает» лишь спустя минут десять. Тут же начинает моргать, жмуриться и потирать засохшие глаза. Вид при том у него теперь как у человека заспанного. Как если бы разбудили за час до рассвета и тут же отправили полоть землю на голодный желудок. — Уф, нет, ну… — теряется тот в словах, то смотря на самого Выграновского, то на его кафтан. — Судя по тому, что я увидел, вам повезло прийти в отсутствие Арса. Он бы уже гнал взашей. Тут проблема далеко не в Сером Волке, Егор. Практически каждая реплика мужчины с момента их встречи всегда отправляется не к тому, о ком идёт речь. А ведь Выграновский сидит прямо перед ними и потихоньку начинает понимать — этот человек пускай и ненормальный, но мозги у него на месте. И, прямо сейчас, он ими пользуется, раз начинает разыгрывать какую-то свою сценку. Увидел форму опричника и теперь говорит о проблемах. Естественно у таких, как Эдуард их достаточно. В конце концов, они — главные их источники в последние несколько лет. — Что ты там увидел, отшельник? — тут же откликается он вместо Егора, привлекая тем самым к себе внимание. — То, почему ты можешь перейти Калинов Мост. Но вместе с тем, то, почему бы я не хотел тебя пускать на другую сторону, — вздыхает мужчина и, отложив чужой кафтан на другую сторону скамьи, начинает рыться в своих карманах, из которых тут же показывается небольшой, но сильно набитый льняной мешочек. Не будь мужчина отшельником, а каким купцом, можно было бы подумать, что там лежат деньги. Однако, настоящее содержимое удивило его куда больше. Потому как в своей жизни Выграновский повидал куда больше золотых монет, нежели такой диковинки, как колода карт. У его старшего брата была одна — выкупленная у польского торговца ещё в те времена, когда русскую землю не поразила зараза безумия её первого царя. Ему к ней даже прикасаться нельзя было, пускай старшие играли в азартные игры, попивая хмель и не брезгуя прикасаться к красивым картинкам жирными от свиных рёбер руками. Колоды — вещь редкая и дорогая. Без преувеличений можно сказать, что ценятся они никак иначе, как на вес золота. Плотнейшая бумага, которую не достать ни в Вологде, ни в Ярославле, ни в Новгороде. Да что там Новгороде! Единственная на всё царство московская типография и то печатает книги на куда более простом материале. Но куда больше самой бумаги ценятся миниатюры. Мало кто способен нарисовать точные, красивые да к тому же стойкие изображения. А ещё меньше людей займутся их созданием не для картин или книжных иллюстраций, а для игр. Выграновский мог бы пошутить про то, не собираются ли они сейчас разложить партейку, не будь так впечатлён наличием настоящего сокровища у обычного крестьянина. Украл? Снял с трупа какого тупого боярина, прошедшего не той дорогой? Только такие предположения и приходят в голову, пока Антон тасует свою колоду, даже не глядя. Да с такой ловкостью, которая приобретается с годами практики. Легко засмотреться на происходящее. Потому чувствуется небольшое сожаление, когда мужчина останавливается и не глядя вытаскивает сразу три карты: верхнюю, нижнюю и одну из середины. На стол, освещаемые золотистым, но вместе с тем слишком блеклым светом свечей, ложатся три миниатюры. К каждой из которых Выграновский невольно присматривается. Потому как каждая привлекает его внимание, цепляя ржавые струны сердца. Беспородный пёс с обрезанной верёвкой вместо поводка кружит вокруг одинокого дерева, пока на фоне, в городке, кипит жизнь. По-видимому, он должен быть где-то там, на чьём-то дворе, но удерживающая его бечёвка раздражала. Если уже держать собаку, то хотя бы на цепи или прочной коже, но никак не на бечёвке, которую та решила перегрызть, а после — убежать. Однако свобода оказалась слишком бессмысленной и бесцельной. Волк скалит зубы, стоя в сугробах нетронутого снега. На зубах и шерсти кровь. Стекает густыми каплями, тревожит нюх и возбуждает аппетит. Но добычи больше нет. Быть может, уже сожрал дрожащего длинноухого зайца, не моргнув и глазом. Или же лось оказался для него слишком опасен, а вся кровь вокруг — его собственная, полученная в бою один на один. В таком, в каком должна была бы участвовать целая стая, а не бирюк. Последнее изображение… отличается. Не даёт собрать триптих из псовых. Да и вообще из животных. Ведь на нём то, что Эдуард зачастую видел в качестве барельефов купеческих домов и точно уж не в реальности. Чистое бескрайнее небо. Ветви дерева с облетевшей листвой. Всё это фон для главной героини, чей лик определённо красив: чёрные волосы, глубокие глаза, пухлые губы, перекошенные в гримасе скорби, горя и ярости. Локоны развеваются на ветру, частично прикрывая далеко не человеческое тело. Её грудь плоска, а из узких плеч тут же растут раскидистые крылья, распахнутые так, словно бы она готова вот-вот отпустить своими когтями ветвь, на которой восседает, и умчаться ветром в даль. За горизонт. В мир, который бы подходил ей куда больше, нежели человеческий, пропитанный смертями, ненавистью и злобой, пустившими в ней свои корни. — Гамаюн? — наклоняется Егор, чтобы попытаться разглядеть последнюю карту. Его распущенные волосы едва-едва задевают лицо Выграновского, заставляя того на мгновение отпрянуть. Почему-то, всего на мгновение, тот почувствовал толику несвойственной ему неловкости. Единственный ответ на сию загадку, что он может для себя найти — слишком уж красивы эти волосы, чтобы в первый раз прикасаться к ним подобным образом. Куда лучше было бы взять гребень и расчесать эти локоны самостоятельно, вполне осознанно прикасаясь к жидкому золоту, столь прекрасно сиявшему на рассвете. — Сирин, — тут же поправляет Антон, показывая знакомому карту в нормальном положении, а не в вверх-тормашками. — На Алконоста или Гамаюн в его случае странно было бы надеяться. — Как по мне, бессмысленное раскладывание карт на столько же ничего не значит, как и твои слова до этого. Ложь. Далеко не такая чистая, как хорошая водка, скорее на уровне деревенского самогона. После того, как на столе появились пёс и волк, думать так же трезво, всё отрицая, просто невозможно. Отшельник точно не дурак, раз смог так глубоко пробраться в голову со своими фокусами. — В сравнении ты определённо преуспел, смысла там и впрямь одинаково, — впервые за всё время по-настоящему смеётся Антон, хотя повода не видно. — Но то, что ты его не видишь доказывает, что этот старый маразматик тебе и слова не сказал про то, куда вы направляетесь. — Ты куда больше смахиваешь на старика, — вскидывает свои роскошные волосы Егор, хотя голос звучит без обид, скорее просто как констатация факта. — В данном случае важнее то, что внутри, а не сладкая мордашка, Егор. На неё кто угодно поведётся и с радостью попрётся за тобой. Домой, в постель, на тот свет — не важно. Нечто подобное вроде уже случалось. Сколько лет назад, не подскажешь? — Тогда была другая яга и другие нравы. Те времена не имеют к тебе никакого отношения, Антон, — в голосе «слащавого» мальчишки чувствуется сталь, пробирающая Выграновского до костей. Только отшельник её, судя по всему, нисколько не боится. — Всё, что происходит на моей территории — моё дело. И прямо сейчас я готов помочь тебе лишь по доброте душевной, рискуя собственной задницей пред Серым, если твой новый дружок станет заблудшей душой! — если в голосе Егора холодая сталь, то антонов больше похож на накаляющееся железо. — И уж поверь, таких монстров, каким может стать он, в наших краях было слишком мало и лучше бы они и дальше остались в одних лишь сказках. — Парни, может быть уже скажете, что происходит? — Выграновский вмешивается в разговор, стоящий на грани ссоры. И, судя по услышанному, он отчаянно хочет впутаться в нечто совсем не хорошее, стоящее в стороне от войн, опричнины и даже повседневной жизни городских и крестьян. Нечто загадочное и интересное. Определённо желанное. — Куда и как именно я должен пойти, чтобы добраться до дома Егора. И в чём, собственно, заключается проблема? Антон с неохотой отвлекается от гляделок с другим своим гостем и переводит взгляд на Эдуарда, которому сейчас уж точно не до чая с баранками. Он хочет ответов. И, раз Егор такой молчун, то пускай их даст другой любитель нести бред белой горячки. — Надо было самому на шабаш идти, — бормочет тот себе под нос, устало почёсывая бороду. — Ты, Эдик, сейчас находишься на пороге, переступив который, ты можешь навсегда разделить свою жизнь на «до» и «после». Можешь сравнить с тем днём, когда ты поступил на службу царю и облачился в чёрные одежды. Но последний, решающий шаг, ты можешь сделать лишь с моего позволения. И я пока не уверен, должен ли я тебя отправить на другую сторону или нет. — Ты уже в который раз говоришь про стороны. О чём ты вообще говоришь? — слова мужчины, всё ещё несут в себе мало смысла, но разговор непосредственно с Выграновским, а не Егором, не может не радовать хотя бы в той мере, что может заглушить раздражение. — О мире, парень. И его сторонах. Той, в которой живёшь ты и, будучи «слепым», не можешь увидеть другую. Может быть ты слышал, но её называют Навь. Христианство многое стёрло, но в глухих деревнях всё ещё можно услышать это слово… — Мир мёртвых, — вдруг вспоминает Выграновский. Буквально выуживает из самых своих далёких и старых воспоминаний детства, когда за ним, неумелым, глупым и бесполезным ребёнком ухаживала няня. Имя у нее было простое, непримечательное, ведь та была и женщиной простой. Без капли княжичей или барской крови. Зато читать кое-как умела. По слогам, правда, но ей это не мешало рассказывать сказки по памяти. Те самые, с Иванами-дураками, Василисами, Серыми Волками, Бабами-Ягами и Кощеями Бессмертными. В некоторых из её историй те жили не в привычной людям Яви, а Нави — нечистом мире грешников, чудовищ и старых богов. Страшное место, в которое следует направляться лишь мёртвым, да всесильным героям, у коих в ножнах таится Меч-кладенец. Взгляд молодого человека на секунду устремляется прямо к Егору, а тот его ловит собственным. Словно капкан, из которого можно вырваться, лишь пожертвовав конечностью. Его глаза так и шепчут: «Доволен? Ты этого искал?». Похоже, что его не волнует то, что волнует самого Эдуарда. Предлагают ли ему смерть, дабы продолжить путь за этим человеком? Или не человеком вовсе. — Я бы не назвал Навь — миром мёртвых, хотя они там присутствуют. Порой даже в избытке. Но и Явь этим порой грешит, если быть откровенным. Просто слепцы их не видят. — Но ты говорил о том, что на другую сторону можно перейти. Значит, чтобы прозреть нужно выпить какое колдовское зелье, чтобы увидеть Навь. Или… есть менее приятный банальный способ? Если вы про отсечение головы или петлю… — Нет, чтобы, как ты сказал, «прозреть», не нужно идти на радикальные смертоубийственные вещи. Да и зелий никаких не существует. Правда, можно воспользоваться камнем-петухом, чтобы увидеть, но толка с этого… если в итоге человек всё забудет спустя пару минут, — пожимает Антон плечами и всё же решает покончить хотя бы со своей кружкой чая в последствии плюясь от попавших в рот веточек и листиков. — Тогда нужно просто твоё устное согласие? И почему именно твоё? — Потому что, Эдик, у Калинова Моста, что ведёт из Яви в Навь и обратно, есть хранитель. Тот, кого и людоедом прозвали, и ведьмой, и напридумали небылиц про вросший в потолок нос и костяную ногу. Хотя, суставы у меня и впрямь не в лучшем состоянии, — чужая нога чуть двигается под столом, от чего по избе раздаётся тихий хруст. Такой, что щёлкает даже в голове у Выграновского одной безумной идеей. — Ты не можешь быть Бабой Ягой… — поверить в произнесённый собственным ртом фарс просто невозможно. Разумному человеку. О наличии такового у самого себя пора бы призадуматься. — Потому что с членом между ног? — хмыкает мужчина, явно привыкший к подобному неверию. — Нет, потому что тебя, нет, её, не существует. Это сказки для детей, чтобы не плутали в чаще. — А ещё добрых молодцев, которым хочется найти себя в этом мире. Как видишь, предупреждение не ходить к старой бабке в лес на уже здоровых детин работает плохо. Но таковы люди — приходят ко мне, когда больше некуда деться. — А мне… Мне есть куда? — неуверенно спрашивает потрясённый Выграновский. Грань между «верю» и «нет» стала слишком тонкой. — Ты сам знаешь, что некуда, — стучит Антон по карте с кружащим псом. — Ты сам захотел оторваться от семьи. И у тебя это с лёгкостью получилось — твоя судьба их мало волновала. Как и тебя их, в общем. Если не ошибаюсь — твои родители и старший брат — мертвы. Воспротивились новому порядку, и царь велел казнить бунтовщиков. Однако, ты всё же умудрился не запятнать руки кровью отца и брата. В этот момент спешил в покои матери — надеялся отговорить её от самоубийства в случае, если ею уже успели воспользоваться твои товарищи. Не успел. Не знаю, как она погибла, но ты застал только её одинокий труп при полном параде, не обесчещенный. С остальными твоими родственниками разобрался кто-то другой. Может быть сослуживцы или начальник. Но от твоей руки в тот день пострадали и те, кого ты знал с детства. Думаю, у вас были не самые лучшие отношения, — поднимает тот одну из своих карт, чтобы лишь на мгновение взглянуть на неё, а после спрятать в самый низ колоды. — С того дня ты убил не мало человек. Далеко не каждый из них был воином. Ты ведь участвовал в походе на Новгород, верно? Мне доводилось слышать много страшных рассказов о том событии. Новгородской ведунье довелось остаться в живых, но теперь ей приходится усмирять полчища страдающих призраков, плачущих далеко не только по собственным жизням. — Это работа опричников — беспрекословно выполнять приказы царя и выметать мусор из царства, — встаёт на свою защиту Выграновский, слыша укор, тяжелый и жесткий в свой адрес. — Может быть так оно и есть. Однако, это были едва ли не лучшие дни твоей жизни. Тебе нравилось привносить в этот мир хаос. Крики женщин и детей, последние вздохи умирающих от ударов мечом, неверие в глазах тех, кому «повезло» испытать на себе порох. То, что приходится тебе по душе — просто отвратительно. Предельно ясно, что Антон лишь из-за сидящего рядом Егора не сказал прямо, что думает на самом деле. Выграновский отвратителен сам по себе. И он сам с этим согласен, но не с тем Выводом, к которому пришел егерь. — Ты ошибаешься, — настаивает он и хлопает ладонью по столу с такой силой, что её настигает лёгкое болезненное жжение. — Даже если ты и покопался в моём прошлом, ты лишь только видел, но не чувствовал, иначе бы так не говорил. — Разве? — хмуро спрашивает Антон, не особо веря его словам, но вроде как, будучи готовым выслушать. — Я не пытал, не насиловал ради удовольствия, ты должен был это видеть, — откидывается к стенке Выграновский, скрестив руки на груди. — Служить царю, облачиться в чёрное, стать частью войска, в котором лишь только тысяча избранных — это ведь большая честь. И в нем ты либо свой, либо чужой. Либо ты влюбляешься в смерть и хаос, либо блюёшь при виде первого четвертованного тела. И уж поверь, колдун, быть волком-одиночкой, — указывает пальцем на упомянутую карту, — в стае ублюдков весьма несладко. Антон на несколько секунд глубоко задумывается, отчего напоминает себя полчаса назад, когда долго глядел в пустоту. Быть может, вновь пролистывает в своей голове прошлое Выграновского. Безусловно кровавое и мерзкое. С трупами, отрубленными головами на кольях и вечным поиском места, где вновь можно будет насладиться хаосом. Но даже самая чёрная душа порой блестит в свете полыхающего пожара. — Ты пощадил девочку, дочь мятежного боярина, — произносит колдун, заставляя молодого человека встрепенуться. Это был секрет. Один из тех, что грызёт по ночам, тот, что следует хранить в строжайшей тайне ради собственной шкуры. Только вот проблема — он принадлежал не ему одному. Пришлось разделить со златовласой девчонкой, которая той ночью в одной ночной сорочке пряталась в шкафу. Ей до женщины было ещё далеко, но волосы уже спускались до дрожащих от страха коленей. На заплаканном лице красовался животный ужас. Её можно было бы сравнить с потерянным оленёнком, которому больше никогда не было суждено вернуться к матери. Да вот ирония — Выграновский, тот, кто без жалости убивал десятки людей, моливших о пощаде, в тот раз не смог занести саблю для быстрого и точного удара по шее, что было бы весьма милостиво с его стороны. Никаких мучений, та бы освободилась от страха, а если бы повезло, и Бог существовал, то девчонка бы встретилась со своей семьёй на том свете. Но он не мог. Уж слишком это бесполезное и невинное создание напоминало матушку. Того единственного человека, не ставившего его ниже братьев и даже каждого члена дружины. Единственного человека, отправившего гонца с письмом, в котором идеальным почерком были начертаны слова поздравления. С тем, что его приняли в армию, приближенную к самому царю. Матушка была единственным человеком, которого он желал оградить в день разорения отчего дома. Но Эдуард не смог. Не успел. Она решила уйти сама. У запуганной девочки не было ни испачканного кровью платья, ни порезов, ни мертвых глаз. Но всё происходящее тогда казалось слишком знакомым. Очередной набег на барские владения. Очередные женские покои. Только в них ещё был кто-то живой. И тогда он её пощадил. Незаметно вывел во двор и даже отдал собственную лошадь — невелика потеря, из местных конюшен легко было увести себе новую в качестве добычи. Девочка уехала, мелькая в ночи белым платьем в свете начавшего разгораться пожара, но Выграновский бросил на неё один лишь только взгляд прежде чем развернуться и уйти прочь. Но не ко «своим». С остальным отрядом не хотелось иметь дел. Наверняка кто-нибудь предложил бы вместе оприходовать какую девку, которая бы после всего произошедшего наложила на себя руки. В тот вечер Выграновский предпочёл как всегда просто убивать. Лишать людей жизней, находя свои деяния весьма благородными. Ведь если жизни — это страдания, то смерть — освобождение от них. Главное, чтобы она пришла от чужой руки, а не от собственной. Ведь как там учат служители божьи? Самоубийство — страшнейший грех? Антон сгребает остаток колоды и спустя несколько ловких тасовочных движений вновь решает вытащить пару карт: лиса и змея. Даже Выграновский, не имея никаких знаний во всём этом колдунстве чувствует, что они оказываются на столе не спроста. — Девочка в ту ночь спаслась. Ты пожалел об этом? — решает спросить Антон как будто бы невзначай, ведь в руках тот вертит ту самую лису, украдкой пробирающуюся к норе, из которой её никто не встречает. Потому, кому она принадлежит не весьма понятно. Автор нарисовал проход одновременно и слишком узким, и широким. Перспектива явно хромает. — Поперву казалось, сейчас к стенке прижмут и потребуют объяснений. А может сразу отправят на виселицу за неисполнение приказа — вырезать каждого члена семьи, но потом… Стало плевать. Отпустил и отпустил. Как говорится: не пойман — не вор, — пожимает Выграновский плечами, преувеличивая свою беззаботность и браваду. На самом деле, он целый месяц боялся проболтаться. Сказать случайно в каком разговоре о том, что не обязательно убивать всех женщин и детей. Он вот одну отпустил и ничего не случилось. Они же в конце концов создания слабые, ищущие покровительства братьев, отцов и мужей. Боялся, что кто видел его вместе с девчонкой той ночью, и лишь ждал подходящего момента, чтобы ткнуть нож в спину, накинуть на шею удавку или банально перерезать горло во сне. Потому спать в казармах, в разбитых лагерях и комнатах вместе с кем-то из своих было сложно. Бессонница сильно досаждала, оставляя глубокие впадины на щеках и чёрные круги под глазами. — А если я тебе скажу, что недавняя засада на твой отряд случилась из-за неё, что тогда? — Антон насторожен. Неудивительно. Прямо сейчас отшельник выдаёт такую информацию, за которую принято платить. Или же её выпытывать. Знать, почему тебя собирались убить — дорогого стоит. Как минимум жизни. Но Выграновского поражает немного другое. — Но, разве… Нас не поджидали из-за связи отрядного с Басмановым или, там, Вяземским? — Я не гадал о них, но девочка… У неё были родственники. Дед по материной линии, притом, весьма преданный царю. Тот всё так вывернул, что смог на примере внучки доказать вашу неверность, заодно заработав себе репутации, — совсем нерадостно хмыкает Антон, глядя в карты. Дворцовые интриги совсем не для него. — А что девочка? — Выграновский чувствует, как под кожей нервно дёргается кадык. — Она в порядке, — впервые за долгое время улыбается мужчина. — За неё хорошенько сторговались. Деньгами, доносами и клятвами верности. Так что ей ближайшие годы ничего не угрожает. Собственный облегчённый вздох ощущается чужим. Ему подобный иметь не положено. О ком-то волноваться? Нет, это не может быть про Выграновского. Тем более о девочке, чьего имени не знал никогда и спрашивать не собирается. Лучше сожалел о том, что той ночью не решился её убить. Но в груди ничего не чешется, в голову не приходит привычных мрачных мыслей. Из-за неё ему вновь некуда податься. Одинокий волк, а может и вовсе псина блохастая — точно про него. Да и хер с ним. — Ты потерял многое в жизни. Да и намеренно выкинул из неё тоже немало людей и вещей. Тебе некуда идти — не в твоём характере попытаться в глуши среди хлебопашцев, а стоит приблизиться к воякам и боярам — голова полетит с плеч, как только окажешься узнанным. Одним словом, — Антон указывает на красивое, но мрачное изображение Сирин — тебя ждёт смерть. Выграновский предполагал, что последняя карта явно не сулит ему счастья, благополучия и долгой жизни. Но если раньше слова колдуна больше походили на шарлатанство, сейчас молодой человек уверен — этому отшельнику можно верить. Даже нужно. Пускай тот явно не питает симпатий к Эдуарду, но в его глазах нет откровенно презрения и отвращения. Два зелёных омута слишком добры в своей сути, чтобы желать смерти первому человеку. Настоящему и живому, несмотря на все его грехи. — А если я перейду на ту сторону… В Навь, — первоначальное «мир мёртвых», кружившееся на языке, он смог удержать в себе. Умереть он явно и без посторонней помощи сумеет. — Что тогда? Видно, как Антону тяжело обо всём этом говорить. Видимо, у него нет привычки долгих разговоров с гостями в столь тяжелом положении. К тому же, Егор не спускает с него глаз, не упуская ни слова их диалога, в котором предпочитает не принимать участия. Как будто бы его здесь и вовсе нет — один лишь только ледяной взгляд, ожидающий окончательного вердикта. — Что случится с тобой в Нави, я не знаю, — вздыхает Антон, собирая карты со стола и пряча их обратно в мешочек. — Это будущее зависит от меня, тебя, Егора, — обращает на того своё внимание всего на мгновение, прежде чем, моргнув, вновь полностью отдать его Выграновскому. — Та сторона выворачивает сущность наружу. Выпячивает недостатки так, что они частенько выходят за пределы головы и показываются на теле, давая каждому понять, кто ты такой. У людей, желающих свободы любым возможным способом частенько отрастают перья, у жадных появляются когти, у бессердечных грубеет кожа, у болтунов может отрастись язык длиною в аршин и так далее. Конечно у каждого всё индивидуально и не всегда можно предсказать заранее, как именно человек изменится визуально. И то, это происходит только с людьми, подходящими для Нави. С теми, кто принимает её в себя без сожалений, сомнений и тяжелых якорей в Яви. Все перечисленные изменения звучат весьма премерзко. Стоит представить, как на теле начинает всюду расти шерсть, а может и того хуже — из жопы хвост, как идея перейти становится не особо привлекательной. Но явно гораздо лучше неминуемой смерти. — А что с теми, кто не прижился? Они возвращаются в Явь? — на положительный ответ он даже не надеется, но всё равно спрашивает ради удовлетворения зудящего любопытства. — Какой ты оптимист, — грустно улыбается Антон, начиная в итоге крутить деревянные и железные кольца на своих перстах. — Навь можно покинуть физически, к примеру, с моей помощью. Но она тебя больше никогда не отпустит. Для слепцов ты станешь забытым человеком-невидимкой. Никто не вспомнит о твоих прегрешениях, люди забудут, кто их грабил и убивал, тебя перестанут искать с целью казнить, а из памяти той девочки сотрётся лицо её спасителя — одного из убийц родителей. Как бы сказали хорошие рассказчики — станешь призраком наяву. Но это в случае успеха. Что до тех, кто не смог здесь освоиться — они становятся монстрами, заблудшими душами. Гниющими заживо, пытающимися прожить свою старую жизнь, к которой больше никогда не смогут вернуться. Подобных положено убивать, иначе они причинят вред ушлым, чуждым, да и слепцам тоже может перепасть. — Но ты сам сказал, что мне некуда возвращаться. У меня нет ни семьи, ни друзей, ничего, за что бы я пытался уцепиться в этом мире. Я же идеальный кандидат, разве нет?! — Это верно, однако, как я уже сказал, — устало вздыхает Антон, — облик в Нави меняется. И я понятия не имею, чем ты можешь стать. Заблудшей душой? Шанс мал, но всё равно имеется. Но куда страшнее, если чем-то совсем другим. Пролитая кровь всё ещё на твоих руках и никуда так просто не денется. Прошлое. Выграновский никогда не хотел от него зависеть. Нет, конечно он на него оглядывался. Пролистывал в памяти многие моменты жизни, среди которых было мало хорошего, зато куда больше плохого. Для него, для окружающих, даже для собственного будущего. Когда творишь непростительные вещи, приходится задумываться о возможных последствиях. Однако, кто бы мог подумать, что однажды наступит момент, когда загадочный отшельник, нарекающий себя егерем, будет бояться, как бы не допустить в свой мир монстра. Не фигурального, которым Эдуард привык быть, а самого настоящего. — Лучше уж попытаться выжить и стать в итоге монстром, чем уйти от тебя ни с чем, сдохнув в ближайшем городе. Конечно, перспектива весьма и весьма неприятная. Она даже не вписывается в рамки сознания — представить собственное тело совсем другим, покрытым змеиной чешуёй, с головой козла и волчьими лапами никак не получается изнутри. Зато снаружи зрелище должно быть мерзким. Однако, Выграновский любит собственную жизнь больше всего на свете. Оставить себе хотя бы кусочек было бы неплохо. — Это не вопрос твоей бравады, а чужой безопасности… — вновь пытается объяснить Антон. Ему самому явно не хватает решимости просто взять и сказать: «Нет», несмотря на всё то море сомнений, в котором мужчине приходится сейчас барахтаться. Спасительно-губительная соломинка приходит со стороны, прерывая его речь. — Я поручусь за его жизнь. И смерть тоже, — добавляет уточнение Егор. «На что ему это всё сдалось?» — не понимает Выграновский. Следуя за парнем через поляну и лес, он считал, что просто сумел напроситься. Даже в такое время в мире ещё есть люди, согласные помочь проходимцу. Если не из своего собственного желания, то законов гостеприимства. Однако прямо сейчас подобные предположения кажутся слишком глупыми. В Егоре с самого начала прослеживалась некоторая необычность, скрытая в глубине его глаз. Слишком тяжелых, холодных и мрачных для простого человека. Сейчас кое-что встало на свои места — сидящий рядом парень совершенно точно не является крестьянином, несмотря на свой внешний вид. Может быть колдун или ещё какая нечисть наравне с Бабой Ягой… то есть егерем Антоном. А раз так, то зачем пытаться спасти от грядущей смерти такого, как Выграновский. Человека, к которому сложно испытывать жалость и сострадание. Да и не видно этих эмоций в глазах Егора. Эдуард всматривается в них с пристрастием, пытаясь нырнуть с головой в эти омуты, попытаться достичь дна, которого словно бы в них и не существует. Однако… всего на мгновение, появляется ощущение — удалось-таки что-то нащупать, увидеть в свете свечей отблеск кое-чего весьма знакомого. Это… Скука? — Чужие жизнь и смерть могут дорого тебе обойтись, — предупреждает Антон, выпрямляя спину, будто услышанное предложение придало ему дополнительных сил. — Это не та цена, о которой мне стоит беспокоиться, — уверяет парень, выглядя одновременно абсолютно расслабленно, но вместе с тем и уверенно. Как абсолютная противоположность егеря. — В таком случае… Ты в ответе за него, — кивает тот в сторону Выграновского. — Целиком и полностью. Даже если спросит Серый. Кивка Егора хватает для того, чтобы склонить моральные весы Антона на нужную сторону, а сердце Выграновского заставить биться чаще. — И вдобавок, ты будешь у меня в долгу. Голос егеря даёт понять, — долг в новом, ещё невиданном мире отличается от обычного. Но подробности лучше оставить на потом. К счастью, выплачивать придётся не ему. Если, конечно, Егор не скажет отрабатывать уже перед ним. — Не слишком много берёшь? — спрашивает парень, вставая со скамьи, из-за чего каждый находящийся в комнате делает то же самое. Однако, никто не спешит отходить от стола. — Нормально. Тем более, я никогда не прошу сверх меры. Вдобавок, могу подбросить, если не хотите шастать по чаще весь остаток ночи. Весьма опрометчиво предлагать то, что не можешь исполнить. Рядом с избой не то, что конюшни или сарая, даже простой коновязи не было. Откуда бы тогда взяться лошади? Может, отшельник запамятовал и на его жеребце ускакал упомянутый пару раз за вечер мужчина? — Хорошо, долг, так долг, — соглашается Егор, прислоняясь к стене. — И от последнего предложения не откажусь. Не хотелось бы сегодня встречаться с созданиями. Никто не спешит выйти на улицу, будто бы чтобы добраться до места назначения, этого и не требуется. Зато Антон трижды стучит костяшками пальцев по столу. Комнату на несколько секунд наполняет тишина, в которой один лишь Эдуард чувствует себя настороженным. А потом… Внутри всё переворачивается, а руки спешат найти точку опоры в виде не столь далёкого угла стола. Почва не ушла из-под ног, деревянный настил не спешит растворяться. Зато сама изба, целиком и полностью, накренилась в сторону, заставляя парочку морковок со стуком упасть со стола, на что Антон лишь разочарованно цыкает языком. — Ну, дорогая моя, можно же и аккуратнее. Мы с тобой сколько лет учили подъём с двух ног? — вздыхает тот, поглаживая стену избы, точно бы любящий хозяин свою старую собаку. — Что происходит? — не может не задаться вопросом Выграновский, балансируя так, чтобы не упасть, ведь после неожиданного наклона в одну сторону началась качка, равномерная, но совершенно неестественная для любого в мире дома, терема или дворца. «Может так и должен происходить переход на другую сторону?» — осталось единственное разумное предположение. — Снова забыл сказки, Эд? Бабе Яге положено жить в избушке. На курьих ножках, разумеется, — доносится голос Егора. — Можешь даже глянуть, — с ловкостью привыкшего к подобному положению дел человека, Антон подходит к центру комнаты, где должно быть погребу, и открывает небольшую дверцу, через которую взрослому мужчине будет весьма сложно пролезть. Там, на высоте практически десятка саженей, мелькает серо-чёрно-зелёное месиво сложно различимых силуэтов. Камни ли это, деревья, а может и вовсе какие болота — Выграновский не спешит разузнать. Прямо сейчас его куда больше волнует Егор, с его легонько поднятым в полуулыбке уголком губ, с которых сорвалось первое обращение к Выграновскому по имени. Хотя, нет, не имени, а лишь первым двум его буквам. «Эд». Непривычно коротко, кто-нибудь скажет, что даже слишком, а от того просто оскорбительно. Но… Может быть всё дело в звонком и чистом голосе Егора, или же в том интересе, что Выграновский к нему испытывает с первой секунды их встречи, однако, выбросить из головы это самое «Эд» просто невозможно. Слишком красиво прозвучало. Куда лучше величественного «Эдуард», которым его именуют одни лишь пресмыкающиеся от страха крестьяне. И точно уж не сравнится с отвратительным «Эдиком», отдающим изжогой и кислотой на языке. Новое, уж больно понравившееся прозвище приходится ещё долго переваривать, параллельно слушая от Антона и Егора о Нави. Оказывается, в этом месте есть свои законы, свои судьи и система наказаний, что непременно настигнут в случае их нарушения. Информации много, настолько, что спустя полчаса уже голова пухнет. Норы, Серые Волки, ведуны, ушлые, чуждые, создания Нави и призраки. Кажется, куда легче будет разобраться во всех тонкостях на конкретных жизненных примерах, с которыми ещё предстоит встретиться. Во время рассказа о том, что население лесов и городов отличается не только по морально-этическим, но порой и физиологическим факторам, размеренное покачивание прекращается, после чего всего на секунду появляется ощущение падения. Но, вместо того, чтобы ругать своё обиталище, Антон вновь принимается гладить дерево, в этот раз хваля. Видимо, раз ничего не упало, значит остановка прошла успешно. По своим субъективным ощущениям Выграновский бы не согласился, но егерю явно виднее. Может, в его жизни бывали даже те дни, когда избушка, прогуливаясь себе по лесу, спотыкалась о какое поваленное дерево. Не хотелось бы в этот момент находиться внутри. — Ну что ж, — потягивается Антон, подходя к двери, но не спеша её распахивать. — Последний шанс отказаться, — смотрит тот выжидающе на Эда, явно ещё на что-то надеясь. — И не подумаю, — делает он уверенный шаг ближе, всем своим видом показывая — готов. Иначе быть и не может. На самом же деле в глотке стоит ком. Сглотнуть такой не получится, помогло бы только запить. Желательно водкой. Нервы не могут не шалить, когда ты в шаге от совсем другой жизни. Той, о которой ещё вчера вечером понятия не имел. — Хорошо. Егерь открывает дверь так, словно бы собрался отправиться на огород, а не перевести очередного человека через Калинов Мост. Хотя, вероятно потому тот и не делает представления. Это самое мгновение становится особенным для одного лишь Эда. Да и то не в полной мере. За порогом темно, но вместе с тем всё прекрасно видно: скрюченные узловатые деревья, на которых нет ни листочка, зато тёмно-зелёный мох свисает пушистыми коврами с каждого толстого сука. Земля тоже совсем не такая, больше похожа на сморщенную дублёную кожу, покрытую толстым слоем пыли. Сквозь похожие на паутину кроны просвечивает беззвёздное небо, покрытое белой рябью полос. Всё вроде бы осталось похожим, но вместе с тем стало другим. — Ну как тебе? Вот мир, к которому ты стремился. Нравится? — совсем рядом, из-за спины, раздаётся голос Егора, а после следует мимолётное прикосновение к правому плечу, заставляющее мигом обернуться. — Мир? — повторяет скорее для себя суть вопроса Выграновский, не понимая, хочется ли ему отступить на шаг или оставить их прямо так — нос к носу, меньше, чем в шаге друг от друга. — Сероват, мрачноват и пахнет гнилью. В общем — вполне сносно. Я не успел нафантазировать себе золотых гротов и моря жемчуга, если ты об этом. Но знаешь, я всё ещё жду, когда настанет час твоего обещанного гостеприимства, — ехидно улыбается Выграновский. Он не разочарован и не в восторге от увиденного. Первый взгляд на Навь не привёл в восторг, хотя и пробудил в груди звенящее чувство авантюризма, вполне естественного перед