No one ever

      Он снова делает это.       Люк. Засранец.       Он знает — знает! — что Эймонду не понравится, и всё равно касается нежной девичьей ладони своей сраной невесты, будто бы желая поддержать, но на самом деле лишь с одной целью — вывести Эймонда из себя.       И у него это прекрасно получается.       Бокал вина опускается на стол слишком резко, слишком громко, и Люк, вздрогнув, смотрит затравленно, вжимает голову в плечи и отдёргивает руку, словно бы не было ничего. Но кое-что было, и Эймонд не может не думать об этом.       Клятая Рейна утыкается взглядом в тарелку. Она смущена и очаровательна, эта маленькая мерзкая шлюшка, мечтающая о дне, когда Люк перед ликом Семерых произнесёт заветное "я — её, и она моя".       Рейна наверняка верит, что эти лживые слова имеют вес, что Люцерис однажды действительно станет её, но шлюшка опоздала — Люцерис уже дал брачный обет, Люцерис уже замужем.       Эта мысль пьянит сильнее вина.       Люк полностью принадлежит Эймонду. Юное тело, чистая душа — всё в его безоговорочной власти, и пусть об их клятве из людей знает только опальный септон, изгнанный из рядов Веры за то, что соглашался венчать мужчин с мужчинами и женщин с женщинами, но перед людьми им не нести ответ — лишь перед богами, а перед богами они нерушимо связаны.       Эймонд улыбается, вспоминая, как после церемонии оба прятали руки: губы зажили ещё до возвращения в Королевскую гавань, но не порезы на ладонях — их приходилось беречь от посторонних глаз, иначе кто-нибудь точно догадался бы.       Часто Эймонд думает, что хочет этого — чтобы их разоблачили, чтобы великая тайна вышла на поверхность, чтобы каждая тварь в Вестеросе и за его пределами уяснила, что Люцерис Эймонду муж и ничьим больше мужем он стать не может.       Чтобы Рейна поняла это в первую очередь.       Эймонд представляет шок обманутой невесты, её визги, слёзы и улыбается шире, но потом видит, как сидящий через стол Люк склоняется к её уху, нашёптывая что-то весёленькое, — и багровеет от гнева.       Он точно делает это назло.       Дразнит? Издевается?       Мелкий поганец.       — Эймонд, всё хорошо? - встревоженный голос матери едва слышится за тяжёлым стуком сердца.       Эймонд не поворачивает головы, не отводит взгляда от Люка, развлекающего свою суку-невесту, — он каменеет и превращается в статую Ненависти, сжимает столовый нож до белых пальцев, мечтая этим ножом выковырять Рейне мозги через глазницу.       Если они у неё есть, конечно.       — Всё хорошо, - цедит Эймонд сквозь зубы и совершает глубокий вдох, но Люцерис вдруг хохочет — звонко, искренне, — и воздух застревает в лёгких.       Что это такое смешное сказала ему поганая Рейна?       Или Люцерис смеётся над очевидной ревностью своего мужа?       Терпеть больше нет сил, и Эймонд вскакивает на ноги, привлекая к себе всеобщее внимание. Взгляд Рейниры мечется от него к сыну и обратно, она открывает рот, чтобы спросить, но её вопрос не успевает прозвучать — Эймонд выбегает из обеденной залы, разъярённый, как дикое пламя.       Сука-сука-сука!       Сколько раз нужно повторить, чтобы он запомнил наконец?!       Чтобы он запомнил, кому принадлежит! На кого должен смотреть, кого слушаться!       Наглый бесстыжий щенок, вздумавший играться с драконом, решивший порезвиться в его пасти с обещанной ему потаскушкой!       В виски давит кровь, кипящая от неконтролируемой злости, хочется оседлать Вхагар и сжечь пару городов, но Эймонд только опрокидывает столик у двери, когда врывается в свои покои, и после пытается взять себя в руки.       Раз. Два. Три. Четыре.       Быстрый вдох — и долгий выдох.       Он стоит посреди комнаты, слышит визгливое эхо медного кувшина, лежащего у его ног, дышит, считает, снова дышит — всё бестолку.       Люцерислюцерислюцерис — вертится в возбуждённом мозгу — это имя выжжено на рёбрах, и сердце отстукивает по буквам:       Л Ю Ц Е Р И С       М А Л Е Н Ь К И Й Г О В Н Ю К       Иногда — очень часто, на самом деле — Эймонд думает о том, чтобы убить его, это ходячее лохматое проклятье, а потом убить себя, потому что жизнь без него немыслима. Люцерис каждым своим вдохом испытывает терпение и одновременно даёт смысл.       Как он это делает?       Как заставляет Эймонда беспрестанно гореть?       