***
Мама всегда старается, чтобы обед Эймонда был не только полезным и вкусным, но также радовал глаз, поэтому бэби-моркови в его ланч-боксе лежат стройной поленницей, тефтели из индейки безукоризненно сферические, а порция бурого риса будто асфальтоукладочным катком утрамбована в центральное отделение. Свежим зелёным бликом сверкает листок петрушки, втиснутый между зёрен, и его точное расположение на пересечении диагоналей кричит об обсессивно-компульсивном расстройстве Алисенты. Эймонд с садистским наслаждением мешает рис с морковью и расчленяет тефтели вилкой — так же безжалостно, как он расчленил сенатора Баратеона двумя часами ранее. Ванильный латте из кофейного автомата на первом этаже испаряет сладковатый аромат, свежайший круассан с корицей из новой маленькой пекарни через дорогу обещает гастрономический экстаз, тишина вокруг благословенна — он обожает свой уютный прохладный морг за его безмолвные стены и неподвижный воздух, за возможность насладиться едой в согревающем душу одиночестве. Сглотнув слюну, Эймонд накалывает на вилочные зубья кусочек тефтели, нагребает сверху морковь и рис, открывает рот и... — Привет, Эйм! - ... и подпрыгивает на стуле, разбросав вокруг содержимое вилки. — А, ой, прости, ты обедаешь? — Тебя не учили стучать, Веларион? - цедит Эймонд, наблюдая в дверном проёме виноватую рожу своего личного проклятья. — Какого хрена ты забыл здесь опять? Морковь укатывается прямо к ногам нарушителя спокойствия. — Я эм... принёс бумаги по Баратеону. Эймонд смотрит на Люцериса так, словно хочет испепелить, и он действительно хочет, однако ограничен законами физики. — Ты мог принести их в любое другое время, - зато яд в его голосе ничем не ограничен, поэтому Эймонд щедро приправляет им каждое слово. Он кивает на тумбу рядом с дверью, и Люк незамедлительно кладёт на неё папку с бумагами. — Обязательно было портить мне обед? Люк мнётся и выгибает брови грустными дугами, напоминая всем своим унылым видом раздавленного бульдозером котёнка. — Я подумал, ну... - лепечет он, сравнявшись цветом щёк с лежащей у его ног бэби-морковью. — Я подумал, что мы могли бы сходить в новую пекарню, тут недалеко открылась на днях и... — Я только что оттуда, - перебивая, шипит Эймонд. — К тому же до конца обеда осталось полчаса. Всего лишь полчаса. С каждой минутой, потраченной не на еду, а на созерцание мямлющего Велариона, у Эймонда возрастает жжение в области ануса. Проклятый Люцерис становится до тошноты печальным. — А, да? Очень жаль. Очень жаль, что ты до сих пор здесь, идиот. — Что-то ещё, Люк? - нетерпеливо интересуется Эймонд, нервным тоном предупреждая, что лучше бы ничего. Но Люк самоубийственно игнорирует всякие предупреждения. — Вроде н... О! - он внезапно светлеет взглядом, приосанивается горделиво и принимается тараторить в запале: — Нам дали дело вхагаровцев, ну, знаешь, это те психи, которые охотятся на сенаторов, называют себя "Вхагар" и везде рисуют идиотских зелёных драконов. Их признали террористической группировкой и после Баратеона решили крепко за них взяться, вот мы и... У Эймонда решительно нет на это времени. Он настойчиво и твёрдо встревает в несанкционированный монолог: — Я имел в виду "что-то ещё, что меня непосредственно касается", Люцерис. Люцерис сдувается, как воздушный шарик, и становится таким же пожёванным. — А, - он кусает себя за нижнюю губу, отчего Эймонд на мгновение даже проникается к нему жалостью. На очень-очень мимолётное, незначительное мгновение. — Тогда нет. Ничего. Прости, что отнял время, и прости, что напугал. Он улыбается неловко и уползает за косяк, собираясь уйти, но Эймонд выдыхает коротко: — Люк, - будто языком щёлкает, и Люк тут же вновь оказывается в дверном проёме целиком. — Да? Эймонд произносит ровно: — Я ненавижу, когда меня называют Эймом, - и в выверенности его тона сквозит угроза — она там специально сквозит, потому что нечего сокращать имя, данное ему мамой, до собачьих кличек. Люцерис несмело кивает и наконец закрывает дверь, оставляя Эймонда в таком желанном одиночестве. В