Тебе кажется

      — Твою мать!              В голове писк и скрежет, перед глазами пыль и звёзды.              Антон тянет руку вперёд, просто чтобы убедиться, что рука у него всё ещё есть и он её всё ещё чувствует. Рука есть — расплывчатая и липкая, она шевелит пальцами прямо у него перед лицом, и на ладони почему-то краснеет ожог. Тогда Антон решает, что пора усложнить задачу и подключить остальные части тела. Ориентироваться сложно, мир перевёрнут вверх ногами, а из звуков до него долетает только чей-то очень далёкий сдавленный мат.              Антон толкает себя вперёд, на четвереньках продвигаясь по потолку микроавтобуса к выходу. Мир потихоньку обретает чёткость, но легче от этого не становится.              Так, хорошо, они перевернулись.              То есть ничего хорошего, кроме того, что звон в ушах потихоньку проходит, и Антон начинает понимать, что произошло.              Он задерживается у выхода, помогая вылезти Позову, который, судя по открытым глазам, в сознании, но до его степени понимания реальности ещё не дошёл.              Снаружи Стас тяжело дышит, опираясь обеими руками о покорёженный бок перевёрнутого микроавтобуса. Арсений сидит на обочине чуть поодаль с широко открытыми глазами и сочащейся из рассечённой брови кровью.              Антон медленно оглядывается в поисках Серёжи с Оксаной, боясь спровоцировать очередной взрыв гула в голове. Ответом на его незаданный вопрос становится хруст трескающегося стекла, и, пару глухих ударов спустя, одно из задних окон машины вылетает, выпуская на свободу поцарапанного Серёжу.              Матвиенко кажется бодрее всех, он сразу поднимается на ноги, отряхивает одежду от пыли и осколков, попутно начиная диалог:              — Что это было, блядь?              Хороший, конечно, вопрос.              — По-моему, лось, — каким-то бесцветным голосом отвечает Дима.              Он, кажется, в шоке: лежит на земле, у самой двери автобуса, и смотрит в небо, почти не мигая. Но хотя бы разговаривает.              Серёжу ответ как будто не устраивает как минимум потому, что никакого лося рядом с машиной нет, ни живого, ни мёртвого:              — Откуда тут лоси? Стас, ты за рулём был. Что это за хуйня была?              Шеминов сейчас не похож на человека, который может ответить на такие вопросы. Который может ответить на любые вопросы.              Что случилось? Они ехали на концерт в Архангельск, Стас в какой-то момент отвлёкся от дороги, и микроавтобус перевернулся, радостно нырнув в придорожную канаву.              Но Стас не может из себя выдавить, что они попали в аварию, потому что он перестал смотреть на дорогу, поэтому он просто мычит:              — Я не знаю, — и пытается продышать приступ тахикардии, выламывающий рёбра изнутри.              Антон отходит к противоположной обочине, чтобы взглянуть на картину целиком и оценить весь масштаб пиздеца, в который они попали. Автобус не просто покоится на крыше — бок помят, стёкла потрескались или разбились. Ощущение, что они сальто в воздухе сделали, прежде чем приземлиться.              Тройной, мать его, тулуп.              Последний аксель, ха.              Антон на автомате тянется в задний карман за смятой пачкой сигарет. Внутри зажигалка треснула немного, но, кажется, пока не течёт. Сигарет осталось мало, но если когда и закурить, то сейчас.              Шастун затягивается, а затем переводит взгляд на Арсения рядом, сверлящего взглядом мятый бок микроавтобуса. Тот почти не моргает и пока не сказал ни слова. Антон молча протягивает ему свою сигарету.              Попов не курит, по крайней мере, в дни, когда не наступает конец света. Но сейчас, кажется, один из дней, когда можно, поэтому он сигарету принимает, затягивается и только после этого переводит взгляд на Шастуна.              Антон не знает, как выглядит сам, но вот ребята выглядят довольно плохо: у Арсения лицо разбито и кровь по шее залила белую футболку; Серёжа весь в ссадинах, будто его по асфальту тащили; Дима всё лежит, как бы не было сломано чего; у Стаса руки все в порезах, наверное, лицо закрывал; Оксана…              Оксана.              Антон растерянно шарит взглядом по дороге.              — Ок… сана.              Его голос звучит негромко, но все поворачивают головы, словно только сейчас поняли, что девушки среди них нет.              Серёжа опускается на четвереньки, через своё разбитое окно заглядывая обратно в салон.              — Её тут нет!              Словно не веря, Стас отрывается от борта и тоже заглядывает внутрь, но уже через дверь, и обратно возвращается не менее потерянным.              — Может, она первой вылезла и пошла помощь искать? — предполагает Антон, вертя головой.              