***
Все, кроме дождя. Ничего, кроме дождя. Только шелест частых капель по лужам, гудящая где-то на фоне боль во всем теле и горящий встревоженный взгляд. Лирика или знамение, злой рок или надежда на спасение – кто его знает, чем была эта встреча? Готовясь к долгому и очевидно сложному разговору с сыном, Ишшин невольно ловит себя на мысли, что за двадцать лет так и не смог найти ответа даже для себя. Может быть, это особая слабость – отказаться от поиска правды, принять прошлое как должное и неизбежное. Он никогда не считал, что просто плывет по течению, и привык бороться всегда и за все, но именно сейчас, именно в этом казалось недопустимым и неуместным искать объяснения. По крайней мере, это облегчает груз ответственности и ослабляет тянущее чувство вины, поселившееся с ним до самой смерти – и даже дольше.***
Снизу кричит чем-то встревоженная лейтенантша, обещая сбросить капитана с дерева лицом вниз и силой заставить пойти за работу – а за закрытыми веками горят ясные карие глаза и звенит в ушах чистый голос: – Я Масаки Куросаки. Квинси. Он увидел ее единственный – и наверняка последний – раз. Может, именно поэтому светлая улыбка девушки до сих пор не выходит у него из головы. Капитан Шиба, конечно, никогда не отличался особой ответственностью и серьезностью, что неоднократно подмечал не только строгий малыш Тоширо, но и его крайне беззаботная лейтенантша, однако даже для него ходить в самовол было недопустимым… До того самого дня. как жаль, что мы не успели поговорить. я должен бы встретиться с ней… Что больше поразило его в юной квинси – он не может определить ни словом, ни образом. Просто она появилась из ниоткуда, ворвалась в ночь, как стрела, пущенная священным луком, в дождливую пустоту города, в смертельный бой раненного предателем капитана и – в его молодое, горячее сердце. Несомненно, ее отвага и жертвенность привлекли внимание в первую очередь – у Ишшина до сих пор не укладывается в голове, что она, будучи квинси, выступила против врага с абсолютной готовностью отдать жизнь, чтобы спасти шинигами, – но если бы все было так просто, то эта история занимала бы его мысли не больше, чем любая серьезная стычка. А серьезные стычки, как и большая часть служебных обстоятельств, не обещающих в перспективе повторения, в его памяти совершенно не задерживаются: он объясняет свою забывчивость тем, что не любит запоминать плохое. Да и вообще на все что угодно у него память под стать образу жизни – по-молодецки шальная, постоянно вздернутая, чуть-чуть рассеянная и растерянная, такая, что ни через пару часов, ни через пару лет, ни даже через пару сотен ни одно событие не восстановит без жуткого искажения. А тут – в сознании все вдруг выстраивается ровно, гладко, выверенно до последней детали. В том ли дело, что противник был удивительный, или адреналин ударил в голову, или просто обстоятельства такие, что волей-неволей въедаются в мозг необъяснимой фантастичностью? Рассудок говорит – я должен ее поблагодарить, а сердце шепчет – я хочу видеть, как она улыбнется. Невидимой стрелой квинси пронзает сердце острая, жгучая вина, когда взгляд падает на дыру, терзающую грудь Масаки. Как мог позволить ей подставиться под удар? Как мог подвергнуть ее опасности? Как посмел? Надрывающийся голос Рюукена добавляет тревоги, хотя самообладания на первые несколько мгновений хватает, пока не мелькает на горизонте призрачный шанс на лучший исход. Лучший исход вырисовывается полосатой шляпой Урахары Киске. Враг Общества душ, предатель Сейрейтея. Последняя надежда. Капитан Шиба никогда не отличался особенной ответственностью, но нарушение незыблемых законов шинигами всегда определялось им как невозможное и недопустимое при любых обстоятельствах. Даже его неудержимая фантазия не могла предположить никаких условий, которые всерьез потребовали бы отступления от клятвы и тем более – союза с предателем и изгнанником. До этого самого дня. Реальность оказалась более жестокой, чем любые, самые невозможные и пугающие ожидания. мне просто надо перестать быть шинигами и защищать ее всю жизнь? конечно, я готов! Словно его мнения не спрашивают, или он не спрашивает сам себя. Решение приходит независимо от его желания, существует в нем самом, словно он вовсе с ним родился. Разом оборвать нить собственной жизни, чтобы перевязать ею чужую душу. Отречься от всего, что стояло незыблемой опорой и не имело шанса даже пошатнуться. Бросить собственную судьбу на алтарь неизвестности и пустоты, открывая глаза в опустевшем внутреннем мире и прощаясь с ним однажды и навсегда. Звучит совершенным безумием; он бы и сам не поверил, если бы когда-то услышал подобное о своем будущем. Капитан Шиба – раньше, а теперь – Ишшин Куросаки никогда не был отчаянным и безрассудным жертвенником, согласным на потенциальную личную катастрофу ради абстрактного, неподтвержденного шанса неизвестно даже, чего именно. До этого самого дня. Рассудок говорит – я перед ней в долгу, а сердце шепчет – я не позволю погибнуть той, кого люблю. К тому моменту, когда Масаки приходит в сознание, он успевает ответить себе на все вопросы. Хотя вернее будет признать, что вопросов не останется вовсе – все как-то совершенно перестает иметь значение. Отмазка придумывается на ходу, а несуществующие каналы телепатической связи пытаются добраться до юного Тоширо поздравлениями с назначением. Готейское прошлое саднит, но не терзает, да и новая жизнь складывается сама собой – иногда с трудом и со скрипом, еле-еле тащится, как старая, прогнившая, несмазанная телега, иногда наоборот – несется веселой колесницей, так, что он сам за ней едва поспевает. Но важно не это – а то, что теперь Масаки ему улыбается. Ишшин не берется объяснять себе, что чувствует девушка, что думает обо всей их безумной истории – а спрашивать не рискует, чтобы не задеть незажившую общую рану. Единственное, в чем он уверен – это то, что она знает все до последней детали, будто читает в его глазах каждое следующее мгновение. Но словно это тоже – так и должно быть. Все на свете – совершенно неважно, и вынести он ради нее готов сколько угодно. Масаки ворвалась в его жизнь священным светом стрелы квинси – и обратилась в ней всепринимающим, всепрощающим, ласковым солнечным теплом. Это ли не счастье – до последней минуты защищать любимую?***
Ишшин медлит, завершая историю – самое важное о том, что терзает сейчас сына и требует полного понимания, глубокого осознания и срочного решения, он уже рассказал, а прерываться на лирику, когда война вот-вот прокатится по трем мирам безжалостным, все на пути уничтожающим огнем – глупо, бесполезно… Но – необходимо. пока я был капитаном, Мацумото частенько трещала мне о романтике, принцах на белых конях и любви с первого взгляда, начитавшись в очередной раз генсейских романов. я никогда не любил эти глупости и всегда от них отмахивался. но знаешь, Ичиго, от чего мы отворачиваемся – то нас и настигает… эта глупость перевернула всю мою жизнь. я полюбил твою маму, Ичиго, наверное, с самого первого взгляда. я говорил, что мне будет стыдно, если она пострадает из-за моих сожалений – но на самом деле все даже не так. просто я ни о чем не жалею. я знал, за что сражался, Ичиго, и поэтому не колебался ни минуты. я сражался за счастье Масаки и наших детей. если ты знаешь, чьей улыбке не позволишь погаснуть, твой клинок никогда не заржавеет.