***
Оружие, выбитое из рук, вонзается в песок лезвием-полумесяцем с глухим звуком за несколько шагов от хозяина. Девушка, тоненько хмыкнув, убирает катану в ножны. Белая форма, белая маска, полуприкрытые глаза – сама невинность, бедная овечка, случайно затесавшаяся в стае волков Эспады. – Ты проиграл, Нойтора. – С-с-сучка, – шипит сквозь зубы арранкар, оскорбленно щурит правый глаз и тащится, почти согнувшись пополам, за Санта Терезой. Клинок поблескивает в призрачном лунном свете одиноко и, кажется, виновато: простите меня, хозяин, я снова вас подвел. Двигаться тяжело, переставлять ноги – практически нереально, тело саднит, жжет и рвет изнутри – блядское иерро, почему оно выдерживает все, кроме ее гребанного меча?! Впрочем, сейчас выглядеть полумертвым даже к лучшему. Нелл отворачивается. Делает пару шагов в сторону Лас Ночес, оставляя непривычно глубокие следы, точно ее тело вдруг отяжелело. Нойтора засматривается на них на пару мгновений, хищно скалясь. Она только строит из себя богиню, всесильную святошу, а на деле – что, скажете, не от боли девка хромает, вдавливая себя в серые песчаные сугробы? убью тебя убью тебя убью тебя убью – Я никогда не проигрываю! – ревет, отхаркивая звуки, резкие и болезненно рваные, как гарканье охрипшей вороны, а костлявая рука отправляет Санта Терезу в полет. – Сдохни! Девушка оборачивается, и Нойтора чуть не рычит от удовольствия, когда ее движение становится чуть-чуть более резким, чем обычно, и совсем незаметно расширяются глаза за миг до того, как она в сонидо уходит от импровизированного копья. вот так-то! испугалась, сучка! Оружие, притянутое за цепь, возвращается к хозяину. – Успокойся, Нойтора, – и на лице уже ни намека на удивление и тем более на страх, а голос тонкий, мягкий, она похожа на зеленоволосую мышку, которую так и хочется прихлопнуть одним ударом и растянуть кишки до самого Лас Ночес. – Господин Айзен не одобряет сражения между Эспадами. – Да плевать мне на твоего господина Айзена! Сонидо – снова – меньше мгновения, в жалкий полумиг, пока он, моргая, прикрывает глаз. Нелл оказывается прямо перед ним, а потом его ломает и складывает пополам от прострелившей насквозь боли. Удар в живот – даже не клинком, просто ножнами. Рукоять Санта Терезы погружается в податливый песок под весом согнувшегося в бессилии и опершегося на нее арранкара. Капли отхаркиваемой крови пропитывают багряным песок под ногами. нет, дрянь, перед тобой я на колени не встану! – Успокойся, – повторяет она, не думая отступить назад, словно так уверена в безопасности, стоя от него на расстоянии полушага и одного вдоха, так близко, что его обнаженную побитую грудь опаляет горячий воздух. Неллиель всегда, даже снизу вверх смотрит на него, как на жалкую шавку, стерва… Потом она вздыхает – то ли разочарованно, то ли сочувствующе, и чем больше теплеет ее взгляд, тем больше Нойтора готов взреветь и разнести весь, к меносам, Уэко. И уходит. Медленно. Спокойно. На этот раз, наверное, уже ожидая любой внезапной атаки – и отчего-то уверенная в том, что ее не будет. Эта уверенность читается во всем ее выражении, когда она оглядывается на поверженного арранкара прежде, чем скрыться в серых песках. – Если хочешь драки, делай это не перед собранием Эспады. Господин Айзен опять устроит тебе выговор. – Заткнись! – орет Октава, но к тому моменту, как звуки вырываются из надорванной криком и боем гортани, на том месте, где притормозила Нелл, остается лишь ее полупризрачный образ, тающий пустынным миражом. Будто бы случайно – как всегда вовремя – возникший рядом Тесла едва успевает уклониться от жадного до крови клинка, призванного прогнать его прочь. Потеряв опору в виде Санта Терезы, Нойтора бессильно падает на песок и непереводимо грязно матерится, проклиная Трес самыми жестокими оскорблениями.***
