***
Капитан Кучики единственный, про чью неудачу не скажут “проваленная миссия”: капитан Кучики никогда не проигрывает. У капитана Кучики просто что-то пошло не так, и задание, на которое он вышел в паре с капитаном Ичимару, отказавшись от сопровождения лейтенанта и офицеров, оказалось.. не слишком успешным. Ренджи смеялся долго, рвано и хрипло, когда услышал такую трактовку абсолютного краха аристократа. Проиграть слабому врагу, позволить побить себя до полусмерти – и все из-за дурацкой гордости. В здравомыслии капитана он иногда очень сомневается, а еще – ужасно бесится на него за такие выходки. Вообще Кучики его раздражает до скрежета зубов. С каждым днем все больше. Теперь, привалившись к стене в пустой палате, Абарай долго-долго немигающим взглядом смотрит на капитана. Тот, кажется, чувствует кожей это пристальное наблюдение и делает вид, что до сих пор спит, только бы избежать встречи глазами – вот только лейтенант знает, что это не так. Терпения, впрочем, в шестом отряде не занимать никому, и дрожащая напряжением тишина зависает надолго. Кучики первым устает от этой молчаливой пытки – ну надо же, мистер я-никогда-не-разговариваю-без-жизненной-необходимости наконец понял, как угнетающе действует тишина – и обреченно вздыхает. Подбирать слова – надоело. Абарай, в конце концов не выдержав невысказанной высокомерной насмешки над своим упорством, раздраженно сплевывает сквозь зубы: – Идиот ты, Бьякуя. – Ренджи? Кучики приоткрывает глаза, и очевидное недоумение возникает в них на тончайшей грани заточенного лезвия: после такого только упасть на колени и трижды извиниться, чтобы иметь хоть какой-то шанс избежать жестокой кары. Лейтенант, будьте уверены, знает об этом не понаслышке, знает как никто другой, и именно поэтому ржавая крошка сверкающего взгляда теперь примешивается к резкости хриплого голоса, царапая уши и терзая сердце – если оно у Бьякуи вообще есть. – Не надо так на меня смотреть, – жестко отрезает он. – Я не скажу – никто не скажет. Мне твоя аристократическая дурь поперек глотки уже стоит, – Абарай доказательно проводит по шее ребром ладони. – И ладно бы только я – служба там, отряд, правила и все такое. Я-то лейтенант, в конце концов, привык уже, мне ничего не будет. А над сестрой ты зачем издеваешься? Что-то очень быстрое, незаметное, неприемлемое проносится искрой в широко распахнувшихся на мгновение глазах капитана – что-то между удивлением и будто бы даже искренним испугом. Впрочем, он тут же прячет внезапную искренность за шторами бледных век и бесстрастно роняет: – Я не понимаю, о чем ты говоришь. – Конечно, не понимаешь. Потому что ты, Бьякуя, самодовольный кретин, – более унизительного пинка под ребра аристократ, наверное, еще никогда не получал; праведный гнев серебрит стальной взгляд, но Ренджи щерится в ответ, напирая бесстрашно: – Да сколько хочешь глазами сверкай, не боюсь я тебя, ты ж сейчас даже с постели встать не можешь, чтобы меня заткнуть. Потом хоть в отставку отправляй, а я все равно скажу, потому что если бы ты это понимал – то сейчас бы и не валялся тут при смерти от парочки слабеньких адъюкасов. Если бы Бьякуе не хватило привычки и силы воли, его бы, наверное, перекосило от слов лейтенанта. Абарай тоже прекрасно это осознает. Уже не хватает стойкости даже задержаться на месте, и он медленно, почти угрожающе, словно тигр к беспомощной жертве, подступает к капитану – для полноты образа остается только оскалиться и вздыбить загривок. – Что, обидно, да? Где бы ты сейчас был, если бы мы с Рукией не успели? Тоже мне, гер-рой нашелся, – сцеживает он сквозь зубы, приглушив тон, а потом вдруг продолжает нахлынувшим новой волной возмущением – исключительно собственным, лейтенантским: – Или решил, что на этого белобрысого гада можно положиться больше, чем на товарищей? – Прекрати сейчас же, Ренджи, – Кучики возвращает голосу рубящую холодность, насколько позволяет состояние – хотя выглядит он, наверное, более чем нелепо, когда, израненный и беспомощный, пытается строгостью тона надавить на крепкого, здорового бойца, способного сейчас одним ударом переломить ему хребет. – Нет, это ты прекрати, – тут же перебивает лейтенант, не давая и слова вставить. – Заткни хоть раз свою гордыню в задницу и послушай меня. Мне плевать, я твои замашки терпеть научился, отряд тоже удержать могу, пока ты тут пытаешься не подохнуть. А Рукия с ума сходит каждый раз, когда ты пропадаешь менос знает куда, места себе найти не может. Ей не нужна твоя хваленая гордость, понимаешь? Он рычит в лицо Бьякуе, даже не замечая, что тот – совсем неестественно для себя – не пытается отвернуться и смотрит широко открытыми глазами, впитывая каждое слово, будто в сознании все переворачивается вверх дном и рушится без шанса на спасение непоколебимый, вековой внутренний мир. Еще бы, если и после такого мозги на место не встанут – его, наверное, нужно будет собственными руками придушить. Абарай ловит яркую искру в неясном сером взгляде и, будто опомнившись, отходит от койки: видимо, боится всерьез поднять на раненого руку. Палату до противоположной стены он пересекает в три широких шага, чтобы остановиться в углу, рывком развернуться и прорычать, сверкая горящими глазами: – Ей ты нужен, живой и здоровый. Пусть такой же мерзкий, как обычно, но хоть живой. Какого меноса нам всем твое геройство? На эмоциях он не отдает себе отчета во внезапной отсылке на нас. Тихий скрип двери