лицом совершенно нового мира, который лишь предстоит познать. Однако пока нет никакого желания бежать, сломя голову. Всё же, он не стремился окунуться в Навь, о которой узнал только несколько часов назад. Вместо этого он ковылял по оврагам и буреломам, пачкал сапоги в грязи, цеплял кафтаном ветки, сучки и колючки репейника, пробираясь сквозь чащу, непредназначенную существам человеческим. Одним словом — гнался. Гнался за странным парнем, наплевав на цель их общего похода. Лишь бы разузнать про него побольше, покопаться в глубине его глаз неразличимого цвета. Пока с их дна удалось подобрать одну лишь скуку. Но положенное начало может привести ко всему остальному. По крайней мере, зачастую там, где есть скука, оказывается и желание её развеять. — Сам знаешь, дальше твои владения. В их границы предпочту не соваться, — вновь доносится голос Антона, кажущегося лишь тёмным силуэтом в дверном проходе, под порогом которого торчат длинные, изогнутые, блестящие камни, в которых угадываются непомерно огромные куриные когти. — Так что пока пососедствую тут. — Арсению придётся повозиться, чтобы найти тебя в этот раз, — Егор обращает внимание на егеря, делая шаг назад. Судя по тоненькой иголочке разочарования, кольнувшей Выграновского под рёбра, он бы предпочёл прежнее расстояние. — Но в итоге же находит. Всегда находит, — уже тише произносит мужчина, берясь за ручку. — Вы, если что, тоже обращайтесь. Желательно по более тривиальным запросам, и предлагая соответствующую цену, — тихо смеётся тот в последний раз и, без каких-либо «пока» и «до свидания», тихо захлопывает дверь. Больше не видать золотистого света свечей. Любые щели в окнах источают не иначе как тьму, предлагающую любому встречному обойти сие проклятое место стороной. Да и сама избушка стоит на месте, не выказывая признаков жизни. Даже торчащие наружу когти не выдают того, чем та является на самом деле. Знаменитая «Избушка на курьих ножках», которой должно стоять без окон и дверей, а в случае появления гостей, поворачиваться к лесу задом, а к ним передом. Но всё равно есть в этом одиноком домике нечто куда более жуткое, нежели в избёнке, под боком у которой ютился огород. «Интересно, а это два разных дома? Или в реальности она тоже ходит? — всплывает в голове вопрос, который тут же приходится править. — Нет, мир мёртвых… Навь… она тоже реальна». Словно бы в ответ, откуда-то раздаётся рокот, не похожий ни на одно известное Выграновскому существо. Сравниться с ним может разве что урчание живота нищего, играющего на ложках, их которых ему ни разу не доводилось отведать пищи. Но куда более зловещее. Невольно появляется ассоциация всё с тем же голодным желудком, да только принадлежащим на сей раз далеко не проходимцу, а самому лесу, лишь притворяющемуся пустым. Нервы щекочут кожу изнутри, заставляя появиться на её поверхности гусиную кожу. Благо, никто её не увидит под кафтаном и рубахой. После всех сказанных «да», «я уверен», «я не передумаю» и т. д. показать хоть толку липкого страха, заползшего ему за воротник. Особенно, когда Егор спокоен и непоколебим, как и всегда. Парень и бровью не ведёт в сторону источника звука. Вместо этого: — Пошли, здесь недалеко, — всё, что слетает с его губ перед тем, как зашагать вперёд точно так же, как несколько часов назад. Дорога ощущается весьма схожей с путешествием к дому егеря. Только вот совсем иные ощущения преследуют Выграновского. Наполненный запахом гнилых листьев и плесени воздух врывается в лёгкие с непривычным наслаждением. Придаёт сил телу, которому бы пора уже наконец лечь спать после столь долгого путешествия. Когда вообще-то ему в последний раз доводилось прилечь и хорошенько вздремнуть? Прошлой ночью они с отрядом угодили в засаду по пути к купеческому двору, чьим гостеприимством собирались воспользоваться, невзирая на мнение хозяев. Усталость не настигает даже тогда, когда наполненная кривыми деревьями и колючими кустарниками дорога становится крутой. Настолько, что порой приходится хвататься за полотна местного мха, оказавшегося весьма приятным на ощупь. Правда, после того, как из одного такого показалось нечто, похожее на паука с глазом вместо брюшка, желание прикасаться к ним пропало. Зато, услышав чертыханья Выграновского, Егор решил развеять тишину, а вместе с тем и успокоить чужие нервы рассказом о том, что есть создания Нави. Мир этот, оказывается, куда более причудливый, нежели деревенские сказки и небылицы, в которых, безусловно, имеется толика правды. Вон, оказывается, Баба Яга и впрямь живёт в Избушке на курьих ножках. Но с дверью и несколькими наглухо закрытыми окнами. Что же до Егора… — Это что, пещера? — спрашивает Эд, скептично рассматривая широкую и чёрную дыру, уходящую вглубь холма. Та появилась совсем нежданно. Настолько, что сперва показалось, словно бы кусочек мира перед ними просто вырвали, не вставив ничего взамен. — Для слепцов так и есть. Но для чуждых это — нора. Внутри Нави. Не соблаговолишь дать мне свою руку? — спрашивает Егор, стоя на самом краю чёрной пустоты. Его рука протянута к Выграновскому. До невозможности бледная, с выпирающими костяшками, без голубой сеточки вен. Красивая, но жутковатая длань, совершенно не похожая на такую, что должна бы принадлежать тому чуть загорелому, розовощёкому человеку. Выграновский не спешит выполнять сказанное. Зато глаза поднимаются выше, в первый раз хорошенько рассматривая Егора на этой стороне. Как Солнце и Луна сменяют друг друга на небосводе, так и его облик больше не сияет знойным летним днём. Может волосы всё те же, красивые, шелковистые и золотистые, однако они потеряли свой блеск. Лицо осунулось, являя острые скулы и линию подбородка, а ключицы выпирают так, словно бы Егор последние две недели выживал на воде и одной буханке ржаного хлеба. А взгляд… всё тот же, зато цвет глаз совершенно ясен — чёрный. Обсидиановый, угольный, чернильный, какой угодно, но не похожий на ночное небо. В том должны быть сияющие звёзды, шлейф Млечного пути и, конечно же, Луна. Ничего этого в них нет. Зато, теперь они соответствуют всему остальному облику. Красивому и статному. Иначе Выграновский его назвать и не может. — Зачем? — всё же спрашивает он, стараясь не выдать своё восхищение чужим преображением. — Незнающий цели, никогда не найдёт нужного пути. Запомни это навсегда, иначе однажды просто пропадёшь, а что с таковыми случается, даже я не знаю. Может быть, оказываются на другом краю света. Или же вечно блуждают во тьме. — Ладно, уговорил, — якобы неохотно вкладывает свою ладонь в чужую и тут же ощущает её прохладу. «Совсем не Солнце,» — думается за секунду до того, как они вместе шагают во тьму, держа друг друга за руки. Пять минут и час ощущаются одинаково, различить их просто невозможно — вот, что понимает Выграновский, шагая в «нигде». Время стало единицей, не имеющей рамок. Отвратительно и приятно одновременно. Можно считать секунды про себя, но каждая из них тянется вечность. Да к тому же — вокруг нет абсолютно ничего, даже пола. Только ощутимый холодок руки Егора, уверенно идущего вперёд впервые не на несколько шагов впереди, а прямо бок о бок. Кто бы знал, что однажды наступит момент, когда Эд окажется благодарен за самое простое прикосновение из существующих. Оно помогает не сойти с ума весь тот путь, которому они следуют, до тех пор, пока во тьме не появляется кое-что новое. Появляющееся из ниоткуда, незаметно. Стоило только моргнуть, как перед ними возник кусок фасада здания, не похожего ни на один известный Выграновскому дворец. Резные узоры диковинных существ украшают стены без единого окна, тонущие во мраке. Двери высотою с десяток молодцев возвышаются так высоко, что приходится задрать голову просто ради того, чтобы осознать их размер. На них же прилажены колотушки, но не простые. Тяжелые серебряные кольца в своих зубах держат не иначе как белые человеческие черепушки. Выграновский может поклясться, что глядят они с весельем и злобой, не то скалясь, не то расплываясь в безумной посмертной улыбке. — Какие… интересные украшения, — бубнит Выграновский, подходя ближе к дверям, которые точно не поддадутся всего паре людей. В ответ слышен тихий треск, исходящий от костей, как если бы они стучали своими белоснежными зубами, выражая своё негодование. Чтобы проверить, правда ли те не такие мёртвые, как показалось на первый взгляд, следовало бы наклониться и хорошенько их рассмотреть, но Эд намеренно этого не делает. Насколько он понял, мёртвые становятся призраками, а не живыми скелетами. Разочаровываться в новых правилах мира так сразу не хотело бы. — Тихо, — шикает Егор, но смотрит непосредственно на черепушки, что тут же затыкаются, явно боясь ставить себя в немилость далеко не всем понятными разговорами. — А как… — хочется спросить про вход в сии двери, но стоит спутнику взмахнуть рукой, как те открываются. Тихо, беззвучно. В по-настоящему мёртвой тишине. «Магия…» — думает Выграновский, глядя на происходящее. Будь он порядочным христианином, то должен был бы со всех ног бежать, крича на всю округу: «Дьявол!». Как ещё назвать человека, приведшего его в мир мёртвых, а из него и вовсе в место, которому должно быть преисподней. А стоящие перед ними двери — вратами Ада. Однако, стоит им перешагнуть порог, увидеть огромную пустую залу, с белыми колоннадами, соединяющими чёрные пол и потолок, сами собой зажигающиеся факелы на мрачных стенах, да уходящие наверх лестницы, с балюстрадами, уж больно похожими на человеческие кости, Выграновский прекрасно понимает — у Егора точно есть ещё одно имя. Теперь на том не крестьянские штаны и рубаха, хотя вторая и сохранилась, только чёрной стала, и виднеется едва-едва из-под расшитой золотом ферязи и плаща, обитого мехом не то лисы, не то соболя. Серебристого настолько, что можно подумать то на самом деле тончайшие иголочки настоящего драгоценного металла. Накидка держится на пересекающей грудь цепи и застёжке. Последняя сделана не иначе, как из изумруда размером со сливу, а голову венчает корона, прибивающая собою такие же золотистые кудри. «Сказка ложь, да в ней намёк притаился между строк». — Ты — Кощей, — выносит свой вердикт Выграновский, продолжая тщательно рассматривать преобразившегося хозяина дворца, в котором, по легендам, побывал не один десяток девиц. — А я-то гадал, почему ты так быстро согласился принять первого встречного. — Теперь побежишь искать где выход? — усмехается Егор, глядя ему за спину, пробуждая тем самым желание самому обернуться. Дверей там нет. Только очередная пустая и холодная стена. Ни щёлочки, ни ручки, никакого намёка на возможный путь отступления для перепуганных овечек, угодивших в ловушку к злому и страшному колдуну из сказок. С которым у Егора ничего общего. — Пока ты не исполнишь обещания принять меня по всем законам гостеприимства, я отсюда ни ногой. Даже если сам попрёшь. Эд совсем не овечка. Раз на то пошло, он — упёртый баран, решивший добиться своей цели. Первая — попасть наконец к Егору — исполнена. А вторая… вторую пока нужно для самого себя обнаружить, не выходя их этого мертвецки пустого дворца. Пока они поднимаются по лестницам, минуют коридоры и проходят через сами собой распахивающиеся двери, легко понять — здесь нет никого, кроме них двоих. Тишина, в которой слышны лишь их собственные шаги и дыхание — поглощает с головой. Даже в какой-нибудь одинокой лачуге в лесу или далёком вымершем хуторе было бы оживлённее хотя бы благодаря бегающим под полом мышам и крысам, да висящим под потолком паукам. — Ты живёшь здесь один? — решается спросить Выграновский, когда они доходят до места, похожего на тронную залу. Огромную настолько, что поместилось бы несколько сотен человек. Которых здесь никогда не было и не будет, судя по всему. — Живу? Может быть. Один ли? Если не считать редких гостей, таких, как ты, то ответ — да. Один. Егор проходит дальше, в самый конец комнаты, туда, где стоит одинокий трон. Золото и серебро переплетаются причудливыми узорами, местами похожими на неизвестные парню буквы какого-то заморского языка. Металлы переплетаются с жемчугами, драгоценными камнями, а вместе с ними — костями. Не черепами, позвонками и берцовыми, изящными резными изделиями. О бытие некогда живыми напоминает только цвет и сам Егор-Кощей, присаживающийся на сей предмет извращённого искусства. — Тебе, как гостю, тоже стоять не положено, — по огромной зале разносится эхо пары ленивых хлопков мужских ладоней. Вслед за ними случается то, что следует называть не иначе как чудом. В миг от стенки до стенки, от входа до трона появляются столы, набитые разнообразными яствами, способными оказаться разве что на царском столе. Перепёлки на один укус соседствуют с золотистыми, зажаренными лебедями, из хвостов которых торчат белые перья, золочёные по краям. Гигантские осётры с картофелем, молочные порося и молодые ягнята. Мяса, рыба и птица на любой вкус лежат на золотых и серебряных подносах, а меж ними десятки бутылок вина, наливок и мёда. Пир, если и не на весь мир, то как минимум на несколько сотен человек, что не смогли бы съесть всё до последней крошки уж точно, да и напились бы до поросячьего визга и ползания под скатертями в поиске места, где бы прилечь отдохнуть или опорожнить содержимое своего желудка. Однако, никого больше нет. Ни пьяных бояр, ни кривляющихся скоморохов, что уж говорить о служках, на которых возлегла бы тяжкая обязанность разливать напитки, убирать объедки и подтирать за боярами. Никого, если не считать голубоватые огоньки свеч, освещающих столы, да их двоих. Кощея, привыкшего к одиночеству, и опричника, понимающего, отчего в чужих глазах столь много скуки. — Не, Егорка, так не пойдёт, — нагло ступает он на скатерть, пачкая жирным копчёным салом борта сапог, перемахивает через стол, оказываясь рядом с хозяином самого богатого и унылого пира, на котором Выграновскому доводилось бывать. — Давай свою задницу с трона и вот это вот всё на хер, — обводит тот рукой пир перед тем, как схватиться за одну из стоящих бутылок, принюхивается к горлышку — вишнёвая наливка. — Но вот это вот можно и оставить. — И чем тебе не угодило такое гостеприимство? — любопытствует парень, упирая руку на трон и укладывая на неё свой подбородок. — За знакомство не так пьют, — пробует тот сладкий и крепкий напиток ни разу не поморщившись, а после протягивает всё ту же бутылку Егору. — Да и какая душа в посиделках в огромном пустом зале, в котором я тебя даже едва разгляжу, если пойду попробовать во-о-н того фазанчика? Или что там, ни черта не понятно. Так что давай, как нормальные люди, а? — Даже если ты теперь больше не «нормальный»? — всё же принимает тот наливку и скептично осматривает тёмно-красную жидкость, словно бы не сам поставил её на стол, пускай и своим колдовством. — Разницы в себе «до» и «после» не ощущаю, а значит её и нет. Предлагаю и тебе с трона на стул опуститься. Разговаривать на равных куда приятнее. Попробуй, советую. Особенно в хорошей компании, — Эд старается напомнить о том, как они сидели в избушке Антона. Сперва на лавках вели беседу, а после — стоя на полу, стараясь удержать равновесия. Егор был неразговорчив, бросал фразы редко. Однако, он не выглядел тогда столь же отчуждённым, как сейчас, на троне, в стороне от пустого пира, в котором бы точно не принял участия. — Почему бы и нет, раз такой приём тебе не по душе, — тот отпивает из бутыли и слизывает капли алой наливки с губ, тут же вновь становящихся бледными, точно бумага. Вновь хлопки. Теперь уже три. С первым исчезают все столы, бледно горящие свечи и благородные яства. Со вторым комната резко уменьшается, становясь чуть больше избы Антона, но несомненно совершенно крошечной в сравнении с прошлым просторным залом. Исчезают колоннады, костяной трон и даже корона с головы Егора. С третьим же перед ними оказывается небольшой стол всего с одной куропаткой, парой глубоких тарелок солений, блюдо с нарезанными колбасами и три бутылки, чьё наполнение — тайна до тех пор, пока напитки не побывают во рту. Спустя несколько секунд Выграновский понимает: это вовсе не зала уменьшилась, а они оказались в другой комнате. Ведь у стены голубым холодным огнём горит очаг, выложенный чёрным камнем с белыми прожилками, чуть поодаль стоит шкаф. Набитые в него книги красуются богатыми корешками из золота, серебра и драгоценных камней. У другой же стены — гобелен невиданной красоты, на котором, как ни странно, изображена девушка со светлыми, пшеничными волосами. Лицо её несчастно, ведь окно её перекрыто железными прутьями, но в уголках глаз, сверкающими нитями вышита тень радости при взгляде на бегущего к ней бурого волка. — Как тебе? Лучше? — спрашивает Егор, присаживаясь на один из двух резных стульев. Деревянных, лакированных, без единого признака белёсой кости. Обстановка, как и блюда всё ещё роскошные, но в отличие от прошлого пира, в этой комнате ощущается уют. У того нет возможности сбежать, находясь всего лишь в четырёх стенах, стоящих относительно близко друг к другу. — Определённо. С самого начала можно было так, а не выпендриваться, — усмехается Выграновский, разливая наливку по двум серебряным рюмкам, которыми слишком давно не пользовались, если судить по почерневшему металлу. — А теперь можно и за знакомство! — За знакомство, — устало произносит Егор, но на его устах появляется улыбка. Слабая, едва видная, но такая красивая, что пьянит скорее она, нежели крепчайший алкоголь в их стаканах и бокалах. Приходится использовать далеко не одну ёмкость, ведь оказывается, среди бутылок была и сладкая наливка, и чуть горьковатая медовуха, и сухое вино. Всё — наивысшего качества, можно пить и пить, закусывая чем угодно, что попадётся под ругу во время разговора. Или же монолога, как посмотреть. Язык у Выграновского не только подвешен, но и развязан, точно бельё на верёвке. Вопросы сыплются из его рта не переставая. Прямо как и истории прошлого, о самых паршивых из которых всё равно вспоминается весело. Ведь сейчас они не имеют к нему уже никакого отношения. Словно бы не его в детстве по двору розгами гоняли, и не он залил однажды своему товарищу всю пышную бороду и шевелюру воском, ловко улизнув от обвинений. Да и запугивал казнями крестьян тоже кто-то другой. Тот, кто в Нави никогда не был. Егор к еде не прикасается, только алкоголь потихоньку сосёт, совершенно не пьянея. От того все ответы на любые вопросы находятся легко, без затруднений в виде заплетающегося языка. Оказывается, вон — большая часть вещей появляется во дворце просто по его желанию, когда другая — всевозможные безделушки, доставшиеся от князей, богатырей и причудливых местных созданий. — Ну раз так, то может и инструмент у тебя будет? — намекает на нужный Выграновский, проходясь по воображаемым струнам. — У тебя здесь тихо, как в могиле. Надобно исправить. И вот, спустя пару мгновений и один косой взгляд Егора, в руках оказывается балалайка. Пускай и трёхструнная, простецкая в своей сути, но красивая до одури: резной гриф ложится в руки, как родной, да и лакированный треугольный корпус, тёмный, лакированный, весьма удобно устраивается на коленях. Особенно в тот момент, когда пьяный, но всё ещё достаточно разумный Выграновский начинает распевать матерные частушки и короткие строчки стихов, от содержания которых любая девушка, краснея, убежит, сломя ноги и затыкая уши кружевным платочком. Егор же лишь улыбаться начинает сильнее, ярче, так, что голубой огонь в очаге совсем уступает его золотистому сиянию.***
Дни и ночи во дворце Кощея пролетают, сменяя друг друга совершенно незаметно. Когда нет ни окон, ни дверей наружу, то потеряться во времени легко. Но в этом нет проблем, когда есть, чем заняться. К примеру: исследовать каждую возможную комнату этого замысловатого каменного лабиринта. Как-то раз, Выграновский находит сокровищницу, набитую золотом, серебром, драгоценными камнями и всеми возможными предметами, ими инкрустированными. Безусловно, сперва сие зрелище вызывает восторг, побуждая прикоснуться ко всему, до чего возможно дотянуться. В том числе и к огромным мечам, что не способен поднять ни один обычный человек, а также доспехам, созданным явно для какого-то великана, ведь сам Эд им только по пояс. Но золото и серебро быстро надоедают, когда с ними невозможно ничего сделать. Тебе здесь ни лавок, ни постоялых дворов, да и борделя, пройдя десятки помещений, он так и не нашел, что не удивительно. Куда больше по итогу его поразило нечто иное. В одном из бесконечных залов расположился сад. Такой, о котором можно лишь мечтать, придумывать его подробности в детских сказках, чтобы ночью в головы тем, кто всю жизнь живёт, поедая одну кашу на воде, да листья лебеды, снились прекрасные, сладкие сны. Если, конечно, их слушателю вообще доводилось в своей жизни пробовать нечто слаще вяжущей груши-дичка. В саду, на позолоченных деревьях растут фрукты и ягоды, прогибая своим весом пушистые от серебряных листьев ветви. Все плоды здесь больше похожи всё на те же драгоценности, что и в сокровищнице, но стоит сорвать яблоко и поднести его ко рту, то чувствуешь его сладкий аромат. Укусишь — сок потечёт по рукам, напоминая о том, что следует быть осторожней. И так со всеми сливами, подобными сапфирам, изумрудными грушами, рубиновыми вишнями, шпинелевой клубникой, аметистовой голубикой и многим другим. В центре зала стоит небольшой фонтанчик, и вода в нем кажется вполне обычной. Бьёт из-под земли даже слишком крохотной для столь роскошного места струйкой. Выграновский решает обойти его стороной и только спустя несколько дней, рассказывая Егору о находках его двора, молодой человек узнает — то была живая вода. В местные чудеса, конечно, можно записать и многое другое: холодные и неприятные комнаты полностью из костей, чьи черепушки, мелькающие то тут, то там недовольно трещат, стоит нарушить их покой; каменные залы, которые с порога встречают застилающим всё голубым огнём; коридоры, в которых точно бы встречаются все четыре ветра. И все они абсолютно пусты, ни единой живой души кроме него и Егора, большую часть времени неподвижно восседающего на троне до тех пор, пока гость не решит его принудительно стащить. Однако, Кощей не соврал, говоря, что гости здесь раньше были. Даже скорее гостьи. Во дворце оказывается множество комнат, заполненных роскошными женскими сарафанами, сорочками, платьями и украшениями на любой вкус. Все они лежат в очевидно женских опочивальнях с высокими зеркалами, широкими кроватями, кушетками и дорогими коврами, устилающими пол. И именно эти комнаты кажутся особенно уютными. Душевными. В одной из таковых они и провели свою первую маленькую гулянку, которую Выграновский усердно старается повторять как можно чаще. Мужской одежды, в сравнении, не так уж много, хотя Эд явно не бедствует: ходит в сапогах из мягкой кожи, да расшитых серебром рубашках, столь искусно сделанных, что нигде таких больше и не сыскать. Однако, этот женский костюм совсем другой, хотя, по-видимому, это только лишь верхнее одеяние, надевающееся на рубаху. В соседнем сундуке лежали украшения — старые, такие застать уже сложно. Никто не носит больше ни гривен, ни височных колец, как и поясов, расшитых бляшками с замысловатыми узорами. Глядя на всю роскошь одного из вытащенных из сундуков одеяний, ему приходит в голову идея, которую он находит весьма забавной. — Ну как, скажи, на кого же я похож: на Василису Премудрую или Василису прекрасную. Не пригож ли я, а? — нарушает тишину тронного зала Выграновский, врываясь в тот через маленькую, практически незаметную дверцу всего в нескольких шагах от трона, которые тот преодолевает в мгновение ока. Украшения звенят при каждом шаге, кажется, он надел их с излишком: расшитый бляшками пояс подвязывает верхнее ярко-красное одеяние; браслеты бьются друг о друга надетые по несколько на каждое запястье; шею, теряясь в шелковом воротничке, обвивает толстая серебряная гривна, а с головы, держась на обруче, без должного платка под ним, болтаются височные кольца, изредка цепляясь за уши. Для полноты картины разве что яркой косметики не хватает, но Выграновский, глядя на себя в зеркале, решил остановится на этом. Ещё не шут и скоморох, но он уже выглядит достаточно забавно. Особенно, когда крутится вокруг своей оси, развеивая красную, как мак, юбку и передник. Даже смеётся над самим собой, ожидая: что же на этот раз скажет Егор? — А я думал, одеваться в неподобающие одежды — ниже твоего достоинства, — задумчиво произносит тот, рассматривая Эда сверху донизу, явно про себя примечая детали, что и как он надел не так. — Достоинство? П-ф, насмешил. Если как-нибудь найдёшь его во мне, то сообщи, — ехидно смеётся он своим привычным мужским, чуть хрипловатым голосом, присаживаясь на подлокотник трона. Одному из черепков подобное явно не по нраву, но Выграновский затыкает его сам. Одного строгого «Шик!» вполне хватает, как выяснилось несколько дней назад в очередной новой для него спальне. Возвращаться в одну определённую никогда не охота. — Так кто всё же: Прекрасная или Премудрая? А может ещё какая, у тебя тут походу столько баб побывало, что мне остаётся только завидовать. А вот Егору или им, это уже совсем другой вопрос, который приходится откинуть в сторону. Хотя бы до тех пор, пока не удастся развеять вечную скуку этого молодящегося старика. — Ни одна из них, — спустя несколько секунд отвечает Егор, глядя на него снизу-вверх теми самыми глазами, чей взгляд больше не является таким же глубочайшим секретом, как раньше. Не удивительно, что у такого человека… чуждого, как Егор… то есть Кощей, в душе лежит слишком тяжкий груз. Грязный от времени, от мрачного дворца, от одиночества, скуки, голубого огня, совершенно ему неподходящего. Выграновский понял — он хочет исправить этот взгляд, несмотря на то, сколь он идеален и прекрасен. Просто он явно не для того златовласого парня, встреченного на рассвете. Пусть на самом деле, на другой стороне, в Нави, тот и царь, правящий миром хлада и одиночества. Потому Эд и вертится в женском платье, а каждые несколько дней приходит с предложением выпить, сыграть на балалайке и спеть. Что ещё делать он пока не понимает, но обязательно найдёт ответ. Ведь это и есть новая цель, дающая смысл всему его существованию в стенах огромного дворца из камня, золота, серебра и человеческой кости. — Что, совсем не похож? — делает он «всплеск» волосами, которых и в помине нет. Вместо них обруч скатывается с головы прямо на колени Егору. Тот его берёт, перебирает звенящие серебряные кольца, и в этот момент в его взгляде можно заметить ностальгию. — Ни разу. Василиса была слишком заносчивой и гордой, что бы о ней сейчас ни говорили. А Иван — той ещё ручной собачкой, повсюду за ней бегавшей и вымаливавшей прощение, что бы ни случилось. После их разборок сто лет одиночества могут показаться сказкой, — вымученно произносит тот, выбрасывая венец в сторону, но вместо того, чтобы зазвенеть по полу, тот исчезает прямо в полёте. — А что насчёт второй? Тоже действовала на нервы? Зачем только ты в таком случае её у себя держал, — раздумывает над увиденным в одной из спален гобеленов Выграновский. — Второй никогда не было, Эд. Только одна Василиса и один Иван-дурак, которому не повезло быть с помнящей. — С этого момента можно поподробнее. Сидя прямо на подлокотнике трона, он слушает историю, столь же увлекательную, как и многие другие из уст Егора. На сей раз главных героев двое: лебедь и бурый волк. Иначе: Василиса и Иван. Оба чуждые, оба прожившие не одну жизнь, меняясь ролями ведуна и фамильяра. Но была у них одна загвоздка — если Василиса помнила все прошлые жизни, то Ваня — никогда. И ума он был не самого великого, особенно, когда дело касалось отношений. Часто мог сболтнуть лишнего, на что ранимое женское сердце реагировало в большинстве случаев одинаково — прибежать поплакаться к Кощею, разыграть сценку, как её похищают, прожить несколько недель во дворце, исполняющем все её прихоти, пока Иван уверен, что её держат в плену, а после воссоединится со своим возлюбленным, оставляя козла отпущения позади вместе с каким-нибудь очередным причудливым предметов в качестве извинения. — Клянусь, Колобка я выпнул из дворца практически сразу, как этот комок теста научился разговаривать. Поговаривают, что кто-то в итоге съел, не побрезговал. Но ты бы видел, какого Василиса вылепила уродца, ссылаясь на то, что мне нужна какая-нибудь ещё компания помимо неё раз в столетие и призраков, — разговорился Егор, сам того и не заметив. В такие моменты кажется, что даже его привычная для Кощея бледность пропадает, а губы становятся розовыми от множества прикусываний. Выграновский смотрит на них, понимая — нельзя заставлять те подолгу молчать, а значит, ему не следует больше исследовать бесконечные комнаты дворца, безвозмездно пользуясь его благами. Нужно что-то ещё. — Так значит, помимо людей, тебе компанию составляют призраки? — хватается он за немаловажную, хотя и едва заметную деталь их разговора. — Они где-то здесь, во дворце? Если подумать, то было бы логично, окажись здесь бестелесные и невидимые слуги, чьи черепушки можно обнаружить то тут, то там. Да и самому образу Кощея из баек подходит идеально. — А ты разве видел кого-то кроме нас с тобой? Или всё ещё думаешь, что приведений нельзя не только коснуться, но и почувствовать и увидеть? Спешу тебя разочаровать, их полно в обоих мирах. Но ты больше не слепец, так что можешь сам всё увидеть, — рассуждает Егор, пребывая в думах на своём троне, который хочется уже куда-нибудь выбросить. Желательно так далеко, что хозяин даже и не додумается там посмотреть. А лучше и вовсе переплавить. Сдать городским мастерам на ложки, тарелки, перстни и цепи. Что угодно, лишь бы по кускам никто не смог собрать обратно. К сожалению, подобный исход событий едва ли возможен, но другой, куда более интересный, витает воздухе совсем рядом. Осталось только слово-соловья выпустить, чтобы его поймать. — Тогда покажи мне сам, какие они. Не ты ли брал полную ответственность за мою жизнь? В таком случае, пора бы тебе меня познакомить со всеми загадками этого мира.***
