Аверс

Для нормального существования человек должен спать восемь или, по крайней мере, семь часов в сутки. Однако для некоторых гениев мира сего подобное количество времени, утёкшее в никуда казалось расточительством. Так, к примеру, поговаривают, что Никола Тесла отводил на сон лишь три часа, будучи сильно погруженным в работу. Для Наполеона любители поваляться в постели дольше пяти часов были идиотами, а настоящий мужчина и вовсе должен был отводить на это дело лишь четыре часа из полных суток. Особым, скорее даже уникальным, случаем в истории отдыха тела и мозга выдающихся людей стал Леонардо да Винчи со своей концепцией полифазного сна, которой в будущем не редко подражали и иные светлые, но и не очень, умы. Антону кажется, что в скором времени он в чём-то начнёт походить на гения эпохи Возрождения, спавшего по пятнадцать минут раз в четыре часа. Потому как график жизни исчез с концами, грустно помахав платочком на прощание. День или же ночь — всегда найдётся чем заняться, даже если очень сильно не хочется. Как к примеру, этим вечером, когда бы он предпочёл остаться дома, но обещание занести новоявленному водяному сигарет и «чего-нибудь сладкого» победило. Всё же, оставить водяного в компании одних лишь русалок — идея не из лучших. Хотя бы потому что Антон побаивается за случайных прохожих. Обещание их не трогать, конечно, весьма обнадёживает, но рассказ Феди об увлечении Андрея алкоголем и наркотиками не может не напрягать. У того теперь образ жизни вынужденно другой, но от того вопрос, что может произойти, если у него в голове что-то стрельнет встаёт особенно остро. Честно сказать, лучшим исходом было бы если летом, когда на набережной открываются торговые точки с напитками и мороженным, в полицию поступили жалобы на неуловимого вора, таскающего из холодильников колу, энергетики и мороженое крем-брюле. Но это только в случае, если русалкам дозволено брать чужое без дальнейшего кармического воздаяния, как случается с разумными обитателями Нави. Как бы там ни было, несмотря на вновь потраченные на того деньги из своего кошелька и постепенно возникающее желание как-нибудь припрячь к передачкам начавшего забывать Андрея Федю, кое-какая польза от сегодняшней поездки точно была. Сидя в автобусе, направляющемся к центру города, Шаст может покрасоваться возвращёнными раритетными очками, ныне смиренно сидящими на голове. Кто бы мог подумать, что потерянную в реке вещь ему всё же вернут, даже почти извинившись. Если конечно слегка смущённый вид выползшей на берег, после прощания водяного, русалки, вообще можно так назвать. Автобус трясётся, проезжая по дорожным ямам, пока Антон рассматривает едва заметные, бледные, то появляющиеся, то исчезающие рисунки на окнах. В тех заложена меланхолия, от которой хочется прислониться к стеклу и ехать дальше просто в никуда. Однако сегодня точно не такой вечер. Во-первых, от подобных действий скорее получишь сотрясение мозга — спасибо дребезжащему двигателю и российским дорогам, а во-вторых, у него есть вполне определённая цель в виде знакомого ДК, до которого осталось не так далеко, если судить по невыдающимся пейзажам по ту сторону. Как на них не гляди, но даже, казалось бы, величественное советское здание с колоннами и крылатой фразой Ульянова-Ленина на фасаде: «Учиться, учиться и ещё раз учиться», кажутся удивительно серыми с налётами ржавчины в виде слетающей с деревьев листвы. Автобус делает остановку. Теперь можно даже рассмотреть неровные кучи листьев, чутка подрагивающие и явно не от ветра. Антону не нужно даже надевать на нос очки, чтобы понять — это явно какое-то создание, решившее обустроиться в столь удачном для него месте. Целиком его рассмотреть не удаётся, но на мгновение в поле зрения мелькает какая-то его конечность, покрытая длинной и жесткой с виду щетиной, и тут же исчезает, заставляя холмик и дальше трястись. Скорее всего, теперь ни одна городская служба не подумает его убрать, а кто-либо из прохожих нераздумчиво пнуть листья ногой. Интересно было бы узнать, кто там решил устроить себе убежище, но Антон предпочитает не лезть туда, где всё спокойно, но в теории можно по глупости и отхватить. Потому, он всё там же, когда автобус трогается с места, запустив в своё нутро новых пассажиров. Взгляд по оставшейся с детства привычке окидывает салон, а рука в очередной раз мнёт зажатый в руке билетик, в этот раз не несущий в себе никакой ценности кроме самой поездки в автобусе. Зашедшие люди рассыпаются по свободным местам. Только какой-то курьер остаётся стоять со своей огромной сумкой, мешая людям на проходе. Спереди от Антона садится какая-то девушка, а контролёр звучно ругается на кого-то, пытающегося проехать одну станцию, не оплатив проезд. Видимо, один из студентов, возвращающихся домой после пар. В подобной ситуации сам Шастун всегда боялся оказаться. Потому в любом возрасте исправно платил за проезд ради своего же душевного спокойствия, нарушаемого в тот момент, когда контролёр доходит и до него, как и в этот раз, но доказательство бытия честным гражданином на руках. Тучная женщина кидает лишь один взгляд и уходит обратно в начало салона на свой «трон», словно бы дальше никто не сидит. Очевидно, незнакомку просто напросто не замечают. «Ушлая», — тут же становится кристально ясно, кто она. От того даже взлохмаченные чёрные волосы тут же кажутся куда более естественным явлением. Если вспомнить охотницу с её спутанными волосами в которых наверняка затесался не один колтун, эта девушка выглядит почти аккуратно, если смотреть, как и Антон, только лишь на затылок. Но что полностью перечёркивает любое возможное так это понимание — от неё идёт заметный запашок, от которого хочется непроизвольно морщить нос и поражаться тому, как так вообще возможно жить. Честно сказать, хочется отсесть или даже выйти из автобуса пораньше. Не то, что бы Шастун был очень брезгливым, но ему банально неприятно, хотя он этого старается не показывать. Не в его натуре бурно реагировать на других людей, пока те не начнут ему мешать целенаправленно. Однако, спустя несколько минут, когда автобус приближается к своей следующей остановке не так далеко от центра города, она встаёт с места и направляется к выходу в голове автобуса, всего в полутра метрах от него самого. Теперь Антон может рассмотреть её получше, ради интереса. И первое, что он понимает — он её совсем не помнит. Кем бы ни была незнакомка, она никогда не наведывалась к ним домой, чтобы перейти на другую сторону. Да, в этом нет ничего удивительного, тем более, внешность у неё непримечательная. Если, конечно, говорить о совершенно обычных чертах лица и отсутствии видимых анималистичных примет. Глаза обычные, даже сквозь эхо никак не выделяются. На руках обычные ногти, разве что маникюр на них облез. Не известно, что на счёт зубов или особенностей скрытого одеждой тела, но кое-что всё же явно привлекает к себе внимание Антона. Одета она явно не по погоде. Юбка до колена, туфли, топ с джинсовой курткой в то время, как все по Яви бродят как минимум в пальто. Да, ушлые порой одеваются не по погоде, но холод всё же чувствуют прекрасно. Но кроме того, её кожа… Антон неприкрыто пялится на множество фиолетово-желтых разводов, переливающихся под эпидермисом, точно разлитый тонким слоем по луже бензин. Можно было бы подумать, что у неё по всему телу гематомы, если бы разводы медленно, даже лениво не двигались по телу. Те видны на бледных, впалых щеках и тонких ногах, на коленях которых темнеют чёрно-синие корки. Будто бы то самое нечто, бурлящее под кожей решило вытечь и ороговеть у острых костей. От увиденного всё нутро настороженно застывает. Это первый раз в жизни, когда Антону приходится встретиться с подобным… существом. Девушку язык не повернётся назвать иначе. Даже «создание» ей не подходит, ведь она явно была человеком. На короткой дистанции полутора метров это можно почувствовать, хотя попытаться прочитать память её вещей не получится. Вместо этого Антон надевает на нос розовые очки, дабы увидеть через них совсем не мир «Барби». Несмотря на розовый оттенок, предметы вокруг теряют огромную долю привлекательности, таившейся в их другом обличии. Вместе с топчущимися по полу следами и призрачными рисунками на окнах пропадают синяки, странные чёрно-синие ошмётки, громоздившиеся на её коленях. Она стала совсем обычной, непримечательной с ракурса Яви, в которой когда-то существовала, лучше сказать, что даже жила. Потому как Антон видит — это осталось в прошлом. Автобус резко тормозит, заставляя ту оступиться и чуть не упасть, но она совершенно спокойна. Ничего не меняется в её взгляде потухших глаз. Только лишь в момент, когда незнакомка вновь принимает идеально вертикальное положение и на мгновение поворачивает корпус, их взгляды пересекаются. У Антона сердце холодит от пустоты и смуты её взора, проходящего мимо, ничего и никого не замечающего. Однако, всего на какую-то толику мгновения, можно было заметить, как её растрёпанная голова чуть наклонилась в бок, а брови дрогнули. Во всём автобусе только Антон может её видеть, но вместе с тем она сама явно так же никого не замечает. Вполне возможно, что даже саму себя. Только струящиеся под кожей сине-желтые подтёки, кажется, начали быстрее вращаться десятками водоворотов и течений, по которым струится нечто отличное от крови. Двери с шумом открываются, впуская холодный воздух в автобус, а незнакомка делает неловкий шаг вперёд, совершенно не смотря под ноги. По-хорошему, Шасту бы проехать ещё две станции, позабыв об этой встрече, дойти до ДК, встретить Арса в качестве приятного сюрприза перед неприятным походом и не нагружать сегодняшний день ещё больше. Но он так не поступает. Может быть ему никогда не доводилось встречать подобного в этой жизни, но в прошлых — так точно. Не зря ведь нутро неприятно гудит, а голова трезвонит без умолку неразборчивыми мыслями. Парень выскакивает из автобуса всего за пару мгновений до того, как двери схлопываются за спиной, и похожая на гусеницу зелёная машина с круглыми печальными глазами продолжает свой ход по унылым осенним улицам. Снаружи не так уж много людей, потому найти медленно идущую впереди девушку легче лёгкого, стоит только пару раз повертеть головой по сторонам. Антон решает проследовать за ней, ступая метрах в семи позади. Тут же приходит мысль, что он со стороны будет похож на маньяка, следующего за своей жертвой, но тут же вспоминает — их окружающих только он один её видит и больше никто. Но вот в чём загвоздка: Шаст понятия не имеет, что должен делать. Она вроде бы спокойна, идёт, никого не трогает, внимания не обращает ни на прохожего, гуляющего со своим нервно скулящим в их сторону пуделем, ни на проезжающие изредка рядом с узким тротуаром автомобили. Девушка кажется вполне безобидной пустой оболочкой, в которой практически не осталось человеческого сознания. Только лишь привычки, нажитые ею за прошедшие лет двадцать заставляют тело двигаться в своём темпе по городу. От университета до своего дома, как можно предположить. Ведь с центральной улицы они заворачивают в убогие дворы. Антон не пытается прятаться ни за облетевшими деревьями, ни за обтянутыми баннерами конструкции, гласящими отойти подальше от ремонтных работ. Помимо волнения от преследования, Шастун ловит себя на осознании, что боится вовсе не того, чем сейчас занимается, ведь это вроде как должно было бы противоречить моральным нормам, будь это обычная девушка, которой явно не хотелось бы оказаться объектом слежки. Проблемы лежат в несколько иных направлениях. Первое — они уже во дворах. Скорее всего совсем скоро та добредёт до своего подъезда и отправится домой ждать следующего дня своего бессмысленного существования. Вторая же… Не то, чтобы Антон правда не знал, что ему должно делать при встрече с подобным существом. Потому как память души не может не подсказывать, как и воспоминания о редких упоминаниях о них из детства и даже юношества в Москве в обществе Паши и Лизы. Заблудшие души. Те, кто в Нави не прижился. Ошибки егерей, переправивших неподходящих людей на ту сторону мироздания. Их боятся, ведь они могут стать чем угодно, нарушающим спокойствие обоих сторон и никакие законы на них не подействуют. Ведь как можно повлиять на нечто без разума, эмоций и даже воли? На нечто, движимое неизвестно чем? Если русалки — это беда, что пытается сама себя взять под контроль путём бесчинств, то заблудшие души не иначе, как бомба замедленного действия, которую следует устранить. После выхода фильма «Оно», на одном из своих небольших факультативов по ведунству Паша рассказывал, что тот самый клоун в реальном мире вполне мог оказаться заблудшей душой, только выглядел бы иначе. Без красных волос и грима, но вместе с тем и без звериных черт. Он вроде бы когда-то давно в одной из своих жизней даже встречал подобное существо, охотившееся правда не на слепых в Яви, а убивавшее ушлых в Нави. Мог бы даже стать жертвой его гнилого дыхания, острых клыков и пропитанной трупным ядом слюны, если бы Лиза его тогда не убила. Та же, кто идёт впереди, периодически спотыкаясь о мелкие ямки на дороге и иногда плечом задевает то дерево, то забор, то прохожих, совершенно не похожа на заблудшие души, о которых говорят не иначе, как о монстрах. Те потеряли свой человеческий облик, а эта оболочка ещё нет. Слишком свежая. Вьющиеся под кожей миазмы пока лишь формируют новый облик, в котором не будет ничего от животных, как оно бывает в правильных случаях. И безобидная она скорее всего лишь пока, потому, если вспоминать все слухи, правила и в частности рассказ Паши, то следовало бы принять превентивные меры. От одной этой мысли Антона всем телом передёргивает. Он замирает рядом с электрической будкой, отчаянно не желая больше идти вперёд. От того девушка скрывается за поворотом, грозясь в скором времени пропасть в одном из подъездов. Но поделом. Потому как стоит представить, что именно ему бы следовало сделать, как тут же становится невыносимо мерзко. По-хорошему, ему бы следовало её убить. Судя по её состоянию, он бы мог сделать это самостоятельно, только дайте чем. Но Антон не может. Мораль сковывает тело физически, ведь убить нечто, имеющее форму человека, хотя больше и не являющееся таковым для него невозможно. Он пацифист до мозга костей, потому даже невольно всплывающие в голове картинки теоретической расправы с использованием подручных средств, к примеру какого-нибудь камня, или бутылки, пронзают всё существо иголками вины. А ведь сейчас он лишь стоит за поворотом и ничего не делает, кроме как кривит лицом. «Да почему ты всегда так, — обращается тот к себе самому, пытаясь выкинуть из головы всякую мерзость, которую мог бы сотворить он сам или же наоборот — заблудшая душа, которая таки однажды обретёт опасную форму, если с ней ничего не поделать. — Почему не можешь просто взять и сделать то, что нужно, когда это требуется?!» Сжатый кулак больно бьётся боковой стороной о крашеные в белый кирпичи, свозя тоненький слой кожи, но не оставляя на стене позади ни единого следа. Только лишь крохотные глазки по бокам попрятались с перепугу по своим убежищам. Честно сказать, теперь он правда хочет просто взять и уйти. Развернуться назад, найти выход из дворов, дойти до ближайшей остановки, сесть в автобус, доехать до ДК, как планировал, и сделать вид, что ничего не было. Ведь, на самом деле, это не его проблема. От него требуется разве что не создавать новых заблудших душ, разбираться же с чужими — не его работа. Антон всё ещё мнётся на одном месте, щупая рукой прохладную, шершавую стену, о которую совсем недавно приложился, как до его ушей доносится приглушенный вымученный крик. Тот обрывается так же резко, как и появился в вечернем спокойствии покрытого тенями и бликами закатного солнца двора. Но одно удалось услышать точно — кричала женщина, не произнёсшая ни единого призыва о помощи. Всего несколько мгновений назад Антона одолевали сомнения: что ему делать дальше. Уйти или остаться, понятия не имея, что делать, если на нужное он не способен. Теперь же, стоит сердцу единожды ухнуть от испуга в желудок, он выбегает из-за угла боясь одного — что его промедление могло стоить кому-то жизни, и уже этой ночью чьим-то родителям придёт вызов на опознание свежего искалеченного трупа. Но вместо страшной картины перед ним всё тот же самый двор: тополя, кривые лавки, новенькая детская площадка, мелькающая пёстрыми цветами за серыми пятиэтажками. Даже парочка старушек, тащащих за собой сумки на колёсиках, затесалась на этом пейзаже, не будучи ничем обеспокоенными. Приходится сделать несколько шагов вперёд, оглядываясь по сторонам, надеясь найти хоть что-то необычное. И оно находится. Не сразу, но Антон замечает у ближайшего к нему подъезда странную лужицу, окруженную брызгами. Та чёрная, с желтыми разводами, что тут же исчезают, стоит только взглянуть через очки. Не кровь, но и далеко не божественный ихор. Наученный горьким опытом, Шастун понимает — если что-то исчезло с этой стороны, значит оно на другой. И конечно же он делает шаг, чтобы пересечь невидимую границу. Страшно ли ему? Естественно. Страх в принципе вполне нормальная человеческая эмоция. Самое главное — научиться её преодолевать, дабы достичь поставленной цели. К сожалению, цель Антона — узнать, куда же пропала заблудшая душа. Он находит её легко, только в обмен на это чувствует, как конечности цепенеют от отвращения, а в горле появляется мерзкий комок воспоминаний, сдерживающий рвотные позывы. Она всё там же, где была обнаружена лужица крови. Только вот на девушку существо мало похоже. Из-за Нави, проявившей до конца рвущуюся из той сущность, сделавшую её похожей больше на бесформенную чёрную массу, с плавающими под склизкой кожей костями. Но есть и другая причина. Та, по которой монстр больше не имеет ярко выраженных конечностей, только лишь издаёт булькающие и хрипящие звуки способом, о котором Шаст предпочтёт никогда не знать. На тротуар льётся чёрная жижа, в то время, как валяющуюся на нём заблудшую душу поглощает тот, кто, в общем-то, и должен этим заниматься. Если в лесу санитарами леса называют волков, то в Нави этот пост безусловно занимают гримы. «Грим», — мысль пульсирует скорее не в голове, а по всему телу разом, заставляя оцепенеть при виде отвратительного зрелища. Дыхание останавливается, от чего в нос перестаёт бить резкий запах желчи и серы. Только вот и без них под языком выступает отвратительная, жидкая, сладкая слюна от которой начинает мутить. Хотя, в общем-то, она лишь следствие. Антон годами убеждал себя, что после произошедшего всё так же не боится собак. Что не ждёт от одной из них подлянки в виде обращения в огромного волка, однажды его чуть не убившего. И у него всё отлично получалось. Можно сказать, что даже замечательно, ведь соседский пудель всё так же оставался в его глазах милашкой, а доберманов и мастиффов на поводках он был бы не прочь погладить. Правда, сперва настороженно поглядев в их глаза, в которых он не хотел бы увидеть ни единой буйной искры. Да и о гримах он вроде как думал спокойно. Знал, что встреча с одним из них рано или поздно состоится. Ещё обязанность, которую следовало бы встретить в упор, не поворачиваясь к той спиной. К счастью или же сожалению, Шастун никогда не предполагал подобных обстоятельств. — И егерь тут, — слышится сиплый голос, от которого Антона передёргивает, словно бы мозг решил опомниться и разом отправить электрические сигналы каждой клеточке тела. Напоминает: двигаться можно, даже нужно. В конце концов, пережить то же самое, что и восемь лет назад, он бы точно не хотел. Инстинкт самосохранения в действии. Но, как бы там ни было, разум тоже решает напомнить о себе, от того Шастун старается выдохнуть как можно сильнее, чтобы после сделать глубокий вдох. «Спокойнее, — твердит про себя, но эффекта особого не замечает, если судить только по безумно бьющемуся сердцу. — Это ведь Стас». Они точно не друзья, но Шастун помнит этого плешивого волчару. Тот иногда мелькал в поле зрения, изредка разговаривал с Анной Алексеевной, пока Антон глядел издалека. Как бы там ни было, этот нападать без веской причины не будет. — Как раз думал… — сглатывает накопившуюся слюну, от которой хочется блевать. — Что с этим делать. Думаю, должен сказать спасибо за самостоятельное решение проблемы, — кивает в сторону расползающейся массы, но тут же жалеет ведь пересекается взглядом с парой потухших глаз, стекающих в компании носа и неровного ряда зубов по месиву вниз, на асфальт. Даже на ломаную, измазанную чёрной субстанцией челюсть грима с выпирающими из неё желтыми клыками смотреть и то приятнее. — Исправлять свои ошибки похвально, — костлявая, но всё ещё крупная лапа наступает на лужицу из остатков лица, заставляя ту в последний раз истошно, с диким, болезненным хрипом завизжать перед тем, как от неё не остаётся лишь прилипшая к шерсти грязь. — Но их нельзя было совершать. Я охотился на неё последние две недели. Слишком долго ты позволял созданному собой мусору блуждать по улицам города. До ушей доносится хлюпанье, а глаза видят, как грим практически всасывает губами жидкость с земли, параллельно причавкивая попадающимися в ней остатками зубов и костей. Сердце стынет от понимания — его могли сожрать подобным образом. Уместить всего в бездонном брюхе одним разом, как эту заблудшую душу, если бы не был егерем, которого сперва нужно хорошенько пожевать. Багаж из прошлых жизней так просто даже гриму не проглотить, как и укрепившийся со временем какой-никакой, но авторитет. Понимание наличия у себя и того и того прибавляет немного смелости. Да, его сейчас пытаются обвинить в создании заблудших душ, но мозг у Антона существует не только для того, чтобы продуцировать паршивые идеи и чуть-что заставлять тело трястись от страха. — Это не мои ошибки, а даже если бы и были, то мы пока не заключали между собой никакого договора, — произносит на одном дыхании, чувствуя, как голос порой в горле застревает, выдавая на самые приятные звуки. Мрачные глаза грима смотрят внимательно. В скором времени тот начнёт сливаться с постепенно накрывающим Навь чёрно-белым вечером, но пока прекрасно видно, как тот ведёт по воздуху носом, вдыхая явно не один лишь отвратительный смрад останков. — Ты боишься, но не лжешь, — в голосе нет ни капли удовлетворения, Стас явно предпочёл бы обратную ситуацию, в которой его кодекс чести позволил бы дать волю сокровенным желаниям избавиться от одной из многих извечных проблем гримов. — Ты и так это должен был знать, — Антон запускает моторчик мыслей на максимальную скорость, не страшась перегрева в голове. Он сейчас один. Клюв и когти Арсения точно не помогут, ни одно из колец или браслетов на пальцах в подобной ситуации точно не поможет. Это значит одно. Слова — единственное его оружие на этот вечер. — Знаешь, я бы лучше предпочёл прогуляться, чем стоять рядом с этим, — взгляд вновь косится на мерзкие подрагивающие останки. — Если ты здесь уже закончил, конечно. В конце концов, раз мы наконец встретились, то следует заключить договор, разве нет? Мир, дружба, жвачка, все дела… Звучать важно и представительно не получается, как и обмануть обоняние грима, ясно видящего всё его волнение. Но это лучшее, что может выдать Шастун. Особенно, когда тошнота всё ещё не собирается проходить, как и лёгкое головокружение. Начавший потихоньку развеиваться запах всё ещё кажется невыносимым. Удивительно, что создание, похожее на волка, спокойно находится здесь, не морща носа. Хотя… Всего пару минут назад Стас дожирал оставшиеся крупные кусочки заблудшей души с видом весьма безразличным. Куда более безразличным, чем его нынешний. Всё его внимание теперь на Антоне. Это видно по прищуренным глазам, сквозь которые, к сожалению, мыслей не прочитаешь. — Зачем мне вести дела с егерем, неспособным уследить за порядком в городе? — произносит тот, вроде бы тихо, но кажется, что вся улица должна была услышать сей вопрос. Наверняка всевозможные глазки и чернушки прячутся по углам в тот момент, когда грим делает шаг вперёд, соглашаясь на прогулку, несмотря на тот факт, что ответа всё ещё пока не услышал. От его широких лап остаются грязные чёрные следы, по которым их было бы отследить легче лёгкого. Только вот вряд ли кто-либо осмелится на подобное. Глядя на огромного волка рядом с собой, Шаст пытается сосредоточиться не на его внешнем виде или же колючих, надоедливых и мешающих воспоминаниях о прошлом, а на голосе, в котором всё так же нет ничего приятного. Но, если очень сильно постараться, то можно найти отдалённо знакомые нотки, которых он надеялся больше никогда не услышать после окончания учёбы и прощания с последним экзаменатором. «Это проверка», — понимает он наконец. — «В городе, где нет больше ни единого егеря кроме меня, ему нужна не очередная проблема, а партнёр». Конечно, гримы следят за Навью, сжирают заблудшие души и не против полакомиться молодыми ягами, убив которых в детстве можно сократить число тех, за кем придётся наблюдать. Но хотя бы один егерь нужен в любом случае, ведь не всё можно решить клыками и когтями. Не всё даже в этом мире можно убить. В сказках у Яги с Серым Волком обычно не было особых конфликтов. Те порой даже помогали одним и тем же путникам достичь своих целей. Значит, осталось одно — доказать свой авторитет, ведь от него многое зависит. Как минимум согласие на мир между ними двумя. — Я научился открывать Калинов мост и за всё это время не провёл в Навь ни единого слепца. Я день и ночь провожу людей. Многие местные ушлые знали меня с детства и были уверены, что на смену прошлой яге приду именно я. И, несмотря на всё, что было в прошлом, я всё равно вернулся сюда, чтобы продолжить дело бабушки и быть егерем. От количества произнесённых «я» хочется сказать: «простите, что так самовлюблённо», но вместе с тем, Шаст понимает — это правильно. Ему нужно показать свою важность и значимость, даже если внутри себя таковой найти не