Эймонд отупело смотрит на раскрытую ладонь, где едва заметно белеет клеймом поперечный росчерк. Он вязко сглатывает, в голове гудит монотонный бубнёж септона из недалёкого прошлого, а язык ощущает призрачную соль Люцерисовой крови.       Самый прекрасный момент из всех, какие Эймонду посчастливилось пережить, тот, который он будет вспоминать на пороге смерти и каждый день до неё.       Не верится до конца, что они обвенчались, как не верится в то, что Люк позволяет себе предавать их связь, флиртуя с Рейной в присутствии Эймонда. Он или невероятно глуп, или невероятно жесток — третьего не дано, а Люк всегда был засранцем, но никогда не был глупцом.       Эймонд дёргается, желая сорваться и бежать — бежать до тех пор, пока не найдёт мальчишку и не выпотрошит из него душу вместе с кишками и потребностью изводить супруга провокациями, — но, управляемый секундным порывом, лишь пинает медный графин со всей дури.       Тот летит в стену, медь пронзительно воет, разрывая тишину и барабанные перепонки, и как только былой покой воцаряется вновь, Эймонд слышит из-за спины:       — Представил на месте графина меня?       Сволочь.       Не успев даже пикнуть, Люцерис тут же оказывается прижатым к двери и впивается пальцами в руки, сомкнувшиеся на его шее. Карие глаза лихорадочно блестят — Люк напуган, но молчит смиренно.       — Скажи, Люцерис, ты идиот или самоубийца? - шипит Эймонд в его лицо, нависая неотвратимым возмездием.       Люцерис выдавливает хрипло, сражаясь с дефицитом воздуха:       — Я ничего не сделал, Эймонд, ты снова раздуваешь трагедию из пустяка.       Эймонд ревёт, как раненный зверь:       — Из пустяка?! По-твоему, заигрывания с этой грязной шлюхой — пустяк?! - Люк в его руках начинает синеть, и приходится значительно ослабить хватку — мальчишка жадно вдыхает, трясётся крупно, но Эймонду плевать и на дрожь, и на застывшие в уголках глаз слёзы — он продолжает рычать, лепит слова, как пощёчины: — Может быть, для тебя и трахать её в порядке вещей, м? Ты трахаешь её, Люцерис? Бегаешь к ней тайно так же, как бегаешь ко мне?       Люцерис взрывается, взмахивает руками:       — Не говори ерунды! Я бы никогда!..       Но Эймонд не слышит: он слышит лишь своё измученное сердце, которое твердит ему, что как бы он ни старался, каким бы умным и сильным ни был, его никто не выберет, никто не поставит его на первое место по собственной воле.       Это так больно — постоянно бороться.       Это так больно — бороться за право быть любимым.       — Как я могу тебе верить? - Эймонд переходит на надломленный шёпот и утыкается лбом в горячий лоб Люка, обнимая его лицо ладонями. — Как я могу верить, что ты принадлежишь мне одному? Весь мир хочет отнять тебя у меня, Люцерис, почему ты не понимаешь этого? Почему ты не видишь, какую боль причиняешь мне, когда играешь в их игры? Ты должен быть только моим, должен быть на моей стороне!       Осторожные пальцы обхватывают запястья, Люцерис смотрит, не моргая, не отводит взгляд, произносит негромко, но твёрдо:       — Я твой, Эймонд, и я всегда на твоей стороне. Мы же перед богами поклялись.       Эймонд фыркает, как недовольный дракон.       — Может, клятва перед богами для тебя такой же пустяк, как трахать свою невесту.       В глазах Люка тут же вспыхивает пламя:       — Я не трахаю её, сраный ты псих!       Он бьёт кулаками по груди Эймонда, хочет вырваться, но его жалкие попытки пресекаются на корню жёсткой хваткой на плечах. Люк затихает — по большей части от того, что лицо напротив застывает непроницаемой маской.       — Не смей предавать меня, муж, - требует Эймонд, наслаждаясь тихой покорностью перед судьбой во взгляде Люцериса. — Не смей, иначе... - он наклоняется к его уху и, тревожа завитки каштановых волос, выдыхает: — Иначе распрощаешься с жизнью.       Люцерис отстраняется, смотрит долго, внимательно, холодно — страх тонет в чёрных зрачках вместе со смирением. Он произносит:       — Я знаю, - и в его голосе слышится звон металла. — За твоё предательство обещаю то же самое.       Лёд всегда тёплых глаз прошивает позвоночник, заставляя вздрогнуть.       Благоговейный трепет поднимается из солнечного сплетения, и, охваченный им, Эймонд припадает к сухим губам Люцериса, врываясь в жар его рта, в сотый раз доказывая неуёмной буре в своей душе священную истину:       Я — его, а он мой.