No one ever

      Красный замок, погружённый в безмолвие ночи, спит вместе со всей Королевской гаванью. Ветер блуждает в ветвях чардрева, гоняет между корнями иссушенные листья, и Эймонд прислушивается к их встревоженному шелесту, боясь уловить в нём звук чужого движения.       Он пристально вглядывается в звёздный песок на небе и чувствует себя полнейшим идиотом: так подставляться может только идиот. Видимо, и его не миновало Таргариенское сумасшествие, иначе он не стоял бы здесь, в нервном ожидании ковыряя ногтем древесную кору.       Луна прячется за сизое облако — когда Эймонд только пришёл сюда, она плыла над шпилем замка и казалась большой на фоне его башен, но теперь, ускользая всё дальше, превращается в маленькую золотую монету. Протяни руку, зажми между пальцев, оторви от неба и положи в карман.       Эймонд тянется к небу за луной, чтобы украсть её и подарить Люцерису. Он чувствует себя глупым юнцом, но ничего не может поделать со своим сердцем, не может заставить его биться ровно — мысль о Люцерисе рождает пламя в душе, и Эймонд этому пламени без боя сдаётся. Он видит рыжие всполохи в чернеющей пропасти карих глаз и ищет в них своё отражение.       Значит ли он для Люцериса столько, сколько Люцерис значит для него?       Или же совершенно ничего не значит.       Эта мысль сводит с ума. Люк сдержан, часто холоден и нечитаем. Эймонд не знает почему, он уверен, что близок к Люку как никто другой, но в то же время тот прячется от него, как ни от кого другого.       Не отпускает и не подпускает.       Играет с ним?       Такие развлечения совсем не в его духе — с одной стороны. С другой — Эймонд не может наверняка сказать, какой Люцерис на самом деле, чтобы утверждать что-то насчёт его духа. Люк позволяет быть рядом, позволяет касаться, так же ходит по грани, но так же ли он чувствует?       Невыносимая мука, однако Эймонд находит в ней стимул.       В конце концов, ему ничто никогда не давалось просто так.       Облака плывут сквозь пальцы вместе со временем ожидания. Неспешная луна снова голая, яркая и холодная, как пламя Люцерисовых глаз.       Эймонд понимает, что Люк уже не придёт, но слышит позади:       — Она не отрывается, я пробовал, - и тут же роняет руку, смущённый тем, что его ребячество было обнаружено.       Он оборачивается — Люцерис стоит, кривя губы усмешкой, клонит голову в бок, кутается в плащ. Эймонд старается не выдать своей радости — пугают не собственные чувства, а стена, встречающая каждый его порыв. Он уязвим перед Люцерисом и не желает обнажать свою уязвимость.       — Ты задержался, - Эймонд скользит взглядом по фигуре, размытой сумраком ночи, останавливается на глазах, совершенно чёрных, как драконье стекло.       Люк подходит, сокращая расстояние между ними до короткого шага, смотрит снизу, но при своей мнимой хрупкости именно он владеет ситуацией.       — Джейс никак не уходил. Пришлось выслушивать его нытьё. Он влюблён в твою сестру, знаешь?       Эймонд хмыкает.       — Знаю. Все об этом знают, твой брат слишком очевиден, - он от всего сердца надеется, что сам не такой же очевидный.       Взгляд Люка застывает на мгновение.       — И Эйгон знает?       Волнуется. Так мило.       Волновался ли он когда-нибудь за Эймонда?       Проклятье. Лучше не думать об этом. Эймонд встряхивает головой, убеждая себя, что ревновать к брату — верх идиотизма, но он ревнует Люка к каждому, кто удостаивается его горячего небезразличия.       — Эйгону плевать. Всё, что беспокоит моего брата, ограничивается запасами вина и их уничтожением. Тебе не стоит переживать.       