может. Возможно, и Анна Алексеевна когда-то начинала с подобного — создавала маску строгости и уверенности, ставшую её вторым лицом, предназначенным для остальных, тех, кто вне семьи. — И где здесь контроль и порядок? — трясёт тот дряблой шкурой, когда из дворов они оба выходят на главную улицу. Всё такую же пустую, зато здания здесь выглядят куда более величественно. Можно даже представить себе прогулку по одной из улочек недалеко от Таганской площади или же Китай-Города. Уютные купеческие дома уступят место монументальным сталинским строениям уже совсем скоро, и этого момента ждёт не дождётся Антон. При виде перекрёстка на котором не проезжает ни одной машины и только лишь они вдвоём проходят мимо, появляется мимолётное желание попытаться повторить тот же фокус, что умела проделывать Анна Алексеевна: пройти на него здесь, а сойти уже в совсем другом месте. Но вместо этого приходится дальше слушать глухое эхо двух подошв и четырёх лап, звучащее в наступающем серо-чёрном тумане вечера. — Не чини то, что и так хорошо работает. Слепцы иногда так говорят, — добавляет Шаст. — Пока всё шло хорошо, мне не нужно было вмешиваться, я в конце концов не могу в отличие от тебя дежурить у чужих подъездов, — припоминает он как сегодняшний случай с устранением заблудшей души, так и изредка появляющуюся по ночам у них под окнами чёрную тень. — Но если тебе нужны результаты, то я разобрался с водяным. Вернул ему память и заключил договор, — конечно Антон преувеличивает. Обещание Андрея держать себя и русалок под контролем нельзя назвать настоящим договором. В случае, если случится какая-либо трагедия, Шастун сможет разве что прийти на берег и сказать: «А-яй-яй, нельзя так делать. Плохой водяной, весь ближайший месяц будешь теперь сидеть на диете из пиявок и лягушек». Однако стоит это сказать, как морда дёргается в его сторону. Теперь в той чуть меньше презрения вперемешку с насторожённостью. Определённо знакомство с водяным не могло не заинтересовать грима. В конце концов, важных фигур на их игровой доске не так много в сравнении с пешками. Чуждые явно являются одними из них. — Если ты заключил договор с водяным, то откуда тогда взялась эта заблудшая душа? Вопрос, конечно, хороший. И задаться им следовало бы ещё раньше. В конце концов, эта девушка не была его ошибкой, да и Анна Алексеевна подобным образом не оплошала бы. Грим не стал бы подобным заниматься, а русалки зачастую и вовсе не отпускали никого из своих рук, тем более простую слепую, у которой было бы ноль шансов спастись. Откуда тогда она вообще взялась в центре города? Конечно можно было бы свалить вину на какого-нибудь теоретического егеря-путешественника с маниакальными наклонностями, но это уже скорее сюжет для плохого русского сериала. «Во всём городе только русалки, Андрей, Стас и я можем без помощи норы переправляться с одной стороны на другую. Так как?» — активно думает Шаст, пытаясь собрать все улики воедино, да только их кажется слишком мало. Три личности и заблудшая душа, на которую случайно наткнулся в автобусе этим вечером. — «И все планы полетели псу под хвост. Хотя, в принципе, ещё вся ночь впереди, да и не обязательно успевать разобраться со всем до рассвета…» — вспоминает он грядущие планы, поставленные под удар текущей встречей. Однако, вместе с мыслями о грядущем, в голове вспоминает воспоминание о недавнем прошлом. Не его собственном. «Ну конечно. Она ведь была не в Нави. Её никто не переводил на эту сторону… У неё просто забрали человечность». — Я знаю, из-за кого появилась заблудшая душа, — останавливается он на месте и смотрит волку в глаза настолько уверенно, насколько вообще может. — И, скорее всего, она была не первой. Просто… не знаю, может быть она как-то до этого заметала следы или вроде того. — Кто это? — хмуро спрашивает тот исподлобья, явно будучи готовым в случае чего тут же сорваться с места и, наплевав на егеря, найти источник проблем, дабы расправиться с ним так же, как и с заблудшей душой. Быстро, жестко и радикально. — Не думаю, что ты сможешь что-либо с ней сделать. Искренность в произнесённых словах явно злит грима. Серая, облезлая, местами пошедшая колтунами шерсть встаёт дыбом, делая его ещё больше, хотя и роста по грудь хватало достаточно для устрашения. Но Антон пока стоит на месте, не шевелясь. Не потому что оцепенел. Просто раз уж выдалась возможность, нужно рискнуть и взять от неё как можно больше. — Так кто же это? — на этот раз уже звериным рыком повторяет свой вопрос. — Канцлер, — выдаёт Шаст единственное логичное умозаключение. — Если бы ты мог избавиться от аристократов, ты бы уже это сделал. Но ты не можешь. Они не пустят тебя в свои угодья, а для меня это не проблема, — ещё одно преувеличение, но если набивать себе цену, то максимальную. — Тебе ведь нужен кто-то, кто сможет и дальше держать их в узде, верно? Так вот он я — егерь, которому уже немало кто доверяет, наследник прошлой яги, да ещё и готовый этой же ночью встретиться с Пауком. Лучшего кандидата на роль наблюдателя за городом ты не найдешь ещё лет сто, а то и больше. Мало кто захочет переехать в эту глухомань из тех же Москвы или Питера, а отшельники так и останутся отшельниками. Стас, я согласен решать проблемы, следить за спокойствием и если даже однажды кого-либо переведу через Калинов Мост, то возьму на себя ответственность за это. Если будет нужно, то устраню ошибку, — последнее предложение даётся сложно, но без него никак. — Как по мне, этого достаточно для мирного сосуществования нас обоих. Ты так не считаешь? В конце своей речи Антон чувствует, как запыхался от скорости произнесённого. Потому как хотел сказать всё как можно быстрее. Потому как это шанс, который нельзя упустить, и, судя по нервно дёргающейся кривой пасти, поддеть на крючок молодому егерю старого грима таки удалось. Как говориться, на безрыбье и рак — рыба. Стасу нужно контактировать с ушлыми, дабы решить текущие проблемы, но его никто в жизни к себе близко не подпустит. Для егеря же все дороги открыты. — Ты хочешь заключить договор. — Прямо сейчас, — кивает Шаст. — Пока буду исполнять свои обязанности, то и я и Арс будем в безопасности. — В безопасности только от гримов. За любую иную я не отвечаю, — хмуро рычит волк, но по нему видно — смирился, голову опустил, плечи расслабил. Антон же себя начинает чувствовать чуть легче. По крайней мере нервы больше не пытаются разорвать его на кусочки. — Мне большего и не надо. — Тогда, я даю своё слово. Не звучит никаких фанфар, ничего особенного не происходит. Только лишь огромный грим и молодой егерь стоят посреди перекрёстка, обмениваясь не клятвой, но словом чести. В нём нет магии или каких-либо оков кроме договора, нарушить который может разве только егерь. Но, в таком случае, он рискует поплатиться жизнью. Однако Антон в себе уверен. В конце концов, это не первый и не последний его договор, или же даже скорее уговор. Он пережил их уже десятки и, раз его душа до сих пор перерождается, значит всегда жил, как настоящий егерь. Этот раз не должен стать исключением. — А я своё. Грим смотрит ему в глаза несколько долгих секунд. В тех не видно ни белка, ни зрачков, но они сами наверняка могут узреть ложь в чужом взгляде, если бы таковая была. Но нет. Там лишь настойчивость, уверенность и поразительная вера в верность своих поступков и правдивость обещаний. Один молчаливый одобрительный кивок кривой мордой, и грим уходит. Всего несколько шагов, и того больше не видно в нагрянувшем с вечером чёрном тумане. Исчез, растворился, перешел в Явь — Антон понятия не имеет. Да и думать об этом не хочет. Только лишь смотрит вдаль, ни о чём не думая. В голове мятежная пустота, дающая простор переливу эмоций. Вроде бы отпускает. Однако бывшая натянутой струна нервов не расслабляется, а рвётся. «Это всё?» — вопрошает скорее не мозг, а тело, начинающее нервно дрожать, точно бы от мороза. Шаст стоит на перекрёстке, чувствуя, как же сильно ему не хочется быть здесь. Не просто в Нави. Скорее на перекрёстке двух дорог. Пустом и одиноком, будучи самому до жути уязвимым. Наверное, встретиться с причиной своих юношеских кошмаров по итогу куда страшнее, чем казалось в процессе. Осознание же, что всё вроде как кончилось приносит совсем не облегчение. Потому как в противном случае глаза навряд ли стали бы жечься проступающей из желёз солью. Разворот в противоположную сторону, ту, которая ему нужна даётся сложно — дрожат далеко не просто коленки, а мышцы, по ощущениям готовые подвести в любую секунду. Зато, следующий шаг даётся слишком легко. Будто бы авансом на долгие годы вперёд. Или же желание оказаться там, прекрасно легло на чётко выстроенный в голове маршрут с чёткой целью. О семимильных сапогах Шастун слышал только в сказках, но те слишком близки к реальности. Вместо того, чтобы сдвинуться всего на метр, за которым предстояло бы сделать ещё не одну сотню и даже тысячу шагов, он оказывается совсем в другом перекрёстке. Том, что посреди бульвара, вдоль которого громоздятся лысые деревья, а дома по сторонам угрожающе смотрят сверху вниз своими горельефами. Лица их героев выражают явное недовольство участью вечно собирать серпом с полей пшеницу. Но самое главное здание впереди. Несмотря на свои величественные колонны, белеющие в тёмно-сером мороке фантомом прошлого, то всё равно выглядит крепостью, в которой хочется как можно скорее укрыться. Потому что знакомое. Потому что стремился попасть как раз сюда, хотя и с другой стороны. Но Шастун срывается вперёд на ватных ногах даже не думая выныривать. Честно сказать, ему херово. А в Нави люди. Наверняка немного — кто бы сейчас ошивался у ДК. Однако видеть их не желает так же, как и самого себя в каком-нибудь зеркале. Массивные холодные двери тихо скрипят, пропуская его вовнутрь, когда Антон наваливается на них всем телом. Вторые поступают так же — останавливать егеря не собираются, хотя есть ощущение, что могли бы. Потому как внутри здание ощущается живым. Хотя бы благодаря рою бумажных мотыльков с шелестом взмывших в воздух, стоило только напугать их внезапным вторжением. Но вместо любования дивным зрелищем, Шаст делает всего несколько шагов, чтобы, не глядя по сторонам привалиться спиной к высокой мраморной колонне. Кажется, что та и вовсе не упирается в потолок: если бы парень задрал голову, то увидел лишь уходящую в бесконечность пустоту, по которой порой порхают крошечные белые, серые и желтоватые создания. Здесь тихо. Здесь пусто. Здесь тепло, несмотря на окружающий мрамор. Может быть Антону ни разу не доводилось бывать в ДК по эту сторону, но чувство былого уюта всё ещё витает, оставшись с по эту сторону с былых времён. Но даже оно не может уберечь от непонятной для самого себя смеси эмоций, заставляющей всё тело дрожать, глаза жечь также, как и нос, хотя на сердце пусто, как и в голове. Сползти по стеночке вниз кажется правильным решение. Всё равно даже в помещении не покидает ощущение излишнего простора. Хочется, чтобы всё вокруг уменьшилось, а он сам превратился в котёнка в коробке. Правда всё, что удаётся сделать, так это кое-как подтянуть колени к груди, кутаясь в пальто. Пустой мозг отчаянно пытается найти логику в наступившем состоянии, но не может. Прямо сейчас ведь всё хорошо. Просто замечательно! Он в месте, куда и направлялся. С ним всё в полном порядке. Договор с гримом заключён, нужно радоваться и плясать от радости! Но вместо этого, вспомнив волчью морду, пожиравшую с земли месиво, на тот момент всего пару минут назад выглядевшее, как человек, Шаст рвано вдыхает забитым носом и упирается головой в колени. Слёзы текут как-то сами и останавливать их нет смысла. Будто бы дырявое ведро, которое нужно до конца опустошить перед тем, чтобы попытаться использовать как-нибудь иначе более продуктивным способом. Это бесит до жути. Выводит из себя. Потому как в душе хочется быть сильнее, бесстрашнее, увереннее. А в итоге каждый раз, стоит пойти чему-либо не так, всё внутри содрогается. Антон чувствует себя жалким. Заслуги, перечисленные гриму? А чего они стоят, когда половина из них больше похожа на простое стечение обстоятельств? Удачу, что может однажды исчерпать себя? Вокруг тишина, но услышать её невозможно. Голова гудит, пока в ней начинают вертеться клубки мыслей. На пряжу те мало похожи, из той вяжут стройные ряды петель, превращающиеся в одежду, что может защитить от холода, стыда и срама. Нет. В кудрявой макушке скорее серпентарий, призванный бичевать своего владельца. На время плевать. То тянется где-то отдельно от самого Антона, не обращающего внимание ни на что иное, кроме как на творящееся у него внутри. Так можно было бы сидеть вечно, если, конечно, раздражение не росло с каждой секундой всё больше, подогревая разум. Это чувство легко можно назвать саморазрушительным, но вместе с тем… бодрящим. Вероятно, от отсутствия жалости. Та любит тянуть вниз, топить в унынии. Не то, чтобы желание дать себе парочку смачных пощёчин является чем-то хорошим, точно нет. Зато оно отрезвляет, заставляя в итоге поднять лицо с колен, в очередной раз стыдливо проведя колючим рукавом по раскрасневшимся мокрым щекам. — Нужно привыкнуть к тому, что это теперь повседневность… Голос звучит мерзко, одновременно и низко и высоко, каждый слог мельтеша по фальшивым нотам. Он отражается от стен и колонн. Пустых, без единого солнечного зайчика или же детского рисунка. Зато, метрах в четырёх над полом, голый мрамор обрастает пушистыми кустами, похожими на нарезанную бумажную бахрому. Только её кусочки перелетают от одной стаи к другой. Нынче мотыльков с той стороны и не сыщешь. Все сюда сбежали. Они напоминают о лучших временах, пропитанных ностальгией. О том, как когда-то чуть не помер из-за пирожка с рисом, проданного в кафе, о своём единственном болезненном опыте на танцах. О том, как никогда не пропускал ни одного выступления Арса на сцене, и порой ради этого даже прогуливал школу. Бушующее пламя раздражения потихоньку гаснет, оставаясь мерзкой тяжестью в душе. Зато там же появляется и тоска. Он ведь пришел сюда по одной единственной причине, которую, кажется, уже должен был запороть. Слишком много времени прошло с тех пор, как за спиной захлопнулись тяжелые деревянные двери. По эту сторону мира ДК не имеет окон. Сплошные голые стены, смотрящие сверху-вниз гордо, но уныло. Но если бы таковые были, Шастун уверен — от синей дымки совсем не осталось бы ни следа, только лишь мрак, да белые полосы на небе. В кармане кое-как не сильно послушными пальцами нащупывается телефон. Не старый китаец, а яблочный американец не первой свежести — Арс отдал свой старый, находящийся во вполне приличном состоянии. Тот естественно не откликается на невольно нажатую кнопку включения. Да только стоит представить, что последний час до него пытаются дозвониться, так и не обнаружив дома, как становится горько-сладко на душе. «Наверняка беспокоится…» Глубокий выдох, а за ним вдох ему под стать. Просто чтобы убедиться в том, что нашел в себе какой-никакой баланс. Секундное ощущение прохлады, пронизывающей всё тело. Стены более не столь белы и величественны, как раньше. Пол холодный. Телефон в руках вибрирует от нескольких входящих оповещений. Но Антон не стремится их просматривать. Потому как уголком зрения он понимает — несмотря на время, он в холле не один. А тоска же становится куда более ясной и понятной. Сосредоточенной на одной единственной точке. Именно на неё он и поднимает взгляд. Всё для того, чтобы пересечься с другим. Обеспокоенным, но вместе с тем терпеливым. От того невозможно не почувствовать тёплую благодарность. — Я собирался уже уходить, но почувствовал, что ты рядом, — отталкивается от своей колонны Арс, чтобы подойти ближе. — Ты последние минут сорок не двигался с места. Шаст тут же вскакивает неловко, едва не теряя равновесие от сменившегося положения. Рука невольно пробегает по лицу, словно бы надеясь тем самым точно стереть с себя любой алый и розовый цвет, а заодно натянуть маску. Та вроде бы начала формироваться во время разговора со Стасом, да только пока слишком тонкая. Удаётся разве что найти её фрагмент в виде кривой улыбки. — Прости, что заставил волноваться, — лепечет он, стараясь сделать голос как можно более обычным, как и своё поведение. — Думал сюрприз тебе сделать, а потом всё не решался вынырнуть… Было бы неудобно появляться из неоткуда перед охранником, — выдумывает кое-как на ходу. — Он отошел проверить все ли вышли из здания, — хмуро отвечает Арс, подходя ближе. Голубые глаза бегают по Антону и, кажется, видят всё до единой мельчайшей детали. Стой Шаст просто голым и то чувствовал бы себя не так тревожно. Показывать своё состояние не хочется. Вместо этого хочется быть весёлым, сильным, готовым к новым открытиям этой ночью. По всему телу проходит холод, когда Арс аккуратно дотрагивается до его, как бы парень ни старался, влажной, порозовевшей щеки. Тут уже совсем не до масок. Улыбка раскалывается, а глаза вновь начинают предательски жечь. Шаст ненавидит то, какой он сейчас жалкий. Перед Арсением, на которого можно положиться всегда и во всём, но… давить весом своей беспомощности по пустякам — последнее дело. — В машину или в гримёрку? — вместо «что случилось» спрашивает тот, отнимая руку от щеки и беря Антона за запястье. Словно бы один неверный шаг и тот разобьётся в дребезги. — В гримёрку, — шепчет Антон, отведя взгляд. Стоит задуматься о походе через улицу, как тут же становится дурно. Там всё ещё пусто. Холодно. Тёмный бульвар, деревья, жилые дома, за которыми скрываются дворы. Все они напоминают о вечере. О гриме. О старом кошмаре, столько лет дремавшем на подкорке сознания в ожидании своего самого яркого выхода на сцену. Арс лишь кивает, берёт под руку и ведёт по знакомым коридорам. Мимо пустых, никому ненужных аудиторий. Мимо кассы театра, работница которой убежала домой ещё несколько часов назад. Мимо окон, за которыми видны фонари, лысеющие деревья и одинокая улица. Всё для того, чтобы молча добраться до коридорчика, пройти под красным бархатом, посмотреть, как Арс отпирает дверь, включает бледный свет, в конце же по его же немому, но понятному наставлению усесться на стул рядом с крохотным столиком. — Чай или закуришь? — спрашивает тот, снимая с себя пальто, но не предлагая того же Антону. Тому это явно не требуется. — Не надо… — пытается отказаться, но Попов несколько секунд смотрит на него взглядом не жестким и не сердитым, но надёжным, как ни что иное в жизни Шаста, а после отходит к подоконнику, чтобы щёлкнуть кнопкой чайника. Прибор шуршит маракасами и стучит тревожными барабанами, пока они оба молчат, отведя друг от друга взгляд. Неловко. Давненько подобного не было, чтобы сказать хоть одну фразу казалось чем-то тяжким. Хотелось бы всё отринуть внутреннюю тревогу, вину и зажатость, но Антон не может. Хватает только лишь на косые взгляды в сторону Арса. Тот перебирает кружки, стоящие цветастым рядом на одной узенькой полке, пока не забирает одну простую, болотно-зелёного цвета. Методично закидывает пакетик, дожидается, пока вода нагреется достаточно, но не закипит. Помнит — Шастун обжигающий кипяток не пьёт, да и заварка сильная не нужна. Через минуту перед Антоном стоит та самая кружка от которой идёт тёплый пар, а она сама пропитана воспоминаниями о том, как её хозяин никогда не разрешал кому-либо из коллег ею пользоваться. От того держать её в руках даже приятнее, чем пытаться пить налитый в ней напиток. — Расскажешь, что произошло? — присаживается на второй хлипкий стул Арсений, на мгновение ловя взгляд вымотанных глаз, в которых всё ещё присутствует толика холодного, сковывающего напряжения. Такого в зелёных омутах напротив быть не должно. Однако память подсказывает — ему не в первый раз доводится видеть Шаста в подобном состоянии. Это страшит. Это злит. Только приходится все эмоции в себе запереть подальше. И пускай он сейчас покажется холодным. Лучше так. На кусок льда хотя бы облокотиться можно, в отличии от любого иного агрегатного состояния Попова, к которому он может случайно прийти в очередной раз понимая: он был не в том месте в не то время. И, сколько бы раз он себя за это ни винил, сколько бы ни пытался извиниться — ничего не меняется. «Потому что менять всё нужно самому», — оглядывается по сторонам, не желая давить на Шаста. — Я думал, мы ночью пойдём к Пауку, — решает продолжить разговор, видя, как Антон опустил глаза на поверхность чая, который пить, судя по всему, не собирается. — Это в любом случае сегодня придётся сделать, — нехотя выдавливает из себя парень, но это уже можно считать крохотной победой. — Шаст… — произносит тот устало, опускаясь ниже ко столу, чтобы попытаться вновь взгляд поймать. — В таком состоянии, как ты сейчас точно не надо заниматься ничем опасным. Не знаю, что произошло, но на сегодня тебе явно хватит. — С меня может и хватит, но повысить КПД придётся в любом случае. Можно было бы принять за шутку, но у Антона внешний вид побитого щенка, не собирающегося покидать место, приносящее ему только лишь одни проблемы. Больно это видеть. Сердце ноет и воет, но что делать не знает. Только мозг подсказывает несколько логичных идей, в каждой из которых есть свои минусы. Правда… судя по всему… с ними придётся смириться. Но это позже. После того, как Арс разберётся с происходящим. Идти с таким Антоном в логово Паука нет никакого желания. Да, он сам там бывал несколько раз, но Шаст — магнит для проблем. Подтверждение прямо у него под носом. — Ты делаешь более чем достаточно, спроси кого угодно, — пытается как-то успокоить, показать, что на этот счёт точно не стоит беспокоиться. Лучше о себе позаботиться. Но вместо должного результат Арс наконец встречает долгожданный взгляд. Теперь в нём не отчуждение, неловкость и напряжение, а злость и страх загнанной в угол мыши, готовой до последнего за свою жизнь бороться. Это заставляет всё внутри Арса на мгновение содрогнуться, а после — начать неумолимо таять, теряя стойкость. — Стас так не считает. Арсений смотрит во все глаза, потому как теперь понимает, что случилось. Да, для него самого Стас не кажется и не ощущается кем-то страшным и пугающим. Не больше чем «волк, грозящийся укусить за бочок» из детской колыбельной. Того всегда можно мимоходом заметить на улицах, бродящего обычной дворнягой по дворам. Ничего, кроме брошенных давным-давно слов, смахивавших на угрозу, Арс на себе не испытал. Однако, у Антона совсем другой опыт с гримами. Результат той судьбоносной встречи Попов забыть никогда не сможет. Не потому что самому в итоге пришлось жить с ограничениями. Последняя встреча в больнице, в которой Шастун лежал измученный, физически и морально. Его пытались сожрать заживо. Его сущность уже начали пережевывать, значительно тем самым подкосив здоровье. А потом они и вовсе расстались. Оборвали связь и начали череду долгих тоскливых страданий. Антон встретился с гримом. Один. Вновь без его поддержки. Глаза начинают бегать по парню в поисках ранений, пытаются найти следы изнеможения. Хотя, то видно сразу невооруженным взглядом и теперь пугает до дрожи в горле, которую приходится кое-как сглотнуть. — Стас напал на тебя?! — хочется тут же себе рот заклеить, будто бы произнесённые слова обязательно обратятся в явь. — Антон, с тобой всё в порядке? Чёрт, тогда нам явно нужно не чаи гонять, а ехать в больницу! Арс тут же срывается с места и былого спокойствия как ни бывало. У Антона это вызывает горькую улыбку. Опять трепет чужие нервы. — Всё прошло гладко, — говорит тихо, но уже не столь вымученно — прогресс. — Когда я говорил, что всё нормально, то считай и не врал. «Только самую малость». — Но он получается тебя искал, а если так, то терпение у него на пределе. Он хотел заключить договор? Антон, не молчи, мне это важно знать, потому что нам с этим что-то нужно делать. Решить вопрос со Стасом куда важнее, чем лезть в дела Паука. Парень закусывает губу, от чего Антону сразу же становится жаль тот кусочек кожи, который Попов точно оторвёт в процессе нервных поисков решения проблем у себя в голове. Даже кружка чая вступает в этот момент в дело, потому как горло спирает мерзко, словно бы оно склеилось. Но вместе с тем всё равно стало чуть лучше. Одному в Нави было невыносимо. — Арс, успокойся, — вздыхает он, чувствуя себя в этот момент очень странно, всего пару минут назад это его пытались привести в чувство. — Мы встретились случайно. И уже заключили договор. Попов тут же замирает, глядя удивлёнными глазами из-под взмывших на лоб бровей. Такая живая реакция, что со стороны должна принадлежать самому Антону с его мультяшной мимикой. Однако, стоит начать медленно, но всё же кратко пересказывать события сегодняшнего дня, как тот и впрямь успокаивается. По-своему, по-арсеньевски. Становясь всё более собранным и угрюмым, несмотря на мерцающие в глазах осколками стекла переживания. — Я поклялся наведаться к Канцлеру уже сегодня. Это часть договора с гри… Стасом, — запинается Антон, позорно осознавая: ему не хочется представлять грима и называть его по сущности, а не по имени. Морально тяжело. И пусть это тактика избегания, лучше воспользоваться ею. В конце концов, ночь только начинается. — Я тебя понял, — спустя несколько секунд молчания даёт свой вердикт Арс. — Раз так, иного выхода у нас правда нет. Будь его воля, он бы, конечно, всё отложил на неопределённый срок. До лучших времён, так сказать. И пускай они с Антоном обусловились пойти в «D. Wine» именно сегодня, всё можно было бы отменить. Но не сейчас. Потому, спустя допитую кружку зелёного чая, они всё же идут к стоящему на парковке Логану, ждавшему их явно в ином настроении. Однако, в мыслях Арсений даже не думает правда разбираться с Канцлером. Не в этот раз. «В конце концов, можно сделать вид, что в первую очередь мы едем в бар.» Не то, чтобы пить при плохом настроении хорошая идея, как и в принципе пить в Нави, но можно воспользоваться шансом приподнять Антону, не нарушив условия договора чести с гримом.