заставляет тут же прикусить язык и дергано обернуться, приглушая полыхающий взгляд. На пороге замирает Рукия и взволнованно осматривает палату. Ренджи скрипит зубами, но задерживаться не рискует, да и незачем больше. Только бросает сверкающе-злобный взгляд на капитана, который ловко избегает встречи глазами, и уходит, хлопнув дверью. Вернувшись в казармы, он никак не может успокоиться. Сон не идет – долго и упорно. Перед глазами стоит оживший внезапно взгляд капитана, в котором сквозь расколотые ледники привычной сдержанности пробивается нечто совершенно странное – тревога ли, растерянность, волнение? Абарай не понимает, но отчего-то чувствует, что эта деталь имеет огромное значение. Стоит зацепиться за одну мысль – гневная тирада в голове завывает с новой силой, только поверх марева собственной злости всплывает образ Кучики в больничной палате. От одного воспоминания – жутко корежит. Еще более бледная, чем обычно, кожа подобна холодному мрамору; весь в бинтах, кое-где пропитавшихся кровью, с враново черными на фоне белизны волосами и длинными угольными ресницами, скрывающими неясный взгляд – Кучики буквально походил на восставшую из небытия мумию, и зрелище это откровенно пугающее. Он, может быть, просто драная руконгайская псина, и поэтому не понимает романтики смертельных ранений ради боя в одиночку. Да пусть бы сколько угодно Бьякуя развлекался, раз ему это так нравится – но он, менос его дери, капитан, он отвечает за отряд, к чему здесь рассуждения о гордости? Впрочем, только ли в этом дело – сказать сложно. Абарай, наверное, никогда не ответит себе, почему его так тревожит слепая самоотверженность капитана.***
После своей определенно дерзкой выходки Ренджи ждет возвращения капитана отчего-то слишком нервно – как оказывается, не зря. Хотя что-то смутно похожее на надежду на миг проносится в сознании, когда он встречает Кучики утром в кабинете… Капитан на него даже не смотрит. Как всегда. Как обычно. И это одновременно бесит – и дает надежду на то, что еще не все потеряно, еще, может быть, у него есть шанс, может… – Абарай, – холодно бросает Бьякуя спустя полчаса гробовой тишины – видимо, пока разбирался с завалами документов за время своего внепланового перерыва. Ренджи тут же вскидывается, краем сознания наивно надеясь на что угодно кроме, но замечание сухое и строгое: – Расписку на стол до вечера. Вот как, значит… Значит, решил просто от него избавиться. Ну да, отличное решение. Удобно. Легко. Лейтенант – в дерьме, а сам – в белом. Определенно. Такого исхода Абарай ожидал, даже написал заранее, но отчего-то в моменте простреливает жгучей злобой – это позже он поймет, что сердце, на самом деле, терзает беспощадная, глубокая обида. А сейчас – сейчас даже руки дрожат. От злости. И голос срывается – тоже от злости. – Да пожалуйста! С размаху бьет по капитанскому столу, припечатав к нему неровно исписанный лист. Разворачивается. Уносится в шунпо. Вечером пьет, по традиции, с лейтенантами у Мацумото – пятница все-таки, пускай и далеко не такая беззаботно веселая, как у товарищей. В этот раз ему точно не помешает развеяться и отвлечься. Назойливые мысли даже ненадолго покидают дурную голову, пока не бьет по звенящей пустоте полупьяного сознания невинное любопытство: – А у тебя как дела, Абарай? Ренджи мгновенно меняется в лице. – Лучше всех, – рычит он сквозь зубы, красноречиво сверкая глазами. Вот уж что, а держать себя в руках и хоть сколько-то сдерживать эмоции он точно не умеет. – Все так плохо? Лучшим решением было бы, пожалуй, промолчать вовсе. Усмехнуться, махнуть рукой, бросить что-то неопределенное в духе “служба надоела”, “да ладно, разберусь” или “вот бы в отпуск”. Или даже “капитан достал”, на самый крайний случай – всем известно, что начальство лейтенанты на общих попойках поносят только так, и никого бы это не удивило. Вот только саке обнажает чувство и развязывает язык, и Абарай, безвольно поддавшись вновь накатившим эмоциям, выкладывает историю от начала до конца, приправляя ее оскорбительными комментариями в сторону Кучики. Товарищи выслушивают на удивление молча, не влетая неуместными шутками и непрошенными советами. Только на словах об Ичимару Кира едва заметно морщится, но, чтобы друга не тревожить, тоже не встревает. Тем более что его эта выходка капитанов задела не меньше: сам был готов Гину разнос устроить за глупость и беспечность. Гин бы посмеялся, поиздевался, но понял. А вот Кучики, увы, не прощает. – Ну и чего ты бесишься? Переведут – и хорошо, сам же страдаешь все время… Или чего? Влюбился, что ли? Абарай даже не понимает, кто говорит; это и не имеет значения. Сказано-то, конечно, в шутку, искренне и безобидно, тем более по пьяни, вообще без намека на серьезность… – Что? В него?! Да еще чего!.. Он тут же обрубает неловкое предположение протестующим воплем – товарищи смеются почти спокойно, узнавая взрывоподобные реакции: если он до сих пор похож на себя, значит, не все так страшно. Только долго, пугающе долго мысль, высказанная совершенно нелепо, не выходит из головы. Да еще и Кира, всегда бывший к товарищам особо внимательным, провожал после пьянки таким взглядом… Ренджи никогда не признает, что его бешенство растет из острой, болезненной обиды, протяжно ноющей под ребрами от равнодушия Кучики. И ни за что не признается – даже себе – в том, что к капитану у него несмело ноет на дне грудной клетки что-то кроме желания однажды его превзойти.