No one ever

      Эйгон, гори он, козлина, в пекле, сидит и напряжённо думает.       Ну, или делает вид, что думает, а в действительности тянет время, смакуя свой близящийся триумф.       У Люцериса зад зудит от желания перевернуть доску и ускакать прочь из покоев дяди, Красного замка, Королевской гавани — в итоге утопиться в Узком море, возможно, — только бы не видеть омерзительного выражения торжества на Эйгоновой физиономии. Даже от вечно угрюмого Эймонда принимать поражение приятнее: он, конечно же, в процессе проходится нелестными комментариями по никудышной стратегии Люцериса, но хотя бы в итоге, когда — ну, ещё бы — побеждает, лишь выгибает бровь, благодарит за игру рукопожатием и уходит. Люк Эймонда побаивается, сторонится, но всё же играть в кайвассу предпочитает с ним, потому что тот его не жалеет, как Джейс, и не лыбится самодовольно, как кретин Эйгон вот прямо сейчас.       — Мат, малыш Люк, - издевательски тянет самый противный из дядь и театрально жрёт драконом короля Люцериса.       И смеётся.       Какая дрянь.       Люк прячет лицо в ладонях — если он увидит счастливую рожу Эйгона, то точно по ней врежет. Джейс ободряюще треплет его по волосам и устраивается рядом на подлокотнике кресла, громко отхлёбывая вино из бокала.       — Итак, желание! - восклицает Эйгон, в предвкушении потирая ладони, а Люк, не сдержавшись, стонет от досады — и как он, побеждающий с натяжкой в одном случае из десяти, мог повестись на это глупое пари?       Пари с Эйгоном. Боги! Звучит, как что-то, после чего захочется напороться на меч.       Люцерис выныривает из ладоней, смотрит пристально в наглые лиловые глаза напротив, отчаянно мечтая о способности драконов изрыгать пламя, и ждёт решения Эйгона, как приговорённый к казни — холода лезвия на шее.       Давай же, дядя, руби со всей силы.       — До меня дошли слухи, - начинает тот издалека. — Что мой очаровательный маленький племянник в свои шестнадцать лет до сих пор ходит нецелованным. Неужели это правда, Люк?       Эйгон подмигивает, а Люцерис роняет челюсть.       Ненадолго, правда: в следующую секунду челюсть возвращается на место, а Люк вопит:       — Как ты мог растрепать ему, Джейс?! - и безжалостно спихивает брата со своего кресла.       Джекейрису чудом удаётся устоять на ногах и не потерять равновесие, но вино выплёскивается из бокала прямо на его льняную рубашку — он шипит, а Люк чувствует себя отомщённым.       С тоской рассматривая расползающееся бордовое пятно, Джейс пытается оправдаться:       — Прости, Люк, я случайно, - но никого эти жалкие оправдания не волнуют, и Люк, схватив со стола свой бокал, добавляет к бордовому пятну ещё одно.       Джейс охает, а Эйгон чуть не пляшет от восторга:       — Так это правда! - его глаза горят азартом — и это очень плохой знак. — Тогда я хочу твой первый поцелуй.       Люцерис надеется, что ослышался.       — Чего?..       — Не со мной! - Эйгон вскидывает руки, гаденько хихикая — нихрена смешного, на самом-то деле! — и добавляет, поигрывая бровями: — С моим братом.       С Эймондом?..       Проклятье, с Эймондом! Это ж ещё хуже!       Люк мямлит, стиснув холодными пальцами ткань штанов:       — Может, всё-таки с тобой?..       Эйгон, падла, чуть не давится от смеха.       — Я ценю твоё рвение, племянник! - он похабно мурлычет, как девка с Шёлковой улицы, издевается, а Люк надеется, что потолок замка обрушится на них и похоронит под собой его позор. — Но всё же хочу, чтобы ты пошёл и поцеловал Эймонда. Без фокусов! По-настоящему, никаких рук и щёк, только губы и язык. И не говори ему, что это твоё наказание.       Вот дерьмо! Эйгон перекрыл все судорожно придуманные лазейки Люка.       — Семеро, почему это должен быть Эймонд?! - страдальчески стонет Люцерис. — Почему не какая-нибудь служанка?       Эйгон смотрит на него, как на кретина.       — Если ты поцелуешь служанку, тебе просто понравится и... в чём веселье? - он разводит руками и слишком очевидно наслаждается ситуацией. — Если же тебе понравится поцелуй с Эймондом, то я буду веселиться до конца своих дней!       Поцелуй с Эймондом. Боги, он всерьёз обсуждает это? Не во сне, наяву?       — Мне не понравится поцелуй с Эймондом, - упрямо возражает Люк, скрестив руки на груди, и тонет в мягкой спинке кресла.       — Скорее всего, ему тоже, - Эйгон согласно кивает, не переставая улыбаться. — Скорее всего, он тебе врежет. Видишь, как это весело!       Истину говорят, что алкоголизм — настоящее проклятье: дядя пропил последние мозги. И совесть, если она у него вообще когда-нибудь была.       Всё чушь. Люк не обязан так унижаться. Он заявляет:       — Я не стану его целовать, - и горделиво задирает подбородок. — Придумай что-нибудь другое.       Улыбка Эйгона исчезает, сменяясь бурным возмущением:       — Вот ещё! У нас был уговор, ты дал слово! Твоё слово ничего не стоит?       Сжав рот в ниточку, Люк уговаривает себя оставаться на месте и перестать думать о том, чтобы броситься на дядю и разорвать его ухмыляющуюся морду. Самоконтроль обходится ему ценой титанических усилий, Эйгон даже представить не может, как громко вопит в воображении Люцериса. К сожалению, только лишь в воображении.       Джекейрис, забыв про свою промокшую насквозь рубашку, стоит над душой и наблюдает за развернувшейся сценой с настороженным любопытством. Люк тоже позабавился бы с такого представления, не будь он главным действующим лицом.       Но, кажется, выбора нет. На кону его честь, и Люк сдаётся, опадая в плечах.       — Как ты узнаешь, что я всё сделал?       Скалясь, словно проклятый шакал, Эйгон празднует победу.       — Ты придёшь и в подробностях расскажешь, конечно же.       — Я могу солгать, - возражает Люк.       Но Эйгон же хитрожопый, и у него на всё есть ответ:       — Я попрошу брата подтвердить твои слова.       Люцерис сглатывает, понимая, что точно не отвертится.       — Ты чудовище, Эйгон, - сообщает он, будто бы все присутствующие не в курсе.       — Неправда! - Эйгон егозливо подскакивает на ноги, чуть не перевернув стол с проклятой кайвассой, и снова, сволота, подмигивает. — Просто знаю толк в развлечениях. Мой брат, к слову, был у себя час назад.       Люк с усилием трёт глаза и обречённо вздыхает.       Дерьмо. Какое же дерьмо.

***

      Он идёт по сумеречным коридорам, пытаясь спланировать свои действия, но мысли путаются, запинаются одна за другую, стыд печёт скулы, и Люцерис лишь сильнее нервничает, бестолково мотая головой в стремлении привести в порядок хаос.       И пари, и Эйгон, и его дебильное желание, и то, что Люцерис собирается в самом деле поцеловать — о Боги! — Эймонда, и эти бесконечные коридоры, ведущие к покоям младшего дяди, — всё это сон, шутка, совершеннейшая глупость.       Не будет же он?.. Целовать?..       Пекло. Сраное пекло! Конечно, будет, иначе Эйгон растрезвонит всему замку, что слово Люцериса Велариона стоит ровно столько, сколько пыль на Королевском тракте. Люк обещал в случае проигрыша сделать всё, что Эйгону вздумается, — и вот он проиграл, а Эйгон придумал, поэтому Люк обязан исполнить. Надо было раньше ставить в условие запрет на загадывание поцелуев с дядюшками, а теперь уже поздно кулаками махать.       Скоро махать кулаками станет Эймонд, чтобы отогнать от себя внезапно любвеобильного племянника.       Боги, какой позор. После такого они будут обходить друг друга по дуге. Между ними и без того летают искры, хоть Люк и мозоль натёр на языке, извиняясь за глаз, вот только Эймонд на его извинения всегда молчит, фыркает и уходит. Он и не должен их принимать, если подумать. Но всё же Люк надеется, что когда-нибудь дядя простит его. Уже не простит, конечно. Особенно после клятого поцелуя.       До покоев Эймонда остаётся два поворота, и Люцерис неосознанно сбавляет шаг.       Эйгон запретил говорить о том, что поцелуй — лишь часть пари, но Люк сомневается, что это как-то помогло бы ему. Ну, сказал бы он Эймонду, и? Тот точно так же отлупил бы его. Ещё сверху добавил бы за намерение спихнуть с себя ответственность. Но он ведь правда не виноват!       Седьмое пекло. Люк выпросит у мейстера слабительное и будет неделю подливать его Эйгону в вино.       