Стал бы он уходить от места аварии, не убедившись, что ребята в порядке? Не стал бы, но вдруг Оксана увидела проезжающий мимо автомобиль и поспешила попросить о помощи?              Стас уверенно лезет в карман за телефоном, но быстро начинает хмуриться:              — Связи нет.              — Да потому что говно твой Мегафон! — ворчит Матвиенко, доставая свой телефон, но и его выражение лица быстро меняется. — И мой МТС — тоже говно.              У оставшихся троих Билайн — и, судя по нулю палочек, он тоже не озаботился тем, чтоб расставить свои вышки в этой глуши.              Антон набирает 112, набирает уверенно, этот номер же даже без симки работает…              В Москве. В Москве всё работает. А здесь возвращает мерзкие, режущие ухо гудки, складывающиеся в мелодию ошибки.              Вот теперь стоит волноваться по-настоящему. Связи нет, машины нет, Оксаны нет. Концерт в Архангельске запланирован только на завтра, а значит, сегодня их даже не хватятся. А вместе с тем скоро начнёт темнеть, и тогда они уж точно рискуют в этой глуши застрять надолго.              Навечно.              Ещё минут двадцать уходит на то, чтобы обойти вокруг машины, крича на пять голосов имя Оксаны.              Не могла же она уйти в лес? Может, кто-то подбросил её до ближайшего населённого пункта? Антон ловит себя на том, как ему неуютно от того, что из всех шестерых пропала именно молодая девушка. Если бы потерялись Стас или Поз, за них бы вообще волноваться не пришлось (ну то есть не вообще, но заметно меньше), но Оксанка, вдруг она нарвалась на… не очень хороших людей?              Думать об этом не хочется, и Антон старается не думать. Лучше вместо этого сосредоточиться на том, что делать дальше.              — Когда была отворотка на эту дорогу? — задумчиво потирает подбородок Серёжа. — Давно?              — Солидно, — морщится Стас. — Ты думаешь, вперёд или назад идти?              — Да сзади нихуя нет, — замечает потихоньку пришедший в себя Позов. — Спереди, вероятно, тоже нихуя нет, но мы хотя бы не знаем этого наверняка.              Им повезло хотя бы в том, что руки-ноги ни у кого не переломаны, и они могут идти. Правда, сколько придётся идти до первого столкновения с цивилизацией, никто из них не представляет.              — Ща-ща, подожди, — Серёжа вертится на месте, разглядывая тонущую в зелени стрелочку на экране смартфона.              — Это что, карты? — в голосе Антона звучит чуть ли не возмущение. — Интернета нет же.              — GPS без интернета работает, — отмахивается Матвиенко. — По спутникам.              — И чё чё, — оживляется Стас, заглядывая Серёже через плечо. — Работает?              Радости на лице Матвиенко почему-то не видно.              — Ну как тебе сказать… Работать-то работает, но у меня же карта этой местности не скачана. Поэтому я тебе могу сказать только, что мы, — он пальцами отдаляет карту на несколько шагов сразу, — где-то под Архангельском.              Эта новость ни для кого не новость.              Не остаётся ничего, кроме как вытащить рюкзаки из автобуса и идти по дороге вперёд, надеясь выйти к какой-то более внушительной автомагистрали.              Стас припускает вперёд, словно его топливо — это ярость, он явно выбирает злиться на ситуацию, чтобы не бояться. Сережа с Димой идут спокойно, вертят головами по сторонам, пытаясь разглядеть намёки на цивилизацию. Арсений вот только отстаёт.              Антон замедляет шаг, чтобы убедиться, что Арс не тащится сзади один, небезопасно это как-то. Рассматривает его разбитую голову — может, сотрясение?              — Ты как? — тихо спрашивает Шастун, аккуратно толкая Арсения локтем.              — Порядок, — он так говорит обычно, когда нихрена не порядок.              Размеренное шарканье шагов по засохшей грязи гипнотизирует, словно звук метронома: тик-так, тик-так.              — Щас дойдём до деревни и всё порешаем, — Антон старается, чтобы его голос звучал жизнерадостно, но врать получается отвратительно — страх сочится из каждого слова.              — У меня предчувствие, ну очень плохое, — не переводя на него взгляд, шепчет Арсений.              — Из-за Оксаны?              Попов мотает головой:              — Из-за всего.              Переубеждать его тупо. Говорить, что всё будет хорошо, поводов нет. Не знает Антон, как всё будет. Может только сказать, что уже достаточно пиздец и хуже быть не может, но не говорит.              Хуже быть может.              Собирающиеся у горизонта облака могут оставить их в лесу ночью промокшими — только если возвращаться в перевёрнутый автобус, спать на битом стекле. Оксана может не найтись.              Оксана.              Они идут так минут двадцать, и никакого следа Оксаны нет. Что, если они разошлись в разные стороны? Она пошла назад, а они бросили её. Одну.              