коридоре слышатся удаляющиеся шаги, а время обеда неумолимо тает, но Эймонд не торопится возобновлять трапезу, невольно задумавшись. Чёртов Люцерис взбередил раны. Не такой уж зелёный дракон и дурацкий. Эймонд придумал его сам, когда Эйгон только создал свою подпольную антиправительственную шайку. Ведомый незрелым желанием во всём походить на старшего брата, Эймонд вступил в её ряды поначалу, но потом его приоритеты сменились и он поставил учёбу в медицинском выше революционных идей, к которым с возрастом охладел. Эйгон посчитал это предательством и глубоко оскорбился. Эйгон появляется дома только на день благодарения. Эйгон — мамина боль, но мама молча винит Эймонда за то, что её боль теперь так далеко. Эймонд сам себя винит и потому пытается выровнять рис обратно.***
В следующий раз Люцерис приходит почти ровно в час. Эймонд, задержавшийся на пару минут из-за того, что пришлось сменить фрезу у пилы — череп проститутки Мисарии, настоящего имени которой до сих пор не удалось установить, упрямо сопротивлялся распиливанию, — застаёт его оправляющим форму перед дверью кухни. Эймонд гаркает на весь по обыкновению пустой коридор: — Веларион! - и наслаждается сладкой местью: Люк вздрагивает, оборачивается резко, в процессе успевает выхватить табельное оружие и ткнуть дулом в сторону потенциально опасного Эймонда, но Эймонд его не боится и лишь выгибает бровь. — Опять пришёл портить мне обед? Люк, моргнув, рвано выдыхает, прячет пистолет в кобуру на поясе и говорит с чрезмерным драматизмом: — Я же чуть не убил тебя. О, ну заплачь ещё тут. Совершенно непонятно, как таких чувствительных берут в ФБР. — И хорошо, что не убил, - Эймонд изображает улыбку и бодро вышагивает к двери заветной кухни, где его ждут мамины котлетки на пару. Он старается шумом шагов отпугнуть Велариона, но тот отпугивается ровно до стены, уступая дорогу. — Проблем бы тебе привалило до ебени матери. Нежный Веларион куксится от циничных слов. — Ты же ещё не обедал, Эйм... монд? Эймонд тормозит, смотрит на Люка, смотрит на дверь секционной, из которой только что вышел, задаёт риторический вопрос: — Чем я, по-твоему, мог отобедать? Мозгами проститутки? - и кладёт ладонь на дверную ручку, намекая, что кое-кому пора бы уже свалить. Улыбка Люцериса почти болезненна. — Может, тогда сходим в ту пекарню? - предлагает он, приглаживая волосы. — Не уверен, конечно, что там есть мозги, но вдруг тебе понравятся их булочки? - Люк тихо смеётся, однако взгляд Эймонда уничтожает его веселье. — Прости, я несу полнейшую чушь. Эймонд снисходительно цокает. — Ты несёшь чушь каждый раз, когда открываешь рот. Он крутит ручку и проходит наконец внутрь, задавив в себе острое желание захлопнуть дверь прямо перед носом назойливого, как навозная муха, Велариона. Люцерис за спиной в сотый раз извиняется. Приходится зажмуриться и досчитать до десяти, чтобы не сорваться. — Ну так?.. Обернувшись, Эймонд сообщает холодно: — С сегодняшнего дня я на безуглеводной диете, поэтому найди себе другого сопровождающего. Это бессовестная ложь: в холодильнике стоит контейнер с маминым фирменным сливовым пирогом, но Эймонду не стыдно ни капли — он, блять, просто хочет спокойно поесть. — Ясно, - Люцерис сникает, его плечи опускаются, как потревоженная опара. — Что ж, извини, что побеспокоил. Унылой лужей он собирается утечь за дверь, но Эймонд останавливает его: — Люк, - и снова наблюдает необъяснимую надежду в карих глазах. — Да? — Мне нужны результаты анализов с места преступления, - напоминает Эймонд, любовно поглаживая ручку холодильника. — Они же через тебя проходят? Веларион таит дыхание, смотрит слишком долго и слишком долго думает над ответом, а потом признаётся: — На самом деле, никогда не проходили, я просто вызывался каждый раз таскать тебе всякие бумаги, - и кажется смущённым, как старшеклассница на выпускном балу. Эймонд не понимает ни смысла слов, ни причины смущения в голосе Люка. — Зачем? Люк вскидывает брови. — Ты правда не?.. - его взгляд вдруг застывает и будто идёт трещинами, теряя привычную