***

Когда речь идёт о барах, пабах и даже рюмочных, существует два варианта того, где будут находиться данные питейные заведения. Первый — центральные улицы. В таком случае вывеска обязательно гордо смотрит на прохожих, а вход дружелюбно предлагает войти любому встречному. Второй вариант — подворотни, где толком и не поймёшь, стоит ли открывать эту дверь или лучше пожалеть себя. Конечно, в подобных местах есть и своё очарование, романтика, атмосфера и так далее по списку, однако подходят они точно не для каждого. Когда Арсений паркует машину в центре, Антон уверен, что сие «Святое» заведение будет стоять где-нибудь прямо под носом у всех прохожих, но вход покажется лишь на изнанке мира. Когда же им приходится свернуть во дворы, в которых нет ни единого фонаря, неподалёку от мусорных контейнеров расположилась девятка со спущенными шинами и кучей хлама внутри, только отсутствие хотя бы одного гопника, алкаша или же хотя бы простого бомжа могло отвратить от мысли, что «Диван» располагается не в каком-нибудь подвальчике неподалёку. Когда же Арсений просит помочь поднять канализационный люк, Шаст смотрит во все глаза, не понимая, в чём дело. — Ты серьёзно?! Нам нужно вниз?! — шепотом, словно бы таким образом можно спрятаться от посторонних глаз спрашивает парень, немного брезгливо держась за тяжелый металлический блин, который они вдвоём кое-как оттаскивают в сторону. И, толи из-за отсутствия опыта, зачастую присущего нечестным любителям собирания металлолома, толи всё правда так, но крышка кажется гораздо крупнее обычных. Даже рисунок на ней отличается. Потому как куча чёрточек на ней небезосновательно напоминают паутину. Да и цвет тоже необычный — точно бы почерневшее от старости серебро. — А ты думаешь, я бы без причины полез туда, куда сливаются все нечистоты города? Пока Арс мечется взглядом по ладоням, не зная, обо что их можно было бы вытереть, Шаст ухмыляется, заслышав «нечистоты». Вроде бы верно всё сказал, но всё равно это кажется забавным. Может быть нервы за сегодня решили сдать таким образом, что всякие глупости кажутся уже смешными, или же наоборот — после добрых двух часов в компании Попова наконец смог расслабиться более или менее. Понимать себя сейчас сложно, от того лучше попытаться просто на всё забить, оставив события до исчезновения последнего лучика солнца где-то подальше от текущих событий. В конце концов, новый опыт. Ещё ни разу Антону не доводилось спускаться в канализацию. Правда, перед тем, как это сделать, Арс просит нырнуть в Навь. Лёгкое касание его прохладной сухой руки, один шаг, и мир с простой темноты меняется на свой чёрно-белый вариант, в котором всё куда более чётко и ясно. Однако сдвинутый в сторону люк никак не меняется. Всё такой же старый и загадочный. Только в рисунке паутины теперь можно обнаружить раскинувшего на ней свои длинные лапы паука с небольшой меткой в форме песочных часов на брюшке. — Здесь лестница, покажется, что всего несколько перекладин, но серебро потом придётся долго чистить, — смотрит на своё и так совсем не блестящее кольцо Попов перед тем, как начать спускаться первым, потихоньку исчезая во тьме. Стоит Шасту самому приняться за это дело, как та оказывается вполне знакомой — путь на Базар и коридор русалок имеют с этой канализацией довольно много общего, но, как ни странно, есть и различия. Точно бы путь сам с удовольствием покажет тебе дорогу, чтобы ты ни в коем случае не заплутал. Всё благодаря холодным металлическим прутьям под руками и ногами, ощущению, что Арсений тоже где-то рядом, внизу, ведь лестница сотрясается, а в воздухе гремят звуки шагов. А только коснёшься подошвой земли, как по обе руки возникают стены коридора, в котором без сомнений узнаётся труба. Огромная, метра четыре в диаметре. Стоит начать оглядываться по сторонам, как тут же можно заметить кучи странного мха, ползущего по влажному металлу, и то, что торчащие из него длинные ворсинки лучатся белым светом. Но словно бы лишь для красоты. Не пышущее красотами окружение и так прекрасно видно, как и Арса, испытывающего ко всему здесь явное отвращение. Канализация и в Нави есть канализация. И, может быть, дерьма здесь не плавает, но хлюпающая под ногами жижа в себе явно ничего хорошего не несёт. — Ну, отсюда на самом деле недалеко, — Арсений в последний раз бросает взор под потолок, куда уходит, будто бы бесконечная лестница, ведь ни единого проблеска света не видать, несмотря на очень скорый спуск вниз. — Ты уже бывал здесь? — спрашивает Антон, начиная своё движение вперёд по трубе, стараясь идти рука об руку и нога в ногу. Благо, разница в росте у них сравнительно небольшая и заставить делать себя шаги чуть меньше легко. Особенно, когда явно не он один пытается синхронизироваться. Арс с него взгляда не спускает и от того на путь внимания совершенно не обращает. Только лишь под ноги изредка поглядывает. — Да. Пару раз доводилось. Ира любила иногда сюда прийти, но без собутыльников ей было скучно. Так что, как только мне по паспорту исполнилось восемнадцать, она решила притащить меня сюда. — Серьёзно?! Судя по предыдущим реакциям Арса казалось, что логово Паука должно было быть, по крайней мере, смертельно опасным местом, в котором никому, кроме его хозяйки, не место. Однако тот факт, что Ира, всю жизнь избегавшая чего-либо страшнее салонов красоты со звучным названием «Светлана», любила сюда наведываться, заставляет впасть в замешательство. То полностью отображается на лице, не будучи скрыто хоть какими-нибудь попытками самоконтроля. — Как по мне, этот бар по контингенту хуже притона Серёги, но Ира говорила, что в нём безопасно. По крайней мере для нас. Не знаю, совпадение или нет, но ни единого прецедента не было. Чему научили Антона последние месяцы, так это тому, что ко всему следует относиться по как минимум настороженно. Да, есть хорошие люди, хорошие места, но с ним везде происходит какая-то дрысня, с которой приходится бороться, в процессе набирая ещё больше проблем. Может быть для Иры с Арсом это было безопасное место, но Антон помнит чужое прошлое. Тот самый момент, когда Паук почти забрала у Андрея всю человечность. Возможно даже, что без личной встречи всё бы обошлось, но они пришли сюда именно ради неё. Из лёгких выходит нервный выдох. Антон устал. Чертовски устал. Он вымотан и хочет чего-нибудь простого и радостного в свою жизнь, но, видимо, пока что его удел — канализация. К счастью, ароматы в ней отличаются от другой стороны. Знакомый запах затхлости и плесени успокаивает нервы, и даже относительно узкое, тёмное пространство приносит эффект умиротворения. Если честно, будь Шастун типичным ушлым, только-только попавшим в Навь и пока не нашедшим себе свой собственный уголок, здесь можно было бы даже заночевать, если не обращать внимания на подозрительную влагу под ногами. По крайней мере, здесь тепло, почти уютно, мох сойдёт за постель, да и в отличие от подавляющего числа общежитий, здесь не видать мелкой живности на вроде тараканов. Что весьма странно. В конце концов, в канализацию и впрямь стекают многие отходы человечества — прекрасные источники для порождения Навью созданий. Так почему же здесь нет хотя бы банальных чернушек? — Если всё было в порядке, откуда тогда такое отношение? — всё же решает спросить Антон, видя, как впереди появляется небольшое фиолетово-красное свечение, становящееся всё больше с каждым шагом. — Анна Алексеевна всегда говорила, с аристократами нужно быть осторожнее, несмотря ни на что. То, что ты видел в воспоминаниях водяного — лишнее тому подтверждение. Несмотря на то, что это место ни что иное, как канализация, на пути нет никаких развилок. Он и вовсе кончается своеобразным тупиком, когда они добираются до источника света. Происходи дело в Яви, Шаст бы с полной уверенностью заявил, что перед ними вывеска какого-нибудь бара, не хватающего звёзд с неба, ведь дешевый неон должен был остаться где-то в девяностых-начале-двухтысячных, зависит от континента. Но чем яркие буквы питаются по эту сторону вместо электричества — решительно непонятно. — Так это всё-таки не «Святой» бар, а совсем наоборот, — понимает Шаст, в первый раз видя название в посменном виде, разъясняющем всю иронию. Под блестящей фиолетовым буквой «D» в «D.Wine» расположился небольшой хвостик стрелочкой, в то время, как её верхнюю часть оккупировала пара характерных козьих рожек. — Получается, «Вино Дьявола?», — кидает он взгляд в сторону Арсения, а после на большую железную дверь, больше похожую на вход в гараж. — Потому все забили и называют, как хотят, — кажется, даже для Арса затесалось слишком много несмешных каламбуров в одном названии бара, в который они таки открывают скрипучую дверь и перешагивают излишне высокий порог, чтобы очутиться в довольно светлом помещении на краю узкой лестницы. Крутые ступени ведут вниз, а возникающие на белом потолке мощные деревянные балки так и норовят раз в несколько шагов ударить Шаста по лбу. Пару раз им это даже удаётся, ведь смотреть наверх или даже под ноги не столь же увлекательно, как по сторонам. Потому как на стенах криво и косо, точно бы кто-то переломал всю суть архитектуры, разбросаны окна всех форм и размеров. Некоторые из них обрамлены шторами, наплевавшими на имеющееся в Нави подобие физики. Иные совсем ничего не прикрывают ни с одной стороны. И, казалось бы, за ними должны быть не то пейзажи города, не то канализации, или же просто чёрная земля. Но нет. За каждой створкой бурлит жизнь. Нарисованная грубыми мазками Эйфелева башня мерцает десятками огней в ночи. Стрелка Биг-Бена переваливает через полночь, пока по улицам бегают крошечные людишки-муравьишки. Лондонский мост, на котором не видать ни одного автомобиля, зато полная луна глядит на него, озаряя редких джентльменов, вышедших на прогулку с дамой. Окна вокруг являются лишь рамами для картин, живущих своими собственными жизнями. Задумка вроде бы простая, но Антону нравится. Он даже не сразу обращает внимание на то, что путь точно бы заканчивается, оставляя их на обрыве, по ту сторону которого лишь стена, да очередная картина ночного города. — Осторожнее, — указывает им под ноги Арс далеко не просто так. — Там ступенька с обратной стороны. Что именно имеет в виду парень становится понятно лишь после того, как у Антона сердце в груди екает при виде Попова, небрежно делающего шаг на встречу пропасти. — Арс?! — тут же смотрит он вниз, однако не замечает ничего страшного, кроме круговой лестницы, до которой допрыгнуть можно только лишь, переломав все ноги. Однако, никаких следов разбившегося Арсения там и в помине нет. Только его рука, простёртая из-под очень странного угла. — С непривычки голова закружится, но всё нормально, просто шагни, — доносится снизу спокойный голос перед тем, как Арсений вновь возвращается обратно, как ни в чём ни бывало. Но то, как его легко и непринуждённо прокручивает на все сто восемьдесят градусов с одной стороны на другую, выглядит, откровенно говоря, инфернально. — Зачем такие хитровыебнутые пути делать, — бурчит Шаст перед тем, как его хватают под руку и заставляют, чуть не падая, сделать неловкий шаг в никуда. Кажется, он даже вскрикнул от неожиданности, но предпочтёт делать вид, что ничего не было. Да, сердце сделало кульбит ещё и за себя, а голова кружится, как после парочки отвёрток, но в целом, всё в порядке. Словно бы ничего и не было. Потому как даже волосы у них на головах, как и одежда, не стремятся быть притянутыми силой притяжения к физическому, настоящему полу. Да и кровь не стремится тут же прилиться к мозгу, вызывая тяжесть. Всё вроде как нормально. Только теперь Антон слышит музыку. Скрипка, гитара, может быть ещё барабаны играют нечто относительно весёлое и непринуждённое где-то внизу. Или лучше сказать наверху? Разобраться сложно, потому как ни странно, теперь приходится подниматься по лестнице. К музыке теперь примешивается не совсем явный галдёж, с каждой секундой становящийся всё громче, пока один из поворотов наконец не приводит их к чему-то новому. А именно, с одной из стен пропадают картины, да и сама стена в общем-то исчезает, давая место длинному тёмному помещению в глубь которого идти точно не хотелось бы. Просто потому что оно кажется бесконечным. — Добро пожаловать, — внезапно раздавшийся гнусавый писклявый голосок заставляет Шаста подпрыгнуть на месте и начать взглядом искать его источник. — Один номерок или два? Тот оказывается десятком ступеней выше — сидит по ту сторону, вытянув из-за деревянной стойки свой длиннющий острый нос, в сочетании с лысой головой и крошечными глазками дающий весьма устрашающий эффект. Таким, кажется, и убить можно, а, судя по крошечному росту этого карлика, сие есть одно из его страшнейших орудий. Но, на самом деле, этот человечек пугает Антона до чёртиков, хотя Арсений, похоже, привык. Потому как без каких-либо вопросов и промедлений стягивает с себя пальто, а позже выжидающе смотрит на Шаста. Чтобы опомниться и выполнить немую просьбу приходится потратить добрых секунд пятнадцать на зависание в пространство, а после в два раза больше, чтобы стянуть собственную верхнюю одежду. — На один, пожалуйста, — перекидывает оба пальто Арсений, после чего карлик хватает одежду, отталкивается руками от стойки и быстро, с тихим свистом и громким дребезжанием укатывается вглубь огромного пустого пространства, в котором видны неровные силуэты не то одежды, не то шкур монстров, развешанных по крючкам. Но даже так, до Антона доходит, что это гардероб лишь через пару минут, когда человечек возвращается всё тем же способом, но уже неся с собой вместо одежды деревянный кругляшек с дыркой, на котором написано «19978». Цифра заставляет проморгаться, и ещё раз взглянуть на неё не понимая. То ли это какая-то шутка, то ли в местном баре правда может уместиться столько человек, что на правду не больно похоже. Столько ушлых и во всём городе не сыщешь, а это, скорее всего, далеко не последний номерок. — Хорошей вам вечной ночи, дорогие гости, — пищит карлик напоследок пред тем, как вновь спрятаться где-то под стойкой, словно бы его здесь никогда и не было. — Спасибо… — растерянно отзывается Антон, явно пытаясь заодно взглядом спросить: «Что это такое?». Арсений лишь пожимает плечами и вновь подхватывает под руку, чтобы идти дальше. На самом деле, ему тоже не больно хочется проводить много времени в компании этого странного существа. Вместо этого он идёт дальше. Туда, откуда доносятся звуки музыки, кажущиеся теперь очень и очень близкими. Понять, что они пришли к основной части бара можно далеко не сразу. Потому как лестница делает ещё один свой неожиданный поворот, только теперь на девяносто градусов, что ощущается не так страшно. Зато очень странно. Ведь перед ними предстаёт широкое помещение, забитое людьми, украшенное местами корнями деревьев, картинами, окнами, яркими рыжими огоньками в клетках. Однако ракурс обзора нехарактерный для привычного мира. Всё потому что они явно на стене. Идут по ней перпендикулярно тому, что можно назвать главным полом в помещении. Главным — потому что там точно находится барная стойка, светящаяся множеством разноцветных огоньков, а на другом конце зала — пустующая сцена, от которой, однако, всё равно льются звуки музыки. Остальные же, именуемые в куда большей степени стенами, тоже не пустуют: Антон видит, как сбоку от них, среди мшистых корней деревьев прилегла какая-то парочка, не стесняющаяся, как и многие другие посетители, раскуривать табак, параллельно распитию чего-то интересного в их бокалах. — И… Что дальше? — задаёт он вопрос скорее самому себе. С одной стороны, они пришли в тот самый бар, которым заведует Канцлер, но с другой её следует найти. А как это сделать, Шастун понятия не имеет. На вряд ли она где-то среди простых отдыхающих, которых, между прочим, не мало. Да, здесь точно не под двадцать тысяч человек, а в лучшем случае две сотни, но даже так этого количества более чем достаточно, чтобы удивлённо таращить на них глаза. Сегодня ведь нет никакого глобального праздника, который можно было бы праздновать. Разве что полнолуние, но ничего особенного в нём нет. «Хотя, у алкоголиков что ни день, так повод выпить». — Как часто тебе доводилось ходить в бары? — вдруг спрашивает его Арсений, оттаскивая в сторону от прохода, а после и вовсе уходя со стены на пол. — Не то, чтобы эксперт, — признаётся Шаст. Если считать именно что подобные питейные заведения, а не тихие кафе и безумные клубы, то в лучшем случае наберётся раз пять. Его нельзя назвать любителем сливать все свободные деньги на алкоголь, тем более в одиночестве. — Тогда, Шаст, запомни — нет никого лучше бармена, если нужно что-то спросить. — Возьму на заметку, — однако в голове остаётся лишь смутное ощущение, что он и так должен был это знать, ведь в любом фильме, где мелькает барная стойка, бармену можно излить душу, а аналогичный ему трактирщик из игр не только выслушает информацию, но и охотно поделится ею сам. Несмотря на немалое число людей, то бродящих из стороны в сторону, то о чём-то друг с другом наперебой обсуждающих, пройти к бару не составляет труда, а если точнее — занять там парочку свободных мест совсем недалеко от огромной толпы, собравшейся в очередь за очередным напитком. Кажется, что и им бы следовало встать, но у Арсения на то другое мнение. Потому остаётся разве что рассматривать сотни выстроенных на полках бутылочек, у большинства из которых напрочь отсутствуют названия. В качестве опознавательных знаков в лучшем случае выступают бумажные бирки с какими-то надписями, которые разобрать ни в жизнь не получится. Понять же их содержимое на глаз и вовсе невозможное: жидкости мерцают всеми цветами радуги и их производными. Одни светятся, другие же наоборот, словно бы жадно вбирают в себя свет. Есть те, в которых плавает нечто омерзительное на вид. Нечто, больше похожее на банку с желе и несколько сосудов, больше смахивающих на древнегреческие амфоры. Они тянутся вверх по стене, некоторые стоят и вовсе без полок, потому как местная физика справляется со столь сложной задачей сама по себе. — Как думаешь, Эд знает содержимое хотя бы половины этих бутылок? — Шастун рассматривает те, словно какую-то инсталляцию в музее современного искусства. Не всё представленное выглядит достойным или же просто допустимым к питью, но с объективной красотой поспорить сложно. Вот так и завлекают маркетологи красивыми обложками в свои ловушки. — Не знаю, на моей памяти, он сюда не заглядывал, — а со стороны, казалось бы, кому как ни Выграновскому разбираться в подобных местах. Сидя на не слишком удобном стуле и перебрасываясь с Арсением вымученно беззаботными фразочками об алкоголе и бродящих по потолку ушлых, Антон параллельно бегает глазами по стойке в надежде отыскать барную карту. Они, конечно, пришли сюда не за выпивкой, но в голове всё ярче пульсирует идея сделать себе заказ. Отчасти из интереса к подозрительным жидкостям, но вместе с тем хочется попытаться наконец расслабиться, избавиться от тяжести прошедшего дня самым простым и нерациональным путём. — Вот гляжу на все эти толпы и думаю, почему не уродилась осьминогом. С восьмью конечностями всяко было бы легче работать. Чего пить будете? — раздавшийся за стойкой голос заставляет их обоих отвлечься от попыток рассмотреть сцену, на которой вроде как что-то происходит, но без участия людей. Кажется, там инструменты играют сами по себе, зависнув в воздухе, но строить догадки дальше не получается. Судя по всему, бармен дошел и до них. А если точнее, то барменша, на которую они оба взирают с большой разницей в росте. Да, они сидят, но эти сорок, а может быть и больше сантиметров заставляют почувствовать себя немного неуютно. Хотя, вполне возможно, что виной тому её желтые вертикальные глаза, выделяющиеся на отягощённом возрастом и лишним весом лице, обрамлённом светлыми волосами, больше смахивающими на солому. — Да мы тут скорее только спросить… — не будучи до конца уверенным в том, что Арсению понравится идея выпивать тогда, когда они оба должны быть максимально серьёзны, Шаст уже готов отказаться от идеи грустно бухать в одного, точно какой-нибудь алкоголик с другом-трезвенником, потому ему остаётся лишь удивиться, когда его перебивают. — Чего-нибудь на ваш вкус, — улыбается Арсений милой дежурной улыбкой, взявшейся словно бы из ниоткуда. Чувство из-за неё странное возникает. С одной стороны, невозможно не заглядеться, а с другой, вся её искусственная подноготная лежит на поверхности. Не один лишь он устал за сегодня. Очередной укол стыда колет рёбра. Всё потому что подумал об этом только сейчас. — Тяжелый день, тяжелая неделя, тяжелая жизнь? — спрашивает женщина скорее лишь ради поддержания разговора, пока во всю рассматривает их обоих в упор, абсолютно не стесняясь. Даже не моргает. Видимо, прозрачные вторые веки идут в комплекте с вертикальными зрачками. — В таком случае, тебе бы решительности что ли набраться, — делает та свой вердикт относительно Попова и переводит взгляд на Шаста. — А тут я даже не знаю… похоже нужно что-то между редбуллом и феназепамом. Хочется спросить, а не навернётся от такого сочетания сердце, но женщина тут отползает в сторону бутылей и бокалов, оставляя клиентов наблюдать за собой. Нет, она не устраивает шоу, как иногда бывает в заведениях, где работают профессионалы, но даже так есть на что посмотреть. Хотя бы на то, как та поднимается всё выше и выше на своём змеином хвосте, полную длину которого представить сложно. Если питоны достигают семи с половиной метров в длину, то эта туша наверняка ещё больше. И, скорее всего, смертельнее. Остаётся надеяться, что где-то там, на высоте минимум семи метров, где искрятся и разливаются туманом загадочные субстанции, в дело не идёт какой-нибудь яд. — А это вообще нормально, что она настолько огромная? — шепчет на ухо Арсу Антон, пытаясь сопоставить весьма необычную форму этой ушлой со всеми остальными, виданными за жизнь. — Может быть ей просто лет за пятьсот? Но я бы на твоём месте вопросов не задавал. У девушек про вес и возраст спрашивать