Невидимые призраки Дома

Пожалуй, стоит рассказать о себе. Я — второй ребенок в семье. Моя старшая сестра, Гарри, была незапланированным ребенком, и это определило всю ее жизнь. Мои родители познакомились в кафе. Мама работала официанткой, а отец был помощником депутата не пользующейся популярностью партии. Папа заказал пиво, мама принесла заказ, и они разговорились. Честно говоря, не знаю, что общего они нашли, но вскоре они начали встречаться и, меньше, чем через полгода, мама заявила своим родителям, что беременна. Ее родители настояли на свадьбе. Отец согласился, надеясь на то, что этот брак будет счастливее первого. Ах, да, когда мне было двенадцать лет, я впервые узнал о том, что у отца до этого была семья, которую он давно бросил. Так что где-то там, в Наружности, у меня есть старший брат, не подозревающий о нашем с Гарри существовании — во всяком случае, я не слышал, чтобы мой отец когда-то разговаривал с кем-то по телефону или обсуждал с мамой его прошлую семью. Он как будто бы вычеркнул ее из своей жизни. Когда родилась Гарри, родителям пришлось нелегко — страну захлестнул экономический кризис, отец потерял работу, и мама была вынуждена пахать в две смены, чтобы хоть как-то прокормить семью, а отец подрабатывал то механиком, то охранником, то грузчиком, а иногда просил милостыню на улице — впрочем, не он один. Но все равно как-то отстойно осознавать, что твой отец временами побирался на улице. Воспитанием Гарри они занимались спустя рукава. Нет, родители, конечно, определили ее в детский сад и в школу, но на этом их родительские обязанности заканчивались. Если их вызывал преподаватель или директор, они просто-напросто игнорировали звонки и вспоминали, что ребенку нужны канцелярские принадлежности и школьная форма после того, как директор лично появлялся на пороге квартиры. Гарри была свободной в своей жизни. Она была пацанкой, предпочитала проводить свободное время в компании мальчишек, чем за уроками. Иногда они и вовсе стаей сбегали с уроков и бродили по окрестностям. К тому времени, когда Гарри перешла в среднюю школу, мой отец восстановил свой статус в политике, связавшись с партией, до сих пор являющейся лидирующей в стране. У отца, наконец-то, появилась постоянная работа и стабильная зарплата, и, пусть его считали второсортным звеном, все же он не чувствовал себя обездоленным. У него даже появилось время взглянуть под другим углом на семейную жизнь. Он поздно осознал, что воспитание Гарри оказалось загубленным, и даже попробовал все справить, уезжая с дочкой на природу или балуя ее подарками. Хотя вряд ли ему пришлось по вкусу то, что она не любила девичьи развлечения. После тщетных попыток отец и Гарри договорились, что будут проводить вместе лишь один день в неделю, и за это отец будет снабжать ее карманными деньгами, а она будет исправно посещать все уроки и делать домашние задания. Отцу оказалось этого мало. Отец решил, что свою вторую семью ни за что не бросит, и обещание сдержал. Он не только уговорил мать взять заслуженный отпуск, но и уволиться с работы. У его приятеля была преуспевающая фирма, и он взял мать к себе секретаршей — работы было много, но, по крайней мере, график был устойчивым, а заработная плата вдвое выше предыдущей. Это взбодрило маму. Летом отец повез семью на море, и Гарри вела себя паинькой. На море родители снова сблизились, и через девять месяцев на свет появился я. Позже я узнал, что родители мамы — которые не питали особой любви к своей внучке — настаивали на аборте. Родители отказались, и мне позволили жить. Спасибо? Отец был счастлив, узнав о мальчике — всегда мечтал о наследнике мужского пола. Так себе объяснение, когда речь заходила о первом заброшенном ребенке. Наверное, меня и вправду любили — у меня не осталось плохих воспоминаний о раннем детстве, точнее, их не было вовсе. Помню только пикник на природе, когда Гарри почему-то кормила меня бананом, а я укусил ее, и она долго и громко ругалась, а я рыдал, не понимая, в чем дело. Было мне примерно лет пять. Не скажу, что родители меня баловали или