– Почему? Неллиель открывает глаза под чернотой неба, косит туманный взгляд на сидящего рядом арранкара – потрепанного, злющего, как голодный волк, но все-таки терпеливо чего-то ожидающего, не покидая места. Желание сорваться читается во всем его положении, в частоте ритма, отбиваемого изогнутым носком по сухому песку, в звоне цепи периодически подергиваемого оружия. – Заткнись, – раздраженно обрубает Нойтора, так резко, словно она час говорит без умолку. Хотя казалось бы – она произнесла лишь несколько несчастных звуков, таким тихим голосом, что удивительно, как он вообще услышал что-то кроме неясного шелеста. Просто ее голос – выводит из себя. Как тогда, как раньше, как все время. Это ее идиотское почему? – с таким смиренным видом, с полуприкрытыми глазами, пропитанное не то жалостью, не то усталым удивлением. Нойтора никогда не разбирался в чужих эмоциях. Да и в собственных, надо признать, тоже. И вообще в том, как с кем выживать, не разбирается. Он просто почувствовал волнение реацу, за километры почуял пьянящий запах крови и хорошей битвы, и в сонидо рванул туда, откуда этим повеяло. А там – вторженцы в белых мундирах и горы трупов, полыхающие голубым огнем. И истекающая кровью Неллиель в ресурексионе. Нойтора не отдавал себе отчета в действиях, все решилось инстинктивно или, скорее, даже рефлекторно – снести головы стоящих над ней идиотов, разметать по песку оторопевших солдат и, убедившись, что никто больше не дышит, попытаться только рвануть туда, откуда так маняще тянет вражеской реацу и жарким боем… Но случайно скосить взгляд на потерявшую от слабости ресурексион побитую Нелл – и, грязно выругавшись, подхватить ее и потеряться в пустыне в противоположном направлении. А теперь он сидит над ней, едва пришедшей в сознание, и отслеживает на расстоянии, как гаснут один за другим огоньки духовной силы вторженцев. Не понимает, что и зачем делает. И что делать дальше – тоже не понимает. и свалилась же на голову, сучка… По грубой, но все-таки однозначной просьбе Квинты застывает тишина. Взгляд проясняется, а сощуренный до узкой щели глаз арранкара и каркающая резкость его голоса убеждают, что она действительно пришла в себя. Нелл тихо вздыхает, вглядываясь в беззвездное, чернеющее перевернутым омутом небо – сегодня оно кажется черным по-новому, и едва различимые разводы чего-то вроде облаков или далеких порывов пустынных ветров неестественно светлые, густые и низкие. Пустыня волнуется, бросая им в лица сухие песчинки. Что-то в Уэко Мундо идет не так. – Почему ты спас меня? – повторяет девушка, с тоской провожая взглядом легко соскользнувший с луны клочок облака-тумана. Нойтора вскидывается с таким выражением, будто у него спросили что-то совершенно очевидное и при том так же совершенно запретное: – Потому что тебя бы убили, дура! – Ну и что? Разве не этого ты хотел? Голос у Нелл все тот же, как и раньше, только хрипит немного от слабости и ран. Мягкий, снисходительный, одновременно кроткий и абсолютно уверенный. В ее интонации путается утверждение с вопросом, но за годы бессильного противостояния и ее вечного менторского присутствия призраком за спиной Нойтора очень хорошо научился различать каждый звук. Настолько, что даже нечто подрагивающе-постукивающее объявляется на подкорке от одной только неизвестной ранее нотки в голосе, и у самого в речи вперемешку с раздражением звучит смутное опасение. – Ты совсем тупая? – фыркает он и угрожающе напоминает: – Тем, кто тебя убьет, буду я. И только попробуй сдохнуть до этого! Вроде он должен ликовать оттого, что наконец-то смотрит на нее сверху вниз. Должно пробить долгожданным восторгом от осознания, что если он встанет сейчас – то легко припечатает ее сапогом к песку, вгоняя в серую крошку ослабевшее тело… Но это кажется неправильным. Не чужими стараниями. Не от чужой руки. Неллиель отчего-то едва улыбается краем губ, и так и хочется спросить – совсем что ли с катушек съехала, когда тебя побили, коза драная? – Значит, ты не так меня ненавидишь? – заключает она со странной, тихой радостью, словно ждала этого всю свою жизнь, а узнала в самый неподходящий момент, когда оказалось совершенно не до восторга. То есть, ничего такого, конечно, объективно нет. Но подозрение о несуществующем подтексте ее слов проносится в голове само собой, мелькает быстро, не позволяя даже ухватить себя за хвост, но как от кометы остается долгий, медленно гаснущий шлейф, от которого хочется плеваться. – Заткнись, я сказал! Нойтора всегда затыкает тогда, когда не может найти ответа. Особенно – когда ответа нет даже для себя самого.***