По словам Егора, за то время, что Выграновский провёл в его дворце, успело пройти чуть больше месяца. В Яви наверняка уже должны были начать спеть плодовые деревья и множиться ягоды на кустах. Здесь же всё тот же самый кривой и угрюмый лес простирается, куда глаза глядят. Никакой зелени кроме мха на оголённых ветвях, больше похожих на лапки огромных насекомых. Но даже столь мрачное зрелище после бесконечно долгого времени, проведённого в каменных стенах, кажется освежающим и даже симпатичным, если вглядываться в каждый сучок, камушек и странное создание, изредка показывающееся из расколотых стволов и корней. Антона на месте не оказалось. Место, где некогда устроилась избушка пустует, и ничего не напоминает о её пребывании здесь. Даже следов за собой не оставила, хотя весить должна знатно. Так что от возможной помощи егеря приходится забыть и отправиться в очередной поход лишь на своих двоих. Как объяснил Егор, у егеря всегда полно дел, пускай тот и отшельничает в чаще. Ведуны, фамильяры, чуждые, ушлые — все наведываются к нему, дабы безопасно пересечь Калинов Мост. Изредка и слепцы захаживают, но далеко не каждому дано найти одинокий домик в лесу, чей хозяин отвечает за ближайшие десятки и сотни вёрст. Что не произойдёт — всё на нём лежит. Всё, кроме мёртвых. Дорога оказывается не такой сложной и долгой, на какую рассчитывал Выграновский, отправляясь в путь в высоких, блестящих сапогах, свободной рубахе, подвязанной мягким кожаным пояском и походном плаще. Наряд, на который он сменил одеяния опричника, оказался даже более богатым, образ Егора, вновь вышедшего за порог, подобно крестьянину. Одни лишь испачканные откуда-то взявшейся сажей и никак не отмывающиеся ногти до самого конца портили картину благородного юного боярина, решившего испытать судьбу в дальних странствиях и приключениях. Их оказалось не так уж много по итогу. Несколько подозрительных ям, от падения в которые спасала вовремя протянутая рука Егора. Крошечные создания Нави, которых Выграновскому изредка совали прямо под нос, заверяя — лишь только в познавательных целях, чтобы Эд получше с ними познакомился, ведь многие не опаснее мухи, зато менее надоедливые. Только когда нечто чуть более весомое, с тупыми не то пальцами, не то коготками, скользкое, но не мокрое оказалось чужими стараниями на плече, всё тело передёрнуло от неожиданности и следующих за ними испуга и отвращения. Неудивительно, что в тот же момент причудливая зверушка отправилась в полёт скорее вынужденный, нежели спасительный, что подтвердилось последующим ударом и хлюпаньем в стороне. — Твою ж мать! Егор, что это за херня только что была? Ты её где вообще взял?! — кричал Выграновский, всё отряхивая и отряхивая свои одежды. Ощущение чего-то постороннего на себе не хотело пропадать, пускай плечи и были абсолютно чисты. Признаться честно, к местным обитателям он привыкнуть не успел. Изоляция во дворце и вовсе не давала прочувствовать всех «прелестей» Нави. Призрачное касание исчезает только тогда, когда его заменяет настоящее. Егор несколько раз отряхивает его плечо от невидимых пылинок, а потом и вовсе «сдувает» их, хмыкая себе под нос с явной улыбкой на устах. Ответов на то, что это именно такое у него не находится, но Выграновский не против остаться без них. Потому что видеть первую за всё время широкую улыбку Егора, задержавшуюся с ним больше, чем на мгновение, воистину удивительно. Стоит любых подобных сюрпризов, которых не найдёшь в пустом дворце. Да и вообще похоже, что парню там не место. На свободе, в походе по мрачному лесу тот выглядит куда более счастливым. Даже глаза, те самые, покрытые всемирной грязью и отшлифованные унынием, поблёскивают даже без света. Хотя раньше даже в присутствии солнца, свечей, факелов и очагов те поглощали любые лучи. Будто бы те просто-напросто умирали, касаясь мрачных омутов, за которыми не было души. А та, судя по всему, у Егора существует. В привычном, общечеловеческом смысле, что может понять и христианин, и мусульманин, и еврей. Выграновский видит в нём человечность, никак не связанную с Навью, когда они добираются до того самого места, где впервые встретились. До некогда залитой лучами рассветного солнца лесной опушки, выглядящей по эту сторону по-другому. Начавшую зарастать поляну таковой теперь назвать сложно. Там, где в нынешнее время остались лишь гнилые пни, из земли торчат высокие деревья. Без листьев, с толстыми ветвями-дубинками. Под их кронами, на рыхлой земле можно обнаружить кресты. Православные, грубо сколоченные, покосившиеся. Словно одолженная у Иисуса ноша, которую размножили и рассовали у корней, спася того от смертной казни. Другие, правда, не спаслись. И спасти их никто никогда не сможет, кроме них самих. А ещё Егора, ступающего на старое поле боя, где его явно ждали. Стоит тому показаться в поле зрения, так каждое унылое лицо озаряет улыбка. Радостная, светлая, похожая на ту, что приходится нести на себе Кощею. Отличие одно — у них она настоящая, искренняя. Сияет на губах и блестит в мёртвых глазах, когда их приветствуют, зовя по имени, пожимая руки, трепля за плечо. Вот, оказывается, где место повелителя костей на самом деле. — Кто эт с тобой? — спрашивает Егора коренастый, бородатый, но до ужаса худой мужичок, одетый, как очередной землепашец, если не считать шлема, скрывающего большую часть лица. Тот не гнушается пальцем указывать на незнакомца, которого не ожидал встретить. Ушлым явно не по нраву посещать старые поля брани, да братские могилы. Лишнее внимание одиноких душ может высушить тебя самого до дна. Фигурально, конечно. Ведь призраки, самые обычные, а не безымянные, просто беспомощны. Всё это Выграновский осознаёт, начиная знакомиться с десятками серых теней, для которых мира больше не существует. Вот он — на их могиле, о которой никто не знает, на которой кресты давным-давно сгнили в отличии от ушедших в землю костей. Когда он наконец встречает их — пережитки ушедших в прошлое десятилетий, то что-то внутри надламывается. То, что никогда не должно было повреждаться, хрустеть, трескаться и даже напоминать о своём существовании. Эд знакомится со всеми теми, кого мог бы просто назвать «Славами», ибо уж больно много здесь тех, у кого имена заканчиваются подобным образом. Они смотрят на него, как на диковинку. Пытаются ухватиться, дотронуться, как до Егора, но тот останавливает чужие руки, хватает призрачные кисти до того, как они настигнут Эда. — Не стоит, он ушлый, — произносит со всё той же улыбкой на лице и появившейся на мгновение сталью в голосе. Больше никто не пытается ухватиться за прибывшего незнакомца. Зато многие улыбаются ярко, всё спрашивают и спрашивают Эда о том, как там князь, или уже его сын? А может на Великом престоле правит не первый, а третий? Или же брат? Непонятно, Егор ли так далёк от мира и не может им объяснить нового устройства, или же память призраков слишком коротка. В любом случае, с каждым новым разговором, шуткой, над которой он вынужденно смеётся и взглядом в сторону, где на земле, крестах и ветвях лежат неподвижно те, кого больше не интересует мир, совесть грызёт всё более нещадно, обрушая веру и надежду. Всё то, чем он жил достаточно долго, творя бесчинства. Сегодняшний визит поля боя уничтожил любые оправдания. Смерть — далеко не избавление. Нет ни Рая, ни Ада. Увиденное даже жизнью после смерти назвать нельзя. Потому как все эти люди гниют разумом, страдают пыткой одиночества и вечной неволи. Слова о призраках не пробирались в душу. Казались какой-то сказочкой, к которой он всё ещё должен быть не причастен. Ведь если чего-то не увидишь собственными глазами, значит велик шанс его отсутствия. И вот как на самом деле выглядит торжество смерти — несчастные души, страшащиеся потерять себя. Цепляющиеся за жизнь единственным возможным способом — их останками и простой волей, гаснущей из десятилетия к десятилетию. А лучше бы, та напрочь исчезала за год. Или даже день. Выграновский верил, что смерть — это благословение тем, кто больше не может терпеть жизнь. Вечный покой для тех, кто надрывно кричит от боли, увечий, потери и горя. Забытье униженным, прощение гордым. Один росчерк меча и человека должно было не стать, как и его несчастий. Потому он добивал лежачих, с оторванными руками и ногами, истекавших кровью. Потому не гнушался предложить клинок залитой слезами и соплями обесчещенной женщине. Думал, что оставшемуся без родителей ребёнку будет куда проще отправиться на тот свет вслед за ними. На его руках много жертв. Так много, что даже братская могила не смогла бы вместить. Раньше он её не боялся. Раньше он никогда не думал вспоминать лица тех, кто должен был в ней очутиться. Теперь же он просто не может этого сделать. Сколько людей он приблизил к такому существованию? Сколько убитых ими солдат и мирных жителей теперь вынуждены отсиживаться на крестах, вспоминая лицо того, кто не дал провести ещё десяток лет в лучшем мире. Жестоком, несправедливом, уродливом, но всё же живом. Таком, в котором можно было путешествовать, любить, ненавидеть, ощущать на себе ветер и солнце, пробовать пускай и скудную, но еду, восхищаться красотой деревянных поделок и драгоценных камней? Когда призраки начинают расспрашивать Эда о его славных боевых деяниях, ему нечего ответить. Всё, что он может, так это стараться не смотреть призракам в их мёртвые глаза, рассказывая о появлении пороха, о Московском престоле и том, что Великого Князя на Руси больше нет. Зато есть Царь, стрелецкие войска и опричники, о которых упоминает лишь вскользь, пытаясь отвести взгляд в сторону от завороженно слушающего его паренька, которому от силы было лет шестнадцать несколько веков назад. Зато ловит другой. Пристальный. На этот раз совершенно нечитаемый. Егор тоже его слушает, не упуская ни слова, слетающего с чужих обкусанных губ. Выграновский сильнее сжимает пальцы в кулак, пытаясь вымести все свои эмоции куда-нибудь подальше от грудной клетки. Изобразить, что его ничего не волнует. В первую очередь — для себя. Во вторую… для призраков, которых хочется развеселить, заставить улыбаться, прямо как Егора. С первыми проблем никаких нет — годы в армии научили общаться с вояками, пускай и служивших совсем другим людям, оставшимся разве что в истории. И, может быть, очередными привидениями у своих захоронений. Егор же не улыбается. Не осуждает. Не злится. Ничего. Только переводит свой тягучий взгляд с чужих искаженных неестественной гримасой губ на сжатые кулаки. Те, по которым стекает кровь от впившихся в них когтей.***
— Покажи руки, — просит Егор, протягивая свою ладонь, явно призывая вложить в неё чужую. Просьба застаёт Выграновского врасплох, когда по прошествии нескольких недель они сидят в одной из спален, распивая вино. Если точнее, то пьёт, как и всегда, в основном Эд, уже привыкнув к такому положению дел. Одно радует — после возвращения тронный зал стал пустовать гораздо чаще, а последним, кто восседал на троне, был и вовсе не его хозяин, а наглый гость, заявивший, что это, как тот выразился, «седалище» явно непредназначено для людей. Аргумент, что Егор таковым не является не прошел в отличие от заявления, что Выграновский встанет только в том случае, если они пойдут на прогулку по владениям Кощея. Как оказалось впоследствии, весьма скромным вне бесконечного дворца. Утащить же за собой в одну из спален под предлогом скорого ужина оказалось легко. И так каждый день — прогулки по Нави, знакомства с местными достопримечательностями в виде забытых могил и останков убитых одиноких путников, а после — ужины. Уютные и тёплые, несмотря на голубой огонь и сочащийся из углов мрак. Всё потому что видеть, как Егор перестаёт сидеть целую вечность, погруженный в собственные мысли, доставляет удовольствие подобное уходу за проклюнувшимся из семени растением. Прогресс виден с каждым днём всё больше. Итоговый же результат значения не имеет. Однако всё это время менялся не один только Кощей. — Я, может и надел бы белые перчатки, да боюсь подходящих не найдётся, — всё же протягивает он ладонь вперёд, и, пускай идея таки вложить её в Егорову мелькает в голове, парень сам в итоге берёт её. Не особо нежно, что не мудрено — растопыренные пальцы Выграновского к тому не располагают. Как и причина, почему тот решил рассмотреть сию часть тела Эда особо внимательно. Некогда просто казавшиеся грязными ногти почернели, стали плотнее и толще. Пытаться резать их чем-либо кроме острого кинжала или напильника заранее провальная идея, которую Выграновский таки пробовал воплотить в жизнь единожды. Не получилось. Отросшие когти, не то звериные, не то птичьи, не желали поддаваться влиянию из вне. Сперва было страшно, непривычно. С человеком такого происходить не должно. А потом его нагнали слова Антона о том, что становится с людьми в Нави. Не то, чтобы фразы о лезущей изнутри сущности сильно успокаивали, особенно в связи с сомнениями егеря. Но ничего страшного не происходило. Да и Егор явно уже давно заметил изменения, но ничего не говорил. Игнорировал, словно ничего не происходит. Выграновского это успокаивало. Даже удалось свыкнуться со своим новым внешним видом, включающим не только когти, но и начавшие чернеть ладони и предплечья. Одна была проблема — вся одежда активно стремилась зацепиться и порваться. Да и к себе оказывается нужно более аккуратно прикасаться. Порезы остаются знатные, пускай и заживают достаточно быстро. — Навь тебя всё же приняла. Заблудшей душой тебе не стать, — Егор проводит большим пальцем по чужой торчащей у запястья косточке перед тем, как отпустить чужую руку, не знающую больше куда деться. Схватиться за бокал? Оторвать куриную ножку? Спрятаться под расшитым серебром камзолом? Выбор падает на то, чтобы попытаться наоборот выставить её на обозрение во всей красе. Негоже предмету обсуждения стыдливо прятаться. Даже если очень хочется. — Скажу так, это не больно удобно, — стучит по столу, разнося по комнате тихий, въедающийся в мозг звук. — Ни одеться нормально, ни подтереться. — Зато твоё лицо осталось неизменным, не всем так везёт, — внимательно рассматривает его Егор. На подобное замечание остаётся только рассмеяться во весь голос. Кубок с вином небрежно грохается на стол, а тёмная жидкость цвета бургунди орошает как белую скатерть, так и почерневшие руки молодого человека. — И о лице мне говоришь ТЫ! Я бы выбрал практичность, всё равно рылом не вышел. А вот ТЫ, это да. Портить и впрямь есть что. Интересно только, ты весь такой вот без изъяна? Все дни восседаешь на троне, из дворца не выходишь. Наверняка ни мозоли, ни царапинки, а? Слова льются изо рта потоком, не останавливаясь даже тогда, когда лицо Егора мрачнеет. Последнее время разница между его хорошим и плохим настроением стала более заметной. Вот, к примеру, сейчас на лбу появляется складочка, а глаза становятся подчёркнуто впалыми, окруженными ещё более тёмными тенями, нежели обычно. Кто угодно бы побоялся злить Кощея, но Эду всё равно весело. Из-за того, как его лицо посчитали достойным неприкосновенности. Какая глупость. Сохранить лицо того, кто решил сбежать от смерти и гниения раз и навсегда. Лицемерно. Моральное «лицо» Выграновского уже запятнано до основания. То, что физическое не изменилось можно считать вечным тому напоминанием. Он смеётся. Весело и задорно, так, что кто угодно во время шумной попойки этот смех бы подхватил, превратив в гогот, стоящий на всю округу. Но, как-то и не смешно уже. И на Егора смотреть не хочется. Только уткнуться носом в рукав, притворившись вдрызг пьяным. Всего с пары кубков напитка, что никогда не туманил разума и не доводил до поросячьего визга. Весь алкоголь во дворце в этом плане странный. Весёлый, но не дурманящий. Егор точно должен быть осведомлён. — Тут ты прав: на мне нет отметин. Все бои прошли мимо меня, а любые мелкие царапины исчезают без следа, — закатывает тот рукава как можно выше, обнажая настолько бледные предплечья, что те кажутся и вовсе синеватыми, пускай вен и не видно. — Цена бессмертия — вечно оставаться неизменным, что бы ни случилось. «Бессмертный…» — Выграновский поднимает взгляд, внимательно оглядывая предоставленные на рассмотрение участки тела. Только в отличие от собеседника, прикасаться не спешит. После того, что наговорил хочется попытаться проявить уважение ради своей проснувшейся в раз совести. Та умеет подкинуть поленьев к раскалённым углям. «Бессмертие» откликается в Выграновском звенящим в ушах унынием вперемешку с искрящимся в мозгу восхищением. Кощей, оказывается, и впрямь Бессмертный, как о нём и говорят. Только вот Егор совсем не похож на человека, который именно что живёт. Скорее существует, большую часть времени и вовсе совершенно бессмысленно. Мелькает шальная мысль: будь у Эда бессмертие, он бы точно постарался бы жить на полную. Делал бы всё, чего бы только пожелал. Владел всем, чем захочет. Увидит каждый уголок Яви и Нави, не пострашившись даже самых глубоких её мест. Долголетие ушлых не сравнится с бессмертием в абсурдности того, на что можно решиться. У того, кто не умрёт ни при каких обстоятельствах, есть карт-бланш на любые деяния. Зависть успевает на секунду схватить за горло. Но не более. После растворяется, убегает, гонимая тем самым взглядом. Взглядом человека, для которого в мире не осталось ничего интересного, нового, достойного внимания. Всё это время у Егора были глаза смерти. Такой, какая она есть — болото вечности, в котором беспрерывно гниют людские души. — Не знаю, насколько это страшно — никогда не меняться. Многие только этого и желают. Вечная молодость, красота, все дела… Но, если хочешь изменений, то я могу их тебе устроить. Теоретически, если сработает, — вновь переводит он взгляд на чужие абсолютно чистые руки. — И, если достаточно мне доверяешь. У Эда есть идея. Такая, которую большинство бы отринуло из-за страха, неуверенности, даже отвращения. Всё же для многих тело обязано оставаться неприкосновенным. Чистым, как бы сказали девушки и молодые сыны боярские. Но те, кому Бог не указ, а тело — далеко не храм, на подобные предрассудки плевали. Такими были многие бывшие соратники Эда. — Предлагаешь жечь меня огнём и колоть мечом? — ухмыляется Егор, недоверчиво складывая руки на груди. Видимо, плохое настроение так просто не исчезнет. Особенно, когда на то нет ни одной предпосылки, зато есть Выграновский, всматривающийся в очаг, где голубое пламя лениво лижет прутья, поленья и устремляется в пустоту воздуха. — Ну я ж не изверг какой-нибудь, — саркастично отвечает Эд. — Тем более, ты сам сказал, что раны тебе нипочём. Да и красоты в них никакой нет. Лишать тебя её не хотелось бы, уж прости. У меня есть идея получше, — Выграновский встаёт с места и всё же направляется к холодному очагу, из которого достаёт сияющий синим уголь и растирает его остатки пальцами. Те остаются всё такими же чёрными, как и были, но на коже явно ощущается именно то, что ему нужно. Сажа. — Мне нужна игла. И доверие, — дополняет Выграновский, глядя Егору прямо в глаза с просьбой поддаться, как и всегда. Эд ведь заслужил его, верно? Все эти месяцы искренне старался привнести в царство мёртвых как можно больше жизни. Той, которой в Егоре до сих пор было слишком мало. — В качестве иглы подойдут и когти, разве нет? — задумчивость и примесь интереса во взгляде перебиваются голосом. Мягким, тихим и немного, самую малость — наивным. Этого более чем достаточно, чтобы заставить Эда вновь смеяться. На этот раз не истерично, а точно бы над маленьким ребёнком, непонимающим, почему старая одежда больше на него не лезет. — Может быть, но потом. Если в будущем захочется экспериментов.***
Выграновский никогда не был художником. Гравюры, портреты, миниатюры, даже красных букв он не писал в своей жизни. Надобности в них было ноль. Даже чтение и арифметика в жизни человека пригодятся куда больше умения пускать мазню по бересте. Родители не нанимали ему учителей искусства — лишние расходы на бесполезный рот. Дёргать три струны на балалайке научился лишь благодаря паре мужиков из дружины, скорее развлекавших тем самых самих себя. А вот рисунки… рисунки как-то сами по себе вошли в жизнь Эда, становясь год от года всё симпатичнее. Люди и животные получаться никак не желали, а вот деревья, цветы, очертания лесов и полей были весьма узнаваемыми. Те появлялись то на бумаге, то на полу и столе, начертанные углём. Они стали ещё одной причиной, почему Эду постоянно влетало розгами по коже. Однако, как и всегда, боль его не останавливала. Единственное, что смогло — отсутствие времени и места. В казармах не оказалось ничего из того, чтобы развлекать себя подобным образом. Ни бересты, ни бумаги, на которых не хватало денег. К тому же, день ото дня крепчала уверенность в глупости сего занятия. Ну не рисуют бывалые вояки цветов и узоров, подобных девичьей вышивке. Не мужское это занятие. А потом однажды, многим позже, на глаза попалась весьма занимательная картина. Занимательной её можно было назвать лишь по одной причине, ведь ни красотой, ни умением мастера та не блистала. Зато располагалась аккурат на груди одного из сослуживцев. Владелец уверял — то тёмно-серое расплывчатое изображение обязано было быть стоящим на задних лапах медведем. Верилось с трудом, но Выграновский не пытался убедить владельца в обратном. Вместо этого спросил, кто и как это сделал. «Мастера», которому бы следовало оторвать руки, скорее всего и в живых-то не осталось. Зато на вопрос «Как?» ответ нашелся быстро: «Иглой и сажей. Можно ещё пороху взять, но его, сам знаешь, экономить надобно». В итоге, за всё своё бытие слепцом, Выграновский лично наколол всего пять татуировок, каждая из которых выглядела более или менее прилично, если не считать первой. Да и то потому что его попросили набить просто крест на сердце. Вместо проигранного в каком-то споре крестика. На этот раз он может собой гордиться. Хотя бы потому что теперь Егор ходит всюду, закатив рукава до локтей. По ослепительно белой коже ползут чёрные листья папоротника. Безусловно красивые, вечно притягивающие взгляд владельца. На каждый рисунок потребовались дни, недели, проведённые с иглой и сажей. В каждый листочек вложено далеко не только время. В них воспоминания: о том, как Егор непонимающе, но заинтересованно рассматривал Эда, устроившегося рядом, дышащего с ним одним воздухом, пропахшим мёдом и вином; о том, как Выграновский нервничал, искалывая чужую кожу, даже не собиравшуюся от подобного краснеть. Зато зам Выграновский покрывался красными пятнами от капельки смущения и моря усердия: спина болела, как и руки. Когти мешали держать иглу под нужным углом. А ещё в горле постоянно сохло, как будто бы во дворце вечного мрака появилась испепеляющая пустыня. Вероятно, виной того стал Егор. Нет, не «вероятно». Причиной точно послужил он. Его улыбка, проснувшаяся на устах, как только на коже появилась первая крошечная линия, сумевшая перечеркнуть собой мрачную картину. Егор теперь улыбается. Не всё время, но часто. Смеясь с шуток, рассматривая причудливых созданий за пределами дворца, пробуя драгоценные фрукты из сада, выпивая с Эдом и просто рассматривая порой татуировки на предплечьях. — Спасибо, — однажды сказал тот, когда они вместе шли в очередной раз проверить призраков. Не уточнил, за что, но Выграновский прекрасно понимал, почему его благодарят и чем он заслужил яркие огоньки в уголках некогда всепоглощающих глаз. Посаженное им семя наконец дало плоды. Егор больше не походил на мертвеца. В нем проснулась жизнь.***
Уследить за сменяющими друг друга месяцами сложно, когда в Нави каждый день похож на предыдущий. Только разводы в голубой дымке и чёрно-белом свете могли выстраиваться в слегка отличающиеся друг от друга фигуры на небе, заменяющие собой облака. Таковы обстоятельства снаружи дворца. А что же внутри… На самом деле повседневная жизнь так же разнообразием не блещет. Можно даже чуть-чуть оценить спешность жизни слепцов, полной таких забот, как банальное выживание, столь сильно отличающееся от праздной жизни, в которой утонул Выграновский. Однако, она его более чем устраивает. Если вычеркнуть изредка проявляющееся беспокойство из-за разрастающейся вверх по рукам черноты и вписать кое-что другое. То, что рисуется этими самыми руками по листам бумаги, которой ныне теперь у него более, чем в достатке. Одна из многочисленных комнат дворца стала в итоге напоминать его собственную, личную. И дело не в том, что она ему как-то понравилась и Выграновский решил в ней обосноваться, и не в одежде, которую тот теперь в ней частенько забывает, уходя купаться в бани. Просто в ней есть стол, стул, чернила, уголь и бумага. Любого размера, качества, фактуры. Вместо неё можно даже взять светлую, до невозможности выбеленную телячью кожу. Такую, что переводить на рисование было бы грешно. Как известно, Эд — тот ещё грешник, потому пользуется всем этим без раздумий. Тем более — наверняка принадлежности для рисования были обнаружены им неспроста. Легко предположить, что его решили таким образом отблагодарить, а вместе с тем, быть может, обзавестись в будущем новыми рисунками на коже. У стены той комнаты стоит тяжелый деревянный сундук, а под крышкой его таятся уже успевшие изрисоваться листы, полотна, дневники. Среди них: не до конца переданное углём великолепие залов; чернилами по коже выведенные крючковатые линии причудливых деревьев; кривой автопортрет, несколько перечёркнутых и залитых кляксами очертаний человеческой головы, а также — всевозможные цветы, листья, насекомые, ягоды и травы, готовые в теории сойти с бумаги и телячьей кожи на вполне себе человеческую. Или же практически человеческую. Вопрос о том, что преобладает в Егоре, как существе материальном, всё ещё остаётся открытым. Вместе с тем — совершенно незначительным. Главное — выбитые сажей на коже растения делают Егора живым. Папоротники на руках всё ещё остаются на виду каждый день, как улыбка на чужих устах. Порой совершенно незаметная, прячущаяся бликом в уголках глаз, иной раз — яркая, жемчужная, рвущаяся на свет вместе со звонким смехом. Выграновский горд проделанной работой, потому хочется ещё. Да, прошло не так много времени. Набитые татуировки не успели надоесть и всё ещё радуют взгляд владельца. Но именно из-за этого новые рисуются практически каждый день без устали, с разыгравшейся фантазией автора, которому слишком понравился предыдущий результат. Именно потому один из пухлых дневников, а также с десяток отдельных листов были вытащены из сундука. Эду есть, что показать и предложить. Идей набралось достаточно, чтобы потратить целый день на рассмотрение каждой. Можно было бы даже взять кусочек угля и начертить эскизы прямо на бледной коже. Понять, пойдут ли Егору колоски и луговые травы, колосящиеся на икрах, ползущий по лопаткам вьюнок и лишь только начавшие раскрываться бутоны шиповника у самого сердца. Осталось его только найти. Оказывается, в тронном зале были и свои плюсы — не приходилось бегать по бесконечным коридорам, сажая горло выкриками: «Эй! Егор! Куда опять делась твоя кощеева жопа?!». В любимых их спальнях того нет, как и в драгоценном саду с живой водой. Можно было бы подумать — тот в одиночку куда-то ушел, но поверить — точно нет. Тем более и до этого приходилось порой переворачивать весь дворец вверх дном, чтобы обнаружить того в итоге то рассматривающим реликвии прошлых лет, то читающим какие-то книжки на греческом языке, к которым Выграновский точно бы по своей воле не прикоснулся. Егор как-то попытался перевести несколько абзацев, суть которых уловить сложнее, чем рыбу в воде голыми руками. — Почему он просто не сложит все книжки в одно место? Как это там называется… библиотека, да? Наверное, она бы оказалась больше, чем у царя. Конечно, лично царскую библиотеку он не видел, но слышал то там, то сям всякое о её загадочности и величии, которое людям, букв не знающим, будет трудновато оценить. Однако, в любом случае, Егор наверняка бы в сём невозможном состязании выиграл. У царя мёртвых всё богаче и больше, чем у царя живых. Денег, которых некуда тратить; подданных, что не могут посетить дворца; разве что власти у Кощея меньше. Но это не страшно. Возможно, так даже лучше. За все прожитые вместе месяцы Выграновский не увидел никого, с кем бы Егор враждовал. Словно бы таких людей не существует. «Будто бы никому он кроме мёртвых и не нужен, — входит он в залу из небольшой двери неподалёку от гордо высящегося трона». Золото и серебро зазывающе поблёскивают, а черепа больше не стремятся начинать трещать при его появлении. Привыкли к тому, сколь вольно к ним относится второй обитатель дворца. Выграновский несколько раз садился на трон, ведя себя так нагло, что любой бы человеческий правитель, излишне гордый, а оттого страшащийся ранений по столь слабой части своей натуры, уже бы приговорил его за подобные выходки к смерти. Да и Кощей из сказок и легенд от вельмож Яви не отставал. Правители зачастую жестоки, кем бы они ни правили, кем бы они ни были. Милость — лишь фасад, прикрывающий неприглядные внутренности черепа. Изъеденные интригами мозги порождают гнилые мысли. Всё весьма прозаично даже в тех случаях, когда царя считают и вовсе безумцем. Но Егор — другое дело. Вероятно, потому что царь Кощей является таковым лишь по названию. В сути же он куда больше напоминает монаха. Пастуха мёртвых, паломника смерти. На этот раз Выграновский лишь окидывает взглядом трон, но садится рядом, на мраморный ледяной пол. Сейчас не перед кем дразниться и веселиться. Сам же престол точно не то, чем бы он хотел обладать. Он скорее только мешает выполнять другую цель — помогать мёртвым, привносить им хоть толику радости в жизнь. На месте Егора, Эд бы, наверное, правда уничтожил этот символ величественного вечного одиночества. Одно радует — тот сейчас пустует, а в зале только сам Выграновский и его эскизы. Те, в которых он рисовал цветущую жизнь. Именно такую форму хочется придать саже под кожей. Всё ради того, чтобы и внутри беспрерывно пускала свои корни тёплая весна и знойное лето. То время, когда о смерти вспоминают очень редко, а холодное одиночество сложно отыскать. Пора бы вставать уже с пола, собирать эскизы и дальше продолжать искать Егора, когда Эд слышит совершенно неестественный звук. В мёртвом безмолвии дворца он кажется невероятно заметным, пускай и тихим. Даже понять с какой стороны тот доносится становится возможным лишь в тот момент, когда главные двери медленно раскрываются. Несмотря на всю необычность звука, Выграновский всё равно удивляется, когда в зале появляется вовсе не человеческая фигура с как всегда роскошными золотыми волосами, а небольшой чёрный силуэт, от которого исходит хлопанье крыльев. Не иначе, как птица. То, что весьма крупная становится понятно уже через пару секунд, а ещё через столько же, Эд вскакивает с места, роняя бумагу. Когда видишь с виду нормальное живое существо впервые за несколько месяцев, тем более, внезапно появившееся во дворце Кощея — подобное небезосновательно вводит в замешательство. Первой идеей Выграновского и вовсе оказывается найти где-нибудь метлу и попытаться выгнать незваного гостя силой через окно или парадный вход. Только вот окон нет. Да и пройти через главные врата, а перед тем через нору в Нави… едва ли такое возможно для простого ворона. Тот молча наворачивает у него над головой несколько кругов и в итоге садится на спинку трона, на самую его высоко выбирающую часть, звеня когтями по золоту. Взгляд его ярких голубых глаз, явно ставших такими не из-за света факелов, кажется весьма раздраженным. Даже с кощеева трона на стоящего Эда приходится глядеть снизу-вверх. Многим живым существам людской рассудок порой присваивает излишнюю толику сообразительности, которую те и в десятой части не имеют. Однако этого голубоглазого ворона точно не назовёшь посредственным. — Где Егор? — гаркает тот низким голосом, от которого в пору мурашкам по спине расползтись, если бы те за последние месяцы и вовсе не сгинули в небытие. Разговаривающая птица ничуть не страннее гогочущих черепов, говорящих мертвецов и созданий Нави. Тем более, некоторые смутные объяснения об основных жителях обратной стороны мироздания кое-как всплывают в памяти. Как их там, «фамильяры»? Вроде бы они чаще всего оказываются говорящим зверьём. Как Василиса и Иван, о которых удалось наслышаться всякого. — А кто спрашивает? — отвечает вопросом на вопрос, пока не понимая, как относиться ко вторженцу. При том, весьма необычному со всех сторон. Начиная с облика, заканчивая появлением. Прошел ведь через главный вход, точно бы один из хозяев, ни один из которых, между прочим, появления и не заметил. Эд же в свою очередь упустил тот момент, когда сам привязался ко дворцу настолько, что считает его отчасти тоже своим. Даже в голове ничего не щёлкает при мысли о нем, как о чем-то вроде дома. Наверное, о таком понятии он и вовсе за последние годы совсем позабыл. — Арсений, фамильяр Антона. У меня от него сообщение, так что скажи, куда этот делся? — вновь спрашивает Ворон, на этот раз кивая клювом вниз, на пустующий трон, точно бы Егор и драгоценный костяной престол — совершенно одно и то же. — Так может я просто передам ему то, что нужно, — предлагает Выграновский альтернативу в условии, что сам понятия пока не имеет, где сейчас парень. — Это не твоё дело, а их. Так что, будь добр, позови его, или найди. Мне в общем-то всё равно, как он передо мной появится, — горделиво вскидывает клюв ворон, явно не привыкший к тому, что его персону смеют игнорировать. Видимо, не застать Кощея на привычном месте для него — настоящий шок. Доверять птице нет никакого резона, но вместе с тем, если даже ворон врёт и фамильяром никаким не является, его всё равно следует показать Егору. А если правда, то тем более. — Тогда тебе повезло, что хотя бы я здесь, иначе бы у тебя крылья устали днями летать по дворцу. — А тебе, что меня не было, когда Антон перевёл тебя через Калинов мост, — бурчит птица, срываясь с места и отправляясь к выходу, от которого ведёт один из многочисленных бесконечных коридоров. В итоге приходится ринуться вслед, едва вспомнив, что с собой следует прихватить разложенные на полу эскизы. Оставлять незнакомца во дворце одного было бы весьма опрометчиво. Пускай и компания из него, скорее всего, выйдет незавидная. Нрав у того явно не самый мягкий и приятный. — Эй, стоять, не летай где не попадя! Там его нет, я уже искал! И вообще, чем я тебе так сразу не нравлюсь, а?! Нагнать ворона оказывается легко. У того явно нет опыта полётов по дворцу, не каждая дверь которого распахивается сама собой. Уже перед первой комнатой у Арсения резко кончается запал. Только и может, что сделать пару кругов в воздухе, приземлиться на ручку, на которой его когти упорно не желают задерживаться, а после — постучать клювом по резному дереву. За такое точно следовало бы гнать взашей, будь он обычной птицей, как и дверь — обычным куском древесины, на котором оставались бы следы. — Так чем я всё-таки тебе не угодил? — спрашивает Эд, глядя на пустые попытки фамильяра разобраться со всем в одиночку. — Ты же не думал, что всем нравишься? Выграновский едва не фыркает, глядя на то, как ворон несколько раз почти соскальзывает с золотой ручки, а после наконец срывается, трепыхая крыльями так, чтобы ни в коем случае не приземлится на пол. Точно бы холодный мрамор может ему что-то сделать и лучше страдать в поисках жердочки, обследуя увешанные факелами стены. Будучи в эпицентре беспокойных полётов, голова Эда медленно, но верно начинает кружиться. Даже от местного мёда и вина нет такого эффекта, как от незнающего подходящего места фамильяра. — Пф-ф, если бы я всем нравился, то точно бы не оказался в Нави… или ты как раз бесишься с того, что я здесь оказался? — Ты — возможный источник проблем для Антона. Он сначала десять раз подумает, а потом всё равно примет неверное решение. Особенно, когда его просят об этом знакомые. — Так ты просто курица-наседка. Ясно-понятно теперь, чего хохлишься, — задумчиво складывает на груди руки Эд и хватается рукой за подбородок уж больно вычурно. — Я не курица! И я не хохлюсь! — возмущается Арсений, приземлившись на очередную дверную ручку и раздраженно распушая свои перья. Определённо хохлится. — Да ладно, как там тебя… Арсений. Всё ведь нормально. Вон, — задирает он рукава, показывая во всей красе когтистые пальцы и угольно-чёрную кожу. — Егор сказал, что после появления этого, я точно уже не стану заблудшей душой, так что, инцидент исчерпан. Ворон вновь не больно аккуратно взлетает в воздух, кое-как на несколько секунд паря у вытянутых рук перед тем, как вновь переместиться в пространстве. — Да Господи, просто сядь уже мне на руку, если тебе так неудобно, — закатывает глаза Выграновский, не в силах больше терпеть пернатый балаган. — Отказываюсь, — односложно отвечает тот, явно подобную идею даже не рассматривая. — Мне и так видны твои изменения. Вроде бы ничего необычного, так что может быть, ты и прав. А может и нет. Будущее всё ещё расплывчатое. Либо мешает дворец кощея, либо оно всё ещё не предопределено, раз Антон не может его предугадать. — Предпочитаю жить, исходя из имеющихся факторов. Пока что меня всё устраивает. Всё, кроме того, как ты вьёшься! Либо скачи по полу, либо сядь уже на плечо, как нормальная птица! Ты всё равно не можешь ничего сделать с дверьми. В итоге, между мраморным полом и чужим плечом, Арсений выбирает то зло, что задевает его гордость в наименьшей степени. Потому дальше Выграновскому приходится мириться с болезненными ощущениями в плече и болью в ухе, когда ворон начинает излишне громко сипеть в него своим низким голосом. — И как только ты здесь можешь находиться? — задается вопросом фамильяр, цепляясь острыми когтями покрепче и вновь хохлясь, точно бы от холода, хотя температуру Эд назвал бы скорее идеальной. Не холодно и не жарко. Дворец как всегда похож на чудесное место, умеющее исполнить любое желание владельца кроме одного — перестать быть одиноким. Для последнего есть сам Выграновский, проявляющий в сём вопросе максимальную инициативу, пускай его даже и не просили напрямую. — Легко и просто, можно сказать, даже с удовольствием. Хотя да, огоньки бы я может и сменил на обычные, — намекает на холодные факелы Выграновский, закрывая дверь в очередную пустующую комнату, в которой, судя по виду, никто никогда не жил, но мог бы. — Одно дело — огонь, он всё равно не настоящий. Но разве ты не чувствуешь воздух? В чём проблема с воздухом Эд тоже не понимает, но всё равно пытается принюхаться, вдохнуть его полной грудью. Но… ничего особенного, если не считать его прохладу и чистоту. Никаких лишних запахов, никакой пыли или, тем более, зловония. Он просто есть и им легко дышится. Потому, в ответ Арсению отправляется один лишь только непонимающий взгляд, да пожимание плечами. — Не чувствуешь? — продолжает удивляться Арсений. — Он пустой. Мёртвый. За все прожитые мною годы, я встречал такой только здесь. С каждым вздохом он как будто бы отбирает кусочек жизни… Надо бы найти Егора побыстрее. Я не привык задерживаться здесь так надолго. «Как по мне, ничем не отличается от того, что на улице,» — думает Выграновский, но тут же обрывает мысль. В чём-то ворон прав. Воздух внутри дворца отличается своей чистотой. Если там, за вратами, всегда пахнет гнилью, плесенью, влагой, землёй и перегноем, то внутри какие-либо ароматы можно ощутить разве что только во время очередного ужина. Только мясо пахнет жареным, уха — наваристым бульоном, квашеная капуста кислит, а алкоголь напоминает душистую поляну. Да, ещё в драгоценном саду царят свои дивные ароматы, но на том и впрямь всё. Что же до Яви… Эд слишком давно не появлялся на той стороне, чтобы вспомнить, как она ощущается в сравнении со дворцом. Но одно он помнит точно — никакой такой сильной разницы он не ощутил, оказавшись в нем впервые. По крайней мере, внимания Выграновского заслуживали куда более очевидные вещи, чем наличие в воздухе пыли. Арсений оказывается не самым паршивым собеседником из возможных. Если бы так много не жаловался на