пренебрегали Гарри — мы просто были сами по себе. Но Гарри заботилась обо мне больше родителей — она забирала меня из детского садика, таскала за собой, когда дружки звали ее гулять, даже заступалась за меня, когда воспитательница в детском садике несправедливо меня наказывала, и я жаловался Гарри. Однажды вечером, когда Гарри пришла за мной, она наорала на воспитательницу, подняв такой скандал, что родители забросали жалобами руководство, и ту воспитательницу с позором уволили. Однако по мере того, как я становился старше и готовился к школе, мы с Гарри начали ссориться и драться. Она всегда побеждала, а я приходил в детский сад с синяками и кровавыми царапинами, но не выдавал сестру и говорил, что упал или повздорил с котом. Гарри подтверждала мои слова — в тех редких случаях, когда в ней пробуждалась совесть, и она приходила за мной. Когда я пошел в школу, Гарри кое-как уже ее закончила и поступила в университет. После уговоров Гарри университетское общежитие выделило ей место, и она переехала. На прощание она подарила мне свою бейсболку, от которой я был без ума. Мы даже обнялись – кажется, в первый раз. Гарри заходила к нам редко, в основном по выходным и праздникам. Родители расспрашивали ее о новой жизни, но она отнекивалась. Я был еще слишком мал и занят возней с домашней работой, шахматным кружком, попыткой наладить отношения с одноклассниками, чтобы понимать, что с Гарри что-то не так. В общежитии она связалась с дурной компанией, и теперь так же, как и в школе, прогуливала занятия, но не для того, чтобы валять дурака. Оказалось, что Гарри пристрастилась к алкоголю. Я вспоминаю, как, пытаясь заснуть, слышал, как в соседней комнате родители ругаются с Гарри — та просила их денег, а те умоляли ее завязать. И ни один не слышал другого. Прогулы Гарри не прошли даром, и через полгода, после первой сессии, ее отчислили. Она вернулась домой, но ненадолго — тяга к бродяжничеству пересилила, и она ушла, прихватив все деньги. Родители себе места не находили, и преобразовали свое беспокойство за нее на любовь ко мне. Они начали водить меня в кафе, кино, музеи, отпускать на школьные экскурсии. Не помню, сколько это продолжалось. Может, год или больше, но отчетливо помню последний семестр начальной школы. В конце апреля родителям позвонили из больницы и сообщили, что Гарри у них. Родители навестили ее, и переговорили с лечащим врачом. Он отчитал их за то, что они не уследили за Гарри, но, поскольку она уже была совершеннолетней, привлечь органы опеки он не мог. Сказал, что единственный выход — обеспечить Гарри комплексное лечение и что государство возьмет все расходы на себя, если родители через суд лишат Гарри дееспособности. Так что после окончания судебного процесса Гарри передали на поруки государству, которое и определило её в диспансер, а оттуда в интернат для умалишенных, одним словом, в дурку. Уверен, Гарри такое решение не обрадовало, но ничего поделать не могла — правда, пару раз она сбегала, но ее всегда находили и возвращали. Родители навещали ее один раз в месяц, и иногда брали меня с собой. При виде меня Гарри никак не реагировала. Позже я понял, что таблетки и курс шокотерапии сломили ее. А потом Гарри и вовсе пропала с радаров, и я только недавно узнал, что ей удалось сблизиться с врачом, который втрескался в нее и, сделав поддельные бумаги, вместе с ней сбежал. Куда — неизвестно. Полиция даже не стала расследовать это дело, заявив, что у них есть куда более серьезные проблемы. Остается лишь надеяться, что, где бы она сейчас ни находилась, она счастлива — более или мене. Но иногда я представляю, как ее бездыханное тело грызут голодные собаки. Не думал, что буду беспокоиться о ней так сильно. Мы никогда не были по-настоящему близки, но она все же моя сестра, и я желаю ей лучшего. Если она жива... Ладно, поехали дальше. Психолог в Доме сказал, что мне нужно осмыслить свою жизнь в Наружности и понять, чего я хочу от жизни и готов ли я простить родителей. Мой ответ – нет. Я ни за что не вернусь обратно в квартиру к родителям, в эту дыру, где все начало