Не стоит переживать о ком-либо, кроме меня — рвётся из груди, но он ни за что не произнесёт это в слух.       Люцерис заглядывает в единственный глаз Эймонда, словно ищет в нём ответ на вопрос, который не задавал.       — Зачем звал?       Чтобы увидеть, конечно.       — У меня есть для тебя кое-что.       Эймонд ныряет ладонью в карман кителя, скрывая нервозность. Он долго думал о том, позволяют ли их отношения — или что там между ними творится — дарить подарки, не покажется ли Люцерису этот жест отчаянным и жалким, не оскорбит ли его мужское достоинство то, что Эймонд преподносит ему украшение, как какой-нибудь девице. Он и сейчас сомневается, хоть и, казалось бы, почти поверил, что ничего предосудительного в его подарке нет.       Рука дрожит, когда Эймонд вкладывает в прохладные пальцы Люцериса серебряную фибулу.       Люк не торопится благодарить, смягчаться, даже не смотрит на неё — он смотрит на Эймонда и снова что-то в нём ищет. Луна чертит влажные блики на зеркальной глади его поразительно внимательных, поразительно цепких, жадных глаз.       Он опускает их на безделушку, зажатую в пальцах, и Эймонд прекращает дышать.       Люк — тоже.       Он застывает в мгновение. Становится жёстким, упругим, как тетива лука. Готовым прийти в движение и принести смерть, готовым остановить наполненное кровью сердце неумолимой стрелой.       Люк поднимает взгляд — стрела достигает цели.       — Дракон? - шипит он, каждый звук пропитывая злобой.       Его пальцы сжимают серебряного дракона так сильно, что тот наверняка вспарывает кожу ладоней острыми краями распахнутых крыльев. Эймонд понимает и в то же время не понимает, какую ошибку совершил, не находит в себе сил оправдаться. Не верит, что должен оправдываться.       Люцерис продолжает разгораться в своей неожиданной ненависти:       — Ты подарил мне дракона, дядя? Как лишнее напоминание о том, что ты отнял у меня? - Эймонд глухо стонет: он думал, что они уже отпустили прошлое, но, видимо, это не так. Видимо, он всё же не знает Люцериса, ни секунды Люцериса не знает. — Мне стоит в благодарность обшарить рынок в поисках какого-нибудь очаровательного глаза на цепочке?       Эймонд неуклюже пытается:       — Люк, это совсем не то, что ты...       Но Люк кричит:       — Хватит! - и голос застревает в глотке: никто не услышит его. И, похоже, никогда не слышал. — Хватит лжи, дядя, хватит притворяться! Я знал, что тебе нельзя доверять. Знал, что однажды ты покажешь своё истинное лицо.       Эймонд вытягивается в струну, каменеет каждой мышцей.       Всё встаёт на места: и внимательные взгляды, и осторожность, и холодность — он просто не доверял ему. Просто искал подверждение своим опасениям, подводил решение под имеющийся ответ.       Эймонду Таргариену нельзя верить.       Невероятно.       — Ты несправедлив ко мне, - цедит Эймонд сквозь стиснутые зубы.       Люцерис улыбается горько.       — Судя по всему, всё же справедлив, - он вертит клятую фибулу в пальцах, нервно облизывает губы и продолжает, издеваясь безжалостно: — Мне искренне хочется всадить эту булавку в твой оставшийся глаз, но я оставлю её себе. Буду носить как напоминание о том, что никому нельзя верить, - Люцерис отступает на шаг, разверзая пропасть между ними. Он кланяется глубоко, разбрасывает полы плаща вокруг, восклицает: — Спасибо за ценный урок, дядя! Доброй вам ночи, - и разворачивается, уходит спешно, оставляя Эймонда одиноко зализывать раны от осколков разбитого сердца.