дворец, неприятную для него атмосферу, множество комнат и факт отсутствия Егора на привычном месте, то его и вовсе бы можно было назвать приятным, пускай и излишне суетливым. Энергии в нём через край — стоит открыть очередную спальню или залу, как фамильяр делает по ней круг почёта, видимо, надеясь обнаружить Кощея за ширмой или внутри полыхающей синим племенем печи. Спустя десяток открытых дверей с вечными трепыханиями удаётся смириться. Да и сам поиск Егора становится скорее прохожим на прогулку со спутником. Оказывается, разговоры с кем-то помимо Кощея и мёртвых весьма освежают. Особенно, когда тебе рассказывают, что происходит там, в другом, некогда родном мире, от которого отрёкся, пускай никто и не запрещает заглянуть в него одним глазком. Эду же вполне хватает вороньего клюва, твердящего о задержании многих опричников. По предсказаниям Антона, скоро большинство сослуживцев Выграновского переловят. Часть оправдают и отправят восвояси, другую расформируют в регулярную армию, а третью, к которой он сам должен был относиться, отправят на виселицу. Предавали ли те на самом деле царя или нет, мало кого заинтересует. Приговоры приведут в исполнение, и очередная часть истории закончится, дав начало другой. Какой — пока даже ведунам не известно. — Никогда не думал, что он настолько огромный. И, к тому же, слишком вычурный, — рассуждает о дворце Арсений, проходя по коридору, больше похожему на ручей, вдоль которого проложена узкая тропинка из кованных железных плит, украшенных узорами. Всё для того, чтобы путники не задевали собой целое море белого жемчуга, разбросанного под ногами, подобно песку у реки. Сами же стены здесь не привычный чёрный мрамор, и даже не тот, что с белыми прожилками. Всё вокруг сделано из малахита, напоминающего собой идеально гладкий мох, растущий пятнами на поверхности. Даже Арсений больше не удивляется окружающему убранству. Разве что иногда посматривает на разложенные по полу богатства. Наверняка у того в голову раз или два просачивалась мысль о том, чтобы попытаться прихватить с собой парочку жемчужин. Шансов, что Эд или Егор заметят практически никаких. Но, видимо, совесть и закон Нави не дают ему этого сделать наравне с отсутствием карманов. Так что в итоге, ворон восхищается всем со стороны. Особенно, судя по реакции, Арсу понравилась комната, похожая на очередную сокровищницу. На этот раз набитую не золотом, а причудливыми стеклянными фигурками животных, рыб, птиц, даже несколько сверкающих, драгоценными камнями яиц есть. Все разного размера, цвета, формы. Животинка точно бы живая, если глядеть издалека и не думать о том, как выглядит настоящая животная шерсть. Хотя птичьи перья и рыбья чешуя выглядят более чем натурально. Кажется, что стоит произнести какое волшебное слово и весь зверинец ринется врассыпную. От греха подальше Выграновский решает там не задерживаться. Мало ли что. Фрукты в драгоценном саду самые что ни на есть настоящие, так что и увиденные утки, щуки да зайцы могут оказаться не просто произведениями искусства. В тяжело уловимом потоке времени начинает казаться, что Егор решил намеренно куда-то запропаститься. Слишком уж долго его нет. Появляется даже желание вернуться обратно в тронный зал, куда ведут все дороги, стоит только пожелать там оказаться. Или лучше в любимую спальню, где несмотря на гобелен с узницей-Василисой, они всегда прекрасно проводят время за едой и напитками. Однако, в самом конце жемчужно-малахитового коридора появляется широкая лестница, с привычной костяной балюстрадой. Та ведёт наверх, предлагая путникам пройти не по холодному полу, а по чёрному ковру с красными узорами, напоминающими не то капли крови, не то розы, окруженные шипами. В сути своей, рисунок может оказаться и тем, и тем одновременно. К тому же, происхождение красителя Выграновскому неведомо и узнавать о нём чуточку больше нет никакого желания. — Ещё одна причина не любить это место, — Арсений с неприязнью косится на балюстраду. Проследив за взглядом ворона Эд понимает, в чём дело: среди берцовых костей порой встречаются черепки, стоящие на их концах. Один на полу, другой прямо под периллой. И каждый из них косится своими пустыми глазницами с весьма тяжелым взглядом. Что удивительно — они не шушукаются, не трещат челюстями и не скрипят зубами. Остаётся только гадать — поднялся ли за прошедшие месяцы авторитет Выграновского среди скелетов или же эти господа, а может быть даже и дамы, оказались более культурными в сравнении с их коллегами из иных мест. Не сказать, что очередной новый коридор выигрывает в уюте по сравнению с прошлыми. Ковёр под ногами конечно весьма приятен. Особенно, если идти по нему голыми ногами, а не как Выграновский — в сапогах. Однако, красно-чёрная гамма сохраняется и на стенах. Появляется ощущение, будто бы те покрыты стайками божьих коровок, слетевшихся не на тлю, а на голубое пламя факелов, совершенно сюда неподходящих. Впервые в Выграновском просыпается внутренний эстет, которому бы хотелось поменять в интерьере что-то конкретное. Но это не в его силах. Как зажечь пламя самому в отсутствии кремния он понятия не имеет. Да и вообще, можно ли его зажечь в Нави? Судя по всему, голубые огни нельзя назвать настоящими, раз от них нет ни капли тепла. Дверей в этом прямом, без единого ответвления, коридоре не так много. Всего лишь парочка, сделанных из дерева, имеющего насыщенный, практически бордовый оттенок. Сверху же, по резьбе ползёт золотое напыление. Безусловно красиво, но Эд повидал достаточно удивительных вещей, чтобы не обращать внимания на очередные украшения дворца. Вместо этого он без раздумий тянет ручку, пока Арсений на его плече рассуждает о стиле и методах исполнения сего рельефа. — Эд? — звучание знакомого голоса оказывается для Выграновского настолько же неожиданным, как и его появление для Егора, если судить по реакции. Парень выглядит… удивлённым. Брови подняты вверх, губы чуть приоткрыты на полуслове, явно желающие что-то сказать, но не знающие, что именно. Поза, в которой тот замер точно не соответствует человеку, лениво валявшемуся на софе и наслаждающемуся одиночеством. Скорее соответствует тому, кто находился в долгих раздумьях. Нет, не тех, в которых Егор зачастую пребывает, восседая в тронном зале. Ленивых и никуда не ведущих. Предмет, над которым тот размышлял более или менее ясен. Можно подумать, что вокруг Кощея собралось трое взрослых людей, но только с первого взгляда, На самом деле, то лишь чучела, манекены с деревянными головами без лиц, туловищами, набитыми конским волосом, покрытыми камзолами, соболиными шубами расшитыми рубашками, кожаными брюками и искусными высокими сапогами с непривычно высокой и мощной подошвой. — Неужели Кощей заделался в портные? — слетает с плеча замершего Выграновского Арсений и приземляется прямо на темечко одной из кукол. — А что, интересно, интересно. Мне нравится! На каких условиях согласишься один мне такой пошить? — ворон заинтересованно рассматривает один из камзолов с серебряной вышивкой и жемчужными пуговицами, к тому же покрытый плащом с воротником из соболиной шубы и весьма необычным подолом, похожим на шкуру ящерицы. Только такая ящерица должна быть размером с трёх лошадей, не меньше, ведь кусок единый. Швы только соболиную подбивку соединяют, да пряжки с ремешками. Признаться, честно, Эд понимает чужую заинтересованность, пускай одежда и выглядит весьма необычно. Появись в таком на приёме, и все примут за иностранца из далёкого-далёко, о котором никто никогда не слышал. — Арсений… — приходит в себя Егор после пары секунд шока от нагрянувших гостей. В его взгляде читается что-то такое, от чего становится стыдно за нахождение Кощея во дворце. Будто бы за просто так докопались до кролика в норе. — Этот экземпляр можешь хоть сейчас забирать. — Да-да, и стоит только ступить за пределы твоего дворца, как я окажусь голым. Ну уж нет, я предпочитаю настоящую одежду из кожи и шерсти, — клюет тот аккуратный стёганый воротничок и тот вполне себе реально дёргается, хотя даже не думает оставлять на себе хоть один след бесцеремонного отношения. — В таком случае, не думаю, что такое будет тебе по карману. Если ты, конечно, не хочешь обменять долг Антона на тряпки. Егор единожды хлопает в ладоши и все три куклы исчезают. Слегка обидно, что не удаётся рассмотреть получше все представленные одеяния. В них определённо был свой шарм. Возможно, следует после попросить Егора вновь явить их на обозрение. Таких причудливых материалов, как у того плаща Эд ни разу в своей жизни не видел. Исчезновение опоры заставляет ворона недовольно сорваться с места и приземлиться на фасад покрытой сусальным золотом изразцовой печи, в которой нет никакого практического смысла. Она такая же прохладная, как и любой другой очаг. — Я как раз по этому поводу. Антон с тебя спрашивает долг. Вот за него, — Арсений кивает в сторону Эда, заставляя и Егора обратить на него своё внимание. — Ну он появился сам, так что я решил, лучше пойти найти тебя. Но извини, если его следовало гнать ссаными тряпками. Я не знаю, где они у нас лежат, — пытается объяснится Эд, на что Арсений весьма недовольно гаркает с печи, а у Егора на губах появляется лёгкая улыбка. — Да нет, ты всё сделал правильно. Я сам разрешил Арсению свободно входить во дворец. Так что насчёт долга? Не думал, что Антон так быстро найдёт мне применение. В конце концов, пользы за пределами дворца от меня маловато, — пожимает тот плечами, пока изо рта льётся явное намеренное преуменьшение своей полезности. Видимо, если бы грехи приобрели человеческие образы, то Егор бы стал не иначе, как ленью. Эд не осуждает, сам не больно любит разбираться в сложных делах. — Я бы сказал, что он наоборот слишком долго думал, — слышно, как ворон сипло вздыхает. — Как давно ты ходил по норам? — Не помню. Предпочитаю спокойные и безопасные переходы по Калинову мосту у егеря, а что? Что-то происходит на глубине? — спрашивает Егор, раскладываясь на роскошной кушетке, тоже чёрно-красной и позолоченной. В такой ситуации стоять на проходе становится слишком неудобно, от чего ноги ведут Эда к одному из кресел, стоящих явно дороже, чем вся жизнь опричника. К несчастью, их бесценность может сравниться с их же неудобством. От того ещё обидней, что в этой комнате нет ни бутылочки алкоголя, которую можно было бы распить на троих. За рюмашкой все проблемы решаются как-то проще. Да к тому же он был бы не против поглядеть на такое зрелище, как пьющий ворон. К сожалению, в комнате нет ни хлеба, ни зрелищ. Только разговор Кощея и егерского фамильяра о выплате долга и проблемах, лежащих далеко не на поверхности. В прямом смысле. — Антон последний десяток лет всё задавался одним весьма очевидным вопросом: «Где, чёрт возьми, леший?». Он ведь есть в каждом лесу, кто-то ведь должен следить за дикими растениями, не знающими, что такое человек. И представь наше с ним удивление, когда мы его обнаружили на днях, — хмуро рассказывает Арсений, внимательно глядя на Егора, чьё выражение лица приобрело знакомый нечитаемый вид. — Сперва, правда, пришлось повозиться со сбрендившими деревьями на глубине. И вон он, оказывается, на дне. Видок тот ещё, честно сказать, но не удивительно, мужик уже как две человеческие жизни запечатан там, куда хрен кто сунется без причины. Охотников в расчёт не берём, они все поехавшие. — И что Антон от меня хочет? — скрещивает на груди руки Кощей, привлекая внимание ворона чернеющими татуировками. — Не я его заточил, значит освобождать не мне. Не смогу, даже если сильно захочу. Скажи Антону, чтобы откинул свою жалость к старому пню. Они даже не знакомы. И спорю, тебе тоже нет никакого дела до какого-то лешего, о котором никто сто лет не вспоминал. От костюма и то проку будет больше, — отмахивается Егор, совершенно не заинтересованный услышанным. Однако, глядя на раздраженного Арсения, становится кристально ясно — всё не так просто. Если бы можно было так просто забыть об этом деле, фамильяр бы уже отговорил своего компаньона. — Так вы с Антоном хотите его освободить, да? — вмешивается Выграновский скорее от скуки, нежели из-за отсутствия интереса у Егора. — Но я чутка туповат и не особо смыслю в ваших егерских штучках, так что может расскажешь, зачем? — конечно, скорее всего ворон и так не собирался ничего утаивать, но Эду захотелось всё же ему помочь. Показать разложившемуся в скуке на кушетке парню, что дело лешего его самого весьма интересует. В конце концов, Егор не редко идёт на поводу у его желаний и увлечений. — Как я уже сказал — на глубине большинство старых подопечных лешего чутка поехало своей лысой кроной. Ну знаете, ушлые для них сейчас больше походят на диковинных зверушек. Весьма увлекательных для существ, отвыкших от контакта с чем-либо. С ними можно поразвлечься. Ну знаете, поиграть в догонялки, прятки, провести дегустацию конечностей, разнообразить вечную тишину криками и воплями. В общем, настолько весело, что мы с Антоном едва добрались до дна живыми. Обратно та же ситуация. А теперь подумайте вот о чем: если деревья на глубине стали эдакими монстрами, то что им мешает начать потихоньку всплывать, прямо как созданиям Нави? Так, глядишь, лет через двести у нас в отсутствие лешего будет целый лес-людоед, который придётся миновать всем без исключения. А ты знаешь, Егор, здесь территория Антона. Мне плевать на лешего, пусть хоть сгниёт заживо, но проблемы этой земли — его проблемы. А его проблемы — мои. — Вот оно что, — тихо произносит Выграновский, пытаясь поймать взглядом Егора. Тот задумчиво глядит в потолок. Предположительно — переваривает полученную информацию. Однако, с тем же успехом он мог целенаправленно пропустить всё мимо ушей. — Но при чём здесь Егор? — Ни при чём, — слышно, как птичьи когти клацают по хрупкой эмали. — Зато его старая знакомая связана с темницей очень даже напрямую. Неужели Василиса не хвасталась тебе тем, как запечатала лешего на дне Нави? Видно, как при её упоминании у Егора совсем чуть-чуть, едва заметно в сторону Арсения дёргается голова и тот переводит на ворона чуть хмурый взгляд. Эд может поклясться — кое-кто определённо знал о лешем. Только не желал ничего менять. Из-за знакомства с той ведуньей? Из-за дружбы? Или, может быть, когда та порой гостит у Кощея, то её методы заставить Ивана ревновать переступают границы шуток? Из раза в раз Василиса, будь она хоть сто раз «прекрасная» и столько же «премудрая», нравится Выграновскому всё меньше. — Он хотел насильно взять её в жены. Конечно она его заперла, — такого голоса у Егора уже давно не было: холодного и чистого, как заморский фарфор. — Может и так, — соглашается Арсений, которого подобным точно не проймёшь. В отличие от Эда, он привык вести беседы именно с таким Кощеем. — Но я уверен, девица сама к нему приползла забавы ради. Побесить своего фамильяра, а заодно проверить, как далеко распространяется терпение чуждых. Поверить не могу, как долго ты её терпишь, — в низком голосе ворона проскальзывает намёк на неприязнь, но совсем не похожий на раздражённое бубнение себе под клюв, как при первой встрече с Выграновским несколько часов назад. Будто бы поведение Егора настолько противоречит всему его существу, что мириться физически сложно. Хотя, скорее всего, добрую половину неприязни в свою сторону отхватывает та самая Василиса. И Эд в этом плане Арсения понимает. — Ты… — начинает Егор, однако в итоге не находит слов. Сложно ответить, когда оппонент прав и ты сам это прекрасно понимаешь. — Антон хочет, чтобы я её упросил снять печать? — устало произносит тот, видимо, приняв поражение в словесном бою, в котором даже Выграновский не хотел бы принимать его сторону. — Нет. Она сейчас фамильяр, так что можно обойтись без такого рода просьб. Думаю, ей вообще не следует ничего говорить. Просто добудь волос, или перо, чего-нибудь такое. Антон дальше сам со всем разберётся. Как по мне, от тебя требуется даже слишком мало для закрытия долга. Так что, если захочешь добавить к этому какой ремешок или плащ на вроде того… — всё же пытается выторговать себе элементы гардероба Арсений, однако, на том его прерывают. — Надеюсь, Антон сказал, где её искать? В этой жизни Василиса со мной не связывалась. Эд тихонько хмыкает, скрывая улыбку в кулаке при виде явно расстроенного ворона. Честное слово, будь Выграновский полноправным владельцем дворца, а не всего лишь гостем, решившим, что это его дом, обязательно бы всунул несколько жемчужин в когтистую лапу перед тем, как отправлять Арсения обратно. Но он сам не в праве, а настрой Егора точно не подразумевает чаевых. — Предсказания Антона всегда точны, так что можешь быть уверен — вы встретите её на московском Базаре.***
О том, что Арсений не врал в своих россказнях про бешеные деревья, Эд понимает практически сразу, как они с Егором отправляются в путь. Естественно «короткой дорогой», потому как до Москвы нужно преодолеть не одну дюжину вёрст. На такое не способна даже Антонова избушка. Зато расстояние способно сократить кое-что другое. А именно — норы. Те самые, что ведут вглубь Нави. Те самые, от которых следовало бы держаться подальше. К сожалению, ни один из путников не посчитал опасность такой уж страшной. Выграновский решил — ему хватит хорошего острого меча, иметь при себе оружие в путешествии вообще дело не лишние. Егор же прихватил с собой только сумку, содержимое которой точно не могло быть чем-то смертельно опасным. Ни сабля, ни топор туда точно не влезли бы. В привычном мире. О том, что в том небольшом походном мешке может уместиться тот же самый меч, Эд узнает, стоит им спуститься вниз, через расселину в старом дереве, вполне обычном, пускай и кривом. На выходе из норы их встречают наглые корни деревьев, спешащие стянуть сапоги и ухватиться за лодыжки в любой удобный момент. Кто бы знал, что однажды в жизни Выграновского появится опыт путешествия через лес, желающий дотронуться до него то ветвями, то корнями, оцарапать, поймать и стащить у него хоть что-нибудь из одежды. При этом, чтобы преодолеть расстояние до Москвы им потребуется неделя. Долгая, до одури изнуряющая. Сна нет ни в одном глазу на протяжении всего пути. Позволить себе отдохнуть получается только спустя два дня, когда они пересекли границы одного леса и оказались в другом. По словам Егора, если подняться выше, на поверхность Нави, то можно было бы увидеть приятные глазу пейзажи: чёрно-белые берёзы должны были бы выстроиться в огромный, рябящий глаза легион, идти сквозь который можно, лишь зная точный путь. На глубине же ещё нет молодых деревьев, а старые уходят в голубую дымку бесконечно длинными стволами, меж которыми недвижимо стоит высокая трава. Иногда в ней пробегают чёрные тени. Крупные, но не поднимающиеся выше бурелома. Каждый раз рука Эда тянется к мечу в ножнах, дабы рассечь непонятное нечто прямо как он делал с корнями и ветвями, однако те словно бы предпочитают огибать путников. Причина, почему так, выясняется чуть позже, когда Выграновский замечает, как Егор становится к нему ближе. — Это пока лишь тени, они плохо понимают, где живая добыча, — поясняет тот, провожая взглядом создание, остановившееся перед ними на пару секунд и в итоге решившее продолжить свой путь мимо, особенно сторонясь Егора, делающего в итоге вокруг молодого человека полукруг. Похоже, что тени не воспринимают его, как живого. Почти не удивительно. Особенно, если вспомнить, кто такой Егор, а после оглядеть его неестественно осунувшееся в Нави лицо и покрытые папоротником руки. Кощей Бессмертный. Есть ли жизнь там, где никогда не будет смерти? Вероятно, по мнению бегающих вокруг созданий, так и есть. Однако, в отличие от них, у Эда есть голова на плечах. Если повысить планку, то можно заявить о наличии в нем даже кое-каких чувств. А те с уверенностью могут сказать, что Егор вполне себе жив, по крайней мере сейчас, бредя с ним по Нави и защищая его от созданий. Мозг с данным заявлением также вполне солидарен, как и с тем, что сам Выграновский тоже вполне себе живой человек, пускай и ставший ушлым. Особенно это дают понять руки и грудь, чешущиеся всю дорогу. Похоже, дорогая, пускай и мягкая шерсть оказалась не такой приятной к телу, как привычные лён и конопля. Видимо, следовало быть менее жадным в выборе походного одеяния. Леса и деревья начинают нещадно мозолить глаза к тому моменту, когда Егор приводит его к месту, напоминающему собой бездонную яму, каким-то образом оказавшуюся на том месте, где следовало бы быть озеру или простому оврагу. — Если мне не изменяет память, то здесь можно всплыть, — глядит тот вниз, присаживаясь на самый край, совершенно не боясь запачкать одежду. Появляется ощущение, что к нему и вовсе никакая грязь не липнет. Пока сам Выграновский ощущает себя как минимум потасканным, о чём свидетельствуют растрёпанные волосы с застрявшими в них крошечными веточками, кусочками грязи и щепок, Егор выглядит так же, как и неделю назад. Чистые волосы кудряшками спускаются практически до плеч, а с виду ни капли усталости. Но хоть в чём-то они равны. Взятая из дворца привычная походная одежда как всегда чиста. Но на Кощее всё равно сидит лучше. — Только ЕСЛИ не изменяет. А ЕСЛИ изменяет? Мы прыгнем туда и окажемся, не знаю, на дне дна? Глубже вообще что-то есть? — переминается с ноги на ногу Эд, надеясь случайно не грохнуться вниз. К счастью, боязнь существует только в его голове, в то время как ноги стоят на земле вполне уверенно. Ещё с выхода из дворца им овладела небывалая лёгкость, придающая больше сил. Похоже, Арсений был прав по поводу воздуха. В Нави он отличается. Пробираясь в лёгкие насыщает чем-то важным, тем, без чего ни один ушлый не сможет долго прожить. — Есть, не сомневайся. Даже то место, в котором Антон обнаружил лешего на самом деле далеко не настоящее дно, — поясняет Егор, слишком беззаботно размахивая ногами на краю обрыва с виду слишком отталкивающего. Если долго глядеть в ночное небо, то в итоге задумаешься, каково было бы в нем раствориться без остатка, стать очередной незаметной звёздочкой на небосводе. Окольцованная рыхлыми слоями бездна точно не взывает к остаткам романтики в сердце. Скорее грозится прихлопнуть любого смельчака. Раздробить голову в кашу, а из мяса и костей сделать отбивную одной своей тьмой. Густой. Вязкой. Слишком контрастирующей с золотистыми веточками бурьяна и серебристыми стволами берёз. С трудом верится, что один шаг с обрыва приведёт их на поверхность, а не в самое сердце Ада, который, судя по всему, существует, пускай в нем и не найти падших ангелов и чертей с вилами. — А ты не знаешь, что там, на настоящем дне? — спрашивает Эд, будучи уверенным — если кто-то и должен был собственными глазами видеть самый центр мироздания, то это должен быть Егор. Сколько ему лет, если о Кощее Бессмертном знали ещё покойные бабки тех, кто нынче ходит в седых годах? И разве бессмертие не должно давать фору на безрассудные рассудки? — Там то, с чем никогда не должны сталкиваться слепцы. Хотя… никому не стоит с этим сталкиваться, — рассуждает парень, глядя в бездонность пропасти. — Иногда оно всплывает и тогда происходят ужасные вещи, которых никто не замечает… по крайней мере, так поговаривают, — выдаёт тот натянутую полуулыбку и встаёт с земли, отряхиваясь от грязи, пускай на брюки не прилипло ни пылинки. — Ладно, пора уже наконец отправляться. От этой норы придётся ещё идти, а времени осталось не так много, — от звонкого голоса Егора несколько скучковавшихся на другой стороне пропасти теней бегут врассыпную. — Э, нет, подожди! Эд бы на их месте тоже предпочёл броситься куда-нибудь в густые травяные заросли, когда руку без предупреждения хватают и всего его утягивают вниз под аккомпанемент отвратительного чувства падения. Чувство, сравнимое с моментом между сном и явью. Тоже мгновенный страх и желание открыть глаза. Только теперь в жизни Выграновского Явь — далеко не синоним реальности. Та нынче заставляет отдышаться и открыть глаза. Увидеть золотистую шевелюру Егора. А в итоге — продолжить путь.***
Эду доводилось бывать в Москве — великой столице русской. Он прекрасно помнит её улицы с золотыми колоколами церквей, недавно появившимся Покровским Собором, чьему архитектору крупно не повезло работать на нашего дорожайшего помазанника Божьего. Стены московского кремля и Китай-города, в котором расположились купцы и ремесленники. Их многочисленные срубы и терема ютились в беспорядке на улицах, создавая целые лабиринты, покрытые вязкой глиняной почвой и отходами, что так и не смылись ни в саму речушку, ни в один из столичных прудов. Зато вдоль деревянных мостовых красовались горделивые здания, средь которых не одни лишь церкви заполучили себе каменные фасады. Выграновский запомнил Москву необъятно огромной и шумной, такой, какой не может быть ни один другой город. Только вот, освежить воспоминания о той самой, стоящей в Яви не удаётся. Строго говоря, они едва ли добрались до окраин в Нави, когда пришлось отыскивать крошечную, дышащую на ладан землянку, в которой точно бы никого не появлялось целыми столетиями. Мебели в ней практически никакой: валяющаяся на полу грязная лежанка, табурет, стоит сказать, весьма крепкий, видимо сохранившийся лишь благодаря Нави, а кроме них — сундук. Крупный, способный вместить в себя несколько пышных нарядов. Как ни странно, именно в него приходится лезть, чтобы вновь оказаться в темноте. Той самой, которая уже осточертела за все их путешествия по норам за последнюю неделю. Однако, в итоге Эд понимает — оно того стоило. Всё их путешествие, все бессонные дни и ночи, за которые ему не довелось выпить ни кружки мёда, ни рюмки настойки. Даже возня с ожившими деревьями, вечно чешущиеся руки и лёгкий испуг от падения — всего лишь мелочи, если были платой за увиденное. Московские торги всегда славились своими масштабами. Но Базар… Базар в Нави отличается от всего остального. — Не знаю, как и когда получится встретить Василису, но раз Антон сказал, это случится. А пока можем пройтись, только не теряйся, — практически кричит ему на ухо Егор. Потому как вокруг шумно. Очень шумно. Где-то бренчат бубны, гудят дудки, а три струны балалайки передают куда больше звуков, чем должны. В воздухе летают искры. Где-то вдали вздымаются разноцветные ленты и тут же пропадают в воздухе. Но, что самое главное — Эд впервые видит вокруг себя ушлых. Настоящих ушлых, а не чуждых, которых с виду не различишь от слепцов. С одной стороны — мужчина с голым торсом беспрестанно обливает себя водой. У него совсем нет носа, только пара крохотных дырочек, сквозь которые дышать не получится при всём желании. Зато у шеи шевелятся похожие на жабры пластины, а на теле местами поблёскивает цветами радуги прозрачная чешуя. К тому же пованивает так, что многие предпочитают держаться подальше. У одного из прилавков, продающих заморские специи, среди которых есть и совсем причудливые сушеные фрукты, а может быть и вовсе животные, стоит девушка с совершенно точно нетопыриным носом. Должно быть, обоняние у неё не такое же сильное, как у её спутника, обзавёдшегося вместо носа кошачьими вибриссами, торчащими во все стороны, когда тот морщится от резких ароматов. Здесь сотни лавок, освещаемых огоньками, заточёнными в решетчатые коробочки. В каждой из них продаётся что-то своё. Порой странное и неизведанное, Эд уверен, появившееся не иначе, как в Нави или же из совсем далёких мест. К примеру: среди множества засушенных лапок животных лежит нечто, больше похожее на скрюченный стебель какого-то растения. И при том пахнет это самое «нечто» — рыбой. Продавец уверяет, что это товар, выловленный в море. «Щупальца осьминога» — так он назвал ту подозрительную, совсем неаппетитную штуку. Однако, понятие аппетитности на Базаре явно размыто. Потому как кто-то, подошедший к прилавку сразу после них, без раздумий покупает покрытые мехом кроличьи лапы и тут же начинает ими хрустеть, как ни в чём ни бывало. А казалось, это всё какие-то колдовские ингредиенты. Их они встречают позже, там, где продаются всевозможные камни, обработанные и прямо в породе. В любом своём виде не привлекающие к себе никакого внимания ни Егора, ни Эда. Во дворце и так слишком много сокровищ, каждое из которых выглядит куда более ценным. Зато, когда они набредают на торговца тканями и мехами, то застревают надолго. Егор скрупулёзно перебирает буквально всё, до чего может дотянуться: золотистый шелк, покрытые перьями полотна, английскую шерсть, индийские яркие полотна, рисунки на которых двигаются сами по себе, вызывая мигрень. Торговец, мужчина на вид лет сорока с изборождённой глубокими трещинами кожей, придающей ему вид некачественной глиняной фигурки, жадно потирает руки, видя, как потенциальный покупатель откладывает в сторону одни из самых дорогих его товаров. И, к его же удивлению, тот покупает каждое полотно, оплачивая покупку золотом, ловко высыпанным прямо из рукава. Однако, куда больше Эда поражает тот момент, когда они запихивают все покупки в ту самую бездонную сумочку на плече Егора. — И как часто ты здесь бываешь? — спрашивает Эд, протискиваясь меж очередными рядами, на которых продают уже мёд всех возможных расцветок, собранный с растений, названий которых ему ни разу не доводилось слышать до этого момента. Одна женщина, стараясь продать кому-то товар, клялась, что все её пчёлы собирают нектар исключительно с архей, которым не меньше сотни лет. — Базар бывает только два раза в год, так что каждый день на него не попадёшь, — пытается увильнуть от ответа Егор, заодно уворачиваясь от предложенной торговцем ложки мёда, которую, вероятно, уже облизало человек сто. В итоге, Эд становится тем, кто пихает локтем в рёбра уже специально. Ответ ему нужен для утоления собственного интереса. — На московском может раз с десяток? Дюжину? В случае чего легче добраться до ближайшего. Он не такой большой и масштабный, но не нужно тратить неделю на путь. — А, как мне, оно того стоило… ух ты ж ёб…! — Выграновский спотыкается о протянутую руку Егору. Появившуюся перед ним неспроста. Все торговые лавки, представления и даже посетители в миг исчезают из поля зрения. Обрываются всего в шаге от них. Потому как впереди ничего нет, только чёрная пустота, по которой изредка проплывают искорки веселья, испускаемого льющейся позади музыкой. — Аккуратнее, — произносит Егор, оглядываясь по сторонам. В конце концов, его взгляд цепляется за поток людей, исчезающий вовсе не за поворотом, как можно было бы ожидать, а уходящий под пол. — Совсем забыл, что московский Базар растёт не вширь. — То есть, это как последний этаж? — предполагает Выграновский, всматриваясь в пустое небо, неотличимое от распростёртого пейзажа впереди, вниз же не решается — пришлось бы подходить к краю, выглядящему уж больно опасно. Хотя, в сером веществе головного мозга жужжит идея сделать шаг и посмотреть, каково оно: потеряться в пустоте. Предположение подтверждается, когда они следуют за толпой и спускаются ниже, по ощущениям — на десяток этажей, являющихся на самом деле всего одним. Новым, но таким же в своей сути. Вновь песни и пляски, но на этот раз слегка другие, вновь торговцы, среди которых на этот раз можно встретить шатры, внутри которых предоставляются услуги. Так под одним из них расположились любители табака. У одних трубки, у других в ногах расположились удивительные устройства, в которых булькает вода, а люди выдыхают сладковатые ароматы. Эду хочется попробовать, хотя Егор и говорит, что в этом нет ничего особенного. Но пустая трата денег для него — ничто. Потому они всё же попадают под ткани шатра, совершенно непривычно для себя рассаживаясь не по стульям и кушеткам, а у земли, на подушках и коврах в восточном стиле. Находит их мальчонка, кудрявый, с тёмной кожей, закутанный в несколько слоёв белых одежд, под которыми не увидать его отличительных черт. Хотя, будучи арапом тот и так сильно отличается даже от людей, у которых по несколько лишних суставов. Если его и завезли сюда англичане, несколько предложений с перечислением сладостей, табака, чая и напитков тот выговаривает исправно, пускай и чутка забавно. Эд себе не отказывает, прося принести «вот такую же курительную вазу, как у того мужика», которую арап в итоге назвал «кальяном», сахарных сладостей и чего покрепче. Когда паренёк упоминает виски, то сомнения о том, как тот попал на Русь, совершенно развеиваются. — Будь осторожнее с алкоголем, — предупреждает Егор, однако и слова против не говорит. Только просит принести ему восточной пахлавы, чем бы она ни была. — Ой, да ладно тебе, я ж почти не пьянею! К чему были предупреждения, Эд понимает в тот момент, когда ему приносят бокал, наполненный янтарной, сверкающей жидкостью, над которой изредка сверху появляются крошечные искорки, как после выстрела из самопала. Вкус непривычный, пускай и имеет общность с самогоном в виде градуса. Одно можно сказать точно — ничего общего со всеми теми напитками, что льются из нескончаемых бутылок во дворце. Зато голову кружит прям как раньше. Хорошо это или плохо, он сам не понимает. Но, по крайней мере, приятно почувствовать крохи ностальгии по былым временам. Десерт съедается быстро, приносят ему то же самое, что и Егору — пропитанные сиропом слои тончайшего теста вместе с орехами. До того самой сладкой вещью в жизни, что удавалось попробовать, был мёд. Но этот десерт отличается от любого пряника в лучшую сторону. Можно есть и есть, чувствуя, как на языке растворяется роскошь, которую могут себе позволить лишь самые богатые купцы и бояре. Даже здесь, в Нави, по большей части никто с подобными блюдами не сидит. Большинство балуется с цветастым дымом, создающим вокруг вьющуюся завесу, не дающую хорошенько рассмотреть остальных посетителей. Только вот, когда настаёт его очередь попробовать, каков же на вкус, цвет и запах диковинный восточный табак, Выграновский кашляет с первым своим глубоким, самоуверенным вдохом. Егор уже практически начинает смеяться при виде ошалевшего спутника, однако веселье быстро пропадает с лица, сменяясь удивлением и, как ни странно, волнением. То отражается на поверхности тёмных глаз. Но недостаточно тёмных в сравнении с клубами дыма, валящими из лёгких Выграновского. Смолянисто-чёрные полотна ещё долго не хотят растворяться среди белых, розовых, оранжевых и зелёных завитков, среди которых порой мелькают силуэты предметов и животных. — А на вкус похоже на яблоко, — задумчиво произносит Выграновский, наконец откашлявшись и принявшись рассматривать длинный мундштук, словно бы с ним что-то не так. — Цвет дыма зависит не от табака, а от человека, — произносит Егор, чуть хмуря свои аккуратные брови, которым совершенно не идёт плохое настроение. «От человека, значит… — повторил про себя мысль Эд, вновь решая затянуться. На этот раз получается чуточку лучше, обходится без кашля. Зато дым всё такой же — угольный, как и его когтистые лапы, которыми нормально не почешешь раздраженную кожу. — Дерьмовый из меня человек походу». Чёрный. Этот цвет давно с ним. Начиная с рождения — волосы и глаза всегда контрастировали с довольно бледной кожей. После к ним присоединились