Если случайно заговорить с Нелл о прошлом, она уверенно оттарабанит, что со дня их прибытия в Генсей на постоянное место жительства прошло ровно семь лет, три месяца и двенадцать дней. Наверное, она помнит и дату их последней серьезной – насмерть – битвы, и дату вторжения квинси в пустоту уэкомундовских пустынь, и, не приведи ками, еще и дату своего прощания с Лас Ночес. Хотя бы об этом, к счастью, Нойтора от нее не слышал, да и остальное слышать бы не хотел. Он вообще не любит разговоры о прошлом и всегда обрывает их, ссылаясь на то, что без толку перемывать кости мертвецам, подразумевая под ними, видимо, собственные жизни на обратной стороне вселенной. Пару раз споткнувшись о его резкую реакцию, третьей попытки девушка предпринимать не стала. Хотя он шипит и ругается всегда одинаково, на дне узкого зрачка после очередного напоминания о прошлом она нашла следы ужасных терзаний. А так как разговоры о душевных муках с ним бесполезны, то лучше просто не задевать темы, их вызывающие. На том и порешали. В его картине мира все вообще до ужаса просто и ограничено моментом здесь и сейчас. Зачем перебирать снова то, что давно осталось позади, если они наконец-то освоились в настоящем? Изначально настроенный решительно против переезда, он так поразительно легко привык к новому месту и образу жизни, что на вопросы о том, не жалеет ли он о таких кардинальных переменах, арранкар крайне недовольно морщится и рычит. Хотя в Уэко Мундо они изредка возвращаются по старой привычке. То есть, возвращается обычно Нелл, страстно желающая навестить Харрибел и ее фракцию, а Нойтора просто тащится за ней, хоть та и просит его каждый раз остаться дома. Пусть почувствует, каково было ему, когда она не отходила ни на шаг. Защищать слабых, говорила? Вот и он – защищает. Слабую. Ослабевшую. Свою. Мало ли, какие еще твари там объявятся и снова решат подчинить себе Уэко. Добьют еще идиотку, а ему потом ищи невесть кого по всему миру живых… К слову, в том месте, которое они теперь зовут домом, совершенно не разгуляешься – хотя девушка бы с этим, на самом деле, не согласилась, потому что и теперь неугомонный арранкар умудряется находить проблемы еще в большем объеме, чем раньше. Но для него это все мелочи. Так что в Уэко Нойтора и сам не против заглянуть иногда – снять напряжение, поразвлечься, вырезать половину леса меносов на радость всему миру живых и Обществу душ, почувствовать вкус крови, насладиться опьяняющим азартом битвы… Данью прошлому – вызвать Неллиель на дуэль, с чистой совестью проиграть ей и, лежа на песке, всматриваясь пренебрежительно-раздраженным прищуром в тревожно склонившееся над ним лицо, угрожающим шипением напомнить, что дома он всегда выигрывает. Бросить на ее довольный победный смешок хриплое бесишь и заткнуть резким, почти что грубым поцелуем, повалив на землю рядом с собой. Чтобы не зазнавалась. Сначала Нойтора даже пытался страдать от того, что сдался и покинул духоту беззвездного края. То есть, страдать – в смысле беситься не столько на себя, сколько на каждого, кто попадется под руку, крушить все вокруг и обещать каждому разметать его кишки по трем мирам сразу. Потом пришлось признать, что как раньше все равно не будет, и смысла оставаться, следовательно, тоже нет. С поражением Айзена не стало Эспады, Лас Ночес и изрядно надоевшего, почти невыносимого, но уже привычного режима. Это его задело не сильно – хотя бы потому, что бога-самозванца он не то что не уважал, но точно недолюбливал его надменность. Так что без Владыки, надо сказать, стало даже легче. А вот с приходом завоевателей-квинси встала угроза для существования самого Уэко Мундо. Хотя бывший Квинта появлению вражеской армии был до безумия рад – однако, вытащив полудохлую козу из-под чужого огня и дождавшись, пока та, беспомощная, придет в себя, он потерял всех врагов. Солдат успели уложить сучки из фракции Харрибел, потом еще и рыжий вылез, сцепившись с главарем. Так что когда Нойтора убедился, что Нелл без него не отбросит – в буквальном смысле – копыта, и собрался