теплоту. — Да так, уютно у тебя тут, вот я и ходил. Эймонд оглядывает серые стены и решает, что хрупкий сердцем Веларион всё же съехал с катушек, служа закону. — А что же теперь? В потухшем взгляде вновь вспыхивает огонёк, и Люк, ненадолго усомнившись, выпаливает: — Мне нельзя особо распространяться, но ты же свой, так что... - Эймонд хочет сказать, что раз нельзя, то и заткнись, но не успевает встрять в неконтролируемый поток: — Я вообще-то готовлюсь к работе под прикрытием. Ну, у вхагаровцев. Мы нашли, как можно к ним подобраться, поэтому некоторое время меня не будет. Люцерис замолкает, чего-то явно ожидая. Эймонд понятия не имеет, чего именно тот ожидает. — Что ж, ясно, - сухо произносит он. — Передай там, что мне нужны анализы. Велариона должно было сдуть в тот же миг, но он всё ещё стоит. Тихонько гудит холодильный компрессор, слышно, как на улице Коль гоняет новобранцев, немая сцена затягивается, и Эймонд рычит с плохо скрываемой злостью: — Время обеда не резиновое, Люк. — Ой, прости, - кретин Веларион будто не знает других слов. — Всё, не мешаю. Люцерис ускользает за косяк послушной тенью, и Эймонд наконец открывает дверцу холодильника. — Эймонд, - чтобы в следующую секунду её в ярости захлопнуть. — Да что тебе надо, боже ж ты мой?! - вопит он на лохматую голову между косяком и дверью. Очень хочется этой сраной дверью гильотинировать этого сраного Велариона. — Счастливого дня благодарения, - у сраного Велариона дёргается глаз, но он старается растягивать дружелюбно рот и не заикаться. Эймонд цедит: — Исчезни. За сотым "прости" тут же следует хлопок, и когда эхо его стихает, на морг опускается благодатная тишина.***
Эймонд смотрит на идеально круглые куриные наггетсы уже минут пять. Он вскидывает взгляд на непривычно молчаливую дверь, не слышит за ней шагов и вздыхает, опустив взгляд обратно, к двум равновысоким пирамидкам из остывших куриных наггетсов. Проклятье. Он не хочет опять их греть. И есть тоже не хочет — со дня благодарения прошла целая неделя, а индейка в нём до сих пор не переварилась. Мама вечно чересчур усердствует и потом причитает, что она старалась, но никто не попробовал и не оценил. Эйгона её причитания не трогают, и отдуваться приходится Эймонду — мама же правда старалась. Эймонд заставляет себя поверить, что дело в чрезмерных усердиях мамы и безграничном эгоизме брата, а не в молчании двери, но всё же снова поднимает взгляд, и снова ничего не слышит, и снова опускает его вниз, и поджимает губы. Вот. Ведь. Дерьмо. Люцерис вернулся сегодня, буквально полчаса назад, и в своей привычной манере испортил ему обед. Эймонд велел ждать, ведь время обеда священно, но сам оказался не в состоянии дождаться, поэтому он закрывает ланч-бокс, защёлкивает крышку, убирает его в холодильник, выходит из кухни голодным — всё же дело не в индейке — и нервным. Люцерис Веларион заставляет Эймонда нервничать. И голодать. Маме это совсем не понравится. Он открывает дверь едва не с ноги, рычит с порога, щурясь от слепящего света ламп: — Из-за тебя я не смог пообедать, придурок. Эймонд вяжет лямки фартука в небрежный бант на пояснице, выхватывает пару перчаток из коробки, натягивает их на руки, цепляет на нос маску, берёт скальпель и склоняется над Люком, но замирает, отчего-то растеряв решимость. Люцерис смотрит на него пустыми, поглотившими радужку зрачками, молчит, как и большинство посетителей Эймонда, но Эймонд всё равно говорит ему: — Я никогда не был для тебя "своим", Люцерис. Пальцем, затянутым в белый латекс, он откидывает со лба каштановую прядь, мокрую от подсыхающей крови. Вхагаровцы ни одной целой кости в нём не оставили, ни одного живого места, свободного от гематом — так они хотели сказать ФБР, что к ним соваться не стоит. В ФБР их поняли по-своему, и руководство утроило рвение, нагрузив каждого в отделе по борьбе с терроризмом сверхурочными. У Эймонда нет желания возиться допоздна, и потому он приступает к работе, лишив себя обеда. Он совершает длинный вдох и на выдохе рассекает скальпелем кожу над безмолвным теперь сердцем.