неприлично, — даёт тот понять, что с этим фактом, как и многими другими, следует просто смириться. Искать ответ явно себе дороже. Сказать, сколько времени прошло с их весьма вольного заказа слишком сложно. Похоже, что карлик не преувеличивал, говоря о вечной ночи. Время — понятие эфемерное, неуловимое, особенно, если говорить о глубинах Нави. Как на Базаре время тянется, резиной, так и здесь с ним всё не в порядке. За разговорами оно летит, в молчании льётся из пустого в порожнее. Потому, когда барменша спускается к ним, держа в каждой из вполне человеческих рук по бокалу, отсутствует какое-либо ощущение ожидания. Зато, просыпается интерес к их содержимому. — Тлеющий виски, — ставит та бокал, наполовину наполненный жидкостью, вполне себе похожей на всем известный напиток, если не считать одного весьма заметного отличия: на дне лежат вовсе не кубы льда, а мерцающие угли, заставляющие содержимое переливаться подобно настоящему янтарю со всеми его характерными вкрапинками дерева и земли, застывшими в нем миллионы лет назад. — И я бы назвала это голубой лагуной, если бы не авторские дополнения. Хочешь, сам название придумай, будет твой личный эликсир утешений на будущее, — предлагает та, вдогонку решая присыпать получившийся коктейль чем-то из стоящей под стойкой банки. Антон может поклясться, что после этого на поверхности лазурной жидкости промелькнуло нечто странное, однако взгляд таки приходится оторвать. Странные зелья с последствиями в лучшем случае в виде похмелья конечно незабываемы, но они ведь явились сюда не за ними? — Не подскажете, а как можно увидеть Канцлера? Мы к ней по делу. — Как официально, егерь, да на «вы», — усмехается женщина, оглядывая нескончаемую очередь, ждущую её появления. — У неё антракт, а там дальше сами разберётесь, — бросает та напоследок, и Антону кажется, что они остаются не вдвоём, а вчетвером — уж больно представительно и вызывающе на них смотрят принесённые напитки. — А ты говорил, что на бармена можно положиться, — поворачивается он к Арсению, заодно пододвигая «недо-голубую-недо-лагуну» ближе крайне осторожно, хотя пёстрый зонтик на её «берегу» всё равно опасливо покачивается. — Это вообще можно пить? Вопрос неспроста, потому как помимо подозрительной рецептуры, Шаст наконец замечает и то, почему напиток показался далёким от обычного. Стоит начать всматриваться на его поверхность, как появляется ощущение взгляда в целый океан. Или же берег каких-нибудь Мальдив, в которых вода удивительно прозрачная и всё дно, как на ладони. Только оно совсем не пустое. Несмотря на размеры бокала и его умеренное содержимое, Антон видит там и коралловые рифы, и белый песок с намытым волной рельефом. В нём плавают стаи тропических рыбок, у самой кромки воды затихли опасные скаты, а на поверхность мимолётно выпрыгивают дельфины. Стоит посмотреть на это чудо чуть подольше, как о музыке, болтовне и толпе неподалёку совсем забывается. Что бы туда не намешали, ощущение лёгкости настигает даже через запах. Если сравнивать всем известную «голубую лагуну» с этой, то покажется, что весь мир десятилетиями обманывал человечество. Потому как напиток пахнет не сладостью и даже не алкоголем, а удивительной свежестью. — Ну, раз налили, значит можно, — пожимает плечами Арсений и делает небольшой глоток собственного тлеющего виски, словно бы там не плавает вместо льда горящих углей. Вкусовые рецепторы готовятся к тому, что возможно им сейчас вот-вот придётся вкусить самой настоящей солёной морской воды, но их ожидания тут же разбиваются точно волна о прибрежные скалы. Шаст не чувствует вкуса так такового, вместо него есть только ощущения. Если сжижить человеческие эмоции, чувства, настроение и физические ощущения, то получится нечто подобное. Вместе с одним небольшим глотком через трубочку в Антона вливается доза спокойствия, отрешенности от проблем, даже заряд энергии, который можно было бы получить, пребывая в таком месте, в котором ничего не могло бы побеспокоить даже в теории. Когда ему сказали про редбулл и феназепам, парень даже не предполагал, что в итоге получит подобное. Встреча с гримом? Порог между обычной истерикой и панической атакой? Собственная ничтожность по жизни? Антон о них помнит, как и о том, зачем здесь. Но вместе с тем загоны испарились, даровав лёгкость. Как будто бы с сердца содрали одеревеневшие, иссохшие ткани и дали живым, совсем новым, биться без каких-либо преград. На подобное наверняка легко подсесть. Потому спустя пару глотков, когда от напитка остаётся треть, Шастун отставляет его в сторону, раздумывая, не предложить ли попробовать Арсу. Однако тот цедит свой виски сосредоточенно и упорно, явно задумываясь не о пляже с дайвингом. — Скажи, тебе туда налили желание переработать в голове все труды по античной философии? — С чего такие мысли? — Просто у тебя лицо сейчас слишком сложное, — конечно, Антон выкручивает гротеск на максимум, когда зажимает шею в тройном подбородке, хмурится и стискивает губы так, что и едва видно, но ему просто хочется повеселить Арсения. И это выходит ровно на половину улыбки из-за полупустого бокала. — Я тут задумался о том, что если бы ты продолжил притворяться слепым и дальше, — всё же отставляет он стакан в сторону и откидывается спиной о барную стойку с видом человека, которому захотелось не то помечтать о лучшем, не то развести драму на пустом месте. «Мазохизм какой-то, ей-богу». — Дерьмовые у тебя какие-то мысли. Тут можно оформить возврат?! — Антон и вовсе забирает виски, чувствуя, что стакан и впрямь тёплый. Кажется, такое пойло пить должно быть невозможно, потому желание и вовсе его куда-нибудь выплеснуть. — Да я не к тому, Шаст. И верни на место. С тобой ведь в Нави постоянно что-то случается. Ты ведь жизнью рискуешь. И я не про свою, а конкретно про твою. Но вот представь, если бы, допустим, мы с тобой оба были бы, ну… людьми? Обычными слепцами. Я бы и дальше пытался стать актёром, а у тебя не было проблем с семьёй, отучился бы на менеджера и работал потом по профессии. Как тебе? В голосе толика меланхоличной грусти, которая слишком сильно удивляет Антона. Настолько, что хочется Арсения взять за ворот и встряхнуть хорошенько. — Честно, Арс? — а как будто бы тот ждёт иного ответа. — Отвратительно. — Почему? — искренне не понимает тот. Что ж, в таком случае, придётся объяснить, невзирая на звучащие в стороне, у сцены аплодисменты, свист и улюлюканье толпы. — По этой логике дальше я должен был бы найти себе красавицу-жену, нарожать с ней десяток детей, обзавестись пивным брюхом, а позже закончить свою жизнь в размышлениях, где же я повернул не туда. Стоит представить, что жизнь могла бы быть кардинально иной, как становится физически мерзко. Да, если бы он никогда бы не знал этой, то всё могло бы быть прекрасно. Может быть, Антон бы даже нашел себе нетривиальное занятие, став кем-то большим, чем обычный слепец, живущий самой обычной жизнью. Только вот его душа, пережившая десятки воплощений, может думать о подобном не иначе, как о кошмаре, в котором ни за что не хотел бы оказаться. — А если бы я как-то нашел способ тоже притвориться человеком? Что если лет так пять назад я бы появился рядом с тобой вот таким и тоже бы не видел Навь, отказавшись от неё? Тогда бы тебе было не обязательно становиться егерем и заставлять себя через всё это проходить. — Арс, — качает он головой, беря того за предплечье из-за чего взгляд чуть помутневших глаз поймать становится легче лёгкого, видимо, виски есть виски. — Ты сейчас думаешь о невозможном. Ты фамильяр и тебе нужна человечность, нужна клятва или обряд, чтобы оставаться таким. Тебе нужна Навь чтобы существовать в Яви. А я же… Я просто напросто люблю всё это: призраки, ушлые, Базар, волшебство в конце концов. Да, я знаю, что его не существует, но для слепых это всё именно таково. Арс, я без всего этого не жил по-настоящему. «И без тебя тоже не…» — Так что теперь твоя очередь кончать нести бред, — со цены доносится музыка и женский хрипловатый голос, поющий какую-то фолк-рок балладу. — Лучше пошли, там уже всё началось. Ни один хороший концерт не должен слушаться в унынии за барной стойкой. Позади остаются недопитые бокалы, когда Антон тащит Арсения через людей как можно ближе к источнику звука, не чувствуя ни капли сопротивления с его стороны. В собственном теле приятная лёгкость, но разум не затуманен. Потому, он даже воспринимает сюжеты песен про всевозможную нечисть, что льются из уст хозяйки заведения, которую рассмотреть всё равно не удаётся. Даже немалый рост не попрёт против кучи народа, часть которой трясётся на месте, не больно уверенно поднимая знак «козы» над головами, а другая занята куда менее рокерскими вещами. Шаст удивлённо смотрит на то, как на свободных клочках пола, стен и потолка в неуклюжем танце вышагивают квадраты пары. Прямо у них под носом двое невысоких девушек, у одной из которых рысьи уши с кисточками, а у другой лягушачьи глаза и зеленоватая кожа. Чуть поодаль — парень с девушкой, особенности которых так просто и не разглядишь, если не считать синих и желтых волос. Кто-то ещё чуть не проходится им по ногам, когда Арсений собирается отойти в сторону, чтобы не мешать. Но вместо этого его поджидает лёгкий толчок, заставляющий развернуться лицом к Шасту, а после почувствовать, как и вторая его рука оказывается в плену леденящей серебром ладони. — Это ведь рассчитывается на «раз-два-три»? — спрашивает тот, правой рукой переползая с Арсова предплечья куда-то чуть выше талии. Скорее всего, только благодаря тем нескольким глоткам освежающего зелья он и способен вытворять такие вольности. На секунду даже пролетает шальная мысль, не добавили ли ему туда того самого ингредиента для решимости, но в таком положении, как сейчас, не только уходить, куда-либо, но и думать о чём-либо ещё было бы грешно. — Ты не умеешь танцевать, — заявляет Арсений так, словно бы это последний шанс для них отвязаться от неудачной затеи. — Ты со своим театром наверняка лучше меня смыслишь в танцах, но не стоит недооценивать репетиции выпускного вальса, — пожимает Антон плечами, заставляя чёлку упасть на глаза, а после улыбается хитро, глаза щуря. И спустя уже один удар сердца делает шаг, утаскивая с собой Арсения. Да, танцем это назвать сложно, но плевать, как они выглядят со стороны. Всё равно это не та музыка, не то место, не то время, чтобы быть идеальными. Можно быть просто такими, какие есть. У Антона ветер в голове, гонимый весёлой скрипкой и старающейся казаться грозной гитарой. У Арса в глазах загораются весёлые искорки и пропадает тоска. Танец — это язык тела, для которого нет перевода. Только мысли и чувства. Потому в неумелых движениях нет ничего зазорного, как и в лишних, казалось бы, касаниях, когда подобие вальса на некоторых песнях превращается в шутливое танго, сыпящееся от их смеха друг над другом и над собой в том числе. Может быть даже над всеми известными проблемами, загонами, раздумьям и не озвученными страхами. Улыбки горят ярко. Ярче любых блуждающих огоньков и солнечных зайчиков. Но даже так Антон куда больше смотрит в сапфировые глаза, и только из-за них в какой-то момент слышит текст песни. В ней ведьма хочет выйти замуж за того, кто явился к ней ночью, сверкая голубыми очами лишь ради её смерти. Антону её в жизни не понять. Потому как Арсений тот единственный, кто его в жизни не предаст. Да и не предавал никогда, ни в одной из уже прожитых. Тот может быть холодным, язвительным, раздраженным, готовым послать всё и всех к чёрту, но вместе с тем всё равно сострадательным. По крайней мере, к нему. Наверное, эгоистично любить человека, обращая внимание на его к тебе особое отношение, но для Шаста это важно. Потому как он сам ради Арса готов пойти на что угодно, наплевав на всё вокруг. На самом деле, они друг друга стоят. Если у мира есть две стороны, являющие собой единое целое, то и у них тоже. Убери одного и второй исчезнет. Так было всегда и не кончится никогда. Антон этому не может позволить. Смеющийся и хмурый, счастливый и несчастный, благодарный и разъярённый — это всё его Арсений, прямо сейчас кружащийся с ним в их личном вальсе, в котором, кажется, есть всё: любовь, страсть, смех, дружба, прикосновения, уловки и даже безмолвное признание. Всё, кроме кое-чего вроде совсем незначительного, а вроде бы и очень важного. Рука тянется к Арсовому затылку, заставляя их обоих наконец замедлиться, в первый раз за долгое время унять свой танец. У обоих дыхание урывистое, скользящее по приоткрытым губам. Антон завороженно смотрит то на них, то в горящие сапфирами глаза, не зная, что прекраснее. Вероятно, ответа на этот вопрос он никогда не найдёт. Потому как любит всего его одинаково сильно. — Арс… — сердце бьётся в ритме музыки уже в самом горле, точно бы ищет пути наружу. В груди для него слишком мало места. «Будет ведьмы победа — Будет сказки конец; Тем, кто страсти не ведал, В кости льется свинец.» Музыка гремит где-то на фоне, смешиваясь с танцами, криками и возгласами, до которых дела нет. Сейчас они за пределами их крохотного мира размером всего метр на два. Того, в котором они стоят совсем рядом. Антон не знает, правда ли Арсению что-то подлили для решимости, но он сам явно готов озвучить всё то, что на душе лежит не тяжким, но драгоценным грузом. — …Знаешь… — нервно кусает губы, старается считывать мимику Попова, как только может. И именно из-за этого резко останавливается. Потому как горевшие до того в его глазах радость и предвкушение меркнут, заставляя сердце нервно вздрогнуть. — Прости, что? Я не могу разобрать… — хмурится тот скорее растерянно и делает шаг назад, из рук Антона. — Да ничего, — разочарованно бурчит Шастун. Ощущения не из приятных. Опять. Вероятно, от них и парочка коктейлей не смогла бы избавить. «Снова сбегает», — делает для себя вердикт Антон, уже собираясь попытаться забыть о танцах, взглядах и прикосновениях на ближайшие часы, дабы не окунуться с головой в горечь и раздражение. Только вот Арсений перед ним морщится, хватаясь за голову. Точно бы пытается прийти в себя и не упасть в обморок. Это пугает. «По извилинам ночи, По ущербной луне Нет дороги короче, Чем дорога ко мне!» Плевать на то, что Арс до того отступил на шаг назад, показавшийся в моменте целой милей. Он тут же подскакивает ближе и осматривает парня сверху донизу, не понимая, что происходит. — Арс, что с тобой? — судя по тому, как у Попова подкашиваются ноги — ничего хорошего. — Не знаю, — жмурится несколько раз, пытается проморгаться, но даже со стороны кристально ясно, что всё тщетно. Антон оглядывается по сторонам, однако со всеми остальными всё в порядке: веселятся и танцуют, не замечая того, как кому-то в этой толпе совсем не хорошо. А, что самое пугающее, — Шаст понятия не имеет, что следует сейчас сделать. Выволочь едва держащегося на ватных ногах Арса на улицу, для того преодолев десятки лестниц, коридор канализации, а после ещё одну, за которую придётся руками цепляться, грозясь свалиться в любой момент. Или же попытаться отойти в сторонку, найти чёртову барменшу и спросить, что за херню она ему налила? «Или же дело не в напитке?» «Слово огня, слово огня Молвлено — Воля твоя, воля твоя Сломлена…» Слова отдаются в голове эхом, звенящим и бессмысленным. Но Антон заставляет себя услышать последние строки. Те пробуждают память, но не о собственных похождениях, а о чужих. Тогда не было песни, да и незнакомка мурчала совсем другой мотив, однако… «Ну конечно». Придерживая пошатывающегося Арса, он кидает взгляд в сторону сцены в поисках виновницы происходящего. То, что всё именно из-за неё — никаких сомнений. Но Канцлера там больше нет. Только парящие на тонких, словно лески, ниточках инструменты продолжают играть, да публика потихоньку начинает рассредоточиваться по залу. — Арс, до выхода дойти сможешь? — приходится перекрикивать гнусно хихикающую скрипку, чтобы попытаться до того достучаться. Оставаться здесь не стоит. Может быть, слова потеряют силу, если пересечь границу и вернуться в Явь, но сделать это отсюда не получится при всём желании. Тот самый принцип подводной пещеры во всей красе. — Не могу, — потирает тот лицо ладонью, противясь как может наваждению. — Точнее, хочу, но тело не слушается. Будто бы я должен пойти в другое место. — Ну уж нет, такого счастья нам точно не надо, — закидывает его руку себе на плечи и делает парочку тяжких шагов в сторону выхода. Идти на поводу — последнее что следует делать. Потому, если на то пошло, Антон предпочтёт тащить Арса на себе до самого выхода, не думая заранее что делать с самыми неудобными лестницами. К чёрту договор с гримом. Его приоритеты всегда будут подобно компасу со стрелкой на одном человеке. Том, кто сейчас у него на плече волочется тряпичной куклой и дышит как-то излишне часто и тяжко. Антону до последнего кажется, что худшим вариантом развития событий будет тот, в котором Арсений потеряет сознание, или же наваждение возымеет большую силу, заставив того сопротивляться и в итоге бегом отправиться на этот неведомый зов тела. К сожалению, оказывается есть кое-что ещё. А, если точнее, то «кое-кто», больше похожий на живую изгородь, пресечь которую просто так невозможно. — Вижу, сегодняшняя её песня попала в неподходящую цель, — приближается к ним высокая фигура, оставляя за собой длинный шлейф из собственного зелёно-коричневого хвоста. Женщина беззаботно поправляет край желтой блузы, перетянутой ремешком, выдернутым из начала нулевых, но даже так её внешний вид вне барной стойки заставляет нервно дёрнуть кадыком. — Не думаю, что удерживание порядочных гостей в заведении насильно пойдёт на пользу вашей репутации. Хотя я уже сейчас бы накатал отрицательный отзыв в «Картах», — без улыбки отшучивается Антон, параллельно пытаясь понять план отступления. Такого варианта, что проблемы могут случиться не с ним они даже не рассматривали. А, судя по всему, зря. — Не то, чтобы нас интересовали отзывы… — пожимает она плечами, как ни в чём ни бывало, а после переводит взгляд на Арсения, как и сам Шастун на секунду. Попов явно не увлечён их беседой. Даже барменшу, судя по всему, не видит. Только лишь смотрит в другой конец зала стеклянными глазами, от которых по рёбрам бежит холодок. — Вы можете идти, куда угодно, вас никто не держит. Ну разве что его совсем не много. Но я бы не советовала убегать. — Ты работаешь на Канцлера. Думаешь, от того, что сейчас происходит, у меня вырос лимит доверия к тебе или же ей?! — Я же говорю, это дело ваше, уходить или нет. Но я в первый раз вижу егеря, решающего сбежать, вместо того, чтобы попытаться отстоять свои интересы. Похоже, умение проводить переговоры у вас совсем не семейное. Фраза больно колет в солнечное сплетение. Опять всё упирается в эту его беспомощность, которую всё никак не может в себе пресечь вместе с ничтожностью. И плевать бы сейчас на эти ощущения, ведь сейчас главное далеко не собственное вечно ущемлённое эго, а Арс буквально на руках, которого подвести нельзя. Но с другой стороны, в том то и дело. Если Арсений может вытащить его из передряги когтями, клювом и крыльями, то Антон, по старой заповеди ведунов, должен орудовать знаниями и словом. Не сказать, что он мастер хоть в каком-либо из этих аспектов… Но попытаться стоит. Если он такой самонадеянный, что собрался дотащить Попова до выхода, где, будь это всё ловушка, их бы с лёгкостью поймали, то можно обратиться к другой своей стороне. — Ладно, — согласиться с доводами женщины, а, что самое главное, своими собственными слишком сложно, чтобы слова вылетали из горла без запинки. — Только отведи нас к ней. — А ты отпусти его, и он сам пойдёт, — ухмыляется та, явно будучи довольной результатом. Всё происходящее кажется отвратительным спектаклем, в котором всё идёт по написанному чьей-то чужой рукой сценарию. Шастун же в нем даже не актёр, а кукла с верёвочками. Потому и отпускает Арсения с гнусным ощущением, от которого выпитый незнамо когда коктейль не справится ни в жизнь. Пока Антон ещё держит его за руку, то Попов грозится вот-вот рухнуть на липкий пол, покрытый сладким слоем разлитых напитков, а может быть чего-нибудь ещё. Но стоит, скрипя сердцем, перестать касаться его кончиками пальцев, как тот встаёт, кажется, что даже с облегчением и покачивающейся походкой отправляется в путь, известный только ему, да шуршащей миллионами чешуек змее. Та ползёт чуть позади, пока Шаст сопровождает похожего на зомби Арсения, смотря, чтобы того никто не тронул даже случайно. Видеть его в таком состоянии, без воли и осознанности во взгляде слишком болезненно. До дрожи в собственных руках и отчаянного желания заставить виновника почувствовать то же самое. Страх и безысходность. Антон и не знал, что способен так думать. «Но сперва разобраться с этим. Любой ценой». Поскольку никому из посетителей не хотелось бы случайно оказаться задавленным, они довольно быстро добираются до укромного уголка в самом краю сцены. Похоже — вход в закулисье. Чёрные бархатные ткани, прикрывающие вход, мерно покачиваются, внимая не то сквозняку, не то своему собственному желанию пританцовывать в такт мелодии скрипки и гитары. Возможно, дело в тяжелой ауре, исходящей от него, никто даже и не думает соваться туда. Антон бы и сам этого не сделал без веской причины, но Арсений без раздумий ныряет туда, пропадая из виду всего на пару коротких секунд. Теперь и самому сделать шаг внутрь не составляет труда. Будто бы разрешили. И, судя по всему, так и есть, ведь смахивающая своей змеиной внешностью на ламию барменша сдвинула ткань в сторону. По ту сторону оказывается коридор, созданный точно бы из лоскутков ткани, кирпичей, стальных листов, дерева и даже кованого узорами железа. От того вместо того, чтобы быть таким, какой он есть в своей сути — пустым, тот перегружен деталями. Даже игру инструментов здесь всё ещё слышно, хотя и приглушенно, невнятно, точно бы они не в паре метров от сцены, а в паре десятков. И, скорее всего, в каком-то смысле так и есть. Не в обычном физическом, конечно. Шаст позволяет себе оторвать взгляд от Арсения и взглянуть на