Деревья по бокам от дороги клонятся друг к другу, смыкая зелёный тоннель, но вдалеке, в конце этого тоннеля, виден свет. Есть надежда, что там что-то изменится, будет какая-нибудь развилка со знаком или просёлочная дорога впадёт в шоссе.              Но надежда оказывается ложной, потому что там, где заканчивается лес, начинается река. Настоящая грёбаная река, без всякого моста, просто течёт себе поперёк и никого не спрашивает.              Стас реку видит первым, а остальные её не видят, а слышат, и звучит река так:              — Твою мать, блядь, сука, блядь! — голосом Шеминова.              Река не выглядит ни глубокой, ни широкой — можно перейти спокойно, если, конечно, у тебя с собой смена обуви, белья и штанов есть, потому что воды там где-то по пояс.              Стас совершает дежурный обход — на несколько метров отходит вправо, а затем — влево, чтобы убедиться, что моста не видно. Когда он возвращается к исходной точке, Серёжа уже стаскивает с себя кеды, матерясь себе под нос.              — Да подожди ты, мы даже не уверены, что нам туда надо, — пытается остановить его Дима.              — А ты много вариантов видишь? — разводит руками Матвиенко.              Вариантов и правда немного — упершаяся в реку грунтовка совсем истончается и сворачивает направо, но идти вдоль реки кажется идеей совсем уж гиблой, когда дорога за рекой почти вдвое шире.              — Да у тебя вечно… — начинает Дима, но его перебивает Стас:              — Тихо!              — Да я…              — Да тихо!!!              Все послушно замолкают, и через плеск воды пробивается новый звук, неожиданно более приятный для уха, чем идиллический шум леса — урчание мотора. Они вертят головами, пытаясь определить направление звука, пока из-за пригорка той самой отворотки не показывается морда пошарпанного грузовика.              Стас оживлённо машет руками, а Серёжа принимается судорожно натягивать кеды обратно, предвидя, что переходить брод пешком не придётся.              Практически доехав до реки, грузовик останавливается, и из окна высовывается озадаченное лицо водителя.              — Мужик, спасай! — кричит ему Дима, и голос у него такой радостный, что невольно закрадывается подозрение, что он на самом деле счастлив, и вовсе его спасать не нужно.              — Чего у вас приключилось? — уточняет водитель из окна, всё ещё не покидая кабину.              — Попали в аварию, связи нет, — поясняет Позов на правах начавшего диалог.              — Подбрось до ближайшего населённого пункта, а? — уточняет запрос Стас.              Водила засовывается обратно внутрь кабины и чешет затылок, на секунду кажется, что он откажется помогать. Стас суетливо лезет в карман джинсов за кардхолдером, где среди виз и мастеркардов сиротливо приютилась одна банкнота — и машет водителю голубой купюрой, чтобы успокоить его.              Непонятно, работает это или что-то другое, но водительская дверь открывается, и на землю спрыгивает плотный мужик с обветрившимся на солнце лицом.              Подойдя к пятёрке, он первым делом пожимает руку Шеминову, заодно представляясь:              — Харитон, — и проворно прячет косарь в нагрудном кармане рубашки.              — Стас, — Шеминов будто чувствует, что должен представиться в ответ, но водителя такие детали интересуют мало.              Харитон осматривает потенциальных пассажиров и задумчиво трёт ладонью тыльную сторону шеи:              — Тут вот какое дело, мужики. Я вас до Топей подкину, конечно, это деревня тут. Но в кабину вы не поместитесь, там одно место всего пассажирское, четверо в кузове поедут.              Антон фыркает — ему поездка в кузове вообще не кажется проблемой. Подумаешь, прокатятся с ветерком — зато не придётся пешком драпать до этих самых Топей.              — А чего у тебя там, груз? — уточняет Дима на всякий случай.              — Груз, — серьёзно кивает Харитон. — Жмура везу. Катафалк мы.              Серёжа прыскает, окидывая взглядом заляпанный грязью грузовик:              — Я думал, катафалк это что-то вроде лимузина.              Но водитель, не оценив шутку, смотрит исподлобья:              — Какие места, такой и катафалк.              Стас без обсуждений лезет в кабину, а остальные мрачно грузятся в кузов, неуверенной волной обтекая обитый голубым атласом гроб. Антон долго не может пристроить свои длинные ноги так, чтобы гроб не трогать, и в результате смиряется, обречённо прислоняя колени к его лазурному боку. Если прищуриться, то можно представить, что это рюши на вечернем платье или безвкусный диван. Но Антон не щурится, он вместо этого отворачивается, разглядывая проплывающий мимо пейзаж.              