разваливаться на части еще до моего рождения. Избавившись от Гарри, родители всерьез взялись за меня. Им не нравилось, что я невысокий, худой, неспортивный и предпочитаю проводить время наедине с книгами. Однажды мой учитель физкультуры вызвал родителей в школу, и я понадеялся, что они поступят так же, как всегда — просто-напросто не придут. А они уже на следующий день, приодевшись, явились в школу! Разговаривали они, наверное, полчаса, а когда родители освободились, то ошеломили меня новостью о том, что отныне я состою в школьной футбольной команде. Отделаться от бремени я не мог — физрук обещал докладывать о моих успехах родителям. Они даже телефонными номерами обменялись! С тяжелым сердцем мне пришлось мерить в комиссионном магазине спортивную одежду, а потом ходить на тренировки после уроков. Я думал, что мне не понравится, но... Во-первых, оказалось, что ребята увидели во мне кого-то больше, чем просто любимчика учительницы по биологии. Во-вторых, я знал, что если тренироваться, то можно привыкнуть к бегу. В-третьих, я гораздо проворнее, чем мне казалось, и, к тому же, меткий. На каждой тренировке я забивал несколько голов, правда, вначале это были ворота моей команды, но физрук все равно оказался впечатлен. Поэтому я начал участвовать в футбольных соревнованиях между школами, и наша команда стала выигрывать, что не случалось уже много лет. И у меня наконец-то появились друзья, которые в выходные звали меня к себе посмотреть футбол (в моей квартире им не нравилось, ничего удивительного) или потусить в торговом центре. Некоторые сочувствовали мне, узнав, что карманные деньги мне не выдавали. Случай с Гарри навел родителей на мысль что, мол, ни одному из их детей нельзя доверять, поэтому мне приходилось красть мелочь у родителей. Кто-то из мальчишек рассказал о моем незавидном положении своим родителям, и те стали приглашать меня на обеды и ужины, и иногда делились деньгами. Хотел бы я сказать, что моя жизнь наладилась, но я по-прежнему думал о Гарри и представлял, как она ночью приходит за мной и забирает к себе. К моему огорчению, отец, пусть и гордился мною, все равно почему-то считал, что я недостаточно загружен. Позже, когда я оказался в больнице, отец, плача, признался, что желал мне только лучшего, думая, что спорт закалит меня, и тогда уж я точно не пойду по стопам сестры. То, что я уже тогда знал о пагубном воздействии алкоголя, отца не волновало. В городе отец увидел объявление о наборе в летний лагерь, в двухнедельную программу которого входил курс бойца. Плата была умеренной, так что он записал меня и сообщил мне об этом за неделю до отъезда. У меня не было выбора, и даже если бы я сбежал, то идти мне было некуда — в конце концов, я только закончил седьмой класс, так что мне ничего не оставалось, как дуться в своей комнате, украдкой выбираясь на кухню, чтобы стащить еды. Но в ту последнюю неделю дома я узнал, что отношения родителей трещали по швам. Родители не были идеальными, но, по крайней мере, они старались не ругаться при нас с Гарри, но в какой-то момент все недосказанное выплеснулось наружу, и они сцепились, как кошка с собакой. Вот тогда-то я много узнал о семье. Отец поссорился со своим приятелем, потому что тот…переспал с моей матерью. Мать стала обвинять отца в безразличии, в невнимательности, пренебрежения своими супружескими обязанностями, лени, привычках подолгу засиживаться перед телевизором с наступления темноты или уходить на несколько часов и не отвечать на звонки. После первой громкой ссоры мама впервые ушла из дома. Отец, ругаясь на чем свет стоит, побуянил немного и успокоился. По крайней мере, мне так показалось. Но он, видимо, позабыв о том, что я дома, позвонил какой-то женщине и позвал ее в гости. Она приехала через полчаса — сам я ее не видел, только ее поддержанный Мерседес. Отец что-то сказал ей, и они скрылись в родительской спальне — я слышал, как хлопнула дверь. Желая провалиться сквозь землю, я отыскал наушники Гарри и на полную громкость включил Дэвида Боуи лишь бы не думать, что моя жизнь превратилась