руки. «Как и предполагалось». Некогда блестящее серебро выглядит чёрным, точно угли, и так с каждым кольцом и браслетом. Сейчас они очень глубоко, даже глубже, чем в баре. Далеко не каждый захочет спускаться в подобные дебри, тем более — строить своё логово. Только тот, у кого хватит сил очистить место от всевозможных созданий или же отобрать его у того, кто сделал это до тебя. Они идут в тишине, даже звука шагов практически не слышно — бордовая дорожка под ногами глушит стук подошв, оставляя лишь бесконечное шуршание чешуе по ворсу. Если бы напряжение можно было резать, то нож бы в нем застрял сродни мечу короля Артура в камне. — И как тебя зовут? — желание отвлечься от собственных нервов заставляет обратиться к единственному возможному собеседнику, которого он бы с радостью променял бы на другого, идущего нынче подобно лунатику на встречу с кошмаром. — Змий, — отвечает та коротко и незаинтересованно, даже не глядя на собеседника. Судя по всему, темнеющий впереди коридор её интересует куда больше. — Это не имя, — подмечает Антон, пряча в себе раздражение. Всё же он первый решил открыть рот ради бессмысленного разговора, что явно не принесёт ему ничего полезного. — Так ты и не его спрашивал. В своих формулировках нужно быть точнее. — Тогда это относится и к тебе. Что ты налила Арсению? Это была явно не «решимость», — припоминает сделанный ими заказ на её вкус. — Как я и сказала, это был тлеющий виски. Ничего опасного или сверхъестественного, — с этим утверждением можно поспорить, но её логика вполне ясна. — Он просто сжигает преграды на поверхности и даёт волю тому, что чуть глубже. Многим помогает выплеснуть себя наружу. Решила, что в этот раз ему подойдёт, всё же, теперь он может наведываться сюда не с одной лишь канарейкой. Заслышав упоминание об Ире, тут же становится понятно — у Змия отличная память. Или же всё дело в том, что они оба были необычными фамильярами? Как бы там ни было, хочется спросить, как часто ей доводилось их видеть, слышала ли она их разговоры, какие заказы обычно делал Арсений. Однако позволить себе не может. Хотя бы потому что парень идёт на шаг впереди них, оставляя на обзор одну лишь спину. Но даже по ней легко видно, что это совсем не тот Арс, которого можно увидеть каждый день. Вроде бы спина прямая, даже походка не сильно покачивающаяся, но чувствуется ужасающая безэмоциональность. Ни хмурости, ни занудства, ни смеха, ни того, что было совсем недавно в танце. Словно бы смотришь в хрустальный шар: вроде бы он есть, а вроде бы в нем нет никакого смысла. Опять надоедливые червяки беспокойства ковыряются где-то в желудке. Стонут и воют, чтобы Антон его попытался привести в чувство сам, обнял за плечи сильно-сильно, позвал, растормошил, постарался докричаться. Но он помнит, как Арсений в его руках обмякал тряпичной куклой, неспособной сделать шага, а после, несмотря на все касания и трепет сердца всё равно замкнулся и стал таким из-за Паука. Аристократы тоже ушлые, но слишком сильно отличаются от всех остальных. Потому о них много слухов. Их боятся и ими хотят быть. Только вот не знают, как стать на этот путь. И хорошо, что всё именно так. Стоит представить, как в Нави все вдруг становятся подобны той женщине из воспоминаний, как нахлынывает безысходность. Однако пока всё может быть не в порядке и не под контролем, но Антон старается не загоняться. По крайней мере, раньше самого критического момента. Подобно входу в «D. Wine», длинный и тёмный коридор тоже вновь обрывается, как и уверенный шаг Арсения. Тот встаёт столбом перед дверью без ручек, глазка или замочной скважины. Только лишь ярко выраженные очертания деревянного массивного прямоугольника дают понять — пройти дальше можно. В теории. В практику же это всё обращается лишь в тот момент, когда Змий три раза стучит костяшками пальцев почти над самым потолком. Всё похоже на плохой триллер с на удивление хорошими спецэффектами и актёрской игрой. Будь Арс в сознании, наверняка бы оценил, глядя со стороны, желательно и вовсе с экрана ноутбука у них дома, сидя на диване или в постели. Находиться здесь до жути не хочется. Только шмыгнуть через перекрёсток не удастся. Есть лишь одна дорога. Она открывается спустя несколько секунд без единого скрипа петель или шорохов за дверью. Ничего, что бы оповестило о наличии с той стороны живого человека. Вновь их встречают ткани. На этот раз бордовые, в тон ковру, от чего кажется, тот решил переползти на стену. Но в отличие от своих коллег, они не гарцуют в такт едва слышимым отголоскам музыки, но сквозь них смутно виден приглушенный свет. Теперь позволять Арсению входить одному, хоть и на секунду, кажется непозволительно, потому Антон входит сразу вместе с ним, чуть не путаясь в гардинах. А оказавшись по ту сторону по наитию останавливает Арса, крепко хватая того за ладонь. Глаза не успели ещё ничего толком увидеть, а мозг обработать информацию, зато шестое чувство подсказывает: дальше нельзя. Арс не сопротивляется, зато чуть не валится с ног, от чего его приходится тут же ловить. Одна рука на его талии, а другая под руку держит, пока голова с широко распахнутыми, кукольными глазами валится на подбородок. У самого рот на замок — ни одно слово не желает покидать рта, боится, как бы чего не испортить, зато руки беспокойно того меж лопаток гладят. Реакции не ждут, но хотят её ужасно, как и сам Антон, чьё внимание на несколько секунд перешло лишь на него одного. Тревога о том, что они здесь далеко не вдвоём звенит не сразу. Зато бойко, вызывая бьющую по вискам тахикардию. — То, что сегодня явится двое, да ещё так… Неожиданно, — слышится женский голос чуть в стороне. Принадлежит он точно далеко не юной деве, но его нельзя назвать неприятным или же даже просто обычным. В нем слышится надменность и власть, смешанные с несвойственной подобным людям простотой. Даже зная о сути мира, о его скрытой стороне, умеющей воссоздавать как дивные красоты, так и ужасы, порой всё равно приходится дать себе время понять, что именно ты видишь перед собой. Потому как сперва Антону кажется, что перед ними на небольшом кожаном диване, держа бокал вина в руке восседает простая женщина. Не больно молодая, не самая красивая. Самая среднестатистическая из возможных. Увидь такую на улице и вспомнишь одну лишь её красную блузу, утянутую снизу чёрным корсетом. Но если отринуть просыпающееся на подкорке омерзение, старающееся ничего не замечать, но диван перестаёт быть таковым. Точнее, вместо него лежит огромный бесформенный пуф, покрытый вездесущими ниточками паутины, струящимися, если оглядеться, по всей комнате. Да и у женщины есть кое-что весьма выразительное, можно даже сказать, незабываемое и даже схожее со Змием. — Скорее один. И ты в него очень неудачно попала, — звучащий позади голос теперь кажется куда более безопасным, чем тот, что принадлежит знакомой незнакомке. Та встаёт со своего места. Можно было бы подумать, что это такое платье. Очень пышное, чёрное, с бахромой и красными пятнами позади, одно из которых имеет форму песочных часов. Но Антон уже отчётливо видит едва прикрытую суть, а именно — шесть лап, лакированное округлое брюшко, из которого вместо паучьей головы растёт женское туловище. Если Арахна и впрямь существовала, то наверняка выглядела примерно также. «А прозвище не врёт». Та отставляет бокал на стоящий в углу туалетный столик, чьё зеркало покрыто чёрной вуалью, и делает всего пару крохотных, для колоссальных своих размеров, шагов всматриваясь своими глазами без белка и зрачков на гостей. Выглядеть в подобной ситуации представительно кажется невозможным. Не только из-за бегущего электричеством по нервам отвращения, но и понимания того, сколь он вместе с Арсом сейчас беспомощный. Однако даже так Шаст старается смотреть той в глаза уверенно, с толикой вызова, призывая на помощь ту самую маску настоящего егеря, над созданием которой уже начал работать с недавнего времени. — И впрямь. Кто бы мог подумать, что эта песня сработает на такого как он, — за усмешкой женщины видны торчащие внутри рта клыки. Вполне возможно, что они могли бы приложиться не только к шее Андрея, но и Арсения. Кровь стынет в жилах от подобных мыслей. — Думаю, мне следовало бы извиниться за то, что испортила этот вечер егерю и его фамильяру. Что бы она ни говорила, по ней видно — такие люди не извиняются. По крайней мере, точно не от всего сердца. Каждое произнесённое слово, взгляд, даже ровная, но вместе с тем ощущающаяся нависающей над тобой осанка, дают понять, что это всё лишь крошки, скинутые свысока. — Можешь не утруждаться извинениями. Вместо них лучше верни его в нормальное состояние. Смотреть на кого-либо снизу-вверх для Антона непривычно. Паук давит своим присутствием по всем параметрам. И она точно об этом знает. Уголки алых губ мимолётно приподняты, а в чёрных, похожих на окуляры глазах, видно явное веселье. Для неё это всё шутка, в которой им двоим довелось стать объектами, а не субъектами. Шаст кое-что смыслит в юморе, но подобное к нему не относится. Это всё издёвка, которой нужно противиться, наплевав на окружение. Даже на решившую протянуться к подбородку Арсения руку, каждый палец которой кончается далеко не маникюром, а чёрными хитиновыми отростками. Их хочется за это пообрубать, но удаётся сделать лишь только пол-оборота в бок, чтобы не дать прикоснуться. — И желательно без рук. Ты что-то с ним сделала на расстоянии, значит и обратить можешь так же. Тянущиеся пальцы тут же застывают, а после возвращаются к своей отпрянувшей на пару сантиметров хозяйке. Улыбка на её устах не несёт в себе ни капли тепла, хотя огонёк в ней безусловно есть. Перемежается с холодом, веющим во всём остальном облачении. — Оказывается, ты что-то да смыслишь. В таком случае, отказать в просьбе было бы глупо, верно? Не было никакой просьбы, по крайней мере, Антон своё прошение таковым не считает. Но поправлять высокомерные слова Канцлера не собирается. Лишь только продолжает смотреть на неё тяжелым взглядом исподлобья, слабо сочетающимся с творящейся внутри бурей. Если он до этого выпил море, то теперь его явно застилает шторм, в котором нет места прекрасным видам под ярким солнцем. Помедлив несколько секунд, Паук вальяжно проводит рукой перед собой, точно бы точа когти о невидимую дощечку. Со стороны она кажется беззаботной, но в момент, когда в воздухе всего на секунду появляются серебряные мерцающие нити, как во взгляде чёрных глаз появляется толика обиды — добычу приходится отпустить. Паутина витает в воздухе, уплывая одними концами под огромные лапы, а другим тянется к Арсению. Оплетая того с головы до ног, точно готовясь вот-вот замотать его в кокон. Однако вместе с движениями пальцев раздаётся звук рвущихся нитей. Все пять тут же развеиваются, исчезают с ног, рук и шеи своей жертвы. Всего спустя мгновение Арс дёргается всем телом, резко отстраняясь от Антона. Дыхание у него загнанное, а в некогда остекленелых глазах царит паника и ужас, слишком для них чужие. Тот хватается за грудь, стискивая рубашку в кулак столь сильно, что костяшки белеют. — Арс? Ты как? — осматривает его Антон, не зная даже, с чего начать. С объяснений, объятий, расспросов или же проблемы в виде продолжающей стоять от них в паре человеческих шагов Паука и Змия где-то за спиной. — Наверное, ничего непонятно, но это сейчас не главное… Хотелось бы сказать, что сейчас самое главное это его состояние, но в итоге только лишь ладонь касается его напряженного плеча, заставляя Попова перевести на него взгляд, хотя и всего едва-едва отрывая тот от пола. — Знаю. Сам всё видел. Это отвратительно, — тот выглядит словно после ночного кошмара. Такого, в котором ничего не мог сделать с надвигающейся бедой, только наблюдать. «Так и было на самом деле», — с горечью осознаёт Шастун, припоминая прошлое Андрея. Тот самый бредовый танец у реки, что не мог никак прекратиться. Тело двигалось само, но вот сознание всё чувствовало, видело, пребывало в ужасе. И с Арсом случилось то же самое. Кажется, лучше бы он всё время был в отключке. Бессознательная тьма всяко лучше тюрьмы собственного тела. Может не в полной мере, но Антон знает, каково это. И впрямь «отвратительно». — Кто бы знал, что на эту песню попадётся кто-то подобный, — усмехается в голос женщина, перебирая все свои шесть ног в сторону столика на котором остался бокал вина. — Но в итоге, наши недопонимания решены, не правда ли? Змий, может быть принесёшь ещё пару бокалов? К сожалению, при мне сейчас лишь один, а у нас всё же гости. — Я бы не назвал это «решенными недопониманиями», — Арсений потирает шею, будто бы за это короткое время успел отвыкнуть свободно использовать голосовые связки. — Не будь таким злопамятным, — за спинами слышится тихое шуршание и переливистый шорох тканей, видимо, барменша таки покинула комнату, оставляя их втроём. — Я всего лишь искала того, с кем можно будет поразвлечься. Не будь здесь самого егеря, я бы не подумала, что ты когда-либо в этой жизни был занят. Даже обидно слегка, ты весьма симпатичный, — усаживается та обратно на своё ложе, окруженное свисающими со стен паутинными кружевами и делает глоток вина, напоминающего собой кровь. Только со стенок быстро стекает, не оставляя следа. Вспоминаются россказни одного торговца с Базара. Те, в которых «Паучиха» использовала в своём баре Граали. От того взгляд невольно приковывается к красным губам лениво потягивающим нечто не имеющее, судя по виду, градуса. По лицу Арсения пробегает стайка морщинок, явно недовольных вниманием к его персоне. Однако, вместо того, чтобы выкатить грудь вперёд и показать свой характер, тот наоборот точно бы не знает больше, что сказать. Видно, что с радостью бы сделал пару шагов назад, предпочтя скрыться. — Раз этот вопрос мы решили, то может быть перейдём ко следующему? — пытается сменить тему, отведя внимание с фамильяра на себя одного. «Ему должно быть непросто так сразу прийти в себя», — делает предположение парень, искренне надеясь, что его не посчитают излишне дерзким. Какой бы высокомерной ни была Канцлер, то, что она освободила Арса от своих пут можно считать одолжением. Дальше на них рассчитывать не приходится. — И какое у тебя может быть ко мне дело? Пришли познакомиться? Похвально, но я не больно заинтересована твоими услугами. Таро и Калинов мост — точно не то, зачем я бы обратилась к кому-то из вашей братии. Но если тебе захотелось что-то у меня спросить, я вся во внимании, — нахально улыбается та, умудряясь даже сидя глядеть на них сверху вниз, точно королева своего крохотного царства перед послами ещё более незначительной далёкой державы. — Я бы и сам предпочёл прийти на чашечку того нечто, что плещется у тебя в стакане, но знаешь, после увиденного сегодня пить красные напитки не тянет, — подмечает Антон, пытаясь как можно менее заметно следить за каждым вальяжным движением Паука, а заодно и Арсом. Тому явно лучше, но его молчание и отрешенность слегка напрягают. Просто потому что сейчас он не выглядит тем, кто готов вот-вот в любую секунду наброситься на неприятеля и разодрать того в клочья, если потребуется. Не то, чтобы лично самому Шасту это сейчас требовалось. Это скорее просто беспокойство за происходящее под чёрной макушкой. — Весьма грустно, когда глаза мешают воспринимать блага, предназначенные желудком. Но неужели есть что-то столь сильно смутившее егеря, что ему нынче везде чудится кровь? — та вряд ли читает чужие мысли, но прекрасно считывает ситуацию. Аж коробит от её театра одного актёра. — Ты знаешь о том, что по городу бродят заблудшие души. — Не так уж их и много, — делает та очередной глоток, но жидкости не становится меньше. — Ты создаешь их. Паук на мгновение замирает и медленно отставляет бокал в сторону, глядя глаза в глаза. Из-за паузы даже воздух становится ощутимо тяжелее. Вливается в легкие, подобно водам русалок. Причина проста — обвинение весомое. Суд грима за подобное должен быть жесток. И может быть Антон всего лишь егерь с одной стороны, с другой — он аж егерь, имеющий ныне договор с местным чистильщиком Нави. Но, что ещё хуже — он свидетель. Может быть далеко не прямой, но один из двух, разделяющих общее воспоминание. — Это всё в рамках договора, — чеканит та морозным холодом своего голоса, от которого по телу просыпаются мурашки, и даже роящиеся в голове мысли замедляют свой активный ход. — Быть такого не может, — озвучивает его мысли Арсений, в котором читается ровно такое же удивление. Если грубо делить власть в городе на законодательную, исполнительную и судебную, то суд целиком и полностью уходит в лапы гримов, радеющих за порядок мира по ту сторону. Исполнительная определённо в руках егерей, старающихся дать спокойную жизнь всем и каждому, но в своём понимании. А вот законодательная где-то между. Не там и не там, а в руках самой Нави, задающей правила судьбы и воздаяния. Конечно же, существует множество исключений. Аристократы расставляют свои угодья, где творят то, что им заблагорассудится. Водяные и иные хранители чхать на всё и всех хотели, но суть остаётся той же. Дать разрешение на лишение слепцов человечности могли лишь двое: грим и егерь. «Или яга», — пульсом в виске долбится назойливая мысль. — Баб А… — от чего-то называть бабушку привычным образом сейчас язык не поворачивается. — Предыдущая яга не стала бы заключать подобного договора. Это ведь даже хуже, чем убийство, она… — Она была сентиментальной женщиной, дорогуша. Многие в принципе склонны к сентиментальности, когда дело касается родственников. Такова суть добрых, но не святых — идти на поводу у крови, какой бы она дальней ни была. Образ бабушки совсем никак не вяжется со сказанным. Точно лишний кусок паззла, который некуда припихнуть, не испортив картину целиком. От того мозг цепляется за все, даже самые крохотные аргументы, почему это полный бред, ахинея и наглая ложь. По той же причине Антон смотрит на Арса. Хочется, чтобы тот с уверенностью высказал вслух все мечущиеся в голове у него мысли. Но этого явно не произойдёт. Парень сам глядит на него неуверенным растерянным взглядом, в котором есть горькое «а может?». — Она бы не стала заключать договор ради нашей безопасности, — старается включиться в происходящее Шастун. — Для яги это не проблема, когда есть договор с гримом. — Грим! — фыркает женщина, перебирая парочкой передних ног. — Злой и страшный Серый Волк, что в ребятишках знает толк, да? По-твоему, это главный ночной кошмар егерей? Старая плешивая собака, от которой можно спрятаться в любом доме? Стас в основном лает, да не кусает. Не удивлюсь, если даже с тобой он уже заключил свой договор чести. Но скажи-ка мне вот что, Антон, — в первый раз за вечер та обращается по имени, и с её уст то слетает ядовитым комком грязи. — Сколько раз, будучи маленьким мальчиком тебе доводилось видеть его, а сколько меня? А я бывала у вас, уж поверьте. Жаль только, что Пушинка больше по квартире не скачет, а лежит в шкафчике бесхозным черепком. Она была одной из самых наглых кошек на моей памяти. Выкрик «блеф!» так и вертится ужом на языке, не отравляя, но больно кусая до крови всего изнутри. Канцлер могла бы узнать всю эту незначительную информацию обходным способом. Расспросить старых клиентов Анны Алексеевны, тех ушлых, что побывали в квартире, да даже самой нагрянуть пару раз. Ничего особенного. — То, что ты знаешь пару мелочей, ничего не значит, — вместо него произносит Арс, сложа руки на груди. Тоже волнуется, закрывается в себе, но не может просто взять и уйти. Они оба не могут. — Тц, какие вы недоверчивые, — разок вздыхает та услало перед тем, как потянуться, как ни странно, к тонкому шнурку, уходящему под блузу. Тот слетает с шеи быстро — пара ловких движений и тот проскользнув через голову и волосы уже лежит у неё в руках. — Ты можешь сам проверить правдивость моих слов. Казалось бы, косвенные, но вполне понятные намёки следует просто игнорировать. Тем более — не вестись на сделанное аристократом предложение. Однако, глядя на протянутую в его сторону когтистую руку, возникает лишь одно желание — убедиться собственными глазами. Память вещей не врёт, в отличии от человеческой. Да, она длина, но яркие вспышки найти получится, если постараться. Что бы она ни протягивала, это должна быть улика. Да, есть шанс на ловушку, но Антону так не кажется. Потому он делает Шаг вперёд, чувствуя, как его за рукав останавливают. — Она тобой манипулирует, — Арсений шепчет предостерегающе, что для него естественно. И Антон видимо дурак, ведь этот тон его наоборот успокаивает. — Я побывал в памяти водяного, так что, здесь проблем не будет, — сам себя в этом почти убедил, теперь задачка убедить Попова. Явно не выходит. Но тот всё равно его отпускает, хотя и насупливается весь раздраженным вороном. Этот пронзающий спину взгляд неплохо бодрит, а заодно даже повышает настроение. Вот он — типичный Арс, в котором нет места ужасу. Лишь только крошке страха, подогревающей волнение, а с ним готовность драть когтями чьё-нибудь лицо. Стоит оказаться ближе, как становится понятно, что именно ему протягивает Канцлер. Подвеской на шнурке оказывается вещица ей совсем не подходящая, а именно — небольшой деревянный крестик. Грубо сделанный из какого-то светлого дерева, в котором ни капли благородства. — А ты не похожа не порядочную христианинку. — Христианку, вообще-то, — поправляет та без эмоций на лице. Даже нахальство куда-то пропало. Видимо, крестик для неё и впрямь важен, несмотря ни на что. — Но ни той, ни той меня уже давно назвать и впрямь нельзя. Бери, он не кусается, — свешивает та шнурок с ладони, привлекая к нему внимание, точно Шаст какой-то кот. «Но ты вполне». Один поворот головы в сторону Арсения, и тот тоже подходит ближе — на всякий случай. Потому что в это путешествие Антон может отправиться лишь в одиночку. Быть ближе в это время хоть так — телами, уже что-то. Хочется думать, что удастся почувствовать его сквозь воспоминания. Глубокий вдох — нервы успокоить. Протянутая навстречу рука — крестик взять. Взгляд на старое невзрачное дерево — позволить ему показать то, что позволит.