одеяния заодно с пёсьей головой на прицепе седла. А теперь и Навь не желает его обелять. Антон был прав: всё, что было внутри с радостью лезет наружу, желая показать каждому, кто перед ним. — Не вижу поводов загоняться, — аккуратно, перенимает в свои руки мундштук Егор. В его руках эта деревянная, местами покрытая разноцветной тканью тросточка выглядит весьма элегантно, хотя никак не сочетается с его довольно простыми одеждами, которым Кощей не изменяет, выбираясь за пределы своих владений. — Цвет — это всего лишь цвет. Пухлые губы прикасаются к кальяну, а после с них слетает пахнущий сладкими яблоками чёрный смог. Точно такой же, как и у Эда, если не считать отличий в форме. На этот раз Выграновского окутывает не полотно, а пухлые облачка, точно бы снятые прямиком с неба. Вероятнее всего штормового, но их форма в любом случае заставляет почувствовать себя уютно. В них нет ничего угрожающего. Скорее наоборот. Не будь те лишь дымом, остатками табака и воздуха их лёгких, в них хотелось бы завернуться и уснуть. Скрыться от всего мира, обретя покой, которого в мире существовать не должно. Тот самый покой, на который Эд всегда надеялся для мёртвых. Вот, что значит — цвет не главное. Он может значить очень и очень многое. Они уходят из кальянного шатра, вновь расплатившись золотом, получив в напутствие от молодого арапа пожелание хорошо провести остаток ночи. Базар должен закрыться через восемь часов. Достаточно, чтобы найти себе ещё занятий и развлечений, но вот для встречи с Василисой… Егор спокоен и с виду даже не вспоминает о девушке, а вот у Эда после навязчивых мыслей о табаке появляются новые. Не менее зудящие у самого затылка. Вдруг за время их путешествия будущее успело измениться? Что в таком случае станется с долгом Егора? Им придётся отлавливать девицу по всей Москве, нарываясь на проблемы с местными ушлыми? Если она крутит мужиками, как хочет, то наверняка у неё и здесь есть свои покровители. Придётся иметь дело ещё с одним сказочным героем, о существовании которого он даже не подозревал? Судя по всему, со стороны Эд выглядит достаточно угрюмым, чтобы Егор начал практически у каждой лавки предлагать ему что-нибудь купить. То деревянные амулеты, то каменные браслеты, у которых вроде бы должны быть похожие свойства. В какой-то момент под раздачу попадает даже косметика, от которой девушки зачастую выглядят слишком пугающе, чтобы к ним подходить. Выграновскому остаётся только лишь спросить, а не хочет ли Кощей обзавестись личным скоморохом в его лице. Куда интереснее выглядит небольшая палатка, расшитая рисунками звёзд, в которой сидят смущённая черноволосая девушка и весьма крепкого телосложения мужчина, не прекращающий над чем-то смеяться. На столике перед ними разложены небольшие деревянные коробочки. Когда молодые люди подходят ближе, то понимают — то карты, наподобие антоновых. Колод всего несколько, но каждая из них весьма красива и выполнена точно бы совершенно разными художниками. Может быть, даже из разных концов света. — О, интересуетесь предсказаниями? — тут же подскакивает девушка, завидев потенциальных клиентов. — Вы только посмотрите на это чудо, а? Не везде такое увидишь, верно? Самое то для ведунов, не придётся на дубовых листьях и воске гадать. — Олесь, дорогая моя, пожалуйста, не позорься, никто из ведунов не использует ни дубовые листья, ни узелки, а тем более «любит-не-любит» на ромашке. И вообще, глянь, один из них как минимум ушлый, — кивает мужчина чёрные когтистые руки. — А, ой, ну это ведь не мешает им интересоваться картами, да? Да ведь?! — спрашивает она последнее, уже настойчиво глядя Выграновскому прямо в глаза, так, словно отрицательного ответа не переживёт. — Ну, они весьма симпатичные, особенно эти, — протягивает он руку в сторону одной из колод, лежащих в открытой резной коробочке, покрытой сусальным золотом. — Не трогать! — тут же выкрикивает девушка, вытаскивая колоду у него прямо из-под руки, точно мать, спешащая спасти ребёнка от прожорливого монстра. Эта картина, если честно, ему весьма знакома, только в роли чудовища — он сам. — Она хотела сказать, что к картам может прикасаться только будущий владелец, а ещё вот такие, как она, иначе энергетика смешается, все дела, — отнимает коробочку мужчина и ставит обратно на место под обиженный взгляд девушки. — Но, если требуется, мы можем показать все изображения сами, как видите, карты нарисованы на тончайших деревянных табличках… — начинает тот объяснять и разъяснять всё, что только можно. И то, каким флорентийским мастером они были нарисованы, и какие ингредиенты использовались для красок, каков баланс сусального золота и серебра в изображениях. Какие животные и птицы. В то же время девушка регулярно его перебивает, стараясь разъяснить значения местной фауны и периодически вспоминая греков с их описаниями звёздного неба, мелькающего периодически на картинках. По правде сказать, на значения Эду плевать с высокой колокольни. Он не ведун и не цыганка, чтобы разбираться в предсказаниях. Но одного у колоды не отнять — красоты, переданной красками и талантом художника. Честно сказать, до подобного уровня ему ещё далеко. Слишком детализовано в сравнении с хранящимися в сундуке его собственными зарисовками и эскизами. А ведь хотелось бы так же. Тоже уметь передать в одном крошечном изображении так много всего, что избранные люди сумели увидеть в них будущее. — Мы возьмём, — внезапно вклинивается в разговор Егор. — Сколько? — Егор, они же нам ни к чему… — тут же выпаливает Выграновский, позабыв о былых тратах. До этого на Базаре ничего не было куплено именно для него. Еда не в счёт, в конце концов, формально он всё ещё гость, пускай и на выгуле. Но сейчас, когда они стоят перед палаткой, в которой продаются настоящие сокровища, которых даже во дворце Кощея не сыскать, то чувствуется толика неловкости. Да, для Егора любая сумма — гроши, но Эд, как будто бы… не заслужил? — Не знаю даже… — раздумывает девушка, прислонив к подбородку свою тоненькую нежную ручку. — Если ты ведун, то я могла бы скосить цену за долг, а серебром… — осматривает она их обоих с явным сомнением. — Не уверена, что вы потянете. — Как раз так я бы и предпочёл. Так сколько тогда? — Ну… не меньше ста семидесяти рублей, — выдаёт та, словно бы наобум такую сумму, от которой у Эда глаза на лоб лезут. Это слишком много. Нет, даже неприлично много! — Уф, — устало выдаёт Егор, потирая затылок рукой. Сей жест явно порождает в девушке сомнение в его платёжеспособности, хотя Выграновский понимает — дело не в цене, а в деньгах как таковых. — Нет, я понимаю, что дорого, но я не могу дешевле… — произносит Олеся, однако её тут же перебивает её компаньон. — Сто пятьдесят! — тут же перекрикивает он окружающую толпу, чтобы до потенциальных покупателей точно дошла новая стоимость. — Ты не «не можешь», а не хочешь. Будешь так завышать, мы точно ни одной колоды даже за год не продадим, — произносит тот уже тише, даже на ухо, но слышно его всё равно прекрасно. — Хорошо, сто пятьдесят, так сто пятьдесят, но как вы относитесь к слиткам и ордынскому золоту? Я не прихватил с собой серебра. В тусклом свете солнечных зайчиков вновь появляется золото, но в этот раз Выграновский всматривается в него получше и понимает — да, необычное. Чеканилось точно не на Руси, к тому же, с граммами и примесями. Истинную цену поймут лишь те, кто уже достаточно пожил на этом свете и выучил соотношение каждой валюты друг к другу. Молодые с виду люди, вероятнее всего являющиеся ведуньей и ведуном, а может и вовсе — фамильяром, скорее всего в первый раз видят подобные монеты. Это видно по их вытянувшимся в удивлении лицам, и аккуратным движениям при рассматривании незнакомых рисунков. Однако, следующие слова мужчины явно намекают на грядущее согласие в сделке: — Надо было сто семьдесят просить.***
Откровенно говоря, перебрать всю колоду хочется в тот же миг, как она попадает в руки. Каждый рисунок выглядит потрясающе, как и сам резной ларец. Заниматься подобным в толпе неудобно, пускай и относительно безопасно. Никто не посмеет присвоить чужого, опасаясь ответа судьбы. Однако Эд всё же позволяет своим когтистым лапам прикоснуться хотя бы к одной прекрасной дощечке, отойдя от шатра карточных торговцев едва ли на десять метров. Сам факт того, что теперь это его личное сокровище заставляет радоваться, подобно ребёнку. Без ехидства и скрытых под простым счастьем тёмных мыслей. Одно самую капельку обидно — полученные карты, пускай во всех отношениях прекрасные, остаются безжизненными картинками, от которых не ощущается ничего волшебного. Да, надеяться на подобное было бы глупо. Всем известно, что будущее открывается одним лишь ведунам, как, в общем-то и прошлое. Видимо, именно по этой причине, когда Егор с Эдом забредают дальше, в разноцветный мир десятков шатров, палаток, тележек и навесов, число находящихся там ушлых резко возрастает. Люди не просто снуют из стороны в сторону, многие стоят в весьма длинных очередях, полностью скрывающих собой хозяев местных лавок. — Ведуны, — поясняет Егор, стараясь внимательно осматривать каждую деревянную вывеску с именем, прибитую то ко столбу, то вышитую на полотнах ткани. В самых редких случаях, там, куда никто не стремится, о своих способностях оповещают и сами чуждые, во всё горло крича, наподобие рыночных торговцев. — Многие не прочь подзаработать на предсказаниях. Порой читают прошлое предметов и советуют, как бы подгадить неприятелю. — Так может эта твоя Василиса и её пёсель тож где-то здесь? — Выграновский тоже начинает более тщательно осматриваться по сторонам, пускай и без понятия, какой должна быть небезызвестная девушка. Отчего-то уверен, с первого раза узнает. Наверняка, будучи зазнобой, вся в жемчугах или каких драгоценных камнях сидит. Тем более, разве Иван у неё не княжьего рода? — Вряд ли… Она, конечно, любит внимание, но уподобляться торгашам на Базаре — ниже её достоинства, — отвечает, параллельно открещиваясь от предложения какой-то старой, как сам мир, ведуньи с фамильяром-гадюкой на запястье погадать на невестку. По мнению Эда, на предложение следовало бы согласиться. Ссылаться на удачу в поисках девицы, когда времени до рассвета осталось всего ничего — идея определённо паршивая. Сколько там осталось вообще часов до прикрытия всех лавочек? И вообще, как отсюда потом сваливать? Множество прозаичных вопросов одолевают Эда, а он, в свою очередь, переваливает их на Егора. Сложно представить, каково было бы оказаться здесь одному. В огромном лабиринте-муравейнике, в котором можно наткнуться на всё, что угодно. Вон, к примеру, недалеко от территории гаданий расположились торговцы, чей товар больше походит на зимние заготовки. С поправкой на периодическое свечение, блеск и бурление в их банках и бочонках. Помимо самого подозрительного товара, эффективность которого можно проверить, только лишь выпив и в результате не скончавшись, Эда удивляют торговцы. Большинство выглядит, как самые настоящие ушлые. Особенности многих буквально выставляются на показ, отчего одежды многих из них выглядит весьма своеобразно. На некоторых тряпок слишком много, но при этом из-под них торчит хвост. На других едва ли найдётся попона, зато выглядят они не лучше заросших мхом пней и выброшенных на берег вместе с водорослями рыб. Не одни лишь ведуны знакомы с тайнами Нави. Просто в её глубинах порой следует хорошенько покопаться. Порой — рискнуть жизнью, дабы обнаружить нечто столь ценное, что за это никто никогда не расплатится ни серебром, ни золотом. Именно потому, на нижних ярусах, в самой старой части московского Базара существуют другие торги. Те, на которых продаются холопы, утонувшие в долгах. Продающие сами себя в долгое, бесславное рабство, лишь бы избавиться от тягот обязательств. К счастью, жизнь ушлых достаточно длинна и беззаботна. Многие умудряются выбраться из ямы. По крайней мере, такие встречаются на просторах Нави. Искалеченные временем, тягостью существования, воспоминаниями о тех, кто в итоге сломался. Нечто отдалённо напоминающее сферу услуг с сомнительной репутацией легко находится уже на третьем сверху этаже башни, оказавшимся не менее шумным, чем первый. Вместо музыки здесь — шум кричащей в отдалении толпы, в то время, как совсем недалеко от спуска обнаруживается, внезапно, улочка. На ней стоят терема. Невысокие, резные, только дерево местами потрескалось. Но кто будет вглядываться в архитектуру, когда буквально из каждого окна выглядывают оголённые девушки, чью кожу покрывают разве что украшения, подчёркивающие у многих наличие ложбинки груди. У дверей также обязательно кто-то есть. Порой это девушки, красующиеся своей наготой и не стесняющиеся льнуть к прохожим, специально притираясь к мужчинам всех возрастов. Парочка таких обступает их с Егором с обоих сторон, глядит своими фальшиво-наивными глазками, хлопает ресничками. Самое удивительное и завораживающее — спускающиеся по спине крылья, сперва кажущиеся лишь скользящими позади вуалями. Зрелище определённо приятное глазу, но вместе с тем до одури смешное. Настолько, что когда одна из них безуспешно пытается ухватить Егора за руку и провернуть все те же самые манипуляции, что и со всеми, Эд искреннее смеётся, заставляя девиц вновь похлопать ресничками и раскрыть рыбой рот от непонимания происходящего. — Я б может и не отказался провести с вами ночку за серебряник, девочки, но, я на сегодня весь его, — обнимает он Егора за плечи так, что со стороны кажется вот-вот на них запрыгнет. — Хотя, может во-о-он тот парень смог бы вытрясти копеек из твоего кошелька? — оказывается, на улице промышляют не одни только девушки. В отдалении, на углу одного из теремов стоит длинноволосый брюнет, со смуглой кожей, чей костюм похож на десятки ниток цветных бус, расползающихся по всему телу, если не считать самых пикантных его участков. Видимо, работёнки для мужчин здесь немного, во всём окружении едва ли найдёшь прилично выглядящую девушку, а те, кто подходит под подобное описание зачастую уже обхожены путанами. — А, точно, ты с собой не носишь серебра, — всё так же громко, на всю улицу своим звенящим голосом произносит Егор. Последняя фраза возымела нужный эффект. Не только девушки, но даже тот парень разочарованно отворачиваются в сторону, делая вид, будто бы их обоих не существует. Как известно, на самом деле их всех интересуют только деньги. Изобразить из себя самого нищего в мире человека — выход самый верный из всех возможных. К слову, у Эда и в самом деле при себе ни копейки. Как и у Егора. Впрочем, о его огромных золотых запасах никому постороннему знать не обязательно. Однако, прогуляться по району продажных женщин и мужчин всё равно приятно. Глаз радуется. По крайней мере, одного из них двоих. Егор же и впрямь ни на кого не заглядывается, не пытается обсудить чью-нибудь весьма аппетитную филейную часть, грудь, на которой нет самой интересной части в виде розовых ореолов, или же член, у которого с человеческим общего только факт наличия. Появляется даже мысль, каков вот такой агрегат в своём рабочем состоянии. Вкратце, путешествие по закоулкам блудного района выдалось весьма и весьма занимательным. Возможно, даже полезным. Теперь больше не нужно задаваться вопросом о том, бывают ли ушлые, у которых из всего тела изменился именно член. Бывают. А вот есть ли в Нави мамзели с зубастой вагиной, Выграновский предпочтёт никогда не проверять на собственном опыте. Скорее всего, они обошли далеко не все возможные злачные переулки-рассадники венерических заболеваний, когда решают направиться к гулу ревущей толпы, в которой не разберёшь ни слова, зато настроение считывается отлично даже издалека. Веселье, но не радостное, а какое-то агрессивное. Кураж. Жажда. Отголоски гнева. Почему всё именно так, становится кристально ясно, стоит оставить терема позади и оказаться на широком пространстве, забитом людьми, большинство из которых вскидывают руки, кричат, поднося руки ко рту и выкрикивая слова поддержки. Изредка мелькают чудики, увешанные колокольчиками и грустно висящими без ветра яркими флажками. Лица у них зачастую разукрашены, а в руках у них огромные ящики, поддерживаемые перекинутым через шею ремнём. — Ставки, делаем ставки, господа! Кривой, косой и слепой вот-вот начнут стреляться! Ставки, господа, ставки! — кричит один с высокого табурета, а после принимает у кого-то из рук горстку монет и делает пометку на вытащенном из ящика помятом и исписанном клочке бумаги. — Не пропустите главное событие этого Базара! Оседлайте грязевые сани, выиграйте в гонке и получите приз, вступительный взнос всего… — доносится с другой стороны, где можно увидеть ограждения, за которыми в самом деле расположилась трасса, выглядящая со стороны похуже Авгиевых конюшен и пахнущая соответствующе. Несмотря ни на что, и там присутствуют как потенциальные участники, так и зрители. — Какой Базар без кулачных боёв?! Подходите, подходите ближе! Только гляньте на наших участников! Какая смелость, какая решимость! Не будьте трусами, докажите, что и ваши кулаки на что-то способны! Последний глашатай кричит столь надрывисто, что кажется, у него вот-вот сядет голос. Однако, его старания определённо окупаются: людей вокруг обнесенных, криво сколоченных из берёзы ограждений предостаточно. На ринге уже дерётся двое мужчин. Весьма крепких, к слову. Мышцы блестят от пота, у обоих разбиты носы, а у одного, кажется, отсутствует правое ухо. И далеко не по причине появившихся после перехода особенностей. Незаметно для себя, Эд останавливается посмотреть на сие представление. Сердце начинает биться быстрее, стоит задуматься, как бы поступил он сам. Наверняка ведь увернулся бы от столь простого удара, как вот этот вот, прилетевший какому-то излишне синюшному мужику прямо в солнечное сплетение. После такого удара всегда пополам складывает и дышать становится невозможно. Выграновский по собственному опыту знаком с последствиями. Потому ни разу не удивлён, видя, как безухий пользуется моментом, наносит удар по пояснице всем весом всего тела, сосредоточив его в локте. Синюшный падает, продолжая задыхаться и скрючиваясь уже на земле, в тени, где его очертания едва ли разберёшь. Одни зрители ликуют, другие разочарованно воют, проиграв ставку. Наверняка, окажись под рукой помои, с радостью бы закидали ими проигравшего. Зрелище мерзкое, определённо. Со всех ракурсов и видов, без разницы, будь то места зрителей, трухлявая вышка, с которой участников рассматривает глава конторы ставок, или же центр арены с победителем и проигравшим. Всё грязное, пропитанное людской жадностью. К боли, деньгам, славе. А ещё… такое знакомое. До зуда в руках, давно не участвовавших в кровопролитных бойнях. Да что там бойнях, Эд даже банально не ввязался ни в один простой, как три копейки, деревенский мордобой. То, как им недавно приходилось резать стебли оживших растений совсем не в счёт. В них не было эмоций. Живых, настоящих, от которых кровь закипает. Чёрт, он бы заплатил за участие, не будь здесь даже наград за победу. — Что, тоже нравится такое? — он замечает, как рядом стоящий Егор пристально вглядывается в сторону ринга, к тому же, медленно, но верно, проталкивая их обоих ближе. — Нет. Вон, смотрит, — внезапно пододвигает тот Эда поближе, обхватывая его в полуобъятиях, ради того, чтобы головы оказались рядом и можно было указать пальцем в одном определённом направлении. За рингом, на противоположной стороне виднеется парочка грязных тканных пологов, рядом с которыми ходят типы весьма неприятной наружности: обрюзгшие, с путаными нечёсаными бородами, прикрывающими голое брюхо. Однако, Егор явно старается обратить внимание не на них, а на несколько людей, выстроившихся перед ними в очередь. Типы важно кивают, осматривая подходящих к ним мужчин, принимают что-то из их рук, по едва заметному блеску можно предположить, что деньги, а после отправляют каждого в один из двух шатров. Тех, кто больше напоминает бочку на ножках — под правый полог, тех же, у кого более обычное, суховатое телосложение, под левый. — Видишь, русый парень, почти блондин с чуть отросшими волосами, — уточняет Егор. Чтобы найти вышеупомянутого парня, приходится хорошенько потрудиться и десять раз переспросить. Но нужный в итоге попадает под Эдов взор. Стоит в шнурованной у горла рубашке, кипенно белой, сильно выделяющей его от остальных потенциальных участников кулачных боёв. Лицо у него симпатичное, но будто бы лишённое доброй доли интеллекта. Именно благодаря его бестолковому выражению понять, кто перед ними наконец объявился, становится весьма просто. — Только не говори мне, что это и есть Иван-дурак? — высказывает заведомо верное предложение Эд, чувствуя прилив облегчения. Если волчонок всюду носится за своей птахой, то Василиса обязана быть где-то неподалёку. — Хорошо, не скажу. Только нам бы с ним поговорить… — Егор осматривает толпу и зону для участников так, будто бы это непроходимый барьер. Выграновский решительно с этим не согласен. Особенно при том, что ему в голову приходит мыслишка, от исполнения которой его удерживает самая крохотная и незначительная проблемка, решение которой окажется выгодным им обоим. — Егор, а сколько тут вступительный взнос ты случаем не знаешь? — Хочешь поучаствовать? Не скажу, что сильно против, но сейчас не самое время, Василиса… — О нет, сейчас как раз самое время, — теперь уже сам указывает в сторону ничего не подозревающего Ивана. — Я — там, ты — здесь. Поговорю с Иваном и дело в шляпе. Так что, — протягивает руку вперёд, — прошу средств на исполнение этого просто гениального стратегического плана. Естественно, Эд получает несколько монет золотом. Естественно, он тут же бежит, расталкивая перед собой толпу. И, естественно, записывается на бои, чувствуя клокочущее в венах возбуждение. Под пологом ему удаётся оказаться лишь спустя полчаса расставания с Егором. На самом деле, здесь не так людно, как кажется со стороны. Вместе с ним, в категории лёгкого веса своей очереди ожидает ещё трое доходяг, с виду больше похожих на ожившие трупы, двое весьма крепких мужиков, один из которых всё время зыркает на Выграновского исподлобья. К такому следовало бы сразу подойти и не больно вежливо задаться вопросом: «Какие-то проблемы?», но сейчас есть вещи поважнее. К примеру, Иван. Тот стоит в стороне, изредка вздыхая подобно томящейся в ожидании барышне, хотя весьма мускулистые ноги и руки не дадут того спутать с представительницами прекрасного пола. Даже разодетый в платье Выграновский больше бы смахивал на даму, чем данный молодой человек, обладающий довольно выдающейся челюстью. Удивительно, что она его лишь больше красит. Прямо как и весьма симпатичные зелёные глаза и чуть вьющиеся волосы. Если так подумать, то Иван внешне похож на Егора. Но даже со стороны понятно — на том их сходства заканчиваются. Ни осанка, ни скользящий по Эду взгляд, когда тот наконец собирается с мыслями и подходит ближе, ничего больше не напоминает ему об оставшемся среди зрителей Кощее. Несмотря на всю красоту, от него не ощущается загадочности и потусторонности. В глазах нет того самого тысячелетнего болота, успевшего вобрать в себя все прелести и отходы мира. Иван совсем обычный. Буквально разочаровывающе обычный. В сказках Иван — главный герой, от лица которого идёт всё повествование. По рассказам Егора он не дотягивает даже до лица второго плана. Осталось положиться на личный опыт, но заранее складывается впечатление, что куда надёжнее будет доверять второму источнику информации. — Где азарт, парень?! — Выграновский с лёгкостью вешает на себя весёлую улыбку, искренне надеясь, что выглядит не совсем подозрительно. — Выглядишь так, будто бы совсем не хочешь во всём этом участвовать, — подходит достаточно чтобы иметь возможность даже руку на плечо собеседнику закинуть, но в итоге скрещивает лапы на груди и облокачивается на подозрительно покачивающийся столб, служащий креплением для полога. — Да так, не то, чтобы было настроение на драку, — произносит тот, оглядываясь по сторонам. Явно не понимает, от чего кто-то из соперников решил завести беседу. — Так чего тогда просто не свалишь? Я без наезда, просто зачем махать кулаками здесь, если не получаешь от этого удовольствия? Судя по одёжке, в деньгах ты не больно нуждаешься. Что правда, то правда. Пускай на нём только рубашка, брюки и сапоги, но все они отменного качества. Вышивка и материалы на высоте. Не столь же хороши, как Эдовы, всё же соперничать с сокровищами Кощея даже царское семейство не сможет. Однако, обладатель подобного гардероба скорее бы его заложил, нежели пошел добывать деньги на кулачных боях. — Ну знаешь, как оно бывает… — вздыхает Иван, потирая шею и на этот раз кидая беглый взгляд в сторону, где из-за полога виднеется парочка тяжеловесных бойцов, обтёсывающих друг о друга костяшки пальцев, а помимо них — гудящие от возбуждения зрители. — Я тут подумал девушку впечатлить… Эд может поклясться, что прекрасно знает, перед кем решил покрасоваться парень. Похоже, прямо сейчас его шансы найти Василису значительно возросли в сравнении с Егором. Осталось только разговорить Ивана, может даже после предложить вместе сходить выпить, а там по пути и мадам найдётся. Правда, если придётся сойтись на ринге, то выйдет весьма неловко. С большой вероятностью полететь в Тартарары. Или физически они все уже там? — О, это дело я ещё как понимаю! Показать себя барышне — дело святое. А она у тебя как вообще, симпатичная? — чуть гаденько улыбается, изображая заинтересованность, смешанную с высокомерием. Будто бы поверить в последний факт так просто не может. — Такой, как она во всём мире не сыскать, это я точно тебе скажу. И не надо тут заранее слюнями обливаться, она моя и ничья больше, — гордо заявляет Иван, выпячивая грудь вперёд на манер бойцовского петуха. Похоже, Василиса для него тема совершенно особая. Практически табуированная. — Да ладно тебе, я ж здесь не за твоей барышней, а так, размяться, — потягивается, выставляя вперёд хрустящие суставы пальцев, привлекающих к себе внимание собеседника. — Но ты так уверенно говоришь, что она уже твоя… Неужели уже женаты? Так бы и сказал. — Нет, не женаты, — осматривает тот свои пальцы, ни на одном из которых нет ни единого кольца. — Лучше, — самодовольно усмехается парень. — И как она может быть тогда полностью твоей? По мнению Эда, ответ на заданный им же вопрос должен быть один — никак. Обручальные кольца не ошейники и никогда не остановят супругов от измен. Клятва Богу уж тем более. Стоит оглядеться вокруг и сразу поймёшь — всевышнего и в помине не существует. Побоями и угрозами чужую душу тоже не присвоишь, а раздачей сладких пряников можно и вовсе совсем распустить. Даже у увешанных долгами людей есть свои собственные желания и мечты, ими ростовщики никак не смогут распоряжаться. Люди существа слишком сложные, чтобы по-настоящему целиком и полностью кому-либо принадлежать, даже будучи рабами. От того дальнейшие слова Ивана абсурдны и смешны: — Всё просто — она мой фамильяр. «Мой фамильяр». Пускай у парня сладкий, как та самая пропитанная сиропом пахлава, голос, но в ушах Эда фраза ощущается тошнотворно. Когда Арсений назывался фамильяром Антона, то ощущалось совсем иначе. Без липкого и тягучего подтекста полного обладания и присвоения. В конце концов, можно было сказать по-другому, но тоже доходчиво, как делают многие подобные пары. «Компаньоны». В этом слове куда больше равенства. Кажется, до Выграновского начинает доходить, почему несмотря на безграничную любовь Ивана к Василисе, та заставляет его из жизни в жизнь проходить всё более мудрёные испытания, ревновать её к каждому встреченному на пути чуждому. — Вот как, а ты, получается, ведун. Повезло, повезло. А может познакомишь со своей мамзелью, не могу поверить, что есть кто-то симпатичнее моей, — чутка привирает Эд, но ложь определённо окупается, ведь теперь на него смотрит пара глаз, горящих желанием посостязаться. И далеко не в скором бою, а в соревновании, в котором «его» Василиса, неспроста названная «Прекрасной», точно бы выиграла. — А говорил, что не ради показухи участвуешь, — Иван панибратски хлопает Эда по плечу, явно успев привыкнуть к появившейся компании за столь короткое время. Вопросов по поводу всем известного прозвища к этому моменту совсем не остаётся. Но так даже к лучшему. Разговор клеится просто идеальный, пускай и наполовину лживый. Всё же рассказывать о Егоре, как о своей возлюбленной, с которой он провёл всё время после перехода через Калинов мост всё равно, что сочинять небылицы. Но такова цена сближения с Иваном. Заоблачной её не назовёшь, потому Кощей Бессмертный сей позор как-нибудь да переживёт. Тем более, его прямо сейчас расхваливают непомерно сильно, прославляя и золотые кудри, и идеальные черты лица. Выграновский даже рассказывает о небывалых способностях к шитью, демонстрируя собственную одежду. Не известно только, правда ли тот хоть к чему-нибудь из надетого непосредственно прикладывал руку. Прямо, как и к готовке, появляющейся самой по себе. Но дворец кощеев? Кощеев. Появляется по его желанию. По его. Значит всё нормально и ложь получается складная, ни разу не задевающая внутренние рецепторы совести. — Кстати, а зовут то тебя как? — спрашивает Иван в тот момент, когда с ринга доносится выкрик судьи, оповещающий о победе некого Шептуна. Скорее прозвище, нежели фамилия. Шансов на наличие таковой у ушлого немного. — Эд, — сокращённое прозвище само собой выпрыгивает изо рта, совершенно не стесняясь заменять собою имя и фамилию. Приелось. Вжилось. Засело в голове единственным правильным вариантом. — Вот как, ну тогда я просто Ваня, рад познакомиться, — искренне улыбается парень, крепко сжимая его руку в знак знакомства. Хочется ненароком спросить: «А не Иван ли Царевич?», однако, все мысли сбивает приблизившаяся к ним фигура. Ею оказывается тот самый мужчина, глядевший на Выграновского исподлобья, стоило тому заявиться под полог. Тот явно хочет выглядеть угрожающе: руки оголены, как и торс, однако, в отличие от последнего, на котором любые намёки на кубики пресса спрятаны под слоем старого жира, конечности правда могут заинтересовать. Из каждого сустава торчит подобно рогу костяной нарост. Подобные можно увидеть и торчащими у того прямиком из шеи. Они растут параллельно прорывающим губы небольшим бивням, лезущим из нижней челюсти. Страшным его назвать сложно, но угрожающим — вполне. Особенно при взгляде на расправленные плечи и взгляд человека, готового наконец, после пары кружек крепкого мёда, завязать долгожданную драку. — Да нихера он никакой не Эд. Детей боярских подобно холопам не называют. Хотя, таким ублюдкам и фамилий давать не должны, — сплёвывает тот на пол, прямо Выграновскому под ноги, едва не задевая мокротой сапоги. — Эй, мужик, если какие-то проблемы, говори прямо, а то за такое можно и по зубам словить, — тут же выступает Иван, явно увязившись от подобного поведения в адрес того, с кем практически побрататься успел на фоне разговоров о женщинах. Нет, Выграновский, конечно, по-своему ценит этот жест, но за себя постоять он может и сам весьма неплохо. Только вот приходится сдерживаться. Вряд ли судьи засчитают легитимной победу вне ринга, на которую никто не сумел сделать ставок. — Он тебе про баб в уши ссыт, а ты б его спросил, чем подонок по жизни занимается. Не думал, что и до сюда докатятся отрубленные волчьи бошки. Или что, царёк сам от вас избавляться начал? — сначала может показаться, что мужик в самом деле смеётся. Гаденькая ухмылка, сощуренные опухшие глазёнки. Только тот, кто за свою жизнь успел поиздеваться над достаточным числом проигравших знает, что рычащее злорадство исходит далеко не от искренней радости и счастья. Оно зарождается в самой чёрной части сердца, до которой никогда не добраться настоящему смеху. — Я был опричником, и что дальше? Я этого не скрываю, так что давай, выкладывай, чего надо, — складывает он руки на груди, не отрывая взгляда от незнакомца. Реакция Ивана на эту информацию его сейчас совершенно не волнует. Оправдываться сейчас было бы весьма глупой затеей. Более того — чуждой самому Эду. — Чего надо?! Чего надо, спрашиваешь?! Так ты получается не помнишь лиц тех, у кого всё отнял?! — кричит тот, совершенно не замечая, как вспенившаяся в уголках рта слюна летит во все стороны, частично оседая на желтоватых бивнях. — Ну уж извини, таких было слишком много. Не думай, что ты какой-то особенный. Как видишь, в итоге мы оба оказались в Нави, так что можешь просто заткнуться и пойти страдать где-нибудь в уголке. Уверен, у тебя это просто прекрасно получится. Небось каждый день практикуешь. Прошлое — не то, о чём хочется вспоминать. Каждому, оказавшемуся в Нави, стоит его отринуть целиком и полностью. Ради собственного блага. Эта сторона мироздания должна быть новым началом, в которое вливаешься, уже всё потеряв. Этот же мужчина раздражает. Да, его претензии понятны, пускай Эд ни черта не помнит, что ему сделал. Разорил усадьбу? Убил близких? Публично издевался? Что ещё могло произойти? «Живи и радуйся, что на эту сторону попал живым, а не мёртвым,» — вот, что бы он предпочёл ещё добавить, если бы издалека, у выхода на ринг, не прозвучало глухое: «Растопчин, Олег, оба на выход!». На этот раз точно фамилия. Совсем уж не похоже на прозвище. Кроме того… какая-то отдалённо знакомая. Будто Эд её когда-то слышал, сам упоминал, от того на языке ощущается вполне привычно. Мужчина явно не зря его запомнил. По этой же причине у Эда нет особо времени раздумывать над какими-либо вопросами, потому как едва ли его слова обрываются, а та самая фамилия произносится вдалеке, в него уже летит весьма увесистый кулак, нацеленный прямо в лицо. Увернуться оказывается довольно легко, как и рефлекторно ответить. Уходя в сторону, Выграновский прописывает тяжелый удар, приходящийся, к сожалению, лишь в чужое оголённое плечо. На подобное противник даже не шипит, а с бешенством бросается вперёд, идя на таран своими бивнями. Иван отпрыгивает в сторону. Глаза у того больше похожи на блюдца, а рот на мухоловку, когда тот с ошеломлением наблюдает за развернувшейся дракой, участникам которой стоило дотерпеть до ринга. В отличии от Вани, Эду в ней приходится участвовать. И, как оказывается, не иметь под рукою колюще-режущих предметов весьма тяжко. Рукам охота потянуться к поясу, ухватиться за рукоять и полоснуть хорошенько. По шее, вызвав бьющий из артерий фонтан. По брюху — заставив сперва показаться слой белого жира, прячущий под собой мышцы, ливер, потроха, желудок, а вместе с ним — остатки прошедшего ужина. Без сабли тяжело. Но всё же Выграновский ради этого сюда и заявился. Ради кулачного боя. Ничего страшного, что начался тот немного при иных обстоятельствах. Они никак не мешают вновь увернуться и вновь ответить ударом. На этот раз чётко прописавшимся в левую щёку. Как ни странно, собственный кулак пронзает ужасная боль. Она отвлекает достаточно, чтобы не успеть до конца прошмыгнуть мимо следующего хука противника. — Вот так, это тебе за Илью! — звенит чужой голос, когда