в ад. Летом тренировок не было, а мои друзья разъехались, так что я сам начал считать дни до отъезда, уверенный в том, что в лагере будет гораздо лучше, чем дома. Когда на следующий день мама вернулась домой, ссоры возобновились, и родители в выражениях не стеснялись. Оставаться дома было невыносимо. До места отправки автобуса мы доехали на отцовской машине в тишине. На прощание мама обняла меня, а отец похлопал по плечу и пожелал удачи. Со стороны они казались нормальной парой, но я возненавидел их обоих. За их притворство, обман, ложь, за то, что они не смогли уберечь Гарри, за то, что их отношения не прошли проверку на прочность, за все. Ничто не могло утихомирить мою злость, и лагерь начал казаться мне курортом. Но все вышло иначе. Лагерем управляла пара, которая, видимо, переживала кризис среднего возраста, раз они решила организовать этот цирк. По-другому это не назовешь. Лагерь располагался на опушке леса, вокруг не было ничего, кроме тесно прижатых друг к другу сосен. Сумасбродной парочке удалось набрать около ста детей и подростков, которые по двадцать человек жили в длинной палатке, в которой не было ничего, кроме ровного ряда коек по обеим сторонам, да две печки, которые работали из последних сил, поэтому если кто-то хотел погреться, ему приходилось вплотную садиться у нее и близко-близко подносить пальцы, из-за чего многие падали прямо на печку и у них появлялись ожоги — я, по-моему, отделался не менее пятью. В лагере не было воспитателей, только вожатые из числа старших ребят, которые отгородились от малышни в палатке двумя одеялами. Помимо двоих руководителей было еще несколько взрослых, часть из которых работала на полевой кухни, а часть называла себя инструкторами, в задачи которых входило превратить нашу жизнь в кошмар наяву. Мне до сих пор кажется, что вожатые и инструкторы соревновались друг с другом, придумывая изощренные поводы унизить нас, малышню. Вожатые гоняли нас туда-сюда, прося набрать то воды, то постирать им носки и нижнее белье. А в перерывах инструкторы всячески издевались над нами. Мы вставали еще до рассвета и отправлялись на пятикилометровую пробежку, которая шла вдоль заброшенных крепостных стен и полуразвалившегося рыцарского замка — пожалуй, единственная картина, которая оставила у меня приятные воспоминания. По возвращению с пробежки мы отжимались, приседали, качали пресс, а не справлявшихся обзывали нюнями, нередко доводя младших до слез. Никто в палаточном лагере не слышал о возрастной нагрузке. Нас заставляли преодолевать полосу препятствий, ползти по грязи под колючей проволокой, ходить с автоматом и тяжелыми рюкзаками несколько километров, или же нас вовсе бросали в глуши без еды и воды, говоря, что это для нашего же блага. Еще мы вязали морские узлы, устанавливали и проверяли ловушки, чистили картошку, рубили дрова. Надо было мне бежать из лагеря после того, как один шестнадцатилетний паренек во время колки дров случайно отрубил себе большой палец. Помню, как обрубок валялся на опилках, а парочка суетилась вокруг парня и пыталась успокоить его, пока старшие заводили машину, чтобы вовремя доставить парня в медицинский пункт и пришить палец на место. Я бы и сбежал, но проспал всю дорогу до лагеря и не знал, как далеко мы находились от города или хотя бы ближайшего населенного пункта. К тому же, я боялся, что за мной устроят погоню с собаками, хотя в лагере их не было, и это была не колония строгого режима, хотя все свидетельствовало об этом. Нормальных туалетов не было — только деревянные будки, в которых ужасно воняло, так что большинство предпочитало справлять нужду в лесу. Мыться приходилось в реке, как и стирать одежду. А вот еда была хорошей. Готовили божественно: каши были без комков, питательные и вкусные супы, а картошку и мясо готовили на костре, а на десерт давали компот и печенье в шоколадной глазури. А еще мне нравились тренировки по единоборству — я выучил немало приемов, которые мне в дальнейшем пригодились. Хотелось бы сказать, что после случая с отрубленным пальцем взрослые смягчились, но как бы не