No one ever

      Люцерис кожей ощущает его — этот пронизывающий взгляд.       У Эймонда один глаз, но дядя, кажется, способен прожигать им кости черепа и видеть мысли — глупые, нелепые мысли — своего племянника. Эймонд, как вековечная гора, тих, неподвижен и внимателен. Подобно стенам Красного замка, он молчит и наблюдает, делает вид, что его не существует здесь, но он существует, и он именно здесь, и он смотрит.       Люк не смотрит в ответ. Не поднимает головы. Потому что если поднимет — сорвётся.       Коронация Эйгона пафосна и затянута. Мать — леди Десница — стоит справа от Железного Трона, невидяще глядя вперёд, и едва сдерживается от зевания. Эйгон в отличие от неё более честен — он зевает, не сдерживаясь.       Каждый из множества присутствующих понимает, что новый король — декорация, что править будет Рейнира, а Эйгон — лишь пить на пирах в короне, но никто не возражает, особенно Эйгон: в его поплывшем сонном взгляде плещутся мечты о вине и шлюхах, о жизни такой же, какая была, только проще. Теперь от него должны отстать, ведь он сыграл свою роль.       Даже для Люцериса очевидно, что Алисента от сына не отстанет ни за что, будь он хоть трижды королём, однако Люк не собирается портить дяде праздник попытками вернуть его с небес на землю: пусть тот насладится своими наивными фантазиями о свободе в полной мере — в конце концов, сегодня его день. Жестокая реальность уже висит над ним тенью матери, и Люк предвкушает их стычки с ехидным злорадством.       Хелейна рядом с мужем — прекрасная и отсутствующая. Выражение её лица походит на выражение лица Рейниры, они обе стоят, будто смиренные стражи Короны, утопая взглядами в пространстве, заполненном светом сотен свечей и робким шёпотом сотен людей.       Люцерис вздыхает тяжело и долго. В зале очень душно, и взгляд единственного глаза назойливо сверлит висок.       Он не повернётся, не повернётся, не повернётся...       Проклятье.       Люцерис вскидывается, смотрит в упор, смотрит с вызовом, исподлобья.       Хотел смутить, дядя? Не дождёшься.       Поймав наконец его взгляд, Эймонд чуть заметно вздрагивает, словно от укола иголкой, расправляет плечи, торжествующе поднимает подбородок и... улыбается — скупо, одним уголком напряжённого рта, но Люк вынужден закусить губу, чтобы не ответить улыбкой в тысячу раз более открытой и искренней, рвущейся наружу прямо из сердца, бесстыжей, неосторожной.       Нельзя, чтобы кто-то заметил.       Нельзя, чтобы кто-то и мысль допустил.       Люцерис отводит глаза, ощущая жар на скулах и частый пульс, бьющий в артерию на шее. В зале становится так мало воздуха, что хочется броситься к окнам, свеситься вниз, к ожидающей толпе, и закричать:       Я люблю Эймонда Таргариена! Люблю своего проклятого дядю! А он любит меня!       Видимо, сумасшествие передаётся половым путём, иначе не объяснить, откуда в голове Люка взялась подобная дикая мысль, но она ему нравится — от неё веет прохладой ветра, несущего свободу, позволяющего быть самим собой, быть честным.       Люк понимает прекраснейше, чем подобный приступ откровения может обернуться — уж точно не свободой, — поэтому лишь несмело пытается представить, каково это — целовать, не боясь, что кто-то увидит; держать за руку, когда хочется, а не когда никого нет поблизости; смотреть ласково не только наедине; иметь возможность когда-нибудь стать друг для друга чем-то большим, заключить союз перед богами.       Каково это — не прятать себя?       Должно быть, так же сладко, как услышать от Эймонда признание.       Сладко, несбыточно и незачем думать об этом.       Они не говорят о любви — не в слух, лишь взглядами. Они боятся, что обрекут свои сердца на погибель, а так будто бы и нет ничего между ними, кроме жажды плоти, тайных встреч, прикосновений украдкой.       Будто бы нет тоски, и боли, и пустоты в груди, и потребности быть рядом. Будто бы с приближением рассвета их объятья не крепнут, становясь отчаянными, будто бы Эймонд не прижимается губами ко лбу Люцериса в невинной ласке, когда думает, что тот спит, а Люцерис не делает то же самое, когда спит Эймонд.       Они хранят молчание, скорбя по мертворождённому будущему, выкрадывая у настоящего мгновения единения, по крупицам — взглядам, касаниям, улыбкам — собирая счастье, как стеклянные бусы.       Было бы замечательно, если бы они не были собой, если бы не простили, не сблизились, не срослись душами. Если бы продолжили ненавидеть.       Ненависть — это гораздо проще. И безопаснее.       Люк не смеет больше взглянуть на Эймонда до самого пира. Тот ищет его внимания, пытается выловить в толпе, но Люцерис ловко теряется, страшась того, что не выдержит тихого шёпота на ухо, осторожного прикосновения, безмолвного плеча рядом — всего, что лишний раз напомнит ему о глубине тайны, в которой они прячут свои чувства.       