в ухо попадает дезориентирующий удар, едва не валящий на землю. Голова кружится. Понять, где право, а где лево на несколько долгих секунд становится невозможно. Фатально невозможно, ведь в следующую секунду Эд чувствует таранящий удар по рёбрам. Острый, болезненный до разноцветных искорок в глазах. Ему явно досталось одним из тех локтевых наростов. Перелом. Однозначно. — А это, выродок, за Марьяну! — дёргают за шкирку, будто бы подстраивая для себя, чтобы сломать Эду нос с более удобного ракурса. Кровь стекает вниз, по губе, заливается в рот. Вкус знакомый. Железистый, без капли сладости. Одна лишь соль, от которой подташнивает. Давненько Эд так не получал. В бою с оружием всегда было проще. Возможно, ему не следовало оставлять меч у Егора. — Ворвались ночью, спалили усадьбу, лишили нас, Ростопчиных, будущего, продолжения рода, гордости! — прерывает свои побои мужчина, тряся Выграновского за окровавленный воротник. Бивни изредка задевают шею, но зловонный запах из чужого рта чутка приводит в чувство, а доходящие обрывки имён и описаний дёргают поочерёдно все воспоминания прошлого о разорённых боярских усадьбах. Их было не больше пяти. Вроде как. Но только одна из них была разрушена пожаром до основания. Та, которую он помнит очень хорошо по одному единственному выжившему. Только вот им не должен был быть кабан, только что сломавший ему рёбра и нос. — Марьяна… это твоя дочь? — хрипло спрашивает Выграновский, проклиная стекающую по носоглотке кровь. Её бы отхаркнуть, высморкнуть на землю, но побитую тушку весьма крепко удерживают в неудобном для того положении. — Дочь? Дочь?! Нет, это была моя жена! Я видел, как ты перерезал её горло после того, как твои дружки её обесчестили. Я бы никогда не забыл твоё лицо, сволочь. Точно. Такое было. Ту ночь Эд никогда не забывал. — И где ты тогда был, раз выжил? Спрятался под кроватью? А может, притворился мёртвым вместо того, чтобы как настоящий мужчина ценой своей жизни защитить свою женщину? — на улыбку, паскудную, отвратительную, наполненную презрением, силы находятся с лёгкостью. — А дочь? Чего её то хотя бы не побежал спасать? Бедная девочка забилась в шкаф, даже не пыталась сбежать сама… — Её ты тоже сделал шлюхой, да?! Сука… Последнее слово они произносят синхронно. С разной интонацией. В одном кричит бешенство. Кипящее в крови и пенящееся на губах. В другом стонет гнев. Чистым, с лёгким намёком на праведность, и каплей здравого рассудка, зажигающего искорки в мозгу. Перед Эдом сейчас стоит трус. Самый отвратительный из возможных. Тот, кто жалеет себя прошлого и не может оставить его в настоящем. Тот, кто бросил жену и детей, тот, кто смеет называть собственную дочь «шлюхой» только заслышав о ней из чужих уст, возможно причинивших ей боль. Эдуард определённо заслуживает званий «суки», «ублюдка», «падали» и любых остальных клеймлений. Они не вызывают в нем эмоций. Но девочка… та девочка, чьего имени он не знает, но чей силуэт долго преследовал в кошмарах, точно не должна быть дочерью такого отца. — Как её звали? — тихо спрашивает он, всматриваясь в чужое лицо, ставшее в миг совершенно омерзительным. — Что? — опешивает мужчина от внезапного вопроса с уст того, кого предпочёл бы просто избивать, периодически обвиняя во всех бедах. К которым Эд безусловно причастен, пускай и не он один. — Как. Её. ЗВАЛИ? — рычит Выграновский, а после слышен крик. Острые когти впиваются в мужское лицо. Глубоко. Больше, чем на половину. Крови много, но теперь то её запах куда приятнее. В нём ощущается сладость мяса, будоражащая собственные внутренности. Всё же, кое-какое оружие у него всегда было. Следовало только вспомнить о нём чуть раньше. До того, как позволил себя избить, сжимая собственные руки в беспомощные кулаки, калечащие сами себя. Лапы куда лучше справляются с задачами защитить и напасть. Вон, заставляют противника кричать, краснеть приливающейся и выливающейся кровью. Мужчина отпускает ворот, вместо того цепляется за предплечья, у самой кисти. Крепко, пытаясь отодрать чёрные ладони от своего лица. Но вместо этого лишь натягивает раны изнутри — закруглённые когти сидят крепко, не желая просто так покидать своей добычи. Эд чувствует улыбку на своих губах. То, как та ползёт к угольному сердцу, источающему чёрный смог, бьющий из лёгких. И та предлагает сделать кое-что ещё, как можно скорее. Успеть до тех пор, пока боль в сжимаемых предплечьях не станет невыносимой. Вокруг шум и гам, но громче всего слышен собственный пульс и чужой вопль, когда большие пальцы впиваются в глазные яблоки. Густая кровь и сопливый белок стекают по запястьям. Эд сам готов кричать от боли, что возвращается противнику с процентами. Кто-то хватает его за плечи. Пытается оттащить. Ещё две пары рук возникают в поле зрения, когда пытаются вырвать мужчину из его лап. Но они сцепились крепко. Настолько, что сначала Выграновский лишь слышит и чувствует треск, проходящий по его запястьям и предплечьям. Начинает давить сильнее. Выжимать остатки того, что вообще может находиться в глазницах. Хотя, по ощущениям там уже другая субстанция. Хватка ослабевает. Зато боль усиливается. Держать руки напряженными буквально невозможно. Единственное, что заставляет их оставаться внутри лица начавшего оседать мужчины — физическая невозможность их вынуть. Кто-то делает это за него, расталкивая всех, кто смеет дотрагиваться до Выграновского. Папоротники. Такие хорошо знакомые папоротники аккуратно, один за одним, без единого намёка на отвращение. — Спасибо, — хрипит Выграновский, так и не поднимая головы. Не хочется. Мир за пределами крови, когтей и искорёженного лица слишком велик. В нём слишком много людей. Пялящихся. Орущих. Назойливых. Не понимающих, каково убивать. Опять и опять. Каково быть убийцей, для которого произошедшее — обыденность. Та самая, которой следовало остаться в прошлом. — Вставай, надо уходить. На Базаре не любят смерти, — знакомая рука ложится на плечи и толкает вперёд, ведёт сквозь толкающуюся толпу. Больно. Рёбра лежат совсем не так, как надо. Больно. Висящие руки мотает во все стороны. Мерзко. Своя кровь засыхает на губах, а чужая, смешанная с белком глаз, пачкает одежду. Эд ощущает себя проигравшим. Отвратительно. Они идут не долго. Спасибо вообще, что ноги целы. Иначе пришлось бы остаться там. Не самый лучший исход для того, кто оставил перед собой свеженький, ещё тёплый труп человека, имевшего право кровной мести. Когда толкавшая его вперед рука натужно заставляет опуститься вниз, Эд может только подчиниться, на секунду ощущая то самое чувство падения. Но его встречает не бездонная яма, а вполне себе устойчивая деревянная поверхность. Ящик — доносится в глубине затуманенного сознания. — Пей, — звучит уже куда более реальный голос. То, что именно подразумевается выпить, появляется буквально спустя пару секунд. К губам прикасается сухое горлышко холодной фляги. Поднять руки и принять сосуд самому не получается — сломанные руки дают о себе знать. Вскоре из него прямо на губы и в горло течёт вода. Сладкая, но освежающая, та частично льётся мимо, делая мокрым окровавленный воротник, мерзко стекает по груди и впитывается в ткань окончательно лишь в районе пупка. Противно. — Хватит, — нервно полукриком произносит Выграновский, неожиданно для себя выхватывая флягу из рук Егора. В голове слишком ясно для человека, плохо осознававшего происходящее всего несколько секунд назад. Будто бы весь морок от оглушения и ударов смыли. Прямо как и успевшие частично налиться у носа гематомы и обездвиживающую боль в рёбрах. Те даже ощущаются по-прежнему — каждое на своём месте. А руки… — Что это было? — уже куда спокойнее спрашивает Эд, осматривая ладони и предплечья, грязные и липкие, залитые кровью, но совершенно точно целые. Даже шевелить пальцами не больно. Всё прошло. Каждый ушиб, порез и перелом. «Как новенький» весьма спорное выражение относительно любого человека, старше нескольких минут отроду, но иначе состояние не описать. — Живая вода, — трясёт Егор остатками на дне опустошенной бутылки. — Имея во дворце целый источник, было бы глупо не брать её в путешествия. — Гм, — всё, что удаётся ответить перед тем, как молчание накрывает их с головой. Она далеко не всеобъемлюща. Людей, их топот, выкрики, восклицания, недовольство и смех прекрасно слышно где-то там, в отдалении. За пределами крохотного пузыря обоюдной тишины, не выходящего за пределы найденного Егором непритязательного временного убежища. Позади — стена одного из самых отдалённо стоящих публичных домов. Над головой — серый, покрытый грязными пятнами навес. Под собственной задницей — пустые деревянные ящики, давно позабытые. От того напоминающие собой утиль. Сбоку и спереди навалены гнилые брёвна, на них местами лежат тряпки, некогда бывшие женскими сорочками. А между ними сидит Егор. Зачастую его молчание является синонимом покоя. На похожем на маску лице нет эмоций и только глаза будоражат внутренности каждого, осмелившегося пересечься с ним взглядом. Сейчас же любой поймёт — внутри Егора творится нечто странное. Эд впервые видит, как тот прикусывает губу, явно отрывая кусочек кожи, как брови исполняют едва заметную пляску, проявляя на свет крошечные морщинки, которых в обычный день не увидишь. — Разочарован? Нарушить молчание ощущается необходимостью. Ощущать на себе этот новый, непривычный взгляд становится невыносимо. Как будто бы пытается залезть в душу, поковыряться в ней тонкими, как паучьи лапки, прутиками. Почему Егор так делает — кажется предельно ясным. А вот зачем, с какой целью… Лучше услышать укор, чем медленно вариться на огне чужих эмоций, томясь в собственном соку. — Разочарован. Но не тобой, — Егор всего на пару секунд отводит взгляд, которым окидывает весь окружающий хлам. Только смотрит он явно куда дальше, чем на крохотный уголок спокойствия на огромном гудящем Базаре. — Делам Яви следует оставаться в Яви. Мне… жаль. Кто бы мог подумать. Эти взгляды, это странное ощущение в груди на них отзывающееся. Всё какое-то неправильное. Странное. Искривлённое. Поверить в то, что к нему, к Выграновскому, испытывают жалость, да к тому же не кто-то, а Егор — сложно в прямом смысле. Не ложится никак на факт совсем недавно совершенного нового убийства, о котором Эд ни разу не жалеет. Будь у него выбор: убить ли Растопчина вновь или же пощадить, он бы убил не раздумывая. Не из привычной милости к жертвам, а как раз наоборот, чтобы гнил в Нави призраком, способным путешествовать только по своим воспоминаниям. Жаль, что ушлых такая судьба не может постигнуть. Он не тешит себя мнимым благородством. Знает — он жесток к тому, кого в своё время лишил многого. Всего, не считая брата и дочери. Но ведь можно было держаться за них, за то немногое хорошее, а не исчезать из мира, ища лучшей судьбы на обратной его стороне. Именно от того злость струной пронизывает всё тело при воспоминании об убитом мужчине. И вот к такому человеку, как он, Егор испытывает жалость. Немыслимо. Выграновский может даже рассмеялся бы, не окажись откликающееся в нем чувство весьма приятным тёплым, а от того не менее абсурдным в своей сути, чем кощеева жалость. — А ведь даже сейчас я так и не узнал её имя… — прокручивает он в голове помутнённые воспоминания, пытаясь забыть то, что услышал пару минут назад. — Чьё имя? — непонимающе откликается Егор, видимо так и не понявший, почему произошла та драка. И ему всё ещё жаль. Поразительно. Поразительно глупо. Но приятно. — Это был отец той самой девочки, о которой говорил Антон… — начинает Эд, однако закончить мысль не успевает, когда его тихий и низкий голос резко прерывает шум падающего «чего-то», по звуку похожего на доски. Спустя всего пару мгновений после, из-за брёвен показывается вторая светлая шевелюра, владелец которой сперва радостно улыбается, завидев Эда, а после и вовсе перемахивает поленницу, оказываясь неподалёку от Егора, того и вовсе не замечая. — Вот ты где! А ты выглядишь лучше, чем я ожидал после той драки. Кстати, ты извини, что не вмешался, знаешь, по вашим разговорам дело то личное было, так что я как-то так. Оставил его вам в общем, — почёсывает тот затылок, хотя в голосе ни крохи раскаяния за игнорирование ситуации, в которую попал новый знакомый. Внезапное появление сопровождается не одним лишь усталым вздохом Егора, тут же скосившего взгляд в противоположную от парня сторону, но и удивлением Выграновского. Нет, не столько самому Ивану, ворвавшемуся в их крошечный мирок, а их теперь ещё более очевидной визуальной схожести со своим спутником. Их можно было бы посчитать братьями, чуть ли не близнецами, умудрившимися обзавестись противоположными характерами и судьбами, породившими совершенно разный опыт, отражающийся в глазах, разговорах, темпе речи. Даже то, как Егор сидит в тени наваленных друг на друга брёвен, не стремясь показывать себя, контрастирует с высящимся сверху завалов молодым человеком, не спешащим оглядываться по сторонам. — Тебя там какой-то парень увёл, вот я решил проверить, всё ли нормально, — вновь оглядывает тот молчащего Выграновского, явно наплевав, собирается ли собеседник как-то реагировать. — Да, нормально, и не в таких заварушках бывали, — всё же решает проявить инициативу, вспомнив свою изначальную цель, от курса на которую его сбил так не кстати подвернувшийся старый знакомый. — А ты как, в итоге сумел показать себя на ринге? Судя по всё таким же идеально чистым и аккуратным одеждам в придачу к аккуратно лежащим волосам, вопрос можно было даже не задавать. Бегающие глаза выдают сами себя. — Показать себя? А, нет, там, знаешь, уже не до боя стало, — неловко отвечает тот, потирая руки и озираясь по сторонам уже с опаской, больше всего уделяя внимания стороне позади него самого. — Так понимаю, свежий труп никого особо не обрадовал? — делает предположение Выграновский, краем глаза замечая то, как незаметно расположившийся в тени Егор практически сразу после этих слов резко повернул голову в сторону прорехи между брёвнами и ящиками, сквозь которую попасть в их закуток легче всего. — Нет, дело не в этом… — слышится уже на фоне, тогда, когда и сам Эд перестаёт смотреть в сторону Ивана. Маленький укромный мирок совсем разрушается, когда в нём появляется четвёртый человек. Тот, кого они так долго искали и боялись не встретить, несмотря на предсказанную судьбу. — Так вот ты где. Добрался до самой Москвы, но даже не поздоровался, Егор. Так грубо, ты не находишь? — раздаётся яркий, чистый, точно перезвон колокольчика, женский голос. Таким бы распевать стихиры, да созывать с небес на землю ангелов, прикинувшись одним из них. Так можно подумать, что это и впрямь они с Егором поступили весьма некультурно, проигнорировав барышню, ждавшую их целую вечность и ещё немножко. Об их долгих похождениях, опирающихся на веру в предвидение Антона, приходится заставить себя самого натужно вспоминать. К тому же, внешность девушки соответствует её голосу — такая же ангельская. Белое платье до пят, подбитое кружевами. Оно больше походит на ночную сорочку, в которой появляться на людях, тем более, в обществе незнакомых мужчин, было бы недопустимо. Но на деле, одеяния скорее напоминают о её натуре, о белых перьях и широких крыльях. Прямо, как и белокурые локоны, свободно ниспадающие до поясницы. Только в голубых глазах, окаймлённых светлыми ресницами, да изгибе улыбающихся губ видна хитринка. Стоит её заметить, как в голове становится чисто, как после фляги живой воды. Не стоит забывать о том, что перед ними на самом деле не молодая невинная девушка. Это — помнящая. Ведунья, а нынче — фамильяр, прожившая десятки человеческих жизней, каждая из которых ознаменовалась новой сказкой. Пускай каждая из них — ложь, зато притаившийся между строк намёк ему уже давно разжевали. — Василиса, тебе незачем было за мной идти, я бы и один проверил Эда, — обращается к ней Иван, явно не будучи под таким же впечатлением, как впервые узревший девушку Выграновский. — Но я просила тебя не это. А найти того, кто его увёл. В следующий раз, пожалуйста, будь внимательнее, — улыбается та, не показывая зубов, от чего выходит как-то скупо. Больше походит на угрозу, от которой у парня на мгновение сжимаются кулаки, но в итоге тот кивает, бросая недобрый взгляд на проигнорированного до того Егора. — Я может быть и заглянул бы к тебе на чай, но тебе явно проще меня найти, нежили наоборот, — без приветствий он отвечает ей, вновь становясь прошлым кощеем, в котором нет ни тепла, ни жалости. Одно лишь безразличие, на которое девушка глядит горящими от веселья глазами. — Так вот оно что, значит, ты не против, чтобы я навещала тебя почаще. В таком случае, обязательно наведаюсь к тебе. Не знаю, может года через три? — летящей походкой подскакивает ближе к Егору, заламывает руки за спину и чуть наклоняется вперёд, озорно ловя чужой холодный взгляд. Так и не скажешь, сколько ей на самом деле лет. Пять? Пятнадцать? Сто пятьдесят? Говорят, что у ведунов и фамильяров вечно молодые души. Если слухи лгут, то Василиса просто прекрасная актриса. — Кто это вообще такой? — голос Ивана не так уж и медленно, но совершенно верно начинает закипать. Вот она — ревность и собственничество, которые Выграновский ожидал в нём увидеть. Проявляются моментально, стоит Василисе обратить на кого-то внимание. — Ну что ты, Ваня, ты его знаешь. Это наш старый, добрый друг. Ты просто его не помнишь. Но это ничего не меняет. Видно, что она раздражает парня намеренно, а тот ведётся, хотя ничего не может сделать, кроме как бегать и кричать «моё!». Кто из них хуже, сказать сложно. — Кстати, Егор, чего ты делаешь на московском Базаре? Чтобы ты забирался так далеко от дворца… Видимо, случилось нечто совсем из ряда вон? — обращает та своё внимание на парня, однако, всего на долю секунды, Выграновский в полной мере ощущает на себе взгляд пронзающих голубых глаз, прочитать которые просто невозможно. Слишком уж быстро те о нем забывают. Хотя нет, просто тот им не так интересен, пускай и взят на заметку. — Да так, решил показать своему гостю все прелести Нави. Эд не слишком давно перешел Калинов мост, — тот факт, что Егор вновь переводит на него стрелки не слишком радует. Особенно раздражают три пары глаз, каждая из которых смотрит по-своему, безмолвно задавая вопросы, просто удивляясь и прося подыграть. Ох уж эти игры на границе лжи. Лишь глупец посчитает разумным актёрствовать перед тем, кого называют Премудрой. От того баловаться полуправдой, как тот делал с Иваном, Выграновский не собирается. Голубые очи его раскусят в любом случае. Правда, сперва бы выдержать их тяжелый, внезапно ставший хищным, взгляд. Всё такой же голубой, точно чистое летнее небо, но сейчас отчётливо видно, как пейзаж под ним сменился с зеркальных просторов Селигера на Чёрные Земли, где солнце уже не даёт приятного тепла, оно печёт и иссушает, переставая быть символом одной лишь жизни. — Для меня ты никогда не устраивал подобных путешествий. Только и делал, что сидел на своём троне днями и ночами. Будто бы меня рядом даже и не было, — по голосу можно подумать, словно бы девушка вот-вот расплачется. Перезвон колокольчиков в нём становится беспокойным, назойливым, но всё ещё кристально чистым. Однако на глазах ни слезинки, рот кривится в уродливой улыбке, а вокруг глаз появляются недобрые морщинки, на которые способны разве что женщины. — Так это ведь естественно… — ухмыляется Выграновский, подходя ближе к Василисе, её тем самым определённо сильно удивляя. Каждый сделанный шаг отдаётся по телу сомнением. Будто бы приближаться к ней — грешно. Будто бы несмотря на нахождение их обоих в одном месте, они принадлежат совсем разным мирам, не имеющим отношения к Нави и Яви. Василиса во всех проявлениях похожа на богиню, тем самым напоминая Егора, пускай те и полные противоположности. Просто оба совсем другие. Странно только то, что один — Кощей, а другая — фамильяр. Хотя, точно, помнящая ещё. Все ли ведуны, чья память не прошла сквозь Лету ощущаются точно так же? Выграновский понятия не имеет. Зато может гордиться тем, что сумел преодолеть самого себя и оказаться всего в полушаге от девушки. Совершенно непочтительное расстояние. С другой стороны, Эд никогда никого не почитал и не превозносил. Данную традицию точно не следует нарушать. — … Если кто-то тебе не интересен, то нужно ли вообще утруждать себя, даря тому внимание? — чтобы сказать и сделать следующее, приходится собрать всю волю в кулак. — Говоришь, явишься через три года? Может быть, тогда тебе следует спеть? Поговаривают, лебединые песни весьма красивы, — берёт он один из белокурых локонов, пока девушка глядит на него совершенно пораженно. Прямо как и остальные двое присутствующих мужчин. Скорее всего, никто никогда не позволял себе подобную наглость относительно Василисы. Той, от кого буквально исходит аура священности и неприкосновенности. Серебристые волосы с едва заметным золотистым отблеском выглядят и впрямь завораживающе, проходя сквозь чёрные когтистые пальцы, больше похожие на птичьи лапы. Буквально льются жидким шелком, куда более прекрасным, нежели любые ткани, продаваемые на Базаре. — Эй, руки убрал! — рычит Иван, спустя несколько секунд срываясь с места. — К ней могу прикасаться только я! Василиса тихонько вскрикивает, когда её компаньон хватает Эда за предплечье и, перед тем, как заломить руку, резко то дёргает, едва заново не ломая несчастные кости в прямом смысле. Крепкая хватка заставляет те ныть, в то время как мышцам тоже больно, но эта боль привычная и терпимая. Не страшнее некоторых понесённых в битвах ранений. — Хватит, — тут же возникает Егор, на чьём лице можно было увидеть промелькнувшее беспокойство, а нынче — просачивающуюся сквозь старый барьер безразличия злобу. Тот держит уже сжимающийся на Эдовом предплечье кулак, но весьма мягко, понимая — лишние телодвижения явно будут лишними для шипящего через зубы Выграновского. — Я не хотел бы устраивать здесь ещё одну драку. Уже с моим участием, — казалось бы, агрессия должна быть направлена на Ивана, но парень смотрит мимо него, на поправляющую локоны Василису, всё ещё не до конца понимающую, как так вышло, что какой-то ушлый посмел к ней прикоснуться. Более того — испортить её идеальные локоны, каждый волос которых для неё дороже чистого золота. — Ага, да, боюсь-боюсь, — рявкает Иван, таки отпуская Выграновского, тут же начинающего потирать сжатую в кулак руку. — Этого чуть не грохнул какой-то мужик на боях, а ты на вид ни разу даже кухонного ножа в руки не брал. Не думаю, что даже два на два вы будете… — Ваня, — строго произносит Василиса, тут же заставляя замолчать своего цепного пса. — Запомни раз и на все жизни: ты никогда не будешь сражаться с Егором, — взгляд из-под застилающих глаза локонов чуть прищуренный, в нем едва плещутся раздражение и злоба, растоптанные смирением. Голос тихий, но строгий. Такой, что приходится прислушиваться, боясь упустить любой звук. — Но… — непонимающе начинает Иван и тут же заканчивает. — Без «но». Отойди от них. Парень определённо не хочет этого делать, но подчиняется, как и всегда. Потому только лишь скрипит зубами, глядя на странную парочку, которой Василиса уделяет особое внимание. За то, что Эд прикоснулся к волосам его фамильяра, тот бы без радости, но с превеликим удовольствием, проистекающим из гнева, избил бы молодого человека до потери сознания, заодно оставив без единого зуба в челюсти. Однако, она запрещает, дёргает невидимый поводок назад, отдавая команду «сидеть». Сама же тоже больше не стремится виться игривой пчёлкой вокруг Егора, только смотрит на них несколько секунд. Задумчиво и внимательно, отдалённо напоминая то, как делал Антон, вглядываясь в одеяния опричника. Только этот самый взгляд направлен не в пустоту, а вовнутрь. В самую душу, которую хотелось бы от неё скрыть. — Думаю, мне больше не следует навязываться в гости, — поворачивается та чуть боком, явно уже готовая уходить, но бросает ещё кое-что напоследок. — И, кстати, чернопёрый, — голубые глаза упираются прямо на Выграновского, от чего сердце мерзко ползёт по трахее, точно бы пытаясь вырваться из груди через лёгкие. — Я предпочту исполнить свою последнюю лебединую песнь, нежели каждую ночь предвещать чужие смерти. Ты тоже задумайся, пока ещё можешь. Девушка разворачивается и уходит, обронив им на прощание лишь тревожное предзнаменование, от которого по рукам бегут мурашки. Стоит шлейфу её похожего на белое оперение платью скрыться за углом, как Выграновский поднимает до того крепко сжатую в кулак руку и наконец позволяет себе её расслабить. Меж покрытых засохшей кровью пальцев, едва-едва поблёскивая в свете далёких солнечных зайчиков, лежат несколько грязных волосков, ощущающихся на ладонях скорее паутиной. Добыча, за которой они сюда шли, всё же оказалась в цепких лапах Выграновского. Осталось только аккуратно сложить их в оторванный от купленного раннее полотна кусочек ткани, и понадеяться, что такого количества Антону хватит. Цель наконец достигнута. Да вот… ценой чего? От драгоценных ниточек волос взгляд скользит ниже, на запястье, покрытое грубыми сухими складками на сгибе. После сказанного Василисой, старые сомнения вновь начинают терзать изнутри. С этого момента они совсем не кажутся глупостью. В конце концов, словам Премудрой можно верить. Она точно не врала. В её случае, отысканная в чужой судьбе горькая правда будет куда больнее любой лжи. Впервые за вечер Егор решает задрать рукав своего расстёгнутого кафтана, оголяя не раз за сегодня пострадавшие предплечья. «Так вот оно что.» Кожа, вполне ожидаемо, до сих пор такая же чёрная, какой и была. Однако, на ней появилось разительное отличие. Каждый покрывающий руки небольшой бугорок теперь надорван. Выглядит сие зрелище мерзко. Как будто бы плохо ощипанная курица. И, похоже, смысл этого сравнения куда глубже, чем казалось. Эд не жалеет себя, когда поддевает острым ногтем один из зудящих волдырей. Кровь тонкой струйкой течёт по руке, не смывая чужой. На то, как та капает на землю, Выграновский не обращает внимания. Вместо того упорно копошится в ране. Всё, чтобы поддеть чёрное влажное нечто. Неуклюжим когтистым пальцам требуется время, прежде че удаётся сделать задуманное. Удивительно, что резать и колоть себя было куда менее больно, нежели, когда он выдёргивает из себя окровавленный предмет. А если точнее — небольшое, недоразвитое пёрышко, которому ещё рано было появляться на свет. — Это ещё ничего не значит, — Егор, совершенно не брезгуя, кладёт собственную ладонь на чужой трясущийся кулак, что вот-вот навредит сам себе зажатыми во внутрь когтями. — Хах, — нервно выгоняет воздух из лёгких Эд, глядя на оказавшееся напротив лицо, не скрывающее своего волнения и беспокойства, такому точно невозможно поверить, что всё будет хорошо. — Это как раз то и значит. Карты Антона всё сказали ещё в самом начале. «Сирин. На Алконоста или Гамаюн в его случае странно было бы надеяться».***
Кровь нельзя отмыть. Она всегда с тобой, сколько бы мыла и воды ты не истратил. Она же несёт в себе всю возможную грязь. Не нужно задаваться философскими вопросами, чтобы привести пример из Яви — незахороненные трупы гниют, порождая болезни и эпидемии. На мясо слетаются мухи. От запаха крови большинство людей мутит. При этом же, за пролитую кровь близких принято мстить. Кровь возвышают и её же боятся. Эд на собственной шкуре понял, почему, ведь даже в Нави она не оставила его в покое. Проникла в его сущность, заставила явиться всей гнили наружу. Стала его проклятием, которое некому снять, ведь его никто не накладывал. Он сам стал семенем, возложенным в благодатную для роста почву. И вот, из него начало расти совсем не то, на что надеялся садовник, а то, чему должно проклюнуться. Антон боялся, что Выграновский станет монстром. Чем-то неконтролируемым, ужасным. Способным навести хаос в Нави, с которым ему самому будет не под силу разобраться. Он ошибся лишь на половину. На ту, которую не смог разобрать, пытаясь заглянуть в будущее. Эд — не монстр, ему никогда по-настоящему не была нужна чужая кровь. Но он пролил её достаточно, чтобы стать предвестником беды. Он не стал появляться в доме ведуна, когда Егор отправился отдать волосы с головы Василисы. Слишком страшно предстать перед тем, кто теперь точно сможет расписать ближайшее будущее, не теряясь в переплетении судеб. Вместо того предпочёл остаться во дворце, как и многие последующие дни. Дни, наполненные созерцанием своего отражения в зеркале. Каждый раз удаётся подметить что-то новое: руки начали меняться, удлиняясь, кости изменили форму. На них появились перья. Длинные, смолянисто-чёрные, но отличающиеся от всех известных Эду птиц. Ими же покрылись и ноги, за последний месяц сильно потерявшие в мышечной массе. Всё, что ниже груди постепенно перестало быть человеческим. Огромные когтистые лапы, на которые не лезут ни единые сапоги, тому одно из самых очевидных доказательств. Только лицо и грудь остались нетронутыми, и то по ключицам разрослось ожерелье из чутка отливающего синевой оперения. Начавшая ещё осенью появляться лёгкость в теле перестала ощущаться подобно последствию хорошего отдыха. Лицо сильно осунулось, но ушел явно не один лишь жир. Глядя на поросшие маховыми перьями предплечья, Выграновский понимает — изменения начались давно. Просто они происходили не снаружи, а внутри. С костей, ставших весьма хрупкими только из-за того, что уподобились птичьим, полым внутри, без которых их хозяева не могли бы подняться в воздух из-за собственного веса. От того грудь в который раз пробирает страх холоднее мрамора кощеева дворца. В отличие от Алконоста, Сирин мироздание обделило руками. Ладони, куда более похожие на птичьи лапы, сжимаются, впиваясь когтями в огрубевшую кожу. Но эта боль благостна. Слишком велик шанс однажды её потерять в обмен на два крыла, неспособных держать ничего, кроме своего владельца в воздухе. Когда в покои заходит Егор, хочется спрятаться. Слишком позорно признавать проигрыш самой Нави. Выставлять на обозрение тело, прикрыть которое может разве что покрывало. Да только… смотреть там явно уже не на что. В лучшем случае — потешаться. Однако, Егор не такой. Егор совсем не холодный и не жестокий. Он единственный, кто испытывает к уродливому снаружи и изнутри хоть какие-то чувства. Всё ещё неловко стоя у зеркала, Выграновский видит в чужом отражении беспокойство, грусть, тоску, а ещё нечто, похожее на боль. Поверить в то, что она принадлежит именно Егору — сложно. Потому остаётся верить, что в омутах глаз откликается его собственная, и имя этому отклику — жалость. — Ты давно не выходил из комнаты, — констатирует факт Егор, подходя ближе. — С каких пор теперь ты у нас пытаешься развеять чужое одиночество? — грустно хмыкает Эд, пересекаясь с ним взглядом в отражении. — С тех пор, как оно стало снедать меня самого, — произносит тот так тихо, что голос почти переходит на шепот, льющийся позади, ласкающий непокрытую перьями шею. — И, раз уж ты обделил меня своим присутствием, я решил потратить время на это, — хлопает тот единожды. Не проходит и мгновения, как Эд чувствует на плечах некогда привычную тяжесть. Его отражение в зеркале меняется. Теперь там не общипанная птица с человеческим лицом и неразвитыми крыльями. Можно сказать, что на Выграновского смотрит полноценный человек, пускай лишь похожий на того, каким он был раньше. У него не было привычки носить шубы. Теперь же он облачён именно в таковую. Серебряный мех неведомого зверя на воротнике, та самая чёрная кожа, длинные рукава практически до пола, полностью скрывающие руки. Россыпи рубинов и жемчугов перетекают к подбивке у подола. Роскошно. Красиво. Хочется потрогать все материалы нового одеяния, восхититься их необычностью, редкостью и, банальное, мягкостью. Жаль не может. И не только из-за непомерно длинных рукавов. — Он настоящий, не иллюзия, — поясняет Егор, зарываясь в мех на его плече. — Если захочешь, можешь надевать на прогулки. — Да… конечно… — выдавливает из себя через силу лживое согласие. В горле столь болезненный ком, что всего несколько слов становятся настоящим испытанием, хотя, казалось бы, ему должно стать птицей певчею. Однако, на самое главное, ему хватает силы воли. — Спасибо, Егор. На самом деле, он не хочет выходить за пределы дворца. По многим причинам. Эд чувствует себя уставшим до такой степени, будто бы на плечи свалилась вся тяжесть мира. Отчасти так и есть. Жизнь человека и есть его мир, вопрос лишь в том, что успевает в него проникнуть извне. Что и кто именно становится его частью. Сейчас весь его собственный мир продолжает меняться с каждым днём всё сильнее. Снаружи обрастая перьями, внутри становясь полым. И не только костями. Он уже около месяца замечает за собой пугающий факт — порой Выграновский оказывается в комнатах и залах без какой-либо на то причины. Иногда даже забывает о том, как там оказался. Порой из этого состояния его выводит оклик Егора, порой — его мягкое касание. Егор теперь всё больше напоминает его самого в начале их знакомства — приходит сам, каждый день, пытается развлечь разговором, отвлечь всевозможными занимательными вещицами, даже просит урок игры на балалайке, пускай Эд далеко не виртуоз. К тому же, показать всё на личном примере больше нет возможности — все струны порвутся при малейшем касании острыми когтями. Но они тратят на это несколько дней, пытаясь отринуть тревоги о будущем. Как итог — Егор прекрасно управляется инструментом и теперь просит рассказать ему все известные Выграновскому дурные песни. Естественно он выдаёт весь свой богатый репертуар, смеясь, пускай и с примесью грусти. Кто бы поверил в то, что птица Сирин вместо печальных баллад выдаёт кощею бессмертному текста самых пошлых и вульгарных сочинений, которых вообще можно себе вообразить. Дни проносятся без смены дня и ночи. Слепцы уже отпраздновали Рождество. Судя по словам Егора, даже Крещенский сочельник. Все те праздники, на которые ушлые не обращают внимания. Сам же Эд о них даже не вспоминает. Не до них, когда руки совсем нельзя назвать таковыми, ведь если несколько раз хорошенько ими встряхнуть, то можно почувствовать, как лапы стремятся оторваться от земли. К тому же, видя то, как бывшие ладони постепенно всё сильнее скрючиваются, начиная путь к своему исчезновению, приходится пытаться учиться пользоваться остальными конечностями взамен тех, что скоро окажутся утраченными. Мириться с сим фактом не хочется. Но приходится. Как иначе, если однажды сам рассудил — лучше стать монстром, чем спешно окончить свою жизнь в Яви. Однако, за пределы комнаты он всё же выходит. Иногда ради прогулок с Егором по драгоценному саду. Иногда — чтобы заглянуть в спальню, где в сундуке до сих пор лежат рисунки и эскизы. К ним он не прикасается с тех пор, как попытался нарисовать себя, сидя у зеркала. Вышло ужасно. Сам себя уверяет, что всё дело в дурном положении пера, угля, кистей, графита, чего угодно, что он пытается ровно взять в крючковатые усыхающие лапы. Придирчивый критик, глядя на подобный рисунок и впрямь бы разнёс его в пух и прах. Деревенщина бы подивился, как вообще возможно изобразить что-то на бумаге с такой чёткостью. Один лишь художник миниатюрист, привыкший украшать рукописи, в душе своей бы испугался столь пугающего в своей мрачности изображения птицы Смерти, чей лик совсем не похож на прекрасный женский.***