так. Нас учили стрелять стоя, сидя и лежа и, пусть стреляли холостыми, от выстрелов у меня закладывало в ушах, а на плечах и лице остались синяки, и когда мне изредка удавалось увидеть свое отображение на водной поверхности, я видел лишь призрачное подобие себя самого. Я чувствовал себя зомбаком. Я не жил, я выживал, считая дни до отъезда из лагеря, но каждый день длился мучительно долго. Ну, по крайней мере, я не думал о ссорящихся родителях, которые проводили ночи порознь с теми, кто являлся причиной их размолвки. Я также ни разу не подумал о Гарри, и если выл в подушку, то из-за боли в теле. Безумие инструкторов и руководства лагеря развилось настолько, что они объявили, что в последние дни пребывания устроят соревнование по плаванию с винтовками за плечами. Тогда-то я и понял, что встречу свою смерть в этом месте. Оставалось лишь надеяться, что мое тело унесет течением, и его не найдут, и мне не придётся беспокоиться о том, что меня похоронят с почестями и будут ходить на мою могилу и говорить лицемерные обо мне вещи из разряда «он был хорошим сыном, мы так его любили». Перед заплывом нас ждал сюрприз — метание гранат. Объявляя это, инструкторы светились от счастья, как будто бы сообщали о том, что нас навестит Санта Клаус, а не Старуха с косой. Сказали, что гранаты – замаскированные пустышки, наполненные камнями. Нам выделили небольшой участок на краю лагеря и вырыли яму, в которую мы должны были бросать гранаты. Расстояние, отделявшее нас от ямы, было небольшим, но все — от мала до велика — нервничали. Все вспоминали свои спортивные неудачи. Я устал убеждать себя в том, что все это глупая игра в спартанцев, а потому смирился. С первого дня в лагере инструкторы убеждали в том, что полученными навыки понадобятся нам в будущем и шутили о том, что если завтра настанет война, то мы добровольцами пойдем на фронт. В тот день, мы, одетые в военную форму с военными ожерельями на шее, потели, как свиньи. Вокруг нас жужжали комары и мухи, и казалось, что мы уже на фронте, и вот-вот из-за деревьев появятся враги и всех нас к чертовой матери перестреляют. Нас построили в колонну и поименно вызывали, после чего выдавали гранату. Но первый же вызванный стал и последним. Пареньку еще и одиннадцати не исполнилось, и он был самым слабым среди нас: все время плакал и наматывал сопли на кулак, и нам приходилось приглядывать за ним, потому что он не мог и дня прожить без того, чтобы не угодить в передрягу. Я думал, что в воде с автоматом он утонет быстрее меня — он вообще плавать не умел, но взрослых, похоже, это не волновало. Пареньку вручили гранату и приказали вытащить чеку. Тот сначала тупо стоял с гранатой в руке, а потом медленно вынул чеку, и мы услышали громкий щелчок. И вот тогда-то я понял, что инструкторы нас обманули и граната была настоящей. А паренек не шевелился. Инструктор приказал ему бросить гранату, но этим все и ограничилось. По колонне прокатилось волнение, и тут-то мне стало ясно, что если что-то немедленно не предпринять, паренек взлетит на воздух. Я выбежал вперед и, выхватив у паренька гранату, бросил ее, но та вместо того чтобы долететь до ямы, взорвалась в воздухе, и на нас обрушился шквал осколков. Не думая, я накрыл паренька собой. Последнее, что я помню перед потерей сознания — это крики разбегающихся в панике ребят. Потом оказалось, что я кричал громче всех. Боль была чудовищной, и меня окутала тьма. Очнулся я уже в больнице в окружении родителей, медсестер и зевающих полицейский. Мама закричала от радости, набросилась на меня и принялась покрывать поцелуями, и даже отец, который выражал свою любовь кивками и похлопыванию по плечу, обнял меня. После этого медсестры попросили их удалиться, сказав, что мне необходим отдых, и полицейские сопроводили их за дверь. Медсестры бросили недовольный взгляд на полицейских, но те не ушли — приказ от начальства не покидать больницу, не допросив свидетеля. Поэтому медсестры вкололи мне обезболивающие и сели в дальний конец палаты, недовольно поглядывая на полицейских. Полицейские спросили меня о