Их обступают болота и запруды, а единственные следы цивилизации — это колея от шин в пыльной дороге да одинокая фигурка рыбака в жёлтом плаще вдалеке у пристани. Но это хорошо, это значит, что люди тут есть — живые или (Антон косится на гроб) не совсем.              Серёжа вот по сторонам не глазеет — вместо этого воткнулся взглядом в экран телефона и глаз не отводит, надеется поймать сеть. Но сети нет.              Из кабины глухо доносятся голоса Стаса и Харитона, последний, словно ведёт обзорную экскурсию, рассказывает, что места здесь глухие, а народу в деревне осталось совсем ничего. Вымирает русская деревня, вымирает.              А как иначе-то, что тут делать, если даже связи нет?              Харитон везёт их минут двадцать, и всё это время на каждой кочке колени Шастуна бьются о борт гроба, заставляя Антона морщиться и вздрагивать. В какой-то момент сидящий напротив Арсений протягивает руку и успокаивающе накрывает ладонь Антона своей, а потом кивает на вытянутые ноги, которые он уложил на дно кузова под держащими гроб ремнями. Антон мотает головой — перегруппировываться сейчас не хочется. Но руку поворачивает, чтобы легонько сжать пальцы Арсения — так как-то легче, касаться живых, а не только мёртвых.              Грузовик тормозит у покосившегося знака с облупившейся надписью «Топи», и Антон, обернувшись, видит, как Стас начинает вылезать из кабины — их остановка.              Деревня не похожа ни на элитный коттеджный посёлок, ни на мамин дачный кооператив.              — Здесь бы хорроры снимать, — ворчит себе под нос Матвиенко, спрыгивая на землю.              — Или социальную драму, типа «Левиафана», — отзывается Арсений.              Антон тоже делится своими ассоциациями:              — Resident Evil: Village, — но в ответ видит только как Димка отмахивается:              — Да в России любой вилладж выглядит как Resident Evil.              Харитон деловито заглядывает в кузов, чтобы убедиться, видимо, что гроб на месте и всё ещё надёжно прикреплён, а затем добродушно улыбается, машет всем рукой и трогается с места, оставляя сбитых с толку москвичей около въезда в деревню.              Связи всё ещё нет, а главный расчёт был на то, что в населённом пункте, пусть даже таком мрачном и полузаброшенном как этот, хоть какая-то связь быть должна. Единственный намёк на то, что какая-нибудь временная петля не забросила их на сто лет назад — это белеющие на трухлявых домах спутниковые тарелки. Связь и газ — дело десятое, а вот без зомбоящика никак.              Антон чувствует, как приятно ёкает в груди, когда во дворе одного из домов появляется живой человек, и это не мрачный маньяк с топором, а молодая девушка. Почему-то видеть здесь молодое лицо приятно — есть робкая надежда, что объяснить ситуацию будет проще кому-то, кто ещё не разменял восьмой десяток.              Девушка тоже замечает их и скептически смотрит, поливая огород из шланга, пока пятёрка незнакомых мужиков приближается к её дому.              — Добрый день! — кричит Антон издалека, чтобы не показалось, что они какие-то мрачные бандиты.              — Да вечер уже, — девушка бросает короткий взгляд на клонящееся к горизонту солнце.              Дима решает не тратить время на расшаркивания и сразу выливает на девушку историю их злоключений:              — Мы в аварию попали неподалёку, без связи остались и коллегу нашу потеряли. У вас есть телефон — в полицию позвонить?              — И ещё, девушку тут не видели? — вклинивается Антон. — С длинными волосами, в бежевой толстовке.              Кем бы ни была хозяйка дома, она явно никуда не торопится. Медленно наклоняется к крану, чтобы выключить шланг, а затем молчит ещё несколько секунд, настороженно оглядывая незваных гостей большими, как у новорожденного оленёнка, глазами.              — Пусть кто-то один только зайдёт позвонить, остальные тут подождут, — она явно игнорирует вопрос про Оксану и указывает шлангом на Антона, видимо, как на наименее подозрительного члена группы.              Антон послушно следует за ней в дом, привычно нагибаясь, чтобы пройти в дверной проём. Дом внутри кажется одновременно уютным, но старомодным, как будто попытки обставить его как начались, так и завершились лет двадцать назад. Выделяется только довольно современный телевизор — куда же без него.              Антон неуклюже вертит головой, нагло рассматривая интерьер, когда его внимание привлекает закрытая дверь, из-за которой несётся какое-то еле заметное… мычание? Стоны?              Брови Шастуна съезжаются к переносице, но хозяйка дома пресекает любые вопросы, кивая на стоящий на тумбочке дисковый телефон:              — Звоните.              