Первое, что понимает Эд, начиная озираться по сторонам — он сейчас в саду. Сидит под яблоней, чьи золотистые плоды безжалостно гнут материнские ветви. Чувство отдалённо знакомое, то самое, настигающее его каждый раз после очередной невольной прогулки по дворцу. Правда, чтобы полностью прийти в себя, на этот раз приходится потратить больше времени. Будто бы он только что очнулся от обморока — туман в голове проходит постепенно, разве что звона в ушах и в помине нет. Единственное, что он слышит — журчание бьющего в центре сада источника с живой водой. Спустя пару секунд появляется осознание — он здесь не один. По-хорошему, это должно было быть очевидно с того самого момента, как Эд пришел в себя, ведь и до того момента, он точно прекрасно видел Егора. Тот сидит на краю фонтана, закинув одну ногу на ограждение, обведя её руками и сложив на колено голову. Его позу нельзя назвать ни расслабленной, ни напряжённой. Скорее тот похож на человека, погруженного в чей-то долгий, насыщенный сложными смыслами монолог, в котором нельзя упустить ни слова. Парень определённо над чем-то размышляет, но не так, как раньше, сидя на троне. В его тёмных глазах мелькают отблески голубых факелов, а сам взгляд внимательно наблюдает за Эдом. Никак не скажешь, что тот находится не здесь. Совсем наоборот. Его присутствием наполнен весь сад, как никогда раньше. — Очнулся? — спрашивает тот, когда Выграновский начинает подавать признаки активности человека, оказавшегося совсем не в том месте, где должен был быть изначально. Проблема в том, что Эд даже и не помнит, чем занимался до того, как попасть в сад. Вновь рассматривал себя в зеркале? Собирался в первый раз за долгое время отобедать с Егором, пытаясь разыграть сценку прошлого и поверить в неё сам? — Да, типа того… — жмурится разок, пытаясь припомнить хоть что-нибудь, но в голове каша из однотипных воспоминаний последних недель. — Спасибо, что снова разбудил. — Не за что, — произносит Егор, покидая бортик фонтана и подходя чуточку ближе. Сегодня тот не пытается надеть на себя ущербное подобие улыбки. В притворном веселье тот совсем не мастер, потому так — со спокойным и задумчивым взглядом под золотистыми завитками локонов ему идёт гораздо больше. — В этот раз ты сам пришел в себя. — Хотел бы я думать, что это к лучшему, но что-то не верится. С учётом всего происходящего, чудо с ним вряд ли произойдёт. В целом, оно его и привело на точку невозврата. Уповать на ещё одно, отменяющее прошлое, было бы глупо. Судя по тому, что на этот раз Выграновский проснулся сам, даже Егор либо уже смирился, оттого лишь ждал в стороне, когда он очнётся, либо на этот раз не смог достучаться. Из подобных мыслей вытекают выводы, скользящие холодным сквозняком по внутренностям. То, сколько Эдуарду Выграновскому осталось быть самим собой, следует засекать по дням, коих осталось мало. Слишком мало для принятия угасания человеческого разума. Хотя, нет. Не мало. Слишком много. Исходя из своих старых убеждений, оборвать всё в раз было бы гораздо гуманнее. Забвение или смерть, без разницы, что бы пришло первым, Эда уже не было бы ни на одной стороне мира. Ему бы даже повезло не быть призраком. Не пришлось бы мучиться годами после конца. К тому же, достигнуть смерти весьма просто. Клинок в брюхо и, вуаля! Тушка птички оказалась бы недвижимо лежащей на холодном мраморе дворца, принадлежащего самому царю мёртвых! Проще некуда. Только вот… — Не хочешь сходить прогуляться? Как раньше, — предлагает Егор, явно подозревая неладное в чужой голове. Но явно не зная направления вязких, точно трясина и горьких, словно полынь, мыслей. Эд не может просто взять и уйти. Бесславное, трусливое самоубийство — высшая степень глупости, когда в остатке твоей жизни всё ещё есть за что цепляться. Есть, на кого смотреть и восхищаться. Вспоминать его старый, усталый, мёртвый взгляд и сравнивать его с новым. Тем, которым он смотрит прямо в душу, принося в неё не то, о чём бы никто никогда не подумал при упоминании Кощея. — Да, можно попробовать, — собирает все оставшиеся силы, всю решимость и стойкость, чтобы согласиться впервые за долгие месяцы. Уголки губ Егора тут же поднимаются в лёгкой улыбке, похожей на мёд с молоком. Ради неё определённо стоит задержаться в мире живых как можно дольше, ловя каждую возможную секунду. Жаль, что столько времени было потрачено впустую на жалкое созерцание себя в зеркале. Однако, он не мог иначе. Да и сейчас, не будь Егора рядом, скорее всего занялся бы тем же самым. Или хуже. Сейчас должно быть концу февраля, всё ещё холодному, но уже позабывшему о крещенских морозах. Не самое лучшее время для прогулок по лесам и полям. Путь либо приходится откапывать в непроходимых сугробах, расположившихся на огромных просторах, либо глядеть, как бы таковой тебе на голову не свалился прямо с пушистых крон. В Нави же всё иначе. Неизменные кривые голые стволы встречают путников сразу же, как те выбираются из глубокой пещеры. Здесь тепло, но не жарко. Идеальная погода для того, чтобы просто жить себе припеваючи, позабыв о надобности еды, воды, порой и денег, если решил стать настоящим нелюдимым отшельником. В воздухе витает гнилистый аромат мокрой земли, прошлогодних листьев и, совсем капельку, свежесть дождя. Всё то, без чего ни один ушлый долго продержаться не сможет. Однако, Эд долгое время пробыл во дворце, где нет на них ни единого намёка. Нет той самой сущности Нави, питающей всех тех, кто решил стать её приёмным дитя. Видимо, «райские» птицы не относятся ни к ушлым, ни к чуждым. Быть может, он бы стал созданием Нави, прямо как эти самые паучки с глазами вместо брюшка, то и дело пробегающие под ногами и прячущиеся в махровые лоскуты мха. — В Яви сейчас рассвет, — произносит Егор, бредя меж деревьев по привычному маршруту с ним рука об руку. — Вместо голубоватой дымки — персиковые облака с примесью алого. И солнце вставало бы вон с той стороны, выглядывая из-за холма чуть позже, чем над остальным миром, — в голосе чувствуется меланхолия, даже непривычная тоска по другой стороне, которую они оба не видели с лета. Такого далёкого, бывшего по-настоящему совсем другой жизнью. От такого рассказа даже в самом Выграновском просыпается желание вновь заглянуть в Явь. Увидеть, какова она глазами, умеющими различать простое «показалось» от эха, в котором без сомнения есть свои уродливые, прекрасные и банально интересные стороны. В конце концов, Эд всегда любил жить. — Может быть, тогда… пройдём через нору? Глянем, угадал ты с расцветкой рассвета или нет? — сперва думал предложить найти Антона, но не смог. Если есть вариант не прибегать к помощи ведуна, предвещавшего подобный конец, то лучше использовать его. Тем более, глубины должны были успокоиться после освобождения лешего. Да и ходили они уже через них. Судя по приподнявшимся бровям, Егор такому предложению немало удивлён. — Слишком долгий путь. Та, через которую мы прошли, отправляясь на Базар ведёт только глубже. Оттуда пришлось бы идти до следующей, на поверхность. Тем более… — осматривает тот внешний вид Эда, а именно набитые маховыми перьями рукава и выглядывающие из-под длинного подола, то и дело цепляющегося за колючие ветви, птичьи лапы. — Не думаю, что это будет безопасно. Ну конечно. Серый Волк. Тот самый загадочный и мифический, которого Выграновскому ни разу не довелось встретить. Тот самый, который следит за Навью и сжирает всех тех, кого посчитает для неё опасными. И, пускай, Сирин является полноправной её частью, потому у него могут возникнуть вопросы, что делает создание по ту сторону. — Эй, Егор, — тихо окликивает он парня, явно и без того готового внимать любому его слову. — Как думаешь, если я стал Сирин из-за всей пролитой крови, то как тогда появляются птицы счастья? Не должны же в Гамаюн и Алконост обращаться всякие там гуляки и праведники. За раздачу благ наказывать подобным образом было б чересчур. Ты вообще встречал их когда-нибудь раньше? Егор несколько секунд молчит, останавливаясь неподалёку от мощного дерева, отдалённо похожего на дуб благодаря толстому бочкообразному стволу и широкой, но не высокой кроне, напоминающей собой десятки, сотни, тысячи переплетённых, растущих друг из друга, птичьих лапок. — Благо бывает разным. Как минимум лицемерным. Ищущие выгоду могут творить его не из-за страданий собственного сердца по чужой судьбе, а в поисках личного процветания, но это всего лишь мои домыслы. На деле же… Я никогда не видел и не слышал о том, чтобы райской птицей становился ушлый. Быть может, прошлая исчезла и Навь решила найти новую, — задумчиво произносит тот, украдкой посматривая в сторону Выграновского до тех пор, пока не отворачивается совсем на последнем предложении. — Всё-таки бессмертие на то и бессмертие, чтобы никогда не заканчиваться. Последняя фраза звучит неправильно в своей сути, особенно из уст того, кто является воплощением бессмертия. — О чём ты? — не понимает Выграновский, отчего под рёбрами неприятно мутит. — Бессмертие не имеет ничего общего с вечной жизнью, Эд. Бессмертие существует само по себе, оно не может исчезнуть в отличие от человека, — грусть в его голосе режет, точно острым лезвием по коже. Боль терпима, зато в душе паршиво. — Звучит паршиво, — сейчас бы пнуть какой камень, да только ни одного такового под лапами не находится. Да и пинать ими совсем неудобно. — Не сказал бы, — Егор покачивает головой и вновь обращает на него свой взор. — Как по мне, конечность жизни может обнадёжить. — Это точно, — фыркает Выграновский, припоминая свои недавние мысли на этот счёт. Скорее всего, за свою жизнь он раздумывал о подобном гораздо меньше Кощея, но, видимо, не важно сколько думаешь о смерти, шанс прийти к одному и тому же весьма велик. — Хотя, странно это всё. Бессмертие для людей кажется такой недостижимой штукой. — Так и есть, но вместе с тем… Пока тебя кто-то помнит, это тоже можно назвать бессмертием. На этот раз улыбка на лице Егора оказывается грустной. Будто бы все его эмоции за день смешались. Самому же Эду от услышанного тошно. Его то собственная жизнь совсем скоро лишится смысла. Бессмертие птицы Сирин не будет иметь ничего общего с ним самим. Он исчезнет, как личность, а воспоминания… Воспоминания могут разве что приносить мазохистское удовольствие их владельцам. «Какая глупость,» — думает, но не произносит вслух. Егора не хочется ещё сильнее расстраивать своими пререканиями. По крайней мере, сейчас он выглядит как человек, которого не составит труда ранить в само сердце простым словом». — Собираешься запомнить меня навсегда? — слышна едва различимая усмешка, неожиданная даже для самого себя. — Это долгий срок. Особенно для тебя. — Не важно, — задирает тот рукава рубахи, выставляя на обозрение предплечья. В отличии от Эдовых покрытые чернотой лишь самую малость. Ту самую, которую Выграновский лично забил чернилами из сажи, придав тем форму листов папоротника. — У меня есть вечное напоминание. Сейчас, глядя на старое творение, появляется горечь, как на языке, так и в сердце. Последняя работа. Лучшая из тех, что ему доводилось переводить на чужую кожу. Но даже так она не столь хороша, как могла бы быть. И дело не в каком-нибудь разгильдяйстве или отсутствии мастерства. Нет. Просто в сравнении с самим Егором, ни один рисунок не сможет выиграть своего хозяина в красоте или же хотя бы украсить его так же, как это делает редкая сияющая улыбка. — И, если честно, я бы не отказался от ещё одного. Если бы они шли, Эд бы точно споткнулся на месте. Вместо того чувствует, как кожа покрывается мурашками, заставляя перья под шубой встать дыбом. — В смысле? — В прямом, — в отличие от самого Выграновского, в Егоре не чувствуется волнения. — Ты показывал мне эскизы. Один мне запомнился лучше всех. Вроде бы, то был шиповник? Я бы хотел, чтобы ты нарисовал его ещё раз. Но теперь уже на мне. Бледная ладонь ложится на грудь своего хозяина. Прямо туда, где и должно быть татуировке в виде начавшего раскрываться цветка. Чуточку выше сердца, по которому могли бы проходить шипастые витиеватые стебли. Эд смотрит на руку, на Егора, на прошлую татуировку, что просуществует дольше любых других. А после пытается сжать собственные ладони, от которых осталось всего ничего — указательный и средний палец начали срастаться при том значительно удлинившись и искривившись малоподвижным «колесом», да и мизинец постигла похожая участь. На покоящиеся под длинными рукавами руки без отвращения не взглянешь. Всё то, что ниже кисти его едва слушается по отдельности. Как художник, он явно безнадёжен, по крайней мере, уверен — рисовать лапами или ртом у него бы не получилось, окажись в запасе и десять лет на обучение. Но у него нет времени. В лучшем случае — несколько дней. Эд бы предпочёл отказаться, не портить чистую, благородно-белую кожу своими каракулями. Однако… — Как хочешь. Но я не ручаюсь за результат. У него есть несколько дней. Как раз столько, чтобы перенести шиповник с бумаги на кожу.***
В комнате привычно прохладно, несмотря на мёртвое пламя, расположившееся в очаге и на кончиках чёрных свечей, освещающих комнату в каждом излишне тёмном углу. Даже лик плачущей Василисы те, как всегда, не оставили без внимания. Комната выбрана не случайно. Здесь они долгие недели набивали аккуратные витиеватые папоротники. Здесь же было их любимое место для уютных посиделок с алкоголем и редкими деликатесами, к которым Кощей долго не прикасался. Здесь когда-то жила Василиса, но само место её явно забыло, будучи облюбованным новым гостем. Егор, как и раньше, расположился на кушетке без рубахи, камзола плаща или чего-либо иного другого на верхней части тела. Вид, откровенно говоря, весьма притягательный. Пускай на рельефе мышц проступает столько теней, что кажется, это всё пресловутые кости, в любом случае, Эд легко для себя признаёт — Егор соблазнительный. В каждом шутливом намёке, когда-либо сказанном по поводу того, что Выграновский был бы не против иметь с ним нечто общее, была именно доля шутки. Однако различие между первой встречей почти десять месяцев назад и сейчас не даёт думать об одной лишь чужой красоте. Да и старый взгляд на этом прекрасном лице скорее бы не заинтересовал, а стал бы собственными унынием и горечью. Сейчас, кое-как держа в руках чашу с сажей и эскиз шиповника, поджидавшие его в комнате заранее, Эд даёт себе волю глупо улыбнуться предметам в своих руках. Всё же, за свою вторую жизнь ему удалось сделать нечто хорошее, пускай изначально цели таковой и не было вовсе. Просто ему было интересно разобраться в Егоре, узнать, что станется с Кощеем, если сместить его с трона, опустить до своего уровня, заставить смеяться, предложить вместе выпить. А всё в итоге свелось к тому, каково будет Эду, когда Егор останется единственным важным человеком в целом мире. — Этой ночью в саду… — тихие слова Егора разносятся по молчаливой комнате ярко и отчётливо. — Ты пел. — Что? Пел? — переспрашивает Выграновский, явно не будучи готовым услышать подобное. Пение птицы Сирин предвещает беду. Предвещает смерть. Она поёт по тем, кому предстоит уйти в иной мир и для тех, кто уже в нём. В народе — одна из трёх райских птиц. На деле — ночной кошмар. Личный кошмар Эда, с которым он сталкивается каждый раз, глядя в зеркало, каждый раз оказываясь в тех местах, которые не ожидал перед собой увидеть. Если он начал петь… то конец и впрямь совсем-совсем близок. Только вот, почему сейчас? Почему сегодня? — О чём я пел? Надеюсь, это было какие-то из тех самых песен, которые мы с тобой разучили? — усмешка в голосе скрывает страх и растерянность, только дрогнувшие руки могут выдать истинные чувства. Егор смотрит на него внимательно. Не в глаза, мимо, на то, что сложно назвать руками. Конечности видно прекрасно: шубу пришлось снять, а вместо неё накинуть предложенную рубаху. Длинную до коленей, без рукавов. Фасон её совсем не соответствует привычным людям стандартам — увидь кто её, обозвал бы снятым с мачты парусом. Даже будучи подвязанной плетёным кожаным ремешком с серебряной бляшкой, та всё равно выглядит своеобразно. И не мудрено — всё, что ниже талии куда больше напоминает собой птицу, нежели человека. Но даже так, чувство дискомфорта от собственного внешнего вида сильно уступает волнению от услышанного факта. — Нет, — локоны на голове Егора чуть покачиваются в такт отрицательному покачиванию головой. — В тебе пела Сирин. Это была красивая песня. Самая красивая из всех тех, что мне довелось слышать. Дыхание спирает. Дышать пропитанным тоской и меланхолией голосом совсем не хочется. Будто бы Эда топят в чане тёплой, как парное молоко, воды, вытягивающей из него всю душу. Он не хочет думать о песне. Не хочет знать, что прошлой ночью он начал наконец играть преподнесённую Навью роль, хотя в нем всё ещё остался человек. — Надеюсь, — слова выходят из горла с большим трудом, не желая формироваться в чёткие и ясные звуки в голосовых связках, — тебе не скоро надоест слушать глупое чириканье ни о чём, или как там оно вообще звучало? Думаю, птица смерти прекрасно бы смотрелась в волшебном саду Кощея. Или же наоборот — совершенно отвратительно. Уродливое создание, потерявшее собственное «Я», совсем не вяжется с плодовыми деревьями, с ветвей которых свисают драгоценные фрукты и ягоды. Эд своим видом скорее испортил бы идеальную картинку, достойную, в отличии от него самого, быть райской. Только вот в нем скорее кричит, нежели просто говорит, желание остаться. Не уходить из дворца, ставшего ему настоящим домом. Не теряться в бесконечно огромном мире. Не потерять из виду Егора, пускай он и забудет, кем тот является, кем нарисованы папоротники на его руках. Почему его глаза полнятся печалью при взгляде на птицу, чей голос поёт по мертвецам. — Я бы тебя никогда не отпустил, Эд. И не дал бы услышать твоё пение никому, кроме себя. «Не говори так. Особенно сейчас,» — слова Егора режут и кромсают. От них сладко-больно. Хочется что-то сделать, что-нибудь, чего он не сделал раньше и теперь жалеет. Однако, сожалений о прошлом нет. Оно таково, каким и должно было быть. А в будущее смотреть не хочется. Не будучи ведуном и так всё понятно. — Лучше… давай уже начнём, — мимолётно жмурится Выграновский, безуспешно отгоняя навязчивые мысли в сторону. Те не отлипают даже тогда, когда молодой человек ставит чашу на небольшой столик рядом с кроватью, которого в привычные дни там не бывает — только если ему предстоит работа. Прямо, как сейчас. Одного только не хватает. — Где игла? — осматривает поверхность, на которой таковой нет, как и на предыдущем столе, где его ждали эскиз и сажа. Скорее сидящий, нежели лежащий на подушках Егор не спешит с ответом. Вместо того вновь осматривая Выграновского. С особой тщательностью, словно бы каждое его перо, каждый изгиб искорёженных костей, разлетающихся в стороны ключиц и острых черт лица ему нужно запомнить с особой тщательностью. Для Эда это глупость. Насмотрится ведь ещё в процессе. Да и потом тоже, пускай он сам и не сможет больше воспринять приятный взгляд, в котором бы хотелось утонуть. Однако, спустя несколько излишне долгих секунд, тот щёлкает пальцами. Мгновение — и меж ними появляется длинная, сверкающая игла. Не слишком тонкая, но и не походящая на шило. Скорее сравнимая с весьма опасными булавками, которыми иностранцы украшают свои шляпы, плащи и мантии. — Надеюсь, эта подойдёт? — протягивает тот инструмент Выграновскому. — Вполне, — кивает тот, однако колеблется прежде чем принять. Скрюченные, изуродованные пальцы кое-как разъединяются, больше напоминая собою клешню. Тонкий предмет для них почти неуловим. — Хотя… нет чего-нибудь с ручкой? — спрашивает Эд, когда игла практически валится на покрывало, однако её тут же ловит Егор, не давая той коснуться чёрной бархатной ткани. — Увы, но нет. А тратить время на новую нам не следует. Его ладони нежно охватывают чёрствое, покрытое редкими мелкими перьями запястье и лично вкладывают в них иглу, помогая зафиксировать пальцы в наиболее подходящем положении. Контраст завораживает: идеальные бледные пальцы с аккуратными ногтями, длинными фалангами и выпирающими костяшками, придающими им элегантности, и собственные уродцы, готовые в скором времени стать последней частью полноценного крыла. Мягкая, фарфоровая кожа и нечто, что едва может уловить прикосновения, от которых всё внутри трепещет. — Какая жалость, — шепчет Выграновский, отчаянно пытаясь сосредоточиться на игле, а не на смотрящих прямо ему в душу глазах. Взять чашу со столика гораздо проще. Главное — не опрокинуть её содержимое в процессе. Чёрная сажа, конечно, едва ли будет видна на таком же чёрном бархате, только вот липкие смолы в её составе окажутся далеко не самым приятным их компаньоном на ближайшие часы. Игла погружается в густое, но не влажное месиво, чей цвет идеально гармонирует с ладонями Выграновского. В ближайшие дни ему предстоит сделать это сотни, тысячи, если не десятки тысяч раз. Он никогда не считал уколы, наносимые по чужой коже. Для красивой работы требуется очень много времени. Особенно такой масштабной, как те же папоротники и этот шиповник. Главное, чтобы его хватило до самой последней точки. Отставив миску обратно на столик, он садится рядом. Практически вплотную. Найти удобное положение в данном случае сложно. Особенно со своим текущим обликом. Однако, спустя несколько секунд возни, Эд понимает — легче всего будет опереться одним своим крылом на чужую грудь, доверчиво предоставленную ему в полное распоряжение. Та крепка, несмотря на проступающие кости. Тепла или нет — почувствовать не удаётся свозь слой перьев. Но одного точно не хватает — биения сердца. Тишь и гладь, как настоящего мертвеца, коим Егор не является. Больше нет. — Татуировка на память о том, кто тебя скоро забудет. Не слишком ли ты сентиментален? — интересуется Выграновский, уже укладывая свою ладонь рядом с тем местом, откуда собирается начать творить. Сперва — вывести бутон с несколькими раскрытыми лепестками, а потом уже всё остальное. Впрочем, сейчас Егору подошел бы и раскрытый цветок, более не зажатый большей своей частью в чувственный бутон. — Я рад тому, что могу почувствовать, каково это — быть сентиментальным. Чувствовать что-либо помимо безграничной скуки. Ощущать на себе ход времени. Вместо того, чтобы лечь на подушки в ожидании появления новой порции сажи в своей коже, Егор вдруг берёт Эдову уродливую руку с такой нежностью, какую тому не удавалось на себе прочувствовать ни разу за всю свою жизнь. От такого касания по всему телу бежит приятный спазм, проникающий в каждый дюйм кожи, перьев, мышц и костей, хотя их чувствительность ныне весьма мала, да и напрямую до них никто не дотрагивается. Он готов развалиться на песчинки, когда его отвратительных скрюченных пальцев касаются мягкие губы Егора, оставляющие мимолётный поцелуй. Чистый и невинный настолько, что дыхание перехватывает, а глаза беспощадно жжёт. Видимо, не стоило таким противоположным вещам притрагиваться друг к другу. Тем более, слишком поздно. Слишком… — Слишком поздно об этом думать, Егор, — не сдерживается он и едва шепчет Выграновский в ответ. На чужие слова, на свои мысли, на насмешку судьбы. — Так и есть, — кивает юноша, прислоняя чужую руку к щеке и на несколько секунд прикрывая глаза. — Но я хочу, чтобы ты знал — я бесконечно тебе благодарен. На эти месяцы ты оживил меня, Эд. Последние настоящие чувства были в моей жизни так давно, что ни один человек не сможет себе это представить. И то единственное, чего я сейчас так эгоистично желаю — чтобы ты запомнил меня на оставшуюся вечность. Выграновский чувствует, как дрожь мелкой дробью пробивает тело, неспособное больше пошевелиться. Только смотреть на Егора, зажавшего его лапу с иглой в своей ладони и опускающую ту ниже. На место, где надо было уже начать рисовать, а не заводить разговор, от которого душа плавится, желая вытечь крохотными каплями из глаз. — Давай в следующий раз, — слёзы рвут горло, требуя воли, но Эд держится. Кое-как. Ни о какой работе не может идти речи, когда он на грани истерики… — Нет, Эд, я уже услышал сегодня свою песню. Так что самое время… Когда Егор смотрит на него такими прекрасными глазами, полными сожаления, тоски и самого болезненного счастья, которое только может испытать существо, прожившее тысячелетия. Существо, в последний раз с улыбкой на нетронутых устах говорящее: — Сказать: «Прощай». Эд чувствует, как его руку дёргают вперёд, заставляя иглу задеть кожу на груди. Пустить одну единственную каплю чёрной крови, в миг начинающую изменяться, становясь золотистым ихором. А потом опора в виде чужой груди исчезает. Пропадает, рассыпается золотой пылью, разлетающейся по чёрному бархату, украшая его небывалым блеском. Прекрасным с виду, но леденящим душу.***
— Сказка — ложь, да в ней намёк притаился между строк. Как-то так вроде. Но в том случае в них была чистая правда, написанная на бумаге, а для дураков — передаваемая из уст в уста деревенскими бабками. «Смерть кощея — на конце иглы». Я был идиотом, что ни разу не задумался о такой возможности. Всё думал о себе — какой я бедный-несчастный, какая у меня хуёвая судьба, которую точно не изменить. Зациклился на своём перевоплощении в тупоголовую птицу и даже не допускал идеи, что всё сказанное Егором про смерть, бессмертие и так далее относится не ко мне, а к нему самому. Этот бессмертный суицидник… Я сидел посреди горы золотой пыли, как на чужом прахе. На его прахе… Я… Я был уверен, что больше не буду убивать, что стану птицей смерти и в наказание за прошлое буду вечно петь в честь скорых похорон. А он решил всё сам. Отдал место Кощея, передал своё собственное бессмертие и оставил отпевать криками страдания и ненависти его кончину. Я его тогда ненавидел. Честное слово, будь он жив, его бы поразили десятки проклятий одно другого хуже. Ты знаешь, я умею сказануть так, что мало не покажется. Такое чувство, будто бы у меня такой низкий тембр прямо с того раза. Ну знаешь — поговаривают, что если слишком сильно на кого-то орать и сорвать голос, то потом голосовые связки до конца в норму так и не придут. Хотя, кто знает. На мне же всё заживает в десятки раз лучше, чем на собаке. Хах. Подарочек он мне оставил, конечно, редкий. Незабываемый, я бы даже сказал. Так что его эгоистичную просьбу оказалось выполнить довольно легко… Потом. После того, как удалось остыть. Не без вашей помощи, кстати. Думаю, если не Арс, я таки сломал бы иглу…***
Эд всегда называл здешнюю тишину «мёртвой». Ни единого лишнего звука не звучало в коридорах, залах, палатах и покоях дворца. Вероятно, даже проедающие гниющие доски черви и личинки привносят больше шума трупу под крышкой гроба. Но в этот раз одна из комнат полнится далеко не молчанием, несмотря на смерть, настоящую, поглотившую того, кто должен был над нею возвышаться. Сперва — паника, бьётся подобно загнанной в угол мыши, спасающейся от неизбежной кончины. Чтобы понять, что произошло, требуется время, сыплющееся золотым песком сквозь пальцы. Вполне нормальные, человеческие пальцы, прекрасно сжимающие и разжимающие чёрный бархат, на котором остался лишь он один. Один в целом бесконечно огромном дворце, где единственный звук — его дыхание и бьющие друг о друга зубы. И только. До тех пор, пока внутри не закипает гнев столь сильный, что ощущается просачивающимся по венам ядом. Тут и начинаются крики, проклятья, которых хватило бы на десятки тысяч человек. Эд хочет его ненавидеть, хочет, чтобы эта ненависть заставила золотую пыль вернуться в прежнее своё состояние. Чтобы тёмные глаза посмотрели на него с непониманием, раздражением, отвращением, чем угодно. Лишь бы только вновь их самому увидеть. Гнев рвёт горло и проливается дождём на щёки и губы, стекает на покрывало, просачивается в золотую пыль, впитывающую его в себя без пререканий. Молчаливо и понимающе. Эд не хочет думать «почему» и «зачем» это было сделано или же вспоминать прошедший день, столь сильно походящий на масштабный розыгрыш. В нем было столько уловок и двусмысленных фраз, что теперь каждая из них разит прямо под рёбра. Туда, где больше не бьётся сердце. Но, что толку от этого, если его вес всё ещё прекрасно чувствуется? Так, как никогда прежде. Некоторые говорят, что утрата подобна бреши в сердце. Пустоте, которую нечем заполнить. Эд бы не согласился. Всё внутри переполнено эмоциями. Их до тошноты много. До желания избить ни в чём не повинную подушку, разодрать исчезнувшими когтями покрывало, балдахин, грёбаный гобелен с рыдающей Василисой. Её красные глаза с плещущейся в глубине радостной улыбкой при виде Ивана бесят до одури. Они даже не смеются, а скорее твердят: «Кто бы мог подумать, что всё случится именно так? Может быть, я сама?». Но он к ней не подходит, не громит комнату. Из разрушений он бы предпочёл стереть себя самого. В прошлом. Не повестись на сладкие слова, вспомнить старую притчу об игле и смерти на её конце. Горло болит. Першит до одури. Кажется, что стоит отхаркнуться, как он обнаружит кровавые следы. Все руки запачканы слезами, соплями и налипшей золотой пылью. Та окутывает со всех сторон, становясь застрявшей в волосах грязью, красками, покрывающими тело. Поднятая наверх рука едва поблёскивает во вновь наступившей тишине, с трудом ловя блики голубого огня, горящего без огня, дыма и тепла. Золото — металл смерти. Металл мертвецов. Так пошло издревле. Сражаясь за принесённый из земли металл, люди сражались и гибли. Золото не окисляется в отличие от серебра и бронзы. Золото остаётся благородным, застывшим во времени. А ещё… у Егора были волосы цвета золота. И пускай из лёгких у того шел угольно-чёрный, наверняка его настоящим цветом должен был быть золотой. Пугающий золотой, которым тот стал, рассыпавшись у Эда на руках. Больно… — Вот он где, — доносится один смутно знакомый голос, ко владельцу которого поворачиваться нет желания. Куда проще сделать вид, что Выграновский совершенно один. Только он и драгоценный прах… — Кощей над златом чахнет, называется, — раздаётся второй. Совершенно точно ранее неслыханный, только интонации чуть колышут воспоминания из не самого далёкого прошлого. Ради второго можно кинуть взгляд, один единственный, из уголка глаза. Две фигуры, обе высокие, но одна чуточку ниже другой, стоит в проходе. Наблюдают. Оценивают. Решают, что сказать и что делать дальше. Антона не узнать невозможно. Встречи с ним Эд страшился. Боялся. Хотя нет, скорее просто стыдился. Но вот он здесь. Одно пока ясно из его многозначительного взгляда — не осуждает. Скорее даже жалеет. Кто-нибудь даже сказал бы «сочувствует». Выграновский не верит в сочувствие. Его изнутри разрывает, его душа топится в яде. Егерь точно не разделяет того же. — Уже прошло два дня, — произносит тот, осторожно проходя в комнату. В здешнем убранстве его потасканный наряд выглядит лишним. Помимо косоворотки на том какая-то поношенная накидка, больше похожая на рваные лохмотья, на которых от чего-то повсюду развешены всевозможные амулеты. Каменные, серебряные, даже верёвки со множеством узелков. Совсем неподобающий для дворца вид. От того его мелькающий рядом спутник ощущается ещё неестественнее рядом с ним, пускай и вписывается в богато украшенные стены дворца просто идеально. Камзол цвета бронзы пускай и не расшит драгоценными камнями, но выглядит очень даже дорого, прямо, как и длинная, подбитая шерстью неизвестного зверя шуба, придающая тому облик молодого барина, от чьей красоты каждая девушка была бы готова лишиться чувств. Но даже так, как-то плевать на них обоих. Дайте ему просто… забыться? Нет, не получится. Исчезнуть, стать одним из интерьеров дворца? Было бы неплохо. — Было бы неплохо привести себя в порядок, что думаешь? — Антон подходит ещё ближе и неуверенно садится на самый край. Попытки утешения ему даются явно с большим трудом. Явно не привык к подобному. Вместо ответа Эд предпочитает рассматривать нависающие сверху ткани поднятого балдахина. Их бы опустить и скрыться от навязчивых слов, от взглядов, от живых людей. Вернуть мёртвую тишину, нарушать которую имели право лишь двое. — Егор бы не хотел, чтобы вновь обретя будущее, ты провёл вечность вот так вот, — произносит Антон тоном, которым следует поучать младенцев, чтобы те не ели грязь со двора. Отчего-то это задевает. Сильно задевает. Не тон. Имя, которому не следует больше звучать где-либо помимо небьющегося сердца. — Да пошел он нахуй этот Егор, — узнать свой голос сложно. Хрипит и скрипит, точно ржавое колесо телеги. Получилось жалко. Настолько, что старого-недоброго гнева, что бушевал во всём теле, не слышится совсем. Поднятая рука падает на глаза. Те вновь предательски жгутся. Это следует прекратить. Не позориться. Его слёз с детства никто не видел. Даже он сам. Негоже выставлять их напоказ перед едва знакомым егерем и кем-то, кого он и вовсе в первый раз встречает. — Злишься на него, да? — доносится сверху голос, не столь обременённый грустью и жалостью. Его хозяин явно подошёл вплотную к кровати и теперь нависает над головой Выграновского, стремясь донести каждую свою мысль в чужую черепную коробку, по пути, не проронив ни слова. — Правильно. Отдал тебе своё бессмертие, сделал Кощеем, спася от забвения в лице Сирин. Антон думает, что это благородно, а как по мне — большего эгоиста, чем Егор ещё поискать надо. — Ты-то вообще кто? — всё же решает глянуть на незнакомца ещё разок. Не столько из интереса, сколько если что знать, куда целиться, когда его речи в конец доконают. Стоит убрать руку, как взгляды тут же сходятся. Из-под цвета воронова крыла чёлки на него смотрят яркие голубые глаза. Дерзкие, упрямые, совсем отдалённо знакомые, прямо как и тембр голоса. Однако нос этого красавчика всё равно может пострадать в любую секунду. В этом плане Антон угадал, сев подальше. — Пора тебе научиться подмечать детали. Кому ещё в этот дворец всегда открыты двери, и кто бы пришел сюда вместе с Антоном? Давай, я верю в твои мыслительные процессы. А вот Выграновский, на основе всего произошедшего, в них совсем не верит. Но кое-какое имя всё же всплывает в памяти, заставляя мозг встрепенуться от удивления. — Арсений? А ты разве не… — приподнимается на локтях, чтобы ещё раз убедиться — перед ним сейчас стоит молодой человек примерно его же возраста, а не нахальный ворон, следы от чьих когтей пришлось смывать живой водой. — Ворон? Определённо так и есть. Но в большей степени я всё-таки фамильяр. Неужели тебе никогда не было интересно, как я выгляжу в другой своей форме, а? — игриво вертится тот вокруг своей оси, заставляя подол шубы взвиться распускающимся цветком. — Да не особо, — руки проходятся по солёной корочке лица, ломая её незаметную глазу поверхность и заставляя ощутить на себе крошечные золотые пылинки. Их хочется смыть, и наконец перестать те осквернять всем тем, что он из себя выстрадал за