самочувствии. Я чувствовал себя никак, но был рад, что остался в живых. Они спросили, что последнее я помню, и я рассказал им историю о парнишке и настоящей гранате и спросил их, в порядке ли все остальные. Полицейские кивнули, и я с дрожью спросил, в каком я состоянии. Я хотел узнать это из других уст — не хотел проверять сам, боясь обнаружить ампутированные конечности и изуродованное тело. Врачи сказали, что я — везунчик. Оказалось, что осколки впились мне в спину и ноги. Меня вовремя доставили в больницу, но я потерял много крови, и врачи неоднократно оперировали меня, избавляясь от осколков. Один из них я сохранил на память и по-прежнему ношу с собой. Позвоночник пострадал не сильно, а вот ногам досталась. Обе ноги были вывихнуты, но было ясно — мне предстояла долгая реабилитация. Полицейские продолжили забрасывать меня вопросами. Как я оцениваю профессионализм руководства и инструкторов лагеря? Какие условия были в лагере? Учитывались ли индивидуальные особенности детей? Наказывали в лагере? Не казалось ли мне, что руководство нарушает законодательство? Я рассказал им все, как есть. Тут-то и выяснилось, что у энтузиастов-любителей не было никакого разрешения на создание палаточного лагеря, вдобавок ко всему, у них не было педагогического образования, и они не имели права работать с детьми. Так называемые инструктора и обслуживающий персонал были эмигрантами без документов, которым парочка предложила работу, а весь инвентарь был украден с плохо охраняемой промышленной базы за городом. В лагерь отправили детей, чьи родители не могли себе позволить лицензионный. Что ж, это многое объясняло. Полицейские и медсестры сообщили, что ничего не слышали о парне с отрубленным пальцем. Пришлось поднапрячь память, чтобы вспомнить его имя и внешность. Очевидно, парня подлатал сельский врач. Руководство лагеря забило тревогу лишь после моего ранения. Опасаясь сесть за убийство по неосторожности, они вызвали скорую помощь. Полицейские арестовали парочку, и теперь им грозило судебное разбирательство. Мои родители не могли надеяться на моральную компенсацию, так как те были без гроша за душой, и все деньги ушли на поддержание жизни лагеря. С родителями воспитанников лагеря предстоял серьезный разговор — в дело вмешались органы опеки. Большинство родителей отделались предупреждением, но за моих взялись всерьёз — всплыли все неприятные факты о Гарри. Моих одноклассников и учителей опросили, перерыли все мои табели об успеваемости, мою характеристику — короче, подняли все, в том числе и личную жизнь родителей. Я рассказал органам социальной опеки о ссорах родителей, об их уходе из дома, о звонках посреди ночи и незваных гостях. Родителей обвинили в халатности, и нечасто позволили им навещать меня в больнице, и то под строгим надзором социального работника, который записывал каждое произнесенное нами слово. Отец оправдывался, говоря, что хотел сделать из меня настоящего мужчину, которым можно было гордиться, а мать сокрушалась по поводу моей худобы и то и дело спрашивала, хорошо ли меня кормят. Потом они и вовсе перестали появляться, и социальный работник сказал, что по решению суда родителям можно навещать меня только по выходным и праздникам. Моего мнения никто не спрашивал. Впрочем, я испытал облегчение, узнав об этом. Я лишь волновался за свою дальнейшую судьбу. Социальная опека связалась с моими бабушкой и дедушкой, но те не желали меня приютить (говорю же, они просто прелесть). Вариантов оставалось немного — либо детский дом, либо школа-интернат. Социальный работник принес мне брошюры и вручил с улыбкой, словно бы рекламировал кругосветное путешествие на пятизвездочном лайнере. Дом привлекал тем, что там оказывали качественную медицинскую помощь, в которой я нуждался. Еще в брошюре было сказано об индивидуальном подходе к каждому ребенку-инвалиду, что, разумеется, было брехлом. Мне просто хотелось начать все с чистого листа. Поэтому я принял решение, и с немногочисленными пожитками отправился в школу-интернат на окраине города. И Дом принял меня с распростертыми объятьями.