***

Всё вокруг мыльное, затуманенное. Точно бы сквозь запотевшее стекло на мир смотришь. Картинки проносятся перед глазами, но зацепиться за какую-либо из них слишком сложно. Одни образы без конкретики: то тёмные деревянные стены, то мрачная серость улицы. Иногда они сменяются голубым небом и яркими всполохами огня. До тех пор, пока мир наконец не приобретает очертания, в которых можно хоть что-то разобрать. Внутри печи горит яркий огонёк, пуская тёмный дым. Ставни на окнах крепко-накрепко заперты, но сквозь щели не видно ни капли света — там кромешная ночь. Пустая и одинокая. Практически, как эта самая комната, в которой не так уж много убранства: стол, скамьи, да красный угол, покрытый пылью. Единственное живое здесь — девочка с висящим на шее крестиком. Тот опасно болтается у горящей лучины, пока она пристально смотрит в чашу с водой. С губ не срывается ни единого слова, а в немигающих глазах постепенно наливаются блестящие слёзы. Не от грусти и печали, даже не от боли, иначе бы тело хотя бы раз дрогнуло, просто она слишком старается сделать что-то, что вбила себе в голову. То, ради чего иконы ликами своими отвёрнуты к стенам. Однако время идёт, но ничего не меняется. Все называют её мать ведьмой, а значит и она должна быть такой. Только ничего подобного. Мать ей твердит молиться Господу Богу и быть порядочной христианкой и не водиться ни с чем дьявольским. Сама же ушла вчера, в Велесову ночь, когда все прячутся по домам от нечисти и до сих пор не вернулась. С ней так часто бывает, но всё равно девочке обидно. Потому пытается гадать так, как в народе делают, ибо иначе её никогда не учили. Из детских глаз наконец выкатываются слёзы, и та утирает их рукавами пожелтевшей сорочки. Опять не вышло. Но можно попробовать что-нибудь ещё. В конце концов, никто ей запретить не может учиться колдовать. Избу их от деревни могучие стволы старых осин отделяют, на вряд ли кто из ближайших соседей увидит свет лучины и утром отправится доносить попу. Да даже если и заметят, жаловаться не станут — мать единственная знахарка в округе, пока урожаи хорошие, никто и не подумает лишить себя единственного спасения, заодно какое проклятие накликав. Чаша воды и лучина остаются на месте, а она же сама поглядывает в сторону миски пожухшей рябины. Мать перед уходом велела бусы дособрать, на нить нанизав, а ныне на той не более пары десятков ярких оранжевых ягод висит. Мысли о гадании приходится отбросить хотя бы на время. Тем более, это ведь тоже вроде как ведовство, да? Только вот, к сожалению, из результатов можно узреть лишь обколотые пальцы, а не какие-нибудь видения или тем более самого дьявола, которым все пугают, но почему-то тот никогда не являлся в их дом. Зато незнакомцы всякого рода порой заглядывают, да столь незаметно, что запомнить их девочке никак не удаётся. А вот крестику очень даже. Пока все видят руки и ноги, для него предстают рога и копыта, клыки и когти, чешуя и жабры. Очередная капля крови слизывается с тонких бледных пальчиков, когда в сенях раздаётся шуршание. Что-то явно скребётся в дверь, заставляя девочку вздрогнуть и большими круглыми глазками посмотреть в сторону выхода. Да, это могут быть мыши, могут быть крысы, но с другой стороны… вдруг то, чем она занималась, наконец дало плоды? Сперва хочется схватиться ручонками за ухват, что стоит у печи, и с ним уже пойти к двери, но всё же от этой идеи приходится отказаться. Если это тот самый гость, которого она так ждёт, то его нужно наоборот с распростёртыми объятиями и улыбкой на губах встречать, верно же? Однако снедающее беспокойство позволяет разве что отложить рябину в сторону и тихими шажочками пройти по земляному полу ко входу в сени. Там, за дверью, ведущей уже на улицу звук вновь повторяется. Идёт снизу, точно бы это не человек, а животное отчаянно желает прорыть нору во внутрь, а после снова стихает. Не то из вежливости, не то вновь силами набираясь. Девочке тоже приходится с силами собраться, чтобы протянуть руки наверх и сдвинуть деревянный засов в сторону, даже не спрашивая, кто там по ту сторону. Стоит двери отвориться, как в избу тут же устремляется холодный воздух, треплющий распущенные волосы, чёрные, как кромешная ночь по ту сторону порога. Того, за которым, кажется, и вовсе совсем пусто. Ничего кроме луны и звёзд. Такое разочарование, что она уже готова захлопнуть с грохотом дверь. Потому как надеялась хотя бы на появление какого-нибудь там чёрта или просто козла, но ничего подобного там не стоит. Зато, спустя пару секунд, когда та уже сжимает ручку покрепче, под ногами раздаётся тихий шорох, заставляющий опустить глаза на землю и приглядеться. Под ногами чуть шевелится небольшой клубок, чернеющий пятном на земле, едва освящённой блеклым светом лучины из избы. В нём нет ничего пугающего, загадочного, страшного и даже дьявольского. Потому как угадывается сразу, ведь увидеть таковых можно практически в любое время суток кроме зимы. Но до этого ни разу не было такого, чтобы к ним домой скребся ёж. Его крохотные глазки-бусинки чуть блестят, когда тот поднимает голову наверх, чтобы рассмотреть, кто перед ним оказался. А после и вовсе фырчит, топчась на месте. Совсем на дьявола не похож, даже если и умеет разные формы принимать. Но детскому сердцу искренне хочется верить в то, что какое-то далеко не божественное чудо происходит прямо у неё на глазах. — А матушки дома нет, — произносит та и делает паузу, чтобы посмотреть на реакцию гостя. Ёж ещё пару секунд шевелит своими иголками из стороны в сторону, переминаясь на месте, а потом и вовсе разворачивается, явно собираясь удалиться восвояси. — Но ты можешь зайти, если хочешь, — как-то ей доводилось слышать о том, что нечисть может зайти домой только с разрешения хозяина. Животинка останавливается, думает ещё с полсекунды, а потом очень осторожно проходит в сени и замирает перед входом в комнату, не зная, можно ли дальше. — А ты умеешь разговаривать? — не может сдержать она своего любопытства, но даже простое покачивание существом головы из стороны в сторону вызывает искренний детский восторг. — Я не знаю, когда вернётся матушка, но до тех пор чувствуй себя, как дома. Несмотря на её разрешение, ёж явно стесняется ходить по комнате, когда девочка смотрит на него во все глаза, наблюдая за его вполне привычными действиями: почесаться, зевнуть, неловко отвести взгляд, когда тот в очередной раз пересекается. В итоге она решает притвориться, что занята делом и возвращается на скамью к ягодам рябины. Теперь же уколов на пальцах становится ещё больше, ведь всё внимание приковано к гостю, которого, по-хорошему, следовало бы угостить. Только вот не чем получается — ежи хлеба не едят, а до рассвета только он. Остаётся разве что разговором развлечь. То, что он будет монологом её никак не волнует — ведь на самом деле ей просто эмоции нужно свои выплеснуть. — Я думала ты окажешься большим и уродливым, а ты милый, — в мыслях всё ещё витает призрачная надежда на то, что это не просто какая-то нечисть, а сам дьявол к ней явился, заметив колдовство. — Я Майя, если тебе когда-либо понадобится моё имя, — на это она искренне надеется. Но вместо того, чтобы обратиться каким-нибудь рогатым мужчиной с книгой для договора наперевес, ёж тихонечко что-то фырчит на своём ежином, а после неспешно ползёт в сторону тёплой печи. Устраивается вплотную к её стенке, в клубочек чутка сворачивается и глаза прикрывает. Судя по всему, несмотря на то время, когда ему следует бодрствовать, тот успел устать за день. Глядя на него невозможно не почувствовать умиление и даже толику жалости. Даже появляется ощущение, что явившийся ночью на порог гость совсем не всесильный. Потому, когда лучина грозится вот-вот перестать гореть, а сама девочка готовится залезть на печь, ей хочется прихватить зверька с собой. Но вместо этого она может разве что постелить ему на пол собственный платок. Это ведь не честно, что ей досталось лучшее место во всём доме в то время как ему — никакого. Стоит сложить шерстяной платок рядом, как ёж заинтересованно приоткрывает глаза, смотря то на появившееся лежбище, то на девочку. Та явно хочет убедиться в собственном гостеприимстве. В итоге он переползает осторожно, стараясь иголками не зацепиться, но всё равно зарывается так, что только их и видно. Спустя несколько минут лучина гаснет, погружая комнату во мрак. Но этой ночью ребёнок засыпает счастливым. В её жизни наконец произошло маленькое чудо, которого она ждала всю жизнь с того момента, как в первый раз услышала «ведьма» в свой собственный адрес.

***

Утро начинается с криками петухов на рассвете и тихим клеванием крохотных лапок где-то за печью. Видимо, ночной гость её не приснился и теперь пытается найти себе завтрак в виде хотя бы какой мышки. Только вот откуда им взяться в ведьминском доме? Потому, девочка зовёт ежа и вместе с ним, осмелившись подобрать того аккуратно в руки, направляется в курятник. Так, на завтрак у них двоих появляется не только хлеб, но и яйца, приготовленные в печи. Тот, чьего имени она не знает с удовольствием жуёт предложенное ему угощение, всё время причавкивая своим улыбающимся ртом. Незнакомец ей нравится до жути, пускай и молчаливый. Зато слушатель из него прекрасный. Не осуждает, когда ему рассказывают о всё время исчезающей из дома матери-ведьме, не перебивает, стоит начать жаловаться на деревенских мальчишек, каждый из которых любит напомнить ей о том, что растёт без отца и том, что у неё, видите ли, слишком продолговатое и плоское лицо, будто бы помесь лошади с собакой! Ёж каждый раз при их упоминании фыркает осуждающе и девочка с ним полностью согласна. В его компании день проходит замечательно. Все домашние обязанности забываются просто потому что в первый раз в жизни появляется яркое, незабываемое ощущение того, что у неё появился друг. Пускай молчаливый, неспособный даже на стол за едой без её помощи забраться, но на это плевать. Потому что никто до этого никогда её не мог выслушать без наставлений о жизни, брани или же взгляда, полного страха и презрения. Она его имени не знает, но из дома никогда бы не подумала гнать, потому и вторую ночь они проводят вместе под одной крышей. Он на полу, высунув наружу крохотную мордочку с глазками-бусинками, таким же забавным носиком и большими оттопыренными ушами, а она на скамье, нанизывая собранную сегодня рябину на нить. Бус должно быть много, чтобы украсить ими всю избу. Но в этот раз она не боится сделать непозволительную шалость, за которую от матери можно больно получить. Она тихо поёт песенку, радуясь единственному за всю её жизнь слушателю: — Чтоб позлить свою соседку и прибавить к ней воров, Я топор втыкаю в стенку и дою ее коров. До сих пор она икает, увидавши со двора, Как молоко ручьем стекает с рукоятки топора. Плюнуть или каяться — кто же разберет, Кто не испугается, в жены пусть берет. Ей это всё кажется забавным. Песенка о том, какой бы ведьмой она была и как бы творила мелкие шалости то тут, то там. В конце концов, все вокруг этого заслужили: и соседка Глаша, косящаяся в их сторону каждый раз, как у неё молоко скиснет, и Иван, от чьего участка вечно воняет тухлятиной, но крысы в его доме от чего-то их с матерью вина. Каждому бы насолить немного по делу, а потом и вовсе улететь из дома на метле — вот её мечта. Всё равно ведь даже когда вырастет ничего не изменится, да к тому же ещё и старой девой останется. Через несколько лет к ней уже и свататься можно будет ходить, да только кому нужна невестка, способная на мужа и всю его родню хворь навести? Сидящий на столе ёж, от чего-то решивший поесть вынесенной из погреба квашеной капусты, иногда фырчит, слушая особо едкие куплеты. Кажется, он иногда даже смеётся странным звуком, больше похожим на кашель и чихание. От того останавливаться не хочется, пускай одни и те же строчки уже по третьему кругу идут. Всё равно её переполняет радость от происходящего. С ней же девочка и засыпает, лёжа на печи, напоследок спросив гостя, нельзя ли его погладить. Тот не кажется удивлённым и подходит ближе, предоставляя себя для этого дела. Чистые иголки совсем не колют, если вести по ним рукой правильно, а уши с шеей ощущаются мягкими и тёплыми. Этого вполне достаточно для завершения одного из двух самых интересных дней в её жизни на тот момент. Все знают, что ничего не может длиться вечно, кроме существования на небе бессмертной души и Господа Бога, от которого девочке отчаянно хочется сбежать, но то, что происходит на третий день бьёт по ней очень больно. Они скромно завтракают за столом в центре комнаты, когда со стороны сеней разносится звук открывающейся двери. Они оба вздрагивают от неожиданности, но одна лишь девочка чувствует, как сердце уходит в желудок, начиная кувыркаться и биться о его стенки. Она точно запиралась на засов, так что никто не мог бы так просто войти. Никто, кроме единственного человека, всю её жизнь беспрепятственно проходившего через закрытую дверь их избы. В комнату входит женщина. Высокий рост, с которым далеко не все мужчины деревни могут поравняться; распущенные русые волосы, вьющиеся до самой поясницы распутными локонами; пухлые розовые губы и покрытые румянцем щёки, словно бы она только что с мороза; а ещё яркие зелёные глаза, только лишь за них любой незнакомец решит окликнуть её ведьмой. Она красива и статна, но черноволосая, бледноликая дочь на неё совсем не похожа. И, может быть, отчасти потому в девочке каждый раз после нескольких дней разлуки поселяется бушующее во всю беспокойство, которое подавить никак нельзя. Даже сидящий рядом на столе колючий снаружи, и мягкий внутри гость никак не помогает. — Матушка, с возвращением, — лепечет она, не решаясь смотреть той в глаза. Кажется, словно бы поймёт, чем эти дни занималась её дочь и тогда наказание будет строгим. Однако женщина улыбается ей в ответ. У той явно хорошее настроение. Это не редкость, но порой мать возвращалась мрачнее грозовой тучи, готовой вот-вот пролить тяжелые капли шквального ливня. От того девочке становится чуть спокойнее на душе. — Здравствуй. За три дня ничего не произошло? — спрашивает та, проходя ближе. И вот уже готова вот-вот приобнять взволнованную дочь, как по лицу пробегает тень мрачной гримасы. Всё потому что взгляд зелёных глаз замечает кое-кого лишнего, неловко наблюдающего за этой сценой с поверхности стола. Несколько молчаливых секунд заставляют дыхание застыть в ожидании того, что будет дальше. — Это… — пытается придумать оправдание девочка. С одной стороны, хочется сказать: «Посмотри, он появился после того, как я ворожила! Я могу быть прямо как ты. Я тоже самая настоящая ведьма!», а с другой всё тело напрягается в ожидании оплеухи за сделанное. — Зачем ты принесла в дом животное? Я же говорила — дикому зверью в доме не место, им не стоит привыкать к теплу и комфорту, если потом они вновь окажутся на улице, — реакция сдержанная, даже интонацию назвать натянутой нельзя. Зато ёж тут же недовольно фырчит, вновь привлекая к себе внимание. Точно бы его только что оскорбили. — Но матушка… — Ты наверняка все эти дни не ходила набирать свежей воды из колодца. Сходи, принеси. Женщина вроде как к дочери обращается, но больше на гостя смотрит внимательно, стараясь его из поля зрения не отпускать. От того сомнений совсем никаких не остаётся — тот точно к ней явился. Но что будет, если девочка сейчас уйдёт по поручению? Терять то, чего всю жизнь всем сердцем желала: кусочка тайны и магии, внимательного слушателя, да и просто нечто, кажущееся единственным своим настоящим достижением, совсем не хочется. — А может быть попозже? Давай я пока в доме приберусь? — в голос просачивается надежда. Но она же осушается строгим, железным взглядом. Если такого ослушаться, то наказания не избежать. — Я сказала сейчас, значит сейчас. Без разговоров. Не хочется. Так не хочется и шагу в сторону выхода делать, но ослушаться просто невозможно. Есть воля разве что ещё раз на их гостя посмотреть, прямо в глаза-бусинки, в которых вроде как эмоций быть не должно никаких, но поджавшиеся лапки и прижатые иголки так твердят о том, как ему жаль. — Да, матушка. Скоро буду. Никакого прощания в ответ. От неё отворачиваются, опираются руками о стол, преграждая вид на зверька. Будто бы ни его, ни её самой здесь нет. Девочка редко плачет, но в этот момент на душе горечь полыни, а глаза точно дым жжет. Всегда так: мать живёт, как захочет, но пути своего не показывает. Вместо того рисует для неё какой-то другой. Совсем обычный, но чужой и далёкий. Тот, о котором сама толком не знает, но у соседей подсматривает, ставя их в пример. Из верхней одежды она накидывает на себя разве что платок и тяжелыми, стремящимися врасти в землю ногами выходит на улицу, чувствуя, как мышцы сковывает холод. Но он успокаивает, хотя совсем не помогает нести ведро к колодцу. Знакомые деверья, истоптанная тропинка, виднеющиеся издали избы соседей. Позже — их же косые взгляды и ни единого приветствия. Парочка насмешек от мальчиков её чуть старше, один дрова рубит, а другой сети рыболовные чистит, но все они считают себя гораздо выше, лучше её самой. Конечно же, до тех пор, пока она не кидает в их стороны острый прищуренный взгляд, кое-как неся от колодца полное ведро. Тогда те заметно смирнеют и умолкают. Получить проклятье от маленькой ведьмы никто не хочет. В обычное время девочка на это бы усмехнулась. Сейчас же может разве что спешить обратно, изредка расплёскивая воду то на тропинку, то на себя. В один момент она и вовсе спотыкается и то валится из рук, оставляя разве что лужу под ногами. Обутые в лапти ноги тут же мокнут, а в груди растёт желание расплакаться на месте. Похоже, за последнею пару прекрасно проведённых дней придётся платить одними лишь неудачами. Дрожащие от холода руки тянутся протереть глаза от наворачивающихся слёз. От того кажется только хуже — те влажные, их щиплет, да и всхлипнуть отчаянно хочется. Однако, между делом отнимая их от лица и уже готовясь подобрать ведро, чтобы вновь отправиться к колодцу, она замечает вдали, за осинами, отделяющими всю деревню от их избы на отшибе, человеческий силуэт и тут же замирает. Это точно не кто-то из местных. Ни разу не видела в округе никого такого же высокого, как её мать. Даже среди мужчин. А это определённо парень. Тот направляется в лес, в направлении старого колодца. Игнорирует тропинку, словно той и в помине нет. А после у девочки сердце удар пропускает. Всё потому что он останавливается и оборачивается. Издали черт лица не видать, зато на его лице сияет добрая улыбка, когда тот машет её рукой, точно бы на прощание. А потом всё меркнет, ведь он уходит, скрываясь меж стволов деревьев в роще. — Стой, подожди! — вырывается само собой. И девочка бежит, пытаясь его нагнать. По истоптанной тропинке, по узловатым корням и вязким лужам. Но ничего не выходит. Мужчина исчез, растворился в мире, размера которого она не осознает. Как и нет дома того самого гостя, по которому будет скучать, ещё долго живя так, как указывает ей чужое сердце.