Антон такой девайс последний раз видел ещё в детстве, у бабушки. До ужаса боялся набрать не ту цифру и не узнать. Благо, сейчас набрать нужно номер предельно короткий. Витой провод натягивается до предела, когда Антон прикладывает трубку к уху (гудок есть, слава богу) и набирает: 02.              Гудки идут как надо — длинные, уверенные. Вот-вот на том конце провода кто-то должен снять трубку и спасти их от этого пиздеца… но не снимает. Антон нервно закусывает губу — ну не могут же в полиции не ответить?              Когда он почти теряет надежду, в трубке слышится щелчок и уставший женский голос раздражённо отвечает:              — Слушаю.              Шастун на секунду теряется, пытаясь понять, что говорить сначала, и в результате вываливает всё, что у него в голове:              — Девушка, здравствуйте! Мы с коллегами сегодня попали в аварию, и одна девушка пропала без вести. Мы в посёлке… э-э-э… Топи              — Онежский район, — шепотом подсказывает хозяйка дома, и Антон кивает:              — Онежский район! У нас нет связи, и мы не можем отсюда выбраться. Помогите, пожалуйста!              В трубке повисает тишина, и, если бы не лёгкий треск, Антон бы подумал, что их разъединили. Не выдерживая молчания, он робко переспрашивает:              — Алло?              Женщина на том конце провода тяжело вздыхает:              — Молодой человек, а от меня-то вы что хотите? Я вам не такси.              — Пропала девушка! — повторяет Антон. — Суркова Оксана Александровна! Мы попали в аварию, а когда пришли в себя, её с нами не было в машине. Мы не можем с ней связа…              — Совершеннолетняя? — равнодушно выплёвывает трубка. — Пропавшая ваша?              — Д… да… — мнётся Антон, уже подозревая, к чему всё ведёт.              — Совершеннолетняя имеет право куда угодно пойти. Если хотите подать заявление, ждите семьдесят два часа.              — Она не ушла! — Шастун чувствует, как начинает злиться. — Она пропала! Мы в этой, в командировке, она не могла…              — Ну пусть ей начальник выговор объявит, — снова вздыхает женщина в трубке. — Я-то вам чем помогу? По закону трое суток должна отсутствовать.               — А что насчёт ава…              Антон договорить не успевает — из трубки уже несутся бесцеремонные короткие гудки, и он замирает с мерзко пищащей трубкой у уха, растерянно глядя на хозяйку дома. Та равнодушно пожимает плечами, даже не пытаясь имитировать какое-то сочувствие:              — Вас сюда не звали и особого отношения тут не ждите.              Она издевается, что ли?              — Да мы случайно здесь оказались! — повышает голос Антон и слышит, как из-за двери снова раздаётся странное мычание. — Мы и сами рады отсюда убраться — как только? Связи нет, транспорта нет, полиция на хер посылает!              Во взгляде девушки мигает что-то, отдалённо похожее на желание помочь, она наклоняется ближе к Антону и вцепляется в его плечо, цедя сквозь зубы:              — Послушай меня, я серьёзно. Уезжайте как можно скорее. Если вы и правда здесь случайно, вы ещё сможете уехать. Не ищите вашу Оксану Александровну, не тратьте время, а то сами вместе с ней сгинете.              Несмотря на то что девушка Антону по грудь, он чувствует исходящую от неё силу. В какой-нибудь другой ситуации её даже можно было бы назвать красивой, но сейчас круглые кукольные глаза смотрят на него как-то жутко.              — Это угроза? — уточняет Шастун, стараясь убедиться, что голос не дрожит.              — Предупреждение, — девушка резко отпускает его плечо, отстраняясь.              Понять, чего она хочет, невозможно — запугать? помочь? прогнать?              Антон решается нарушить гнетущее молчание и всё же спрашивает:              — Где тут у вас на ночь можно остановиться?              Он автоматически окидывает комнату взглядом и отмечает раскладной диван, но ловит себя на том, что у этой хозяйки, с подозрительными звуками за стеной, ночевать бы не хотел.              — Бабу Нюру спросите, — пожимает плечами девушка. — Последний дом у поворота. Пару лет назад тоже москвичи приезжали — у неё останавливались.              — Ого, у вас тут туристы бывают? — пытается разрядить обстановку шуткой Шастун, но девушка не смеётся и даже не улыбается.              Стоит молча, поставив руки на бёдра, и смотрит выжидающе, словно одним взглядом выгоняет.              — Спасибо, — бурчит себе под нос Антон, прежде чем выйти, снова наклоняя голову в дверном проёме.              Когда кудрявая голова появляется снаружи, ребята аж вытягиваются, как стайка сурикатов, но Антон делает рукой знак отойти подальше. Несмотря на то что недружелюбная барышня не следует за ним на улицу, он всё равно не хочет, чтобы их услышали.              — Ну? — нетерпеливо ёрзает Стас.              — Пиздец какой-то, — выдыхает Антон. — Дозвонился до полиции, меня там, считай, на хуй послали. Говорят, три дня должно пройти, чтобы человека начали искать.              — Брехня собачья! — вклинивается Дима. — Катюха постоянно на фоне включает свои видосы про маньяков и про пропавших всяких, там в каждом первом видео говорят, что нет такого закона, чтоб трое суток ждать.              — Есть или нет, — цедит Стас сквозь зубы, — а ты поди, ментам докажи, что они не правы.              Серёжа кивает:              — Подотрутся нашим заявлением и всё.              Все пятеро стоят в каком-то неловком кружке, как спортсмены, обсуждающие тактику перед матчем. В каком-то смысле так и есть, только обсуждают они тактику выживания, а не победы. Какая уж тут победа.              Сходятся на том, что Оксану нужно искать самим — раз уж полиция этим заниматься не собирается.              — В первые сутки, — нудит Позов, — самая большая вероятность найти человека живым.              О том, какие ещё могут быть вероятности, думать никому не хочется.              Они разбредаются по деревне, стараясь не терять друг друга из виду, кричат на разные голоса имя Оксаны.              Пока остальные вертят головами по сторонам, Антон всё смотрит себе под ноги. Новенькие найки месят деревенскую грязь, и он невольно задумывается о том, как нелепо они здесь выглядят, в своих московских шмотках, со своим московским гонором. В чём-то та негостеприимная девица была права — их сюда не звали и для местных они словно пришельцы.              Чужеродные объекты, месящие баленсиагами дорогу до сортира во дворе.              — Дедуль! Дедуль? — впереди Позов находит у колодца какого-то старика и пытается привлечь его внимание. — Вы тут девушку не видели? В бежевой кофте.              Но дед молчит. Он вообще выглядит, как сказал бы любой кастинг-директор, очень фактурно — драматично заклеенный глаз, шуба на голое тело и совершенно отрешённый взгляд. Идеальный персонаж для массовки хоррора про стрёмную деревню, но отвратительный помощник в поисках пропавшего человека.              Когда на крыльце одного из домов появляется седая женщина с обеспокоенным лицом, Антон чувствует новый прилив надежды — она пока здесь первая похожа на того, кто может им помочь.              — Вы чего кричите? — спрашивает она вроде как недовольно, но агрессии в её голосе нет.              — Девушку потеряли, — коротко отвечает Дима. — Ищем.              Антон разглядывает последний дом у поворота, и в памяти у него резко всплывают слова той грубой девицы.              — А вы не баб Нюра, случайно? — интересуется он, подходя ближе.              Женщина ставит руки на бёдра, задумчиво наклоняет голову набок:              — Она, родимый, она. Анна Петровна я. Баб Нюра, да.              — Нам подсказали, у вас можно на ночлег остановиться? — Антон старается подать себя максимально вежливо. — Мы у вас тут в аварию попали, пытаемся разобраться. Буквально на одну ночь.              Тут он не врёт — намерения задерживаться в этой дыре дольше необходимого ни у кого из них нет, и, честно говоря, даже перспективу ночевать здесь приятной не назовёшь.              Баба Нюра осматривает их, прищурившись, внимательно, словно пытается какие-то свои выводы сделать.              — Мы заплатим! — заверяет её Позов мягко, и хмурые морщины на лице женщины мгновенно разглаживаются.              — Конечно, хороших людей чего бы не пустить, — кивает она.              Антон задумчиво смотрит на плывущее к горизонту солнце — дневного света скоро останется совсем мало, и лучше бы им воспользоваться в поисках Оксаны.              Он перегибается через забор, протягивая женщине выуженный из заднего кармана косарь, и тепло улыбается:              — Мы сейчас ещё походим, поищем нашу девочку, пока светло. И потом к вам вернёмся, хорошо?              Анна Петровна деньги торопливо прячет в фартук и довольно кивает:              — Давайте, давайте, а я вам пока баньку натоплю, чай поставлю. Голодные?              Антон думает от ужина вежливо отказаться, но его Дима опережает:              — Покушали бы, ага.              Анна Петровна такому ответу как будто рада:              — Ну хорошо, хорошо, сообразим что-нибудь.              Антон Диму локтем аккуратно толкает в бок и наклоняется ниже, чтобы попросить вполголоса:              — Останься.              — Зачем? — также тихо недоумевает Позов.              — Я ей деньги отдал уже. Потом вернёмся — ни бабки, ни денег. Останься и повыспрашивай у неё пока про это место, что ли.              Позов кривится, но кивает, и со вздохом идёт к калитке:              — Ан Петровна, давайте я помогу вам!              Оставив Диму в доме, Антон шагает вперёд, пытаясь нагнать остальных.              