присоединиться к бою, присоединяться было уже некуда. Он тогда вернулся и очень грязно матерился на извечную виновницу всех своих бед, а та улыбалась, как дура, повторяя, что он не такой злодей, какого из себя строит, раз спас своего главного врага. Нойтора вогнал Санта Терезу в песок над ее обессилевшим телом. Посмотрел сверху вниз. Презрительно плюнул. Ушел. А с разборками между шинигами и квинси, не имеющими к ним, арранкарам, прямого отношения, вообще все в жизни пошло наперекосяк. Сначала странный шляпник крайне заманчивыми обещаниями уговорил их с Гриммджоу участвовать во всей этой заварухе; Нелл уговаривать даже не пришлось, потому что та, как только увидела рыжего, бросилась к нему на шею, радостно вереща. Нойтора тогда поймал себя на отчетливом, неудержимом желании снести его патлатую голову одним взмахом Санта Терезы и швырнуть ее девушке в ноги, но удержался. Рационального объяснения этому порыву, кроме того, что Куросаки бесит его до скрежета зубов, он не нашел, но быстро забил, потому что пришлось включать мозг для решения более важных проблем. Например, ради тысячи и одной причины не прикончить разрелизившуюся козу в разгар тяжелого боя против общего – вроде бы общего, хотя менос его разберет, кто там против кого – врага. От совместных заданий арранкар отвык еще давно, но тут снова пришлось сработаться, особенно когда противник оказался трусливее и, как следствие, хитрее, чем предполагалось, и хочешь не хочешь – а спину друг другу прикрывать надо. Он обещал ни за что ее не спасать и орал, что его защищать тоже не надо, но в пылу битвы все решалось само собой, и клинки, независимо от хозяев, звенели в унисон. Потом, с победой над менос-знает-чем (в объяснениях и подробностях главный головорез бывшей Эспады не нуждался – ему достаточно было знания, что кучку придурков в белых мундирах нужно превратить в кровавое месиво), он собирался вернуться в разгромленное Уэко, благо пустые созревают там с огромной скоростью и скучать все равно не придется. Но Нелл, воодушевленная после битвы, трепала его за рукав и убеждала, что возвращаться смысла нет, и с тем же успехом можно остаться здесь, тем более что у Урахары есть для них отличное решение. Что за менос дернул его тогда согласиться – Нойтора не понял, но в гигай влез. Просто потому что действительно ничто и никак не имело уже смысла. Потому что в Уэко даром что пустых куча – а не найдешь среди них ни одного достаточно сильного противника, не говоря уже о его сознательности. А тут хотя бы Неллиель под боком, как вечный его враг. И вот теперь – семь лет, три месяца и двенадцать дней под одной крышей. Узнай Нойтора о таком будущем при жизни в Уэко – скорее бы убился, чем согласился существовать рядом с ней. В Генсее сам мир располагает к тому, чтобы успокоиться и остепениться – иначе он бы здесь просто не выжил. Ему непривычно, но он понемногу невольно начинает подстраиваться и сам не замечает постепенности изменений, однако годы среди людей делают и его самого чуть-чуть похожим на человека. И теперь он смотрит на Нелл, сверкающую перед ним беззаботной улыбкой, и никак не может понять – почему раньше не видел ее такой? Он ненавидел Трес с первой встречи, с первого слова, с первого дня в Эспаде. Один взгляд на нее взрывал внутри такую дикую, неудержимую ярость, что просто удивительно, как устоял Лас Ночес под его напором. Но откуда эта ненависть взялась – Нойтора не мог себе объяснить; то есть, он и не пытался. Только когда неугомонный Тесла в очередной раз попытался выяснить причину бешенства тогдашнего Октавы, в голове всплыло что-то о том, что женщина не должна быть сильнее мужчины. Это показалось похожим на правду, и арранкар утвердил удачную идею, правда, не обращая внимания на то, что к Харрибел, занявшей место пропавшей из дворца без вести Одельшванк, у него нет ни грамма подобного чувства. Он стремился доказать свое превосходство над Третьей настолько, что пошел на самые извращенные уловки. Вот только каждый раз, когда он мог бы ее убить, успокоившись однажды и навсегда, на последний удар не поднималась рука. Хотя бы тогда, после атаки квинси, когда Нойтора стоял