***

Яркие и удивительно чёткие воспоминания ускользают, скрываются за туманной пеленой старого, позабытого прошлого. Но даже в нём есть свои просветы. К сожалению, светлыми их назвать язык не повернётся. Потому как видя суть, хочется скорее всё промотать, но, как ни старайся, крестик всё равно стремится показать кадры чужого прошлого. Ведь даже спустя долгие годы эмоции не утихли, пускай и не являются для хозяйки древнего кусочка дерева чем-либо сокровенным, пытающим душу изнутри. Видимо, прошло несколько долгих лет с тех событий, раз теперь в некогда девочке можно разглядеть девушку. Такой уж замуж несколько лет как пора, да только не за кого. От того и живёт она всё там же — в деревянной избушке на окраине деревни вместе с матерью. Той, что пропадает постоянно. Судя по всему, нынче её в доме давненько нет, но владелицу крестика это не беспокоит. До поры, до времени. Потому как к ней являются гости. Нежданные и негаданные. Что самое ужасное — они входят в дом сами. Без какого-либо приглашения. Подобное происходит в первый раз жизни. И от того на лице девушки можно прочитать страх при виде вторгшегося старосты, парочки деревенских мужиков и кого-то ещё совершенно незнакомого, говорящего как-то странновато. Не по-местному. Её и пропавшую восвояси мать обвиняют в воровстве. Мол неподалёку расположился лагерь торговцев из дальних земель, держащих путь во Владимир. Да только вот на днях у них пропала часть товара, а именно — ценные певчие птицы. Не все, но одного и того же вида. Конечно же торговцы подумали на местных, а те, в свою очередь, вспомнили о ведьмах. Вину переложить на них проще всего, да и вообще, вдруг им понадобились какие ингредиенты для своих снадобий? Они ведь с дьяволом водятся и живут во грехе, верно? Девушка сделать ничего не может, когда пара крепких мужиков удерживает её чтобы не мешала, пока остальные дом вверх-дном переворачивают в поисках если не самих птиц, так того, что от них осталось. Выбрасывают уголь из печи, вскрывают бочонки в подвале, криво косятся на неизвестные им травы и в курятник не преминут заглянуть, всполошив там всех кур так, что те ещё несколько дней яйца нести не будут. В доме беспорядок такой, который жилищу ещё ни разу внутри себя не доводилось наблюдать. Но всё без толку: ни одного яркого пёрышка, ни косточки, даже мяса в их доме не водится. Только пышущая гневом растрёпанная девушка, не советующая когда-либо ещё являться кому-либо из деревенских к ней на порог, иначе она клянётся отомстить, хотя парочка проклятий из её рта таки вырывается на волю в сторону всех тех, кто здесь побывал. От услышанного у каждого внутри просыпается беспокойство за собственные шкуры. Они крестятся, прикрываются карой божьей нечистому отродью, но в итоге оставляют её одну. Совсем одну, ведь и через месяц, и через три, и через шесть мать домой не возвращается. Зато через пару лет наступает неурожай. Посевы не всходят, а те, что едва проклюнулись, тут же сжирает тля. А люди помнят и боятся. Оставшаяся в их деревне ведьма людей давно не лечит, родов не принимает, зато ночами из горящих окон её дома порой слышны неразборчивые мотивы песен. Дьявольщина — никак иначе. Потому однажды, уже под утро, когда девушка собиралась ложиться спать, в привычной тишине на улице послышалось кое-что лишнее. Так просто даже и не скажешь, что именно. Будто бы деревья начали сильнее трясти своими кронами, заставляя ветви шуршать, да зверьё переполошилось, начав блуждать в округе. Да только беспокойство от всех этих звуков начало расти. И не зря. Ведь совсем скоро из открытого настежь окна послышалось чьё-то перешептывание и темноту вскоре начал озарять свет зажигающихся вокруг факелов. Стало ясно — за ней пришли. Когда же в окно упал горящий факел, то и сомневаться нельзя, что видеть её нынче хотят лишь мёртвой. Явились избу вместе с ведьмой сжечь, да по тихой. Но не успел огонь распространиться по древесине, охватить её и изнутри со всех сторон, как девушка выпрыгнула в другое, ведущее в сторону леса. Чьи-то цепкие, но явно не по-мужски сильные руки попытались удержать её. Женский голос кричал о том, что она пытается сбежать, но, пожертвовав парой сломанных ногтей, под которые прыснула чужая кровь, да больно вырванными собственными волосами, девушке удалось выпутаться из хватки. Пришлось бежать. Бежать, не обращая внимания на медленно пожираемый огнём дом, на впивающиеся в босые ноги ветви, на преследователей, что не отставали. Благо, их крики и угрозы лишь гнали дальше, хлыстами били по ногам, не давая остановиться. Перед ней чаща. Бесконечная, но совсем не страшная в сравнении с тем, что позади. Только вот что далеко за ней — неизвестно. Да и сможет ли она её преодолеть — тоже. Ведь ноги, покрытые кровавым ихором от множества порезов, изнывающее от погони сердце и хриплое дыхание в нежелающие принимать более воздух лёгкие не хотят ей подчиняться. Смерть в оставшейся позади горящей избе кажется всё ближе, несмотря на побег. Ей тяжело, ей больно. Просить помощи у Бога было бы лицемерно, а столь желанный ею долгие годы Дьявол никогда её не слышал. Умереть смертью ведьмы, так ею по-настоящему и не став казалось слишком глупо и обидно. К тому же… мало ли что станется с нею, догони её в чаще леса преследователи. Будь они сто раз праведными христианами, под сенью деревьев, далеко от дома они не пожалеют сил погнушаться над молодой девушкой. Потому, когда перед ней, загнанной, едва ли способной бежать дальше, возникает очертание старого пересохшего колодца, она понимает: есть два пути, ведущих, к сожалению, оба на тот свет. Но, раз так, лучше отправиться в Ад коротким путём. Позади слышатся новые выкрики, но она даже не оборачивается в их сторону, когда стягивает тяжелую деревянную крышку на землю. Только лишь на мгновение замирает над глубокой бездной, кажущейся чернее ночи. Старое потрескавшееся дерево колодца, кажется куда приятнее покрытой сучьями земли, когда на него становятся окровавленные ступни. Ей туда не хочется. Там её явно ничего не ждёт: ни голубого солнца, ни сияющих звёзд, даже влажной земли снаружи деревянного гроба. Но стоит одному из преследователей протянуть к ней ладонь так близко, что до спины доносится едва ощутимое дуновение воздуха, она прыгает вниз. Крик эхом отражается от стен, заставляет оглохнуть, но девушка всё летит вниз, не видя вокруг себя ничего кроме тьмы и не слыша ничего кроме себя самой. Она знает, что вот-вот умрёт. Иначе ведь невозможно. Люди разбиваются о землю, люди тонут, люди мрут, как мухи. Люди смертны. Но время идёт, а с ней ничего не происходит. Даже ветер больше не дует в лицо. Только ноги саднит от порезов, но это ничто в сравнении с пережитым страхом. Сперва кажется, что она возможно уже умерла. И нет никакого Рая или Ада, или же последний и вовсе выглядит вот-так никак. Но после всё вокруг начинает приобретать очертания, будто бы она наконец прозрела. В вокруг неё стоят лысые деревья без единого листочка. На странном синем небе, погруженном в густой переливающийся туман, нигде нет солнца. А босые ноги по щиколотку погружены в вязкую жижу, медленно затягивающую в себя. Она понятия не имеет, где оказалась, но потихоньку начинает через силу переставлять ноги по чвакающей субстанции, лишь бы не стоять на месте. Просто чтобы не погрузиться в топи с головой.

***

По нечётким видениям прошлого сложно понять, сколько она провела времени бродя просто так, видя, как голубой туман сменяется чёрным. Её не тревожили жажда и голод, её не настигал холод, даже одиночество не имело значения. Со стороны могло показаться, что она и вовсе не живая, а так, всего лишь кукла, способная ходить. Завидя подобного, скорее всего подумал бы, что такой человек вот-вот станет заблудшей душой. Но её пальцы уже почернели на последних фалангах. Она начала меняться, хотя этого не замечала. Следующее же чёткое и понятное воспоминание появляется не скоро. Тогда, когда девушка вся в грязи, в рваной сорочке на которой не осталось ни единой белой нитки, стоит перед корнями огромного дерева в котором горит свет, а из норы её протягивают нечто, похожее на руку. Зелёная хитиновая конечность, обросшая шипами, предлагает проследовать за ней. Она не против. Хотя и радости на её лице не видать. Она просто слишком долго пробыла одна. Встреча хоть с кем-нибудь предлагающим свою компанию кажется чудом. Даже несмотря на то, что этот кто-то больше похож внешностью на насекомое. Высокое, в два раза выше неё самой, с человеческим лицом, из которого торчит двое жвал и непропорционально длинными руками. Возможно, это и было то дьявольское чудо, о котором она так долго мечтала. Ведь с этого момента она стала учеником той, кто называет себя ведьмой и учит отбирать у людей то, что недостаёт ей самой. Красоту, любовь, человечность. Так, из той самой деревни в скором времени начинают постепенно пропадать люди. Иные же уверяют, что к ним являлись дьяволицы, что их совращали. Третьих находят обескровленными. От четвёртых остаются одни лишь только кости. Девушка видит в себе изменения и называет себя Пауком. Она наконец чувствует себя сильной, на должном месте. Когда покидает логово своей наставницы и уходит искать приключений, то находит всё, что только её сердцу угодно. Чтобы скрыть свои нечеловеческие черты и обрести утраченную человечность, ей стоит только лишь выпить чьей-то крови. К несчастью, она порой жалостлива и жертв своих порой не убивает, оставляя блуждать по Яви или Нави телесными призраками. Тем самым она нарушает правила долгие годы. Однако вместе с тем набирается сил. Однажды возвращаясь в логово, заползая в свою нору, увешанную десятками отобранных у мёртвых жертв безделушками, она готовится к зимовке, в снежную пору редко можно хорошенько повеселиться. Но тогда же её ждёт новое предательство. Когда Паук распивала дурманящее голову вино, её наставница, успевшая стать любовницей, пришла с поцелуями и ласками. Однако стоило острым жвалам крепко вцепиться в шею, как тут же стало ясно — двум настоящим ведьмам не жить вдвоём на одной территории, как и двум хищным паукам, плетущим собственные гнёзда. Вместо вечера страсти завязалась кровавая бойня. И только смертельный яд чёрной вдовы смог решить её исход. Очередной человек, которому девушка верила предал её и покинул. Но в этот раз паук взяла за это плату, осушив её до дна. От подобной трапезы уже через несколько дней половина ей тела напрочь потеряла человеческий облик. Паук была в горе, от чего хотела закопаться глубже. Как в себя, так и в Навь. Так она и создала глубокий проход туда, куда даже яга не смогла бы попасть так просто. Её собственное логово, больше никак не напоминавшее о её любовнице и наставнице, оставшейся глубоко в прошлом.

***

То были дела давно ушедших дней. Настолько давно, что Антону приходится увидеть ещё немало сцен, большая часть из которых пропитана чей-нибудь незаслуженной кровью. Паук совершила за свою жизнь множество преступлений, что половина из которых по законам Нави таковыми не является. Другие же, она скрывала весьма неплохо. Частенько тех, у кого забирала человечность, но не убивала сама из симпатии, опускала у реки, зная — русалки закончат начатое. Им посторонние в своих владениях не нужны, если тех себе подобными сделать нельзя. И именно по этому делу множество лет назад к ней в её логово явилась молодая яга. Зеленоглазая, русоволосая, её не знавшая. Явилась к ней вместе с канарейкой, требуя прекратить создавать в её городе заблудшие души. И тогда Паук показала ей этот самый крестик. Тот, что позволил ей увидеть гораздо больше воспоминаний из своей молодости, чем Антону. Понять, что творилось на сердце у молодой яги в тот момент было сложно. Из них были готовы пойти слёзы и извергнуться гневные молнии. Но она согласилась на договор, о котором позже долго жалела, но не могла иначе. Прошлые жизни выли виной по увиденному, а нынешняя страшилась будущего. «Я не смогу навредить трём калениям твоей семьи до тех пор, пока они не мешают охотиться в моих угодьях», — так звучало условие, скреплённое кровью, разбавленной в вине. Яга не лезла в дела Канцлера, а Канцлер гарантировала безопасность её и всех её близких от себя самой и своих подчинённых. Ни ядом, ни когтем, ни чужими руками не могла причинить им зла. Это была сделка не только с дьяволом, но и собственной совестью, которую бы женщина не заключила ни с кем иным, кроме той, кто отказался от собственного имени, став Пауком.