Деревня кажется вымершей — половина домов глядит на улицу выбитыми окнами, а редкие попадающиеся на улицах жители на расспросы не реагируют. Неужели они тут все поголовно глухие и слепые?              — Извините, пожалуйста! — кричит через забор Антон женщине, доящей козу, но не добивается никакой реакции. — Простите, вы тут девушку не видели? В бежевой тол… кофте?              Тишина. Антон невольно вспоминает все фильмы, где герой умирает и не понимает, что стал призраком, и уже почти готов поверить, что они из аварии живыми не выбрались — но Анна Петровна и та недружелюбная девица, они же их видели, они же взаимодействовали.              Пока похоже на один огромный пранк.              Антон нагоняет Стаса у кромки леса — тот никуда уже не идёт, а просто стоит, уперев руки в поясницу, и отрешённо смотрит на то, как неестественно алый закат отражается от глади то ли речки, то ли озера.              — Какая-то хуйня, — резюмирует Шеминов ещё до того, как Антон к нему приближается. — Я не понимаю, куда здесь можно деться. Ни кафе, ни магазина, ни автобусной остановки. Просто, блядь, какие-то глубочайшие ебеня.              — Она сюда вообще могла не дойти, — вкидывает версию Шастун и чувствует, как неприятно першит горло.              Лучше, конечно, думать, что Оксана сейчас отлёживается у кого-то из местных, чем что она в лес ушла и заблудилась. А варианты с тем, что её исчезновению посодействовал кто-то из третьих лиц, Антон вообще рассматривать не хочет.              Из-за поворота дороги глухо доносятся два голоса, всё ещё зовущих Оксану по имени — Арсений с Серёжей не оставляют надежды, что она ответит. Ну или как минимум, что кто-то из местных выйдет.              Через пару минут из-за поворота показываются и сами Попов с Матвиенко — и если Серёжа ещё пытается как-то поддерживать свой флегматичный образ, то вот на лице Арсения написано явное беспокойство, грозящее перейти в панику.              — Ебать местечко, конечно, — Серёжа усмехается, но всем и так понятно, что это веселье нервное.              Арсений молча убирает в карман телефон — связи всё нет.              — Нам тут ещё и ночевать, — замечает Антон, кивая на багровый закат, как будто остальные не заметили, что время неумолимо клонится к вечеру.              — Зачем? — морщится Стас. — Такси отсюда никак не вызвать?              — Такси куда? — флегматично интересуется Серёжа, и Арсений тут же подхватывает:              — Алло, здравствуйте, заберите нас из неведомых ебеней.              Шеминов морщит лоб:              — Ну так это и работает.              — А Оксана? — продолжает напирать Арсений. — Ты её тут бросить предлагаешь?              Здесь Стас не находит, что ответить, и повисает напряжённое молчание. Никто не хочет признавать, что вероятность найти Суркову живой и невредимой в ближайшие часы стремительно уменьшается.              — Я нашёл бабулю, у которой переночевать можно, — рассказывает Антон и видит три пары удивлённых глаз. — Что? Ну ясен хуй, что уже всё затягивается, я не хочу в лесу спать. Димка там остался, пошли.              Они на обратном пути ещё раз прочёсывают деревню, надрывая глотки — но ни Оксана, ни местные на их крики не реагируют.              Стас долго пытается рассмотреть что-то внутри заброшенной школы, приложив руки к стеклу, но не видит ничего, кроме метафоры того, что российское образование умирает.              Когда они возвращаются к дому баб Нюры, на деревню уже наползают плотные лиловые сумерки. Сама хозяйка встречает их на пороге:              — Вернулись! Ох, сколько вас.              Её дом не особо выделяется на фоне других домов в деревне: такой же потертый и покосившийся, с заросшим высокой травой двором, только выбивающаяся из картины спутниковая тарелка даёт понять, что он не заброшен.              Внутри он похож не то на музей, не то на декорации со съёмок фильма про советскую глубинку. Всё чисто и аккуратно, но потёрто и застирано: фотографии в рамочках, салфеточка на телевизоре, устаревшая мебель и посуда — только чайник электрический, выбивается из сеттинга.              — Вон там вам, в комнате постелила, уж извините, кроватей столько нет, — старушка кивает на двери, за которыми можно увидеть разложенные на полу одеяла.              — Ничего страшного, нам и так хорошо, спасибо большое, — дежурно отвечает Стас, вертя головой и рассматривая обстановку.              Дима уже сидит за столом, из-за которого его, как гостя, видимо, не выпускают, пока не поест, и Анна Петровна гонит туда же остальных:              — Садитесь кушать! Устали небось!              Спорить сложно — они и правда несколько часов шарились по деревне и не обедали толком, и, если честно, Антону сейчас больше всего хочется в душ и спать, а не волноваться за Оксану и думать, как выбраться из этого безумного места.              