***

      Это было глупо и безнадёжно с самого начала.       Он сам виноват в том, что посмел поверить, будто боги милостивы. Будто они и ему уготовили немного счастья, немного любви — все ведь заслужили чем-то и любовь, и счастье, почему не он? Он ведь не настолько плох.       Оказалось, что именно настолько.       Эймонд старается не пересекаться с Люцерисом, и очевидно это взаимно: тот за неполные три недели ни разу не попался на глаза. Красный замок огромен, но всё же людей он поглощать не умеет, особенно, принцев, которых даже взбешённой водной стихии не удалось поглотить.       Разумеется, у Люцериса есть масса причин ненавидеть Эймонда. Чудо, что тот допустил хоть какое-то сближение, и предсказуемая закономерность — что не дал зайти этому дальше, уничтожив их хрупкую, едва зародившуюся связь.       Возможно, он прав и это действительно к лучшему. Возможно — и даже скорее всего — никакой связи и не было. Всё глупая фантазия.       Когда Эймонд стал таким наивным? И как позволил себе надеяться? Ходил влюблённым придурком, не замечая очевидного. Любовь слепа, а у Эймонда и вовсе один глаз.       Природа тоскует вместе с ним, злится, разражаясь грозами, топит улицы ливнями, несёт холодные ночи и горький дым печей. Эймонд благодарен ей за солидарность, но всё же предпочёл бы не просыпаться оттого, что околел из-за потухшего камина.       Нет ни малейшего желания звать кого-то, видеть чьи-то сонные физиономии, терпеть присутствие рядом, поэтому он сам закидывает дрова в голодное каминное чрево и разводит в нём пламя, усевшись на жёсткую медвежью шкуру. Он обнимает себя за плечи, завернувшись в одеяло, наблюдает дикую пляску огня, вспоминая, что ему снилось — реки, горы, воздушный простор, свобода полёта, лёгкость не обременённого чувствами сердца. Что-то радостное, что-то, что с ним никогда не случится — тяжесть долга всегда гнёт его к земле, как бы высокого он ни поднимался. Тепло и треск поленьев убаюкивают, и вскоре Эймонд понимает, что почти уже снова спит, но тащиться до постели — остывшей и тонущей во тьме — совсем не хочется. Он допускает мысль, что нет ничего в том, чтобы лечь прямо тут, возле камина. Лечь и увидеть продолжение своих красочных снов, где никто не предаёт, никто не думает, будто постиг его, расколол гнилостную натуру чокнутого Эймонда Таргариена.       Голова опускается всё ниже, свет пламени тускнеет, поглощается мраком, но внезапное движение слева заставляет Эймонда очнуться.       Он вглядывается в силуэт непрошеного гостя, вырисовывающийся на полотне двери, узнаёт его по одним лишь всклоченным волосам и выдыхает — не расслабленно, скорее печально и устало.       — О, ты не спишь, - Люцерису явно неловко, и в его голосе больше нет злости, которая дребезжала в нём при их последней встрече.       Эймонд не представляет, зачем он пришёл.       — Ты рассчитывал на обратное? Хотел убить меня за безделушку? Она настолько тебя оскорбила?       Он не думает так на самом деле. Люк не стал бы, это не в его... А впрочем почему бы и нет. Эймонд высматривает припрятанный кинжал, но руки Люцериса пусты и болтаются праздно вдоль тела, не находя себе места.       Люк не отрицает, но он смущён. И он в одной рубашке.       — Я хотел... Я думал и... - безуспешно, видимо. Он мнётся, подбирая слова, шарит взглядом по сумраку покоев, избегая объятую тёплым светом фигуру Эймонда. — Я был не прав, - на выдохе произносит Люцерис, роняя напряжённые плечи, и будто лишается тяжкой ноши в тот же миг. — Серебряный дракон с сапфировыми глазами на фоне сердца, - о, так он понял наконец. Эймонд ловит его взгляд и видит в нём сожаление. — Ты подарил мне своё сердце, а я...       — А ты хотел выколоть им мой глаз.       Люк поджимает губы в преддверии слёз, совсем как ребёнок.       — Прости, - коротко просит он.       — Это всё теперь не имеет значения, - Эймонд качает головой и отворачивается к камину, не желая видеть мокрого блеска виноватых карих глаз. — Но я рад, что до тебя всё-таки дошло.       — Почему ты не сказал мне?       Смешно. Однако Эймонд не смеётся, только тяжело вздыхает.       — Я пытался, но ты не стал слушать. Ты получил доказательство, которое так долго искал, и радостно ускакал прочь.       — Я вовсе не!.. - горячо возражает Люк, но Эймонд рычит на него:       — Не надо лгать, Люцерис, - и снова смотрит на его ссутуленные плечи, на руки, сжимающие на бёдрах хлопок длинной рубашки — он же замёрз, наверное, в ней одной, — на трепещущие крылья носа, упрямый изгиб рта. Эймонду нравится, что Люк осознаёт, как сильно облажался. — "Я знал, что тебе нельзя доверять" — это твои слова, не мои. От тех, кому не доверяешь, нужно держаться подальше, что ты, собственно, и делал. Не понимаю только, зачем ты водил меня за нос, но в любом случае мы всё прояснили и нет смысла продолжать... наше общение, - Эймонд выбирает самое деликатное определение, опасаясь, что и здесь не угадал. Он строго велит: — Уходи, - и Люк вздрагивает от его тона, но не двигается, думает, решается, и вскоре решает идти: сжав кулаки, он уверенно направляется к Эймонду, на что тот звонко цокает и хмурится. — Уходи в другую сторону, Люк.       Люцерис останавливается у края медвежьей шкуры, и Эймонд видит наконец, что обуви на нём тоже нет.       Сумасшедший. Пол ведь совершенно ледяной.       — Я не хочу держаться подальше, - заявляет Люк, вздёрнув подбородок, смотря сверху вниз — он всегда был нахальным, но почему-то это замечал один лишь Эймонд.       Или одному лишь Эймонду он демонстрирует своё нахальство?       — Я хочу, чтобы ты держался подальше, - голос звучит твёрдо, хоть и рождает бесстыжую ложь. — Каждый раз ты смотришь на меня, как на чудовище, будто ждёшь, что я тебя вот-вот прирежу. Мне хватает этих взглядов, Люцерис, и я почти привык к ним, но твой... не могу вынести. Поэтому, ради всего святого, оставь меня в покое. Чудовища живут и умирают в одиночестве.       Эймонд отворачивается вновь, поправляет сползшее одеяло, винит себя за слабость и жалеет об откровенной обиде, прозвеневшей в его несдержанных обвинениях.       Люк падает на колени рядом и в следующее мгновение, вцепившись в плечи Эймонда, требует запальчиво:       — Прекрати говорить так! - его взгляд мечется по лицу, завешенному выбившимися из косы белыми прядями. — Ты не можешь в это верить.       Люк слишком близко, от этого Эймонд теряет всю свою принципиальную уверенность и больше не кажется таким непреклонным.       — Зато ты можешь, и ты веришь, и тебе давно пора уйти, Люк, - он снижает тон, и сбавляет напор, чтобы вдруг не сломаться на каком-нибудь слове, и опускается до тихой просьбы: — Пожалуйста, уходи и не...       Люцерис едва не обрушивается на него всем до костей продрогшим телом, когда врезается в сухие губы своими влажными.       Эймонд распахивает глаз в изумлении. Он застывает, поражённый, и никак не может совладать с собой, никак не может ответить, хоть и истово мечтал об этом моменте бесчисленными ночами, проведёнными в одиноком созерцании потолочного свода.       Язык Люцериса, горячий и мягкий, скользит по ряду зубов, замирает на долгое мгновение и после исчезает так же внезапно, как и появился.       Люк отшатывается и в ужасе шепчет:       — Ты не хочешь?..       Его глаза огромны и блестят, как у напуганной лани, пламя камина беснуется в них жёлтыми вспышками, и Эймонд видит себя среди всполохов — наконец-то он видит себя.       Он не произносит ни слова, но сбрасывает сковывающее оцепенение, притягивает Люцериса и целует так жарко, как давно хотел.       Воздух вокруг наполняется шумом его вскипающей крови, судорожным дыханием, влажными звуками слившихся в единое отчаянных губ. Эймонд затаскивает Люка в кокон из рук и одеяла, обнимает крепко, ощущая, как тонкое тело дрожит в объятьях и согревается вскоре, оттаивает, плывёт, как воск свечи — Люк опутывает его собой, своим запахом, и задыхается от жара, и горит — боги, он горит рядом с ним.       Сплетённые, словно две виноградные лозы, они проводят остаток ночи в откровенных разговорах — таких же тихих, как шёпот каминного пламени, таких же, как пламя, честных, выжигающих отравляющую недосказанность, обращающих недоверие в истлевшие угли. Они просят друг у друга прощения неторопливыми поцелуями и обещают быть искренними — отныне и впредь.       Никакой лжи, никаких тайн, ни холода, ни отчуждённости — лишь две обнажённые души, растворённые одна в другой.