***

Увиденного так много, что стоит Антону наконец отпустить протянутый ему крестик, обратно болтаться на руке хозяйки, как он тут же жмурится несколько раз. Перед глазами всё ещё плывут картинки, точно бы он перенасытился каким-то фильмом, забившимся во все уголки мозга. От подобного голова в прямом смысле идёт кругом, но на своих двоих он держится вполне уверенно. Зато в душе совершенно гадко. — Она не солгала по поводу договора, — произносит в сторону Арсения, от которого так и веет за версту недоверием к происходящему. — Может быть поддельные воспоминания? Понятно, почему тот ищет причины не верить словам Паука. Но у Антона на руках были доказательства их правдивости. Теперь же они разъедают голову изнутри. И не только из-за самого договора, но и из-за причины его заключения. — Это воспоминания предмета, их нельзя подделать. Если, конечно, она не привела сюда ряженых актёров, но я в этом очень сомневаюсь. — Именно, — фыркает Паук, откидываясь на подушки и вновь берясь за бокал вина, в котором нет ни капли алкоголя, теперь об этом можно сказать с уверенностью. — В отличие от договора чести грима, мы скованы цепями крови, они, может быть, порой и невидимы, но в качестве пут весьма крепки. Так что, если захотите в добавок обвинить меня в смерти предыдущей яги, это невозможно, — разводит та руками в стороны, с задором посматривая на Антона с Арсением. — У Анны Алексеевны случился сердечный приступ, так что… Для Арса этот комментарий смысла никакого не имеет и тот на уловки с уходом от темы ловиться не желает. От того каково его удивление, когда перед ним взмывает рука Антона, излишне грубо требующая помолчать. Будто бы он, а не Паук сейчас говорит что-то лишнее и не имеющее смысла. — Арс, подожди, — даже несмотря на парня произносит Шаст. — Ты что-то про это знаешь, да? «Иначе бы не сказала», — может быть, всего лишь просмотрев воспоминания креста он и не узнал всю её подноготную, но понимает — та, которой минимум шесть, а может быть даже все восемь сотен лет, не будет бросаться словами на ветер. Паук что-то знает и чего-то хочет. И Антон возможно даже готов пойти с ней на сделку. Ведь если она что-то знает, значит случайный случай имел в себе подноготную. «Это ведь могло быть что-то значимое», — он хочет знать, что именно. Вопрос только в цене. — Какой ты, оказывается, хороший мальчик. Дальше положенного не смотрел, а мог бы, — улыбается та, видя в лице одного растерянность, а другого — настойчивость, смешанную с раздражением, замешанные в колючую бронь, что её бы близко к сердцу ни в жизни не подпустила бы. Это правильно и хорошо для егеря и даже для неё самой. В конце концов, она бы предпочла и дальше держаться подальше от него, как и от его предшественницы. — О чём она, Антон? Объяснять здесь и сейчас ничего не хотелось бы. В конце концов, Шастун даже для самого себя эту тему закрыть успел, но раз Арс услышал, от него нельзя, да и невозможно ничего утаивать. Это было бы не только глупо, но и неправильно. Тот ждёт объяснений, явно чувствуя себя отвратительно в этом месте и в этой ситуации. Конечно, своим коротким рассказом он сделает хуже, но простым лживым «ничего не произошло, всё нормально» и вовсе утопит их взаимопонимание и доверие. — Если судить по дневникам, баб Аня не собиралась умирать. Её смерть — случайность. И, скорее всего, произошедшая не с ней, а с Ирой. Ты же сам говорил, что в квартире не было её тела. В экстремальных ситуациях люди способны выжимать из себя максимум. По-видимому, в данный момент максимум Арсения, это выглядеть самой хмурой в мире громовой тучей, когда тот думает об услышанном, вспоминая тот самый день, о котором они оба не любят упоминать. — Ты сам только что сказал, что это случайный случай. Если кто-то хотел бы убить Иру преднамеренно, Анна Алексеевна бы знала. Так что Паук просто пудрит нам мозги. Мы пришли сюда не за этим, — всё ещё пытается вывернуть на нужную тему, но Антон о заблудших душах уже практически позабыл. Сделать что-либо при кровном договоре, самому не отойдя в мир иной на перерождение просто невозможно. Но добыть новую информацию — очень даже. Становится даже обидно, что он не просмотрел все воспоминания креста до конца. Вторую попытку ему явно не дадут, ведь информация — один из самых ценных товаров. — Арсений, Арсений, Арсений, — качает та головой укоризненно. — Недоверие ко всему, что ты встречаешь на своём пути конечно же похвально, но это твой бич по жизни, как я вижу, — кидает та взгляд в сторону Антона. — Я могла не быть в доме яги в день её смерти. Но я знаю, кто там был. И даже, почему. Ведь незадолго до этого, ко мне наведывались, чтобы кое-что спросить. То же самое, что спросили у неё. И, думается мне, она тоже не захотела давать ответа. Слушая это, Антон чувствует, как от недосказанности внутри него всё закипает, но далеко не только от неё. Канцлер со скучающим видом рассказывает, о том, что его родной человек умер из-за кого-то. Не потому что Иру машина случайно сбила или же произошла какая-то случайность, которую сложно привязать к личности. Это был «кто-то». Определённое лицо, у которого есть внешность, имя, а может быть даже и фамилия. Человек или не человек, обладающий разумом, личностью. Тот, на кого Антон чувствует — он обязан возложить ответственность. Но она не говорит имени. Паук играет с ними, зная — она не имеет никакого к этому отношения и обвинить её хоть в чём-то сложно. Не могла нанести вреда Анне по договору. Но вместе с тем она не обязана ручаться за неё, тем более посмертно. Не обязана сотрудничать с её внуком. Зато может играть на его нервах так же ловко, как сейчас где-то в баре смычок пляшет на струнах скрипки, а палочки бьют по барабанам. — Что ты хочешь за имя? — скрещенные на груди руки вдобавок ладонями сжимают ткань толстовки так крепко, что на ней наверняка останутся явные заломы и помятости. Ему нужно выплеснуть куда-то копящиеся внутри эмоции. Тому же, каким спокойным, хотя и мрачным выглядит Арсений можно разве что позавидовать. Потому что Шасту кажется, что он вот — вот сейчас взорвётся. И плевать на всё. Паук же ему сделать ничего не сможет, верно? — Ты уже должен был понять, что знания — сила. От того все стараются скрыть ту информацию о себе. По крайней мере ту, что может принести им вред. Так что имя я дать тебе не в силах, — вздыхает та с наигранным сожалением, от чего той хочется не то лично шею перегрызть, не то все ноги связать в один узел в качестве более гуманного выхода из ситуации. Видимо, наблюдать сцены чужой жестокости, сотворённой сотни и тысячи раз может быть слегка вредно, особенно будучи уже в плохом настроении. — Ты бы не завела эту тему, если бы сама не захотела об этом рассказать, — твердит уже сквозь зубы. — Я уже не мало сказала. Давай теперь твой черёд, а там посмотрим, насколько ценен окажется твой лот. Для начала, было бы неплохо узнать, как ты так быстро понял, что из-за меня в городе появляются заблудшие души? «Стадия торгов значит», — понимает Антон, однако этот запрос его не пугает. Ответ на вряд ли принесёт кому-либо особые проблемы. — Ты пыталась забрать человечность у одного парня — Андрея. Не знаю, помнишь ты его или нет, он был музыкантом. Но русалки забрали его к себе до того, как ты успела это сделать. Так что не советую тебе ошиваться у реки. У нас теперь новый водяной. За Андрея Антон не беспокоиться. Может быть, Паук и является аристократом, но за пределами своего логова она может не многое. Тем более, против того, вокруг кого не меньше сущностей, чем та вобрала в себя вместе с чужой человечностью за долгие годы. Водяной хозяин реки и только русалки могут ему по-настоящему навредить. Канцлер умолкает, глядя на матовую поверхность жидкости в своём бокале. Явно жалеет о своей глупости, что не уследила тогда и теперь многое придётся менять. Маршруты, чтобы не попасться гриму, способы сокрытия трупов и заблудших душ. С развитием человеческого общества первые никак нельзя больше просто в каком-нибудь лесу оставлять. Всё равно прознают люди, а за ними городские санитары. А второй и того хуже — сразу грим, который и так давно на неё зуб точит, да поймать никак не может. — Неплохо… Я приму к сведению. Нужно будет обязательно второй раз познакомиться, а то первый, увы, не задался, — шутит та, в душе явно не улыбаясь. Но ничего, Шасту искренне плевать, попробует ли она и впрямь поговорить с Андреем, найдя мирный путь сосуществования для них обоих или же на долгие годы покинет район набережной. Важно совсем иное. — Однако, не думаю, что эта информация стоит дороже того, что я уже сказала. Лишь дополню, что кое-кто в поисках кое-чего и твоя бабушка знала, где оно находится. — Даже не скажешь, что это? Такое ощущение, что их обоих водят вокруг пальца, ведут кисточкой с перьями, а они точно котята следуют за ней, но поймать не могут. Вот почти в зубах, но вырывают зацепку, не давая распробовать, лишь аппетит к ней возбуждая. Но другая сторона личности, та, что отвечает за равноценность обмена, претензий не имеет. Канцлер сама могла с лёгкостью разузнать, кто же новый хранитель вод, не предоставив ни капли информации в качестве жеста доброй воли. Даже Арсений молчит в сторонке, ведь понимает это всё так же ясно, как и сам Шастун. — Нет, не хотелось бы разрушать столь долгие отношения. Но знаешь, — даже несмотря на то, что Канцлер, казалось бы, сидит на ложе, она всё равно давит своим присутствием, когда наклоняется чуть ближе. — Раз такое дело, я быть может переговорила бы и об этом и новых условиях договора, если бы твой фамильяр остался сегодня со мной. Совсем на чуть-чуть, знаешь же, не обижу, — хитро улыбается она, кривя в улыбке алые губы. — Да и с девственниками я не так груба. Всё же первая страсть не должна становиться последней, как мне кажется. — Что? — тут же дёргается Арсений, резко меняясь в настроении из хмурости в растерянность, а вместе с тем то самое желание исчезнуть из поля зрения Паука, прямо как в начале. Но её слова вызывают бурную реакцию не только у него. Антона в этот момент торкает сразу по нескольким причинам, каждая из которых с лёгкостью перебивает предыдущую. До него доходит, о чём именно она пела на сцене, и почему из всех там присутствующих подцепила именно Попова. Что хуже того, для чего она его подцепила, а вместе с тем, отдельным звенящим от смущения триггером в голове звенит невзначай сказанное ею «девственник», от которого сам Арсений горит щеками, отводя взгляд в сторону не только потому что его сверлят чёрные глаза Паука. «Которая предлагает с ней переспать за информацию и изменение в кровном договоре», — разъярённо пищит одна из едва работающих от услышанного извилин Антон. Возможно, это было бы выгодно, если смотреть с материальной точки зрения — ничего не лишаешь, а значит — одни плюсы, тем более, зла она сотворить не может. Но есть одно «НО», перекрывающее любые подобные мысли, да к тому же убивающее прямо изнутри кучей крохотных взрывов, поражающих всё от лёгких, до сердца, мозга и костей. Антон бы не только сам отказался от опыта с огромным паукообразным монстром. От представления того, что Арс мог бы быть даже с обычным человеком за какие-то там вознаграждения, его коробит. Да и без них тоже. Мысль о том, что Арсений «его» и никак иначе уже в мозге закрепилась и потихоньку старается претворить всё в реальность. «Тем более, твою мать, он ещё и, оказывается, девственник». — Это даже не обсуждается, — то, что голос всего лишь повышен, а не орёт благим матом, в данной ситуации просто чудо выдержки. Однако, возможно, его тоже в силу нужно пустить, потому как Паук продолжает ехидно улыбаться, точно бы ей весело наблюдать за происходящим, невзирая на результат. — Я, конечно, понимаю, вы компаньоны, но, быть может, дашь ему самому ответить? В жизни бывают безвыходные ситуации. Антон буквально несколько секунд назад наблюдал одну такую. Но в этой стоит просто взять, развернуться и пройти по коридору, дабы избежать нежелательного результата. Ничего сложного. Даже отказать легче лёгкого. Он же сам только что сказал. Да, вместо Арсения, но и он сам может сделать это без особых усилий. Только вот стоит, молчит в нерешительности, да ещё глазами бегает от пола до Шаста, а после этот треугольник замыкает выжидающая Паук. — Арс, просто откажись от этой идеи и пошли отсюда. Статус-кво пока что лучший из вариантов. К сожалению, так и есть. Потому что Арс ей в лапы не попадёт. Даже через Антонов труп. — Но что, если… — начинает тот неуверенно бормотать себе под нос, отведя взгляд от них обоих. Не то, чтобы он выглядит человеком, готовым вот-вот сейчас кому-то на паутинный траходром прыгнуть, однако сам факт того, что в его голове нет чёткого «НЕТ» ощущается превратно. И, вероятно, именно он доводит и так кипящего изнутри Антона до точки парового взрыва. — Да ты блять ёбнулся, Арсений, — шипит он сквозь зубы, привлекая к себе внимание оного ещё несколькими мгновениями до того, как Шаст хватает парня за руку особо не церемонясь. Канцлер за спиной? Похуй. Они оба в её логове? Кристально похуй. Арсений, ойкающий на каждом шагу и спотыкающийся на ровном месте от того, как его тащат к партерам выхода — вот на него уже не похуй. На него он зол, раздражен и готов вручную вбивать в его ополоумевшую сегодня голову простую истину — даже думать о том, чтобы спать с блядскими женопауками как в каком-нибудь хентае — не стоит. Это даже он — профессионал по попаданиям в передряги понимает. Не без доли ревности, конечно. Хотя, нет. Ревности там не доля. Её через край льётся несмотря на тот факт, что Шаст знает — Попов думал об этом исходя не из позиции приятного. Это скорее дурное собственничество, которое в себе извечно усмирял, но сегодня и сейчас за его процентным составом в собственном разуме следить невозможно. Арсения в коридор он едва ли не вышвыривает. Немного от злости, немного из простого желания отправить его куда-нибудь подальше от Канцлера и её предложений. Тот охает, прибиваясь к покрытой паркетным деревом стене, но его взгляд из пораженного подобным отношением быстро переходит в глухую оборону. Видимо потому что Антон тут же оказывается меньше, чем в шаге от него, а в его глазах бушуют такие эмоции, которые раньше никогда увидеть не удавалось. Кажется, будто бы по покрытой родинками щеке вот-вот прилетит оплеуха, но вместо этого Шастун стучит кулаком сбоку, вымещая злобу на бездушной стене. — Арсений, какого хуя это твоё «что, если» сейчас было?! — рычит Антон, неспособный больше никак сдерживать эмоции. И даже то, как Арсений от некомфорта вжимается в стену, как может, никак его не останавливает. — Тебе ведь правда нужно пересмотреть условия договора, да и то, о чём она говорила раньше… — пытается тот донести свою мысль, выглядя как можно собраннее и спокойнее, но голос у того всё равно фальшивит и подрагивает. — Да насрать на договор и что там на самом деле произошло, если тебе придётся с ней трахаться! Да и вообще, первый секс просто потому что «надо», а не когда хочешь, да ещё и с бабой-мутантом… Я бы чувствовал себя виноватым, — затронув деликатную тему, Антон чутка успокаивается, но от криков дышит как после пробежки и на стену всё ещё упирается, оставляя Арсения в ловушке. Не убежит так точно, а значит донести до него свои мысли получится до конца. — Это был бы мой выбор, — тут же рубит возможное продолжение Арсений своей уверенностью, в которой в отличии от происходившего всего пару минут назад, не сомневается. — Всё, что происходит с тобой, да и в целом вокруг нас меня беспокоит. И я хочу, как лучше. Чтобы ни тебе, ни мне не нужно было о чём-либо беспокоиться. А то, что я бы так сказать… лишился девственности с «монстро-бабой» или как ты там её назвал… Это был бы равноценный обмен. Пережил бы как-нибудь, — беззаботно пожимает тот плечами, явно понимая по его лицу, с которого в процессе монолога стёк весь гнев — Антон ему не вмажет. Но следующего он никак не ожидал. — Дурак ты, Арс, — произнесённый практически в губы шепот слышится совсем близко. А спустя меньше, чем один удар сердца, его уже целуют. Аккуратно, нежно, можно сказать, практически целомудренно, ведь Антон лишь губами касается его, прикрыв глаза. Точно бы надеясь, что так будет проще наконец это сделать. Он слишком долго ждал, когда будет можно, когда наступит подходящий момент, когда признается сам или услышит признание. Теперь же всё оборвалось. Плевать на посторонние факторы. Главное уже наконец показать — вот его чувства. Те, что всегда в нем скрывались глубоко-глубоко, в бессмертной душе, которая наверняка в каждой из жизней любила лишь одного Арсения, будь тот Поповым, Шастуном или же без рода и племени. Потому что Арс это Арс, без которого жизнь имеет слишком мало смысла, чтобы в ней делать что-то больше, чем просто существовать. Это он уже давно уяснил. И, судя по всему, не он один. Знакомые руки сперва упираются ему в грудь, но не отталкивают, а совсем скоро переползают на плечи. Тогда же, когда застывшему касанию несмело отвечают. Стоит Арсу его нижнюю губу на мгновение подцепить собственной, а после поцеловать в уголок расцветшей улыбки, как на сердце становится легко и тепло, а вместе с тем точно бы пузырики шампанского взрываются искорками. Никакой коктейль с этими ощущениями ни за что не сравнится. — И почему ты раньше этого не сделал? — шепчет Арсений, стоит им едва-едва отстраниться, не теряя ни сантиметра близости. Шаст не может упустить возможности наконец поласкаться так, как хотел всё время: кончиком носа о чужой ткнуться, ощущая, как тот от неожиданности на мгновение морщится. Крохотная шалость, которую он продолжает крошечным поцелуем в щёку, прямо промеж любимых родинок. — Разбираться с егерьскими делами куда менее страшно, чем думать о том, что я для тебя всё же просто компаньон и выдаю желаемое за действительное. Далеко в баре играет музыка, но Антон её едва ли слышит. Всё его внимание на Арсении: у того дыхание сбито, а на лице очаровательный румянец. Честное слово, его сейчас хочется всего заобнимать, сперва чудом оказавшись дома. А потом… а потом мысли даже не доходят, чувств и так с избытком. Настолько, что предпочёл бы выразить их чем-нибудь помимо слов, их совсем не хватает. Потому руки со стен таки убирает, чтобы на арсовых плечах и талии их пристроить, прижимая ближе к себе. Так правильно и хорошо, но дозволенность поцеловать и вовсе развязывает все тугие узлы и взламывает замки на цепях внутри. Всё же Арсений его и ничей больше. — Но тебе можно задать тот же вопрос, — дополняет парень, вспоминая все те моменты, когда Арсений тоже мог проявить инициативу. — Ты то чего меньжевался? Ярко горящие голубые глаза, обрамлённые длинными ресницами, как ни странно, ускользают в сторону, а зубы беспощадно прикусывают губу изнутри, стоит Арсению заслышать вопрос. Хочется спросить, чего сейчас вообще стесняться, если они вроде как разобрались со своими чувствами, но тихий ответ, которым парень явно не гордится, заставляет Антона округлить глаза от удивления. — Я твой фамильяр, это уже само по себе странно, быть в тебя… испытывать такие чувства к тебе. Но ты ведь ещё до этого и с девушками встречался, так что я тоже не был уверен на все сто, что ты испытываешь в точности то же самое. Его опасения понять проще простого. Шаст никогда не слышал о романтических отношениях между компаньонами и сам загонялся на эту тему, да и на счёт его собственной «голубизны» с учётом жизненного опыта могут возникать вопросы. Только вот откуда Арсу вообще знать о том, с кем ему доводилось раньше встречаться? — Только не говори, что тебе о моих отношениях рассказывала баб Аня, — если всё было именно так, то Антон готов сгореть от стыда за них двоих. — К счастью, такого не было, — на секунду возвращается тот самый Арсений без стыда и совести, смотрящий на него как на сбрендившего, но тут же исчезает, стоит ему продолжить. — На самом деле… В общем… Когда ты вернулся, я был зол не только по уже известным причинам, — вздыхает тот и, к сожалению, отстраняется, явно давая понять: это долгий разговор, в котором места для мимолётных поцелуев и прикосновений не будет. Тот делает широкий шаг в сторону выхода, туда, откуда доносится музыка. Однако, берёт его руку в свою, крепко, словно в пустом коридоре они могут друг друга случайно потерять. — И где я ещё согрешил? — На самом деле нигде. Здесь скорее моя вина, — то, что Арс это признаёт уже удивительно, но Антон решает не перебивать и не сбивать настрой, едкие шуточки по поводу тяжелого характера подождут до лучших времён. — Анна Алексеевна отдала тебе кольцо, казалось, что в принципе уже и нет никакой разницы, соблюдать запреты или нет. То есть… я тебе не звонил, не писал и никак не выходил на связь, это да. Но ведь был ещё один вариант, так сказать, компромиссный. Я узнал твой адрес от Паши. Он то думал, что я буду тебе письма от руки писать в тайне, но на самом деле… — видно, как ему сложно об этом говорить. Да и слушать о том времени, вспоминать все те годы, проведённые одному с единственной поддержкой в виде дяди — трудно. Даже несмотря на то, что сейчас они вместе. Во всех смыслах. — Я частенько сговаривался с Эдом, чтобы мы отложили обряд, чтобы было легче сбежать из дома хотя бы на несколько дней. — Зачем? — всё же изо рта вырывается вопрос, без которого и так бы прозвучал ответ. — Затем, чтобы хотя бы самому тебя увидеть. Гордиться, откровенно говоря, нечем. По факту, я просто следил за тобой исподтишка и бесился, что ты меня не замечаешь, хотя сам зачастую сидел где-нибудь метрах в ста на дереве и просто смотрел как ты делаешь уроки, идёшь в школу и универ. Ну и пару раз я видел тебя во время свиданий. Боги, как же это херово звучит, — потирает тот глаза, явно надеясь, что так сможет избавиться от воспоминаний о том, чем когда-то занимался. Лёгкий шок от услышанного накрывает Антона ушатом холодной воды, хорошо хоть, что не грязной. С одной стороны, просыпается гаденькое ощущение того, будто бы его на измене застали, хотя тогда они, даже живя вместе не факт, что пришли бы к их нынешним отношениям так рано. С другой, до жути обидно, что Арсений, оказывается, был рядом не раз и не два. С ним можно было поговорить, до него можно было дотронуться, можно было заткнуть зияющую дыру одиночества хотя бы на время. Но тот предпочёл наблюдать, заодно обижаясь на его невнимательность. Однако вместе с тем, вспоминается один случай. — Арс, ты говоришь, что видел меня во время свиданий. Музыка становится громче, ведь они всего в паре шагов от покрытого морями ткани выхода в бар, но даже так говорить громче не хочется. Всё же, это лишь их разговор, личный настолько, что лучше было бы и вовсе стену вокруг выстроить, а потом уже обсуждать всё, что потребуется. Только вот сердце требует разобраться с вопросами здесь и сейчас, невзирая на окружение. — Это ведь ты был в тот раз, когда на столик прилетел ворон и вместо того, чтобы съесть предложенную картошку, укоризненно посмотрел и перевернул поднос Нины? То свидание запомнилось Антону как никакое иное. Хотя бы потому что оно было первым, более или менее напоминающим в своём замысле те, что в своей градации отношений идут чуть выше простого перепихона у кого-то на квартире. То была первая его нищенская зарплата, на которую он пытался существовать более-менее автономно от матери. Потому, по наставлению Димы о том, что девушкам нужно внимание, повёл Нину в Мак. Не лучший выбор, но к лучшему он и не стремился. Всё было скорее просто для галочки. Тогда же они сели на летнюю веранду, жуя бургеры с картошкой и колой, в которой льда было больше, чем сладкой жижи. Откровенно говоря, было скучно. Он нравился девушкам, но поговорить никогда ни с кем не мог. Но Нину это долгое время устраивало. Хотя, «долгое» это лишь относительно их, не сказать, что продолжительных, отношений. Всё проходило весьма пресно, без ванильно-сахарного флёра, они оба тогда выглядели скорее случайно севшими за один столик незнакомцами. Но лишь до тех пор, пока в какой-то момент, той не захотелось побаловаться, покормив его картошкой с мороженным с собой. Может быть и сидя с каменным лицом, Шаст всё равно чувствовал себя обязанным хоть как-нибудь её развлечь. Просто потому что это вроде как свидание. Потому правила девичьей игры принял. А уже через несколько секунд на их стол приземлился огромный ворон, напугав не только её, но и посетителей на соседних столиках. Конечно, снующие вокруг птицы, ожидающие, когда же им отсыпят картошки не редкость на верандах подобных заведений, скорее даже неотъемлемая их часть. Но вряд ли кто-то из завсегдатаев хоть раз видал не серую ворону, а настоящего ворона. Да ещё и такого, что своими чёрными глазами упёр взгляд в Антона, не то виня его в чём-то, не то требуя. Честно сказать, парень растерялся. Верить в то, что это Арсений хотелось до одури. Они не виделись несколько долгих лет, за которые он десятки раз представлял их воссоединение. Только вот в голове не было ни единой мысли о том, что можно проверить, просто сняв кольцо. Вместо этого он просто протянул в сторону нежданного гостя картошку, которую сам собирался съесть. И, по-видимому, тому это не больно понравилось. Ведь через пару секунд гляделок глаза в глаза, тот когтями перевернул один из подносов на замершую от удивления и испуга Нину, а сам улетел прочь, не проронив ни слов, ни карканья, оставив их вдвоём кое-как застирывать её платье в туалете в ожидании приезда такси. То была маленькая катастрофа, виновника которой Антон не искал, но обнаружил. — После такого представления, я удивлён, что ты не подумал на меня, — произносит Арс, утаскивая его сквозь колышущиеся ткани, вскоре выплёвывающие их в шум и гам бара. На сцене никто не поёт и лишь только инструменты, повинуясь паутине, играют весёлую мелодию, похожую своим мотивом на ирландские танцы. Кто-то, кто до сих пор не утомился, или же наоборот, успел вновь набраться сил, отбивает не то каблуками, не то копытами резвый ритм, но они оба не обращают особого внимания на развернувшееся на потолке представление. Вместо этого, они спешат на выход молча, изредка подтаскивая друг друга за руку ближе. Слишком уж много людей стоит у бара, мимо которого приходится пройти, попутно замечая трудящуюся над коктейлями Змия. По всей видимости, поручение сходить им за бокалами оказалось ничем иным, как приказом выйти вон. Однако стоит выйти в длинный лестничный коридор, как люди мгновенно исчезают, оставляя их в полном одиночестве, если не считать карлика, отдающего взамен номерка их верхнюю одежду. Складывается впечатление, что здесь никого иного быть в принципе не может. Если этот путь подобен ведущему на Базар, то у каждого он свой собственный, и это не может не радовать. — Я вот чего понять не могу, — начинает размышлять Арсений, пока они двигаются по бесконечным ступеням вверх, от чего у Антона уже болят ноги. — Как Анна Алексеевна могла заключить с ней договор. Да, безопасность семьи — это важно, но отдавать слепцов на растерзание Пауку, это как-то… Не в её духе. — Всё сложно, — вздыхает Шаст не то от усталости физической, не то моральной. Всё, что успело произойти за последние сутки больше напоминает дурдом, в котором он сам особо тяжелый пациент. — В это верю, а вот в то — с трудом. Я, конечно, не знаю о всех её тайных делах, но, как будто бы, подобное не в её характере — заключать сделку с дьяволом. — В том то и дело. Даже после всего, что Паук сделала и делает, в глазах бабушки она не могла быть чистым злом. Или могла, но вина в этом отношении победила. — Ты о чём? — спрашивает Арсений, открывая тяжелую дверь, ведущую из чистого коридора-картинной галереи в покрытую мхами канализацию Нави. — Я видел не только момент заключения договора, но и старые воспоминания. Очень старые, им явно куда больше пяти сотен лет. Тогда, когда Паук была ещё слепой. Её звали Майя. И, судя по всему, у бабушки сохранилась дурная привычка называть этим именем всех своих слепых дочерей. Антон пересказывает большую часть увиденного без особых подробностей. Делать это не хочется, но рассказать нужно. Всё же Арсений должен видеть полную картину происходящего. Тот слушает так внимательно, что легко представить, как в его голове за рабочим столом сидит ещё один Арсений поменьше и тщательно записывает всё услышанное на подкорку. Информация — сила и упускать даже крохи о такой персоне, как Канцлер просто непозволительно. — Если так посмотреть, то она в каком-то смысле твоя тётка. Ну или очень дальний родственник, раз уже была дочерью Анны Алексеевны, — делает тот вывод, от которого на Антоновом лице возникает настолько кислая мина, что конфеты «кислинка» не выдержали бы конкуренции. — Фу, Арс, давай лучше не будем разгонять эту тему. Если начнём, то обнаружим, что таким образом мы с тобой тоже как-нибудь через кого-нибудь когда-то пересекались, несмотря на то, что ты вообще в этой жизни из яйца вылупился. Хотя, я только что сам к этому пришел. М-да. Если копаться в родственных связях ведунов, то можно потихонечку сойти с ума. Антон себе подобной участи не желает, как и загонов на эту тему. Ему нынче и так хватает существования Паука, которая была бы не прочь переспать с его фамильяром, при том прекрасно зная о далёкой связи с егерем. Да, вроде бы ничего не значит, но всё равно осадочек имеется. — Честно сказать, — Арсений останавливается у железной лестницы, ведущей во тьму тоннеля на верх, так просто и не скажешь, что хуже — спускаться по такой или же подниматься. — Именно поэтому я и сменил фамилию. И, исходя из только что услышанного, хорошо, что они пока стоят на твёрдой земле, не обязывающей цепляться за скользкий металл руками и ногами. Иначе Антон мог бы с лёгкостью отлететь вниз, ломая себе не только представления о многом в своей жизни, но и кости. — Подожди, Арс, ты серьёзно?! То есть вот это вот твоё про не иметь со мной ничего общего или как ты там тогда сказал, было из-за этого?! — вскликивает тот в пустом коридоре, от чего собственный голос начинает в ушах звенеть. Но сейчас ему явно должны дать право на возмущения. — В общем-то, да, — ответ спокойный, как ни в чём ни бывало, однако, кажется, Попов таки включил свой актёрский режим, дабы больше не заливаться краской от льющихся друг за другом признаний. — Ты сейчас задумался о всех родовых хитросплетениях, а я ещё три года назад уже не хотел, чтобы кто-нибудь случайно посчитал нас братьями. Да и чтобы самому отделаться от всяких мыслей в голове. Нет, Антон, конечно понимает. Антон вообще по жизни понятливый, если дело не касается высшей математики, но сейчас хочется кое-кому по голове настучать за сделанное. — То есть, некоторые голову ломают, как бы невзначай поменять фамилию, расписавшись за границей, а ты наоборот решил стать Поповым? Я, когда узнал об этом себя куском дерьма чувствовал, а дело было не в том, что я Антон-гондон, оказывается. «Кому молиться, чтобы в голове Арсения больше не появлялось столь светлых идей?», — задирает он голову к небу, встречающему его лишь разочаровывающей темнотой, в которую им предстоит лезть. — Думаю, я за это ещё извинюсь. Надеюсь, что вскоре, — уголок обкусанных губ напоследок поднимается в полуулыбке перед тем, как Арс всё же разворачивается к лестнице и начинает своё восхождение. Не будь на нём сейчас надето пальто, Шаст уже мог бы начать его прощать, карабкаясь снизу, но вид одного лишь колышущегося подола способствует одному лишь неразборчивому бормотанию, едва доносящемуся до чужих ушей. — Ну ничего, я тебя и Поповым люблю. Из такого положения невозможно увидеть, как на довольной голубоглазой и отчасти весьма наглой морде играет радостная улыбка. Зато её обладатель весьма резво поднимается наверх на своих четверых, хотя мог бы и облегчить себе жизнь, усложнив её Антону. Стоило просто скинуть на него все вещи и полететь к выходу. Но нет, ползут они до него вдвоём, проклиная отвратительный ход канализации. Арс приводит кальянную Матвиенко в пример: не эталон, но «паркур» по мусорным бакам любому дастся куда проще, чем это испытание на выносливость. Однако стоит наконец выползти на улицу, как тут же наступает облегчение. Даже в Нави воздух вне подземелий ощущается более свежим, вливающим силы в мышцы и проветривающим голову от вбитой в неё толпой, ароматами алкоголя и табака тяжести. Небо всё ещё испещрено белыми полосами, похожими на сбой матрицы телефона, а это значит, что на поверхности прошло гораздо меньше времени, чем на дне. Когда Антон смотрит на крышку люка с эмблемой паука, лежащую неподалёку, то понимает, почему проход они открывали с той стороны: в Нави та увеличилась раз в пять и выглядит явно неподъёмной, в отличие от той, которую перетаскивают уже шмыгнув в Явь. Похоже, на ней работает элемент стабильности и независимости объектов по разные стороны Калинова моста. Однако их плюсы возвращения на привычную для слепцов сторону на этом заканчиваются. Потому как холод тут же прошибает обутые в кеды ноги, да к тому же заставляет скорее застегнуть пальто. Идти до машины относительно недолго, но уже по пути Антон то и дело задирает голову к небу. Кажется, будто бы сегодня звёзд гораздо больше, чем одинокие Полярная, да Венера с Сириусом. Только мелкие они совсем, да разбросаны повсюду. Однако тогда, когда они практически доходят по пустой и тихой улице до припаркованной машины, до Антона наконец доходит, что сейчас происходит. — Эй, Арс, — окрикивает он тихонечко Арсения, когда уже открыл машину и собирался залезть на водительское сидение, но с удивлением обнаруживает Антона не по ту сторону, а рядом с собой, указывающим пальцем в небо с улыбкой до ушей. — Первый снег пошел. — И впрямь, — оглядывается тот по сторонам, наконец замечая спускающийся на них крохотный звездопад. Лишь малая часть крошечных льдинок достигает земли, а вместе с ней и его собственных волос, на которых тут же тает. Завораживающее зрелище, которым Антон готов вечность любоваться. Потому как слишком любит. И сияющий снег, и чувство свободы без кольца на пальце, но в особенности — Арсения. — Обычно во время него принято загадывать желания, — Шастун пытается поймать хоть одну светящуюся крупицу, точно ребёнок, но, сейчас не только он испытывает пронизывающее всё тело чувство радости. Такой, что может утопить лишь того, кто наконец позволил ей это с собой сделать, отпустив все соломинки и спасательные круги, державшие лишь в страхе оказаться погребённым под девятым валом разочарований. — Я бы просто предпочёл закрепить уже начатое. Антон чувствует, как в этот раз уже его притягивают ближе за шею, оставляя на ней рой мурашек. А после утягивают в поцелуй. Долгий и глубокий, в котором стоять столбом и ждать чего-либо не хочется. И плевать, что кто-то может случайно их увидеть. Они оба стоят под сияющим снегопадом, не чувствуя мороза, а лишь только тепло губ, согревающихся рук и изредка мелькающего в перерывах дыхания. Однажды Арсений пришел к нему домой в снегопад, решившись стать частью его жизни. Однажды Антон принял его с распростёртыми объятиями. Когда-то было положено начало, оборвавшееся на долгие годы. И вот, в эту снежную ночь всё продолжается так, как и должно было всегда, ведь иначе они не могут. Да и никогда не могли.