над ней, израненной и беспомощной, гордым спасителем, когда мог бы прикончить одним ударом или растянуть предсмертные муки на невыносимо долгие часы – он почему-то не испытывал никакой радости. И Нелл вдруг перестала быть мерзкой и вызывала только какое-то бессильное раздражение, безо всякого кровожадного желания… Или даже еще раньше, в тот день, когда Нелл его – в очередной раз – спасла. Когда звероподобный шинигами рассек почти пополам его тело. Когда он закрывал глаза, зная, что умирает… И открыл, встретив ее тревожный, тогда еще детский взгляд с примесью чего-то такого, что на человеческом языке, наверное, имеет обозначение заботы – только арранкар таких слов знать не мог. Он лишь грязно выругался, послал ее ко всем меносам, каких вспомнил, и как только хватило сил – ушел прочь, пригрозив убить, если та сделает за ним хоть шаг. Прикончить ее в форме ребенка Нойтора мог бы одним ударом. Но после собственной недо-смерти почему-то делать этого не захотелось. После этого до самого вторжения в Уэко он с ней не встречался. Уходил в сонидо сразу, как только чувствовал знакомую реацу. Не потому что боялся – просто до тошноты не хотел ее видеть. Неллиель, вспоминая о прошлом в уютной комнате их генсейского дома, подумает о том, что он, на самом деле, боялся видеть не ее – а самого себя. Но Нойторе она об этом не скажет. Девушка не уверена в правильном понимании того, что с ним стало. У нее в голове десятки и сотни вариантов, от чудес взросления и самосознания, от несвойственного таким бессердечным существам, как они, чувства стыда – до магического воздействия гигаев, которые – а вдруг? – делают их носителей более похожими на людей. Впрочем, не так важно, почему, важнее – как. Нойтора не теряет привычной вспыльчивости и грубости, да и на нее как взглянет порой – мурашки по коже. Но все-таки он становится чуть спокойнее, чуть тише, чуть будто бы даже живее, хотя все еще наотрез отказывается с ней разговаривать и все предпочитает решать так же, как раньше – грубой силой. Или не очень грубой – просто поцелует, фыркнет и уйдет. Будет ругаться на ее нежности, сначала покрывая трехэтажным матом, потом, привыкнув, просто ворча. Нойтора не говорит об этом с ней, но к нему самому понимание понемногу приходит. Он никогда не видел Неллиель такой – живой, светлой, яркой. Никогда не думал, что к ней может быть хоть что-то, кроме раздирающей глотку злобы и ненависти, кроме презрения и желания в следующей битве всадить клинок туда, где у человека должно быть сердце. Началось это, наверное, тогда, когда пришлось встать плечом к плечу против квинси, невольно друг другу помогая. И ничего, вроде бы, нового, такими же были и их многочисленные общие задания много лет назад, пока оба оставались в Эспаде; но тут она впервые не стремилась показать превосходства, упрекнуть в манере ведения боя или демонстративно спасти. Что все-таки изменилось, ее отношение или его поведение – толком и не сказать, но результат один – они вдруг увидели друг друга совсем иначе, и это открыло первую страницу новой истории. Нелл оказалась добродушной, открытой и веселой, одновременно по-девичьи нежной и при том неумолимо сильной духом. Нойтора – вредным, вспыльчивым, своенравным, но по-своему искренним, хотя и предпочитает до сих пор вместо слов угрожающе шипеть или демонстрировать костлявый кулак. Вслух скажет – да плевать на тебя, что хочешь делай, только меня не трогай, а подумает удовлетворенно где-то за пределами сознания – наконец-то ты смотришь как на равного. Нойтора не знает слова любовь. От насмешливого оскала Гриммджоу он отмахивается тем, что эта дура просто к нему прикипела, и вообще, она его ужасно бесит, но он просто привык, что та все время где-то рядом вьется, и не более того. Зато Неллиель, перечитавшая уже все любовные романы, которые смогла стащить у Орихиме, красивых слов знает много. Рассуждая о поведении Нойторы, она подметит с благодушной полуулыбкой, что богомолы – существа крайне непредсказуемые, и любовь богомола, должно быть, тоже очень специфическая. А потом признает, что и сама, в общем-то – коза. И что любить его – лучше, чем ненавидеть и жалеть.