Любой предполагаемый сценарий, который рисуется Люцерису, неизменно приводит к мордобою: вот он входит в покои дяди, ни слова не говоря встаёт перед ним, целует, да простят его боги, — и тут же получает в рожу. Или: вот он входит в покои дяди, заводит пространную беседу о погоде и драконах, бросает небрежное: "Кстати, Эймонд, ты горячий, как драконье пламя, давно хочу тебя поцеловать" — и тут же получает в рожу, не успев даже приблизиться к его презрительно сжатому рту.       Горячий, как драконье пламя?.. О Семеро. Люцерис безнадёжен. Он ни за что не скажет мужчине, что тот горячий, особенно, если этот мужчина — Эймонд. Можно просто войти и попросить себя избить.       Нет, не стоит и пытаться разговаривать, юлить, нарезать словесные круги вокруг да около: войти, поцеловать, принять побои — только так, иначе есть риск ляпнуть что-то не то и отхватить леща ещё до достижения цели визита.       — Войти, поцеловать, сгруппироваться, - как молитву повторяет Люцерис, неторопливо приближаясь к последнему повороту. — Войти, поцеловать...       — Кого это ты собрался целовать, племянник?       Боги!       Люк разворачивается, некрасиво взвизгнув, как молочный поросёнок, и, запутавшись в ногах, валится на каменный пол. Он даже боли не замечает, Эймонд возвышается над ним пугающей тенью, заслоняя свет факела, а Люк с ужасом понимает, что на такой случай у него не заготовлен план действий.       В пекло честь и Эйгона — он сейчас соберёт свои кости и сбежит от греха подальше.       — Поднимайся, - Эймонд чуть наклоняется и протягивает руку, предлагая помощь.       Люцерис смотрит на него, не дыша, так, словно не дядя стоит перед ним, а сам Неведомый.       — Чего разлёгся? Поднимайся, ну!       Судя по всему, ещё секунда промедления — и его побьют за нерасторопность.       Мало что соображая, Люк всё же хватается за ладонь, и Эймонд дёргает его вверх — так резко, что голова начинает кружиться, но может быть, она кружится из-за того, что лицо дяди — его неизменно хмурое лицо с неизменно сжатыми губами — оказывается очень-очень близко: едва качнись — и задание выполнено.       Каков был план? Войти, поцеловать, сгруппироваться?       Обстоятельства сложились так, что "войти" само по себе отпало, поэтому остаётся...       Семеро, пошлите ему быструю смерть.       Люцерис выдыхает, зажмуривается и подаётся вперёд, будто ныряет в омут.       Чужая ладонь всё ещё греет его собственную, и пальцы Эймонда вздрагивают, когда Люк врезается ртом в сухие губы. Близкое тело застывает, словно парализованное.       Эймонд в шоке. Люцерис тоже.       Больше потому, что не представляет дальнейших действий.       Эйгон требовал язык... Ох.       Пользуясь растрерянностью дяди, Люк кладет свободную ладонь на его шею — кожа Эймонда удивительно тёплая, хотя в этом нет ничего удивительного, просто Люк не в себе, — зарывается пальцами в волосы, ненавязчиво давит, не позволяя отстраниться, даже несмотря на то, что никто не пытается, и несмело проходится языком по нижней губе неподатливого рта.       Проклятье, целоваться — как-то слишком сложно, и неловко, и зачем вообще...       Эймонд вдруг рычит глухо, и то, чего Люцерис ждал и боялся, всё же случается: дядя отмирает, хватает его за плечи и толкает к ближайшей стене, по которой, очевидно, собирается размазать своего племянника-идиота. Люцерис охает, скукоживается, переходя к третьей, заключительной, части плана, — сейчас ему прилетит в челюсть справа, потом слева, затем в живот и, наконец, когда он согнётся от боли, по хребту. Если повезёт, то отделается синяками, если не повезёт — пострадает пара рёбер. Возможно, Эймонд вспомнит свою давно забытую угрозу лишить Люка глаза и после стольких лет отомстит — неважно, лишь бы это побыстрее закончилось.       Люк не дышит, ожидая первый удар, кажется, даже сердце в груди не бьётся, но удара не следует — Эймонд вжимает его в стену, влажное дыхание мажет по щеке, и в следующее мгновение на губы Люцериса опускаются другие — мягкие, жаркие — губы.       Какого?..       Люк открывает рот, чтобы запротестовать, но только позволяет углубить поцелуй таким образом, и Эймонд — да что же он творит?! — этим пользуется: чужой язык проникает в рот, и всё оказывается слишком — слишком странно, слишком неожиданно, слишком мокро, слишком... горячо.       