сколько там… Антон сказал два дня? — Почему вы вообще здесь, — вздыхает он, понимая — Арсений молодец. Своим провокаторством смог добиться своего. Лежать и бесцельно страдать больше не кажется такой прекрасной идеей. Вакуум дворца, тянущий из него все соки, растворился с появлением чужих голосов, выводящих из себя во всех смыслах. — Я знал, что всё это случится, — отвечает Антон, оглядывая комнату, задерживая взгляд на известном гобелене. — Предсказал? Чего тогда его не остановил? — хмурится Выграновский. Не то чтобы он возлагал на егеря подобную обязанность, но это было бы правильно. Разве они с Кощеем не были старыми знакомыми? Разве Егор не должен был быть ему дороже какого-то проходимца, которого изначально не пускал в Навь? — Я порой гадал на твоё будущее, — кивает ведун, не глядя ему в глаз. — Оно долго было неопределённым… Буквально до последнего. О том, что ты начал превращаться в Сирин, я узнал сразу после Базара. Егор спрашивал, что с этим можно сделать, но… Пускай я и егерь, но я никогда не сталкивался с подобным. Да и как мои знания последних пятидесяти лет могут сравниться с его? В отличие от Кощея, я даже ни разу не встречал райских птиц. Помимо тебя, конечно же, — всё же глядит украдкой, но в итоге стыдливо прячет взгляд. Антон сострадательный. Антон тот, кто не хотел пускать Выграновского, зная о его прошлом, но видя будущее, через Калинов мост таки перевёл. Да, по просьбе Егора, но всё же он сжалился. Он хотел помочь. Он не тот, кто бросит незнакомца в беде, ведь такова его сущность — помогать путникам, если от того зависит их судьба. И Выграновского, начавшего терять себя, он тоже не хотел оставлять в беде. Только вот, путей решения столь сложной задачки, предоставленной Навью и самой судьбой, он не видел. Вот почему он живёт на отшибе, подальше от людей, будучи егерем Сапрыкинского леса. Меньше людей — меньше шансов найти в себе вину. Грызущую изнутри, надоедливо мешающую спать по ночам. — А не так давно… Четыре дня назад, он пришел за иглой, — бросает тот взгляд на покрывало, ближе к подушкам. — Моя семья десятилетиями её хранила, так что было не трудно догадаться, что он в итоге задумал. Точно, игла. Золотая пыль нынче разошлась по большей части поверхностей комнаты, осев даже на одеждах Антона и Арсения, но даже так заметить тонкий серебряный шип получается только благодаря чужому взору. Эд берёт аккуратно берёт его в руки, предполагая, что почувствует хоть что-то. Некое притяжение, благоговение перед столь важным предметом, а может быть ненависть к нему. Но ничего. Игла, как игла. Холодная, острая, местами испачканная сажей. Такой простой с виду предмет, а в сути своей имеет огромную силу перед великим Кощеем Бессмертным. Нет. «Великий» теперь будет излишним описанием. Ведь теперь им является сам Эд. Это его смерть на конце иглы. И что будет, если уколоть самого себя? Ничего? Конец света? Его смерть? Скорее всего нет. Как там говорил Егор? Бессмертие на то и бессмертие. Само по себе оно вечно. Единственное, что с ним можно сделать, так это передать другому. Но вот если… Большой палец начинает давить противоположный зажатому конец. Если сломать, что будет? Какой-то ушлый, прямо как он сам начавший превращаться в Сирин, займёт место царя мёртвых? Спустя мгновение он уже заносит вторую руку к игле, собираясь её сломать. Ведь либо ничего не случится, либо он умрёт. Растворится той самой заманчивой смертью, о которой так часто размышлял в последние дни. В те дни, когда у него ещё был свой якорь. Порой грустный, иногда улыбающийся, оживший на несколько месяцев. С тем самым новым взглядом, которым он смотрел на Эда, и золотыми волосами, ниспадающими на плечи завитыми локонами… — Придурок, не смей! — кричит голос сверху ровно в ту же секунду, когда по занесённой руке приходится хлёсткий удар чужой ладони. — Думать не смей её ломать! Беззаботный и безразличный Арсений в момент меняется, покрываясь алыми пятнами бешенства, пока Антон только и может удивлённо смотреть со стороны, не успев вовремя среагировать на происходящее. — Да какая тебе разница? — Выграновский кидает раздраженный взгляд исподлобья. Это ведь не его жизнь и не жизнь его ведуна. В игле жизнь человека, которому должно было сдохнуть в Яви и потерять себя в Нави. Так какая нахрен разница, что Выграновский будет делать с этой иглой?! Какая разница, рассыпется ли он точно такой же золотой пылью или останется гнить душой, точно призрак, сидя целую вечность в одиночестве тронного зала?! — Мне?! Кроме того, что я не люблю смотреть на чужие смерти — никакой! Но знаешь, что? — Арсений хватает его за шкирку, точно нашкодившего котёнка и пытается докричаться, полосуя душу шрамами. — Когда этот болван приполз к нам просить помощи, я в первый раз увидел его раздавленным. Даже лучше — страдающим. Он хотел спасти тебя любой ценой. Даже ценой собственной жизни, с которой не расставался несмотря на века уныния, от которого любой бы уже наложил на себя руки. А он — нет. Может быть, ему было плевать. А может быть он дорожил даже простым существованием, я понятия не имею. Ты сперва валяешься здесь целыми днями, повторяя его ошибки… — Арс, — пытается прервать его обеспокоенный Антон, но всё тщетно. — Нет, пусть этот идиот всё выслушает! Ладно, траур ещё можно понять, пускай это слишком похоже на то, как Егор сам себя запер во дворце, никуда не ходя и подпуская к себе всего пару человек. Но ты смеешь так необдуманно ставить себя под удар просто потому что херово воспринял своё спасение! Соберись и не будь тряпкой! Если так не дорога жизнь, найди того, кого сможешь ею спасти и не трать чужой дар впустую. Под конец Арсений резко и неприязненно отпускает чужой ворот, заставляя Выграновского дёрнуться и выронить иглу. Сложно было представить, что того самого ворона, с которым они провели несколько часов непринуждённой беседы, возможно так сильно выбесить. При том задев не его эго и самолюбие, а чувства куда более сложные. — Это мы заберём, — Эд лишь провожает взглядом чужую руку, специально обёрнутую длинным рукавом шубы, когда та подбирает вместо него иглу, после чего Арсений фыркает и разворачивается к выходу, закономерно не проронив ни слова прощания. С другой стороны, так даже к лучшему. Выграновский навряд ли смог бы сказать дурное слово на «п», глядя в спину фамильяру, когда тот исчезает за мощными резными дверьми. В комнате остаётся всего двое. Не те двое, которым следовало бы там быть, но иначе уже никогда не будет. К тому же, поникший Антон — не худшая компания. Пускай и совместное с ним молчание ощущается липким и отягощающим. Тот точно бы согласился с таким заявлением. Вероятно, потому и не может долго просидеть рядом, рассматривая свои коленки, пока Выграновский занимается чем-то похожим, ведь в опустошенную словами и действиями Арсения голову не хочет залетать ничего внятного. — По Арсению так сразу и не скажешь, но он чувствительный, — матрас на пару секунд начинает ходить ходуном, когда Антон решает встать. — Я заметил, — неразборчиво бубнит Выграновский, не зная, что чувствовать по поводу того, что его иглу вот так просто забрали. Следует догнать Арсения и потребовать свою смерть обратно? Радоваться, что тот унёс собой этот проклятый кусок металла? — Мы пока пойдём, но недалеко. Когда будешь готов ещё раз встретиться, найдёшь избу на том же самом месте, — напоследок мужчина хлопает его по плечу и уходит. Только эхо шагов раздаётся по мрачным холодным коридорам, пока оно совсем не стихает, оставляя Эда одного. Он ещё долго остаётся на месте. Думает. Но не мыслями. Чувствами. Раскладывает их по полочкам. Взвешивает решения на весах, чьи чаши любезно предоставила совесть. Закрывает на ключ самые болезненные воспоминания, на которые теперь можно посмотреть разве что сквозь замочную скважину. Перекраивает полотна желаний, чтобы они подошли под текущую реальность. Ищет, за какие бы крюки зацепиться, чтобы не скатиться в глубокую бездну, разверзнувшуюся под ногами. Сказать себе: «Ничего страшного не произошло. Всего-то ещё одна смерть. Всего-то ради тебя самого» — невозможно. Ведь это одна из двух смертей, о которых он жалеет. Вторая, которую он не смог предотвратить, ведь человек отнял жизнь своими поступками. Своими руками, пускай между ними и стояла бессознательная, ничего не ожидавшая ладонь Выграновского. Заставить ноги направиться в бани оказывается до одури сложно. Тело не болит, но практически, как и в бытие Сирин, сил внутри слишком мало. Зато там вода появляется по его желанию. Даже в ладоши хлопать не надо. Так же случается и с полотенцами — приятными на ощупь, впитывающими в себя влагу и стирающими последние остатки золота с кожи. Только ради чистой одежды приходится щёлкнуть пальцами — и вот она уже на нём. Выглаженная, идеальная, однако кое-что ощущается не так. Эд понимает — не настоящая. Иллюзия. То, чем нередко пользовался Егор, а он не мог никогда отличить фальшивки от настоящих предметов. Только сейчас, став владельцем дворца, он осознает, сколько всего здесь никогда не было реальным. Чувствует нутром каждую такую вещицу. Самым обидным оказывается призванное вино, которым он собирался напиться до потери памяти. Если раньше оно веселило, но не опьяняло, то теперь каждый глоток ощущается совершенно никаким. Скорее вода с еле ощутимым ароматом сладкого и горького. То же самое с едой. Не удивительно, почему Егор предпочитал не прикасаться к угощениям. В тот момент, когда раскрываешь для себя подвох, вся магия исчезает, оставаясь лишь разочарованием на языке. Выграновский обходит все комнаты и залы. Все до единого, не пропуская ни одной двери. Их тысячи, и драгоценности большинства вполне реальны, как и заключённые в них чудеса, которым он не удивляется. Некоторые уже видел, иные в новинку, но банально неинтересны. Он не ведёт счёта времени. Да к чему оно вообще, если торопиться некуда? Он и раньше бы не умер от старости, но теперь… даже увидеться толком не с кем. Только глядящие на него своими глазницами черепки выказывают немое уважение перед новым господином. Последнем местом, которое он наведывает, оказывается тронный зал. Всё такой же неизменный, гордый, мрачный, существующий только для него одного. Трон тоже никуда не делся: блестит в свете факелов, призывая владельца наконец опробовать — каково же на нём царствуется. Эд не решается рискнуть к нему даже прикоснуться. Это не его место. Никогда не было и не будет. Он не такой. Он не царь. Да и никто не заслуживает быть царём мёртвых. Им не нужен правитель, обитающий в своём нелюдимом подземелье, хранящий горы золота, которое никогда ни на что не будет истрачено. Он — Эдуард Выграновский. Он — Эд, всю жизнь искавший подходящее место. Дом, если так будет угодно. И он его нашел. Меньше, чем на год. Только вот дома больше нет. Осталась темница, веками державшая прежнего Кощея в своих цепких костлявых лапах. На нем сейчас плащ — весьма простой и неказистый. Рубаха без изысков, к которым успел привыкнуть. Кожаные штаны, не вопящие о их настоящей цене, сапоги, удобные, из мягкой кожи, такие, чтобы ноги не стирать в кровь. А ещё — сумка и меч. Ни один из предметов на нём нельзя назвать чудесным и волшебным, на такие точно полцарства не купишь. В лучшем случае выменяешь пару коров. Видок далеко не царский. И именно в таком Выграновский покидает дворец раз и навсегда. Он никогда сюда не вернётся. Потому напоследок, стоя у незримого выхода, отдаёт тому последний приказ, на всякий случай произнося его вслух: — Никогда и никого сюда не впускай. Даже меня самого. И следуй этим словам до тех пор, пока не появится новый Кощей. Пройдя через нору и выйдя в Нави, он оборачивается назад. Пещеры больше нет, словно и не существовало её прежде. Только лысая земля без единого кривого деревца, точно начавшая лысеть башка, смотрит беспамятно с холма. Ничего не напоминает о величественном дворце, наполненном горами сокровищ и болью двух людей, некогда называвших это место домом. Однако, Эд не жалеет о сделанном. Плевать на драгоценности, плевать на чудесные скатерти, волшебные мечи, чудесных зверей из стекла и гогочущие черепки. Не собирается запирать себя под землёй. Однажды ему подумалось, что окажись он Кощеем, то обязательно бы прожил бессмертную жизнь лучше самого Егора. Пришло время проверить, сможет ли воплотить фантазии в реальность. Избушка находится быстро. И впрямь стоит там же, где и прежде. Только на сей раз стучится сам, а открывает её Арсений. Удивлённый, чуточку взвинченный. Но на сердце становится как-то теплее от этой встречи. Да и Антона тоже увидеть приятно. Тот явно рад появлению Кощея, которого пришлось ждать до самого августа. Прощание с дворцом явно затянулось. Отягощать их двоих не хочется, но Антон настаивает на том, чтобы тот остался с ними подольше. Выграновский соглашается, пускай и не ночует у них каждый день. У него всё ещё есть дела. Одно из них — навестить старую братскую могилу и её обитателей. Он не рассказывает о том, что случилось с Егором, но тратит долгие дни на то, чтобы познакомиться с каждым усопшим поближе. Со временем запоминает их имена. Не упускает и тех, кто большую часть времени предпочитает проводить в Яви. Даже знакомится с призраком, видевшим его в первый день знакомства с Егором. Оказывается, предыдущий Кощей как раз с ним и разговаривал, когда их прервал Выграновский. Впервые за долгое время, если даже не в жизни, Эд тратит время на учёбу. Самую настоящую, пускай и непривычную для слепцов. Антон с упоением рассказывает о том, как зачаровывать предметы, какие руны и буквы наносить на кольца, чтобы добиться нужного результата. Арсений нередко сопровождает его во время вылазок, рассказывает обо всем и ни о чём, когда они вдвоём путешествуют до ближайших городов, выполняя мелкие поручения ведуна. Вдвоём веселее, да и безопаснее, хотя ведуньи и ушлые на них странно смотрят, явно не понимая, от чего егерский фамильяр шляется не как обычно в одиночку, а с каким-то другим ведуном. Притворяться им оказывается куда проще, особенно, когда голова пухнет от запихнутых в неё Антоном знаний. Иногда, правда, он чувствует себя третьим лишним. В те самые моменты, когда Арсений играючи запрыгивает Антону на колени, требуя внимания и ласки. Тогда Выграновский аккуратно закрывает за собой дверь и отправляется беседовать с другим своим новым знакомым. Леший Сапрыкинского леса, которого они втроём за глаза называют просто Лёшей. Не известно, после длительного заключения в одиночестве его манера речи стала столь убаюкивающей несмотря на интересные высказывания, или же он всегда был таким, но собеседник из него не хуже, чем из Арсения. Особенно, если не перебивать. Тогда его монолог может длиться целыми днями. Правда, к специфичному напитку из смолы и травяного матраса, который тот любезно предоставляет для ночёвок, привыкнуть оказалось сложновато. Но Выграновский ценит его дружелюбие и абсолютное понимание. Обидно даже, что такого хорошего мужика Василиса запечатала на долгие и долгие годы. Да, у него из похожей на мох бороды растут листья, и он может долго рассказывать об очаровательных изгибах молодых берёзок, но он не выглядит как тот, кто бы насильно взял её в жены. Скорее, как тот, кто долго собирался с мыслями и максимально завуалированно предложил провести ночь в хижине на матрасе из крапивы. По итогу даже не совершив тех действий, после которых девушку следует брать в жены. В общем, Василиса для Лёши оказалась больной темой. Но и у самого Эда такие всё ещё были даже спустя долгие три года, что он проводит в Сапрыкинском лесу. Это место стало ему родным, тёплым, но от того однажды он понимает — нельзя оставаться на месте. Тот самый Эд собирался путешествовать по свету, вечно искать что-то новое. А может быть, однажды, даже найти человека, которому был бы не против отдать своё бессмертие. — Возвращайся не позднее, чем к 3 октября 1590 года, хорошо? — спрашивает напоследок егерь, стоя у раскрытого в Явь порога. Прощаться оказывается немного трудно. Эд свыкся со всеми ними. И с добродушным открытым Антоном, и Арсением, с которым сперва пришлось хорошенько притереться, чтобы тот стал самым шумным и весёлым из всех людей, которых ему доводилось знать. Пускай тот сейчас и молчит, стоя в стороне. Не удивительно, ведь был против того, чтобы Выграновский уходил. По его мнению, тому слишком рано. У егеря и лешего ещё многому можно научиться. К тому же, они вроде как стали друзьями. — Чего такая точная дата? — сперва спрашивает он, рассматривая напутственную улыбку мужчины, чуть с грустью проглядывающую из-за бороды. — А ты как думаешь, — бурчит Арсений. — Мы всё-таки не вечны. И впрямь. От того только сильнее накатывает раздражающая грусть. И прощание с Арсом тоже от того получается дурацкое — пускай молодой человек, сидящий у печи и выглядит таким же по возрасту, на самом деле тот сильно старше Кощея, но Эд всё равно подходит и взъерошивает его волосы. От этих возмущённо-удивлённых глаз невозможно не засмеяться в полный голос. — Берегите себя и… однажды увидимся. Выграновский уходит. Покидает Избушку на курьих ножках. Шагает сквозь породнившиеся зелёные леса, прочь от Сапрыкинского леса, чей заботливый леший наверняка уже прознал об уходе знакомого и сказал своё прощание, попивая горькую тягучую смолу. Прощаться тяжело. Но вместе с тем оказывается освежающе. Пускай и первой татуировкой, на обратной стороне плеча, чуть выше локтя, становится весьма печальная в своей сути дата. Та, которую он не хочет забыть. Выграновский много путешествует. Это начало его бесконечно долгого пути по миру. Сперва до Москвы, красивой и блестящей по верхам и грязной до ужаса по низам. От неё — посмотреть на деяния своего прошлого — в Новгород. Всё ещё не до конца отреставрированный город полнится призраками. Страдающими и воющими, но никто не узнаёт лица бывшего опричника. От того не легче. Потом его путь лежит на север. Через непроходимые для людей чащи, пока он не добирается до промёрзлого порта, ожидающего тёплой весны, а лучше — лета, когда льды точно сойдут с моря, освобождая судоходные маршруты. В Архангельске приходится хорошенько обосноваться на пару месяцев. Познакомиться с местной ягой, побродить по Базару, понять, чем занимаются городские ушлые, зарабатывая себе лишние деньги на удовольствия и блага. А после — долгая морская поездка. Холодный воздух незнакомый язык, к которому потихоньку привыкаешь среди матросов, полагаясь на возникшее внутри лингвистическое чутьё. Всё для того, чтобы прибыть на совсем чужую землю. Ту, где родной речи не услышишь и приходится учиться многому заново. Британские острова оказываются местом, где сокрыты многие тайны и загадки. Там вместо ведьм на кострах жгут слепцов, пока первые незримо разгуливают по улицам городов, наводят хаос среди людей, из-за чего некоторые такие гибнут. Не от людских рук, а от клыков и когтей Серых Волков, коих здесь зовут гримами, чёрными и могильными псами. Его прибытие там насчитывается годами. Занимательными и полезными, когда он упорно всасывает в себя любую новую информацию. Иногда меланхоличными, когда он посещает призраков в попытках утешить их несчастное бытие. Выграновский умудряется посетить Шекспировские пьесы, перезнакомиться с половиной Лондонской Нави, разузнать немало о населяющих море ундинах и проиграть целое состояние какому-то подозрительному карлику в шапке в Дублине. Откровенно говоря, там было неплохо. Но время неумолимо шло, приближая к выбитым на руке датам. Ошибкой его стало не сесть на торговый корабль до России, а пересечь Ла-Манш и отправиться долгим сухопутным путём через Францию и всю Европу. То, что времени критически не хватало, он понял уже сплавляясь по Дунаю, где на территории Восточной Варки их корабль потопила стая обезумевших русалок. Договориться с этими существами сложно, даже будучи бессмертным. Отсутствие мозга компенсируется очень цепкими руками. В итоге, из той глубины, на которую они закинули в процессе долгой борьбы пришлось выбираться месяц. Слишком расточительно. Но больше он ничего не мог поделать. Только вернуться в сени знакомого леса за два дня до указанного срока. То, что он увидел было вполне ожидаемо, но от того не менее тяжело.***
— Уверен, что хочешь услышать, что тогда было? Потому что я нет, — Выграновский затягивается глубоко, во весь объём лёгких, чтобы выпустить наружу чёрный, как смоль дым, перекрывающий собой свет немногих видных на небе звёзд, несколько ещё горящих окон и даже едва тлеющего фонаря. В середине их беседы они всё же вышли на балкон, прихватив с собой по пачке сигарет. От антоновой осталось две третьих. У Выграновского, судя по громкому одинокому шороху внутри картонный коробки, от силы две-три. Шаст не ожидал, что его вопрос приведёт к такому глобальному, а что немаловажное — эмоционально сложному рассказу, от которого на душе погано. До без перерыва дымящих лёгких и желания раз через раз материться в попытках сбросить тяжкий груз чужой души, обвалившийся на собственную. — Надо полагать, я умер? Иного варианта развития событий быть не может. Жизнь егеря далеко не бесконечна, пускай и циклична в своём перерождении. Не зря ведь он когда-то попросил Выграновского приехать не позже обозначенной даты — той, что скрыта за длинными рукавами толстовки, как и многие другие выбитые на коже изображения. — Как раз через пару дней после моего приезда, — смотрит тот вдаль, окунаясь в воспоминания. Далёкие, как ночное небо, и такие же тёмные, озаряемые лишь искорками звёзд. Признать факт своей смерти легко. Вот он — Антон Шастун, живой, здоровый чутка измотанный расхлёбыванием проблем ушлых, чуждых и причастных к ним слепцов. То, что когда-то он был первым повстречавшимся на пути Выграновского егерем, к тому же, переведшим через Калинов мост, конечно, оставляет за собой терпкий осадок. Причиной тому может быть высокая эмпатия, а может и воспоминания души, которым никак не добраться до мозга. В любом случае, ясно одно — в прошлом Эда случалось много самых разных вещей, разгребая которые, можно просто утонуть. — У тебя не было наследников, что не удивительно, — хмыкает Выграновский, отчего в полотне дыма появляется небольшая проплешина. — Потому ты завещал мне сжечь ваши тела прямо с избой. — А разве она не была, так сказать, живой? — мысли о живодёрстве его совсем не привлекают, особенно в контексте себя самого. — Была. Но, как я понял, дом егеря жив, пока в нём живёт ведун, а тебе не было её кому оставить, как это сделала Аня, отдав квартиру вам с Арсом. Так что, в итоге я забрал иглу, попрощался с Лёхой и пошел дальше. Когда остаёшься на одном месте дольше, чем на несколько лет, проще всего изображать из себя могильщика. Они ведь все ебать какие загадочные по мнению буквально всех и каждого, кого ни спроси. Хотя на деле в основном просто родившиеся вне семьи ведуны. Хотя, может среди них есть кто-нибудь, как я сам, этого я не проверял. — Так ты, получается, единственный такой? — задаётся вопросом Антон, стряхивая горящий пепел вниз. Оранжевый хвост сей непримечательной кометы остаётся виден в темноте ещё несколько секунд, перед тем, как окончательно раствориться в воздухе красками акварели. — Может да, а может нет. Я сам мало, что знаю о происхождении Кощея. Егор не рассказывал о далёком прошлом, да я и не спрашивал. Не знаю даж, был ли кто до него самого или в то же время. Вот к примеру, возьмём Распутина, — меланхоличная манера потихоньку отступает, становясь привычно беззаботной и весёлой. — Его травили, в него стреляли, а в итоге утопили, — припоминает Шастун всем известный рассказ, для слепцов больше похожий на выдумку, чем на реальность. — А вот утопили ли? Вспомни вот ещё один факт — его тело решили сжечь, чтобы якобы вокруг могилы не образовалось места поклонения. А что если тела на самом деле не нашли, потому решили это скрыть? Или сделали кремацию последним этапом убийства? Или вообще смерть наступила не по одной из перечисленных причин? О Распутине даж в то время ходило сток слухов, что никто в Нави понятия не имел, каким верить. Он ведун? Создание? Колдун, нашедший рецепт бессмертия, но не решившийся поделиться своим снадобьем с царским сыном, за которым присматривал? Никто не знал. Он появился из ниоткуда и сгинул в никуда. А самое главное — он не был ушлым. О нём знал каждый. — Если так рассудить…- задумывается Антон, пытаясь сложить все свои знания об известном колдуне, о котором никто ничего толком не знал. — Хотя его и долго пытались убить, но для Кощея как будто бы недостаточно. — Именно. Такой хернёй меня вот не грохнешь. Так что, наверное, он был какой-нибудь другой хренью. Тем более, он ж вроде как из Сибири. А там своих сказочных персонажей хватает. С одной стороны — логично. В Нави существуют далеко не одни лишь персонажи классических русских сказок. Просто они здесь, в привычном окружении Антона. В том, какие чуждые и создания обитают по всему миру гораздо лучше разбирается Выграновский. Однако четыре с половиной сотни лет на фоне истории всего человечества — весьма малый срок. К тому же, о делах тысячелетней давности мало кто нынче знает. Есть вероятность, что некоторые из помнящих, а может быть, как раз такие, как Егор. Старцы в молодых телах, чей возраст никогда не узнаешь. — А что, если во всей заварушке игла просто-напросто сломалась? — переминается с ноги на ногу Антон, чувствуя, как холодная решетка под его собственным весом больно впивается в стопы. Пора завести тапки для балкона. — Думаешь, он носил её с собой? — ухмыляется Выграновский, собираясь уже выкинуть окурок с балкона, но ему быстро указывают на стеклянную банку, которую они за вечер наполнили едва ли не на половину. — Вот этого точно быть не могло. — Разве? Но это ведь… буквально собственная жизнь. Не хотелось бы её случайно банально потерять. — Именно, Шаст. Её нельзя потерять. Потому я в своей жизни никогда не закапывал иглу и старался как можно меньше её с собой носить. — И как тогда ты её хранил? — появляется ощущение, словно очевидных мест осталось не так много. Хотя… очевидными они быть и не должны. Вспомнить хотя бы те же сказки, в которых на далёком острове рос дуб, под ним был зарыт сундук, в сундуке — заяц, в зайце — утка, в утке — яйцо и уже в нем, наконец, лежит смерть Кощеева. Даже просто зарыть иглу оказывается недостаточно. Да и неудобно, наверное. Каков шанс, что на том месте вырастет дерево? Или спустя десятилетия кто-то решит вспахать поле и одним неаккуратным движением плуга переломит столь важную вещицу пополам? — Я её никогда не хранил. Только отдавал на хранение тем, кому доверял. Повисает долгое молчание, прерываемое лишь чирканьем кремния в зажигалке и шипением ещё парочки сигарет. Ощущение, будто бы всю услышанную информацию следует шлифануть никотином. Переварить в спокойствии и умиротворении, позабыв о возможных клиентах, нетерпении от возможной поездки, тревоги по поводу Паука и Стаса. Только он, часы за полночь и неписанные страницы истории прошлого, в которой он сам принимал участие. И Арсений тоже. Пора бы тому вообще-то вернуться наконец. Следует ли сходить за телефоном? Разложить подаренные Эдом карты, заодно познакомившись с ними поближе? Может быть. Но он пока не спешит. Поддался медитативному разговору длинною в вечность. Зато теперь некоторые вещи встали на свои места. То, как Выграновский не боится умереть от высоковольтного удара током и обжечь руки об раскалённый противень. Почему он даже с ними мелкими так хорошо общался, несмотря на громадную разницу в возрасте. Как так получилось, что кто-то может касаться призраков и бесстрашно идти против созданий Нави, запрятанных на дне с одним ножиком в ладони. — Эд, а тот нож, — разрушает тишину Антон, наблюдая за завитками красного дыма. — Он был одним из сокровищ того дворца что ли? Откуда бы ещё взяться столь странному предмету? — Хах, не, Шаст, его пришлось сделать самому, по кое-чьей просьбе, — кривит тот уголки губ. Ясно. Вновь не самая весёлая история. — Тогда почему он у тебя? — если предмет сделан для кого-то иного, то почему Выграновский продолжает носить его с собой? — Чтоб рёбер всё ещё было двенадцать! — шутит тот, хватаясь за правый бок. — Кое-кто однажды попросил прервать все свои будущие перерождения. Естесна я предложил прогуляться в пасть Серому Волку, но… — вновь усмехается Эд, чуть ли не на половину перекинувшись через ограждение. — Я, вроде как, был должен. Так что изгалился и выдрал себе ребро по её же совету. — И как, сработало? По чужому взгляду понятно — да, определённо. В чёрных глазах видна горчинка, но нет грусти. Выграновский явно не сожалеет о сделанном, но, вместе с тем, не получил никакого удовольствия от убийства. Не жалость и не добродетель. Возвращение долга, взятого совершенно случайно. — По крайней мере, я больше никогда её не встречал. Догадки по поводу личности просившего есть, пускай Антон и может ошибаться. Он смолкает, пытаясь понять, стоит или нет допытываться до чёткого ответа, однако вздрагивает, слыша, как в коридоре хлопает входная дверь. — А вон походу и Арс пришел. Думаю, мне пора. В чужом голосе чувствуется усталость, прямо, как и в ленивой походке, направляющейся сперва к выходу с балкона, а после и к коридору. Пытаться предложить чай, кофе или ещё чего на дорожку было бы глупо. Они и так говорили до глубокой ночи. Эду, несмотря на всё его хвалёное бессмертие, точно следует отдохнуть. Силы тела, как известно, далеко не всегда равны духовным. Весь же свой лимит на день Выграновский явно исчерпал. Вспоминать чужие смерти явно не самое приятное занятие, даже когда те произошли давным-давно, а черты лица тех людей начали смываться из памяти. — Эд? Привет. Ожидаемо, в коридоре они встречают Арса. С виду тоже уставшего до чёртиков — тёмные круги под глазами идеально сочетаются ровно со столько же вымотанной улыбкой, проскальзывающей на его лице при взгляде на Шаста. Честное слово, после всего сегодня услышанного, Антону хочется его обнять, зацеловать, накормить приготовленным раннее печеньем и уложить спать, оставшись на ночное дежурство одному. — Привет и пока, — машет рукой Выграновский, уже напяливая на себя поношенные тапки. — Выглядишь как-то дерьмово, лучше проспись нормально, — буквально озвучивает тот его мысли, выжидающе стоя у двери. — Шаст, изволишь? — Да, сейчас, — стоит открыть, и гость тут же выскальзывает наружу, напоследок бросив только прощальный кивок. Странный сегодня был день. Никуда вроде не выходил, а обрушилось столько всего, что голова пухнет. Но явно не у него одного. — Вас сегодня как-то сильно задержали на репетиции, — подмечает Шаст, стягивая с Арсения оставшийся на том шарф, который тот даже не заметил и собирался пойти дальше в нём. — Да, есть такое. Но думаю, в скором времени их станет меньше, так что не буду сильно задерживаться. Тебе ни с чем не нужно помочь? Клиенты не намечаются? — спрашивает тот, прикрывая зевающий рот рукой. Такая трогательная сцена, что сердце едва ли не щемит. И от того сопротивляться порыву подскочить к Арсу, обнять того за шею и поцеловать в уголок губ — просто невозможно. Прямо как и не зарыться после этого носом тому в шею, оставшуюся тёплой под шарфом. У того взгляд удивлённый, немного растерянный тёплым приёмом, но успевает быстро спохватиться и обнять в ответ. Крепко. Будто бы это и не самому Антону сейчас нужны объятия. Просто для того, чтобы почувствовать своего самого дорогого человека рядом. Не каждому дано жить с ним всю жизнь, однажды умереть в один день и вновь вернуться, пускай и без памяти о прошлых «Я». Далеко не каждому. — Я и так пробездельничал весь вечер с Эдом, так что как-нибудь сам справлюсь. А ты правда иди лучше отдохни. Ты явно устал. Усталая улыбка Арсения для него дороже всего на свете. Однако, куда важнее, чтобы та всегда сияла счастьем. И, если здоровый сон поможет, Шаст сам справится со своими делами, пока его любимый человек, фамильяр, компаньон — не важно, будет играть на сцене. В конце концов, Арс — актёр, которому нужно всеобщее внимание. Без него, он точно лишится кусочка своей души.***
Дома у Эда как всегда прохладно, а встречают его только бесконечные рисунки, вышедшие из-под его собственной руки. Эдакая берлога, в которой он проводит не так много времени в сравнении с кладбищем. Однако сейчас общество призраков совсем не то, что ему нужно. Они, точно дети, требующие внимания в свою сторону, но не способные утешить. Правда, не то, чтобы ему по-настоящему нужно было утешение. Молчание Антона и его многозначительные взгляды в диапазоне от сожаления, до тоски и печали прекрасно справились с задачей склеить воспоминания воедино, пропуская всё по-минимуму. Такой уж Шаст был и будет — эмоциональный и сопереживающий, при том — вечно молодой. Душой, конечно же. Эд помнит, как приехал за пару дней до его кончины. Как тот едва мог встать с печи, но всё ещё шутил шутки пытаясь ими избавиться от страха и паники в глазах Арсения. Тот храбрился изо всех сил, но дрожь выдавала страх с потрохами. Он не хотел умирать сам, как и не желал кончины компаньона, бывшего его самой большой драгоценностью. Эд помнит, как Антон отдал ему оставленную на сохранение иглу. Тремор заставлял руки трястись, но не подобно арсовым. Ведун знал о своей кончине за долгие годы. Он был готов к ней. Даже в тот момент, когда его старая, морщинистая рука сжимала ладонь Арса, с виду всё такого же молодого и заводного. Эд помнит, как сидел в углу комнаты, будучи невольным слушателем их тихих, произнесённых одним лишь шепотом слов прощаний. Помнит, как в один момент человеческое тело Арсения начало уменьшаться. Ткани одежд мешком свалились вниз, а внутри них лежало бездыханное тело ворона. Ещё тёплое, он возложил его рядом с бездыханным Антоном, на чьих безмолвных устах можно было заметить ещё не сошедшую улыбку. Только после этого он поджег стол, покрытый древесной стружкой, удостоверился, чтобы огонь успешно перекинулся на стены. Он долго смотрел на то, как догорает мёртвое здание — всем известная Избушка на курьих ножках, ставшая костром для своего владельца. На следующий день передал иглу Лёше и после надолго осел могильщиком одного из старых кладбищ, до которых всем не было дела. Дурные воспоминания, от которых никогда не удастся отделаться. Те частенько его одолевают, становятся рисунками, развешанными по стенам квартиры. Выграновский их любит и ненавидит. Ведь они то — кто он есть. Даже то самое, когда случайно найденная Василиса, ещё не встретившая в новой жизни Ивана, попросила окончить её существование. Тогда, напоследок, она сказала одну из самых очевидных фраз, о которых Выграновский никогда раньше не думал. «Любовь — смерть для тех, кто будет вечно помнить». Выграновский приподнимает несколько листов бумаги, обнажая миру старый портрет, перерисованный столько раз, сколько на небе звёзд, не иначе. И пусть он не может вспомнить цвета тех самых удивительных глаз, а из черт лица в памяти остались только удивительные золотые волосы и пухлые губы, он с ней полностью согласен. Любовь помнящего, ровно, как и бессмертного, приносит ему смерть.