Они усаживаются за накрытый стол, а хозяйка всё суетится, хлопочет вокруг, но концентрации слушать её у Антона нет. Раскладывая варёную картошку по тарелкам, Анна Петровна не устаёт удивляться, что москвичей занесло в их края, ещё и артистов каких-то. Рассказывает про их вымершую деревню, про какой-то химкомбинат, который кормит все окрестные сёла и пыхтит своими красными облаками, про то, что вся молодёжь разъехалась…              Кажется, это всё полезно послушать, да и вообще, в таком месте иметь кого-то, к кому можно хотя бы с вопросом прийти — уже хорошо. Но Антон особо не слушает. Он пихает в себя кусок за куском, запивает отдающим травой чаем, но внутри у него какой-то гнетущий шум, прибивающий к земле.              Через стол от него Арсений тоже не выглядит хорошо — ковыряет еду без энтузиазма, задумчиво уставившись в стол, к посуде прикасается брезгливо, вопросов не задаёт, в диалог не вступает. Его рассечённая бровь опухла и налилась кровью, как бы не инфекция.              Пока остальные уклончиво отвечают на вопросы хозяйки, чтобы не вдаваться в подробности, и сами выспрашивают, куда им обращаться и как вызвать такси (никак, Анна Петровна даже смеётся над идеей, что в Топи кто-то из райцентра поедет), Антон всё сидит, уставившись на Арсения на другом краю стола, и ему с каждой минутой всё больше кажется, что что-то тут не так.              — А, Шаст?              Антон вздрагивает, понимая, что от него ждут вклада в разговор, который он даже не слушал.              Дима терпеливо повторяет:              — Баня, говорю, не повредит? Тем более раз натопили уже.              Какая баня, он что, с дуба рухнул? Они на курорт приехали, что ли?              Антон ответить не успевает, вместо него влезает Стас:              — Не повредит, хотя бы царапины свои промоем, — он, кажется, тоже косится на лоб Арсения.              — Пойдите, конечно, помойтесь, — поддакивает хозяйка. — Девочку вашу всё равно ходить по темноте искать — толку нет. Сходите, конечно. А то я баньку не топила с тех пор, как мой дед преставился.              Антону хочется кричать: какая баня, какой ужин?! Они действительно вот так вот собираются расслабляться, будто приехали на какой-то ретрит? Диджитал детокс? Им нужно сесть и хорошенько продумать план действий, потому что они застряли в какой-то жуткой дыре, куда отказывается ехать полиция и такси, и Оксанка где-то там одна ночью.              Но он этого вслух не говорит — только хмуро смотрит, как ребята поднимаются из-за стола и посуду к раковине относят.              Баня у Анны Петровны оказывается малюсенькая, они впятером в неё набиваются, как селёдки в бочку. Сидеть в таких обстоятельствах голыми и потеть кажется странным, зато хотя бы сейчас есть возможность поговорить без лишних ушей.              — Завтра с утра походим ещё, поищем Оксану, — Стас как будто решил, что в неформальных ситуациях он тоже должен принимать решения. — И попробуем связаться хоть с кем-то — с полицией, со скорой.              — Можно оргам из Архангельска попытаться позвонить с домашнего, — предлагает Серёжа. — У бабки телефон есть?              — У бабки телефона нет, — вздыхает Дима. — Она сказала, им тут поотключали всё, село типа за нежилое считается.              — А как тогда Шаст звонил от той девахи? — не понимает Матвиенко.              Позов пожимает плечами:              — Не знаю, у них на том конце работает, может. Возможно, снова придётся к ней идти.              Антон морщится, вспоминая негостеприимное жилище и его странную хозяйку:              — Бля, не хотелось бы.              Четыре пары глаз смотрят на него удивлённо.              — Да она… ебанутая какая-то. Угрожала мне, говорила нам убираться отсюда поскорее, и ещё у неё за стеной мычал кто-то.              — Мычал? — уточняет Позов. — Как корова?              Антон мотает головой:              — Не как корова, как человек с кляпом, например.              — Ебать, — резюмирует Дима. — Ну и деревенька.              Стас шумно выдыхает, у него аж ноздри раздуваются:              — Обычная деревня, самая стандартная. Давайте не разводить панику, ладно? Не нагнетать ситуацию.              Антон закатывает глаза — где он нагнетает, если он факты говорит? И угрозы, и мычание были. А ещё были остальные жители, которые упорно игнорировали все их вопросы про Оксану — это разве обычно или стандартно?              Ему здесь не просто скучно или неуютно — Антону тут так тревожно, как не было, наверное, с премьеры последнего пилота, только это не приятное волнение неизвестности, а давящая, липкая неопределённость, приправленная плохим предчувствием.              