Ноги слабеют, и Люцерис вцепляется в Эймонда, будто тот способен удержать его от падения, но именно из-за него Люк и падает, тонет, сгорает изнутри — именно из-за его проклятого языка.       Что происходит, мать вашу?       Наверное, так нельзя и всё это неправильно; быть может, Эймонд сошёл с ума, или Люк, или они оба, однако становится ясно совершенно, что прекращать происходящее нет ни малейшего желания — и мысль эта отчего-то легко ложится на сердце и греет приятно тяжестью ладоней на плечах.       Люк отвечает на поцелуй: как умеет — а умеет он абсолютно никак, — как чувствуется, как хочется — ему хочется пройтись кончиком языка по острой кромке зубов, прикусить слегка нижнюю губу Эймонда, потянуть, услышать тихий-тихий стон, с которым разгорается жажда под рёбрами, с которым чужое тело льнёт теснее, с которым умирает последний глоток воздуха в лёгких вместе с остатками здравого смысла. Хочется коснуться пальцами резкой линии челюсти, ощутить шероховатость вечерней щетины, скользнуть по коже до висков, погрузиться в волосы, в поцелуй, в сумрак, в запах Эймонда, в его жадную напористость, в движения его рук, ласкающих, сжимающих, опускающихся к талии и ниже... Ох, боги, это слишком рано!       Люцерис мычит, разрывает поцелуй, хватает чужие запястья и отшатывается. Он смотрит ошалевше в потемневший, заволоченный мутной дымкой глаз и не шевелится — отчего-то кажется, что Эймонд всё ещё может его ударить и сейчас даже имеет для этого гораздо больше причин.       Осознание случившегося накатывает, и становится страшно. Люцерис переводит взгляд на губы, которые целовал самозабвенно, ждёт от них издёвок и оскорблений, уверенный, что теперь любое слово, сказанное этими губами, будет бить куда больнее, но Эймонд не смеётся, не кричит, не замахивается — Эймонд улыбается, обнимает за талию, притягивая к себе.       — Прости, увлёкся, - шепчет он и утыкается носом в висок — какой-то непостижимо нежный, трепетный жест, и у Люцериса от него бегут мурашки. — Ты проиграл Эйгону желание, что ли?       Боги, они что, в сговоре?       — Откуда ты?..       Эймонд усмехается.       — Этот придурок давно планировал подобное. Во что играли?       Люцерис мучительно думает, имеет ли право проявить ответную нежность — потому что ему страшно хочется проявить нежность по отношению к Эймонду целиком и к его шее с взволнованной артерией в частности. В итоге он решает, что вполне себе в праве, и касается упругой кожи над воротником подрагивающими пальцами, на что Эймонд лишь хмыкает.       — В кайвассу, - выдыхает Люк, чувствуя, как в подушечку бьёт пульс.       — Ты в ней невероятно плох, - насмешливо звучит над ухом. — Но я научу тебя играть, за что ты любезно отблагодаришь меня... - Эймонд сжимает пальцы на талии, продолжает ниже и жарче: — Как посчитаешь нужным, - у Люцериса всё переворачивается внутри от бархатного голоса и зарождающегося предвкушения, но Эймонд выпускает его из объятий, плена своего тела и запаха, отступает на шаг, поправляет манжеты, бросает, изогнув бровь: — Тебе пора, малыш Люк, Эйгон наверняка ждёт увлекательную историю, - он скользит оценивающим взглядом по фигуре Люцериса напоследок и разочаровывающе уходит, стуча каблуками высоких сапог, оставляя смущённого, потерянного Люка у стены. Сиротливый холод множится там, где минуту назад были руки Эймонда, и к горлу подкатывает чувство, будто Люк совершил какую-то страшную ошибку, позволил что-то запредельное, но чувство это рассеивается, когда из-за поворота доносится громкое: — Уроки начнутся с завтрашнего дня, подумай над моей наградой!       Люцерис слышит, что Эймонд улыбается, и невольно улыбается сам. Буря в душе стихает вместе со звуком удаляющихся шагов, уступая место искрящемуся восторгу, распирающему грудную клетку. Люцерис неверяще прикасается к губам, хранящим вкус его первого поцелуя — кажется, что он всё же спит, ведь не может быть так хорошо, и радостно, и сладко от одного лишь ощущения чужих губ на своих губах.       Проклятье. Что же они наделали?       И что теперь рассказать Эйгону?..