Не выдержит и натворит глупостей.       Поцелует Эймонда или выбросится из окна, например. Эйгон пришёл бы в восторг.       На пиру Люцерис мало ест и много танцует: он не выпускает из рук узкие ладони высокородных леди, пока на его плечо не опускается ладонь потяжелее.       — Эймонд, - выдыхает Люк, обернувшись, и это дрожащее "Эймонд" на последнем слоге проваливается в желудок, обнажая безотчётное волнение.       — Ты замучил всех дам, племянник, - мягко говорит дядя, скользнув по нему деланно-безразличным взглядом, от которого всё внутри замирает на мгновение — очередное притворство, впивающееся в сердце болезненной занозой. — Сходи проветрись, угомони свой пыл.       — Но я не... - Люцерис пробует возразить, однако пальцы на его плече сжимаются, а голос Эймонда звучит угрожающе-твёрдо:       — Сходи. Проветрись.       Кажется, у Люка нет выбора.       Он уходит от прикосновения, громко цокает и направляется к выходу из зала, расталкивая людей, натыкаясь на углы столов, скамеек и чужих локтей. Пара — или пара пар — бокалов вина на почти пустой желудок ударяют в голову сразу, как он вдыхает стылый вечерний воздух — Люк понимает, что всё это время он был пьян.       Запивал своё упадничество, видимо.       На балконе нет никого, только занавески, потревоженные ветром, пляшут в дверном проёме. Снизу доносятся возгласы, прославляющие короля и леди Десницу, звенит стекло винных бутылок, факелы освещают счастливые лица. Перегнувшись через перила, Люцерис вглядывается в суету у подножия замка, ощущает, как его ведёт от вина, ночи, воздуха, как манит высота обещанием полёта — он так любит плыть на Арраксе сквозь облака, любит бездну под ногами и колыбельную морского бриза.       Люцерис любит летать.       Люцерис любит...       — Не навернись.       ... Эймонда.       Бесцеремонные пальцы хватают за локоть, тянут назад, и спина врезается в чужую грудь: Люк оказывается в ловушке знакомого запаха и знакомых рук, но не ропщет, прижимается — он скучает всегда, он существует лишь в ожидании их коротких встреч наедине.       — Не смей бегать от меня, мальчишка, - Эймонд шепчет низко, утыкается носом в макушку Люцериса, тревожит волосы горячим дыханием, ладонями греет плечи — он так нежен, его влюблённый дядя. — Что ты устроил сегодня?       Становится почти стыдно: ласка желанных объятий гонит прочь горькие мысли, и теперь ничто не имеет значения — лишь тихие выдохи, путающиеся в кольцах кудрей, и тепло тела рядом.       Люцерис собирается сказать лживое "ничего", но выходит почему-то честное:       — Хочу всегда быть с тобой.       Наверное, потому что он до тошноты устал от вранья.       Эймонд тут же разворачивает его, шарит острым взглядом по лицу, хмурится, щурится и, хмыкнув, вскоре подводит итог:       — О Семеро, ты пьян, - он таит насмешку в блеске потемневшего глаза, он так мягок и так красив — боги, как же он красив! — Люцерис заворожён им — или же проклят. — Немудрено, ты ведь ничего не ел весь вечер, только хлестал вино наравне с моим коронованным братцем. Эйгон, знаешь ли, плохой пример для...       — Хочу всегда быть с тобой, Эймонд, - настойчиво повторяет Люк и в то же мгновение, смущённый своей откровенностью, утыкается лбом в жёсткую ткань парадного кителя. Эмоции берут верх, и он сбивчиво тараторит: — Не хочу жениться, не хочу, чтобы ты женился. Клянусь, в день твоей свадьбы я спрыгну со скалы.       Сердце в груди клокочет, Люк жалеет о каждом своём слове, ждёт, что Эймонд разозлится — для него это тоже непросто.       — Если бы я знал, что от тебя так легко избавиться, давно бы притащил первую попавшуюся леди в септу, - голос над головой прячет за небрежной весёлостью беспокойство, и руки, обнимающие крепко, выдают их общую боль. — Люцерис, - ласково зовёт Эймонд. — Люк, посмотри на меня, - и вынуждает поднять взгляд, вынуждает слушать, верить всему, что он скажет: Эймонд серьёзен, а он никогда не лжёт, когда серьёзен. — Мы что-нибудь придумаем. Никто не разлучит нас, слышишь? Я не позволю.       Я не позволю — звучит, как клятва.       Я не позволю нас разлучить — лучше, чем признание: это обещание вечности, обещание сделать всё, чтобы провести эту вечность вместе.       Буря внутри усмиряется пальцами, скользнувшими по шее к волосам. Люцерис прижимается щекой к груди, где бьётся сердце, которым он безраздельно владеет.       Это сердце всегда принадлежало и всегда будет принадлежать ему, это сердце поёт о любви и верности, и Люк не смеет сомневаться в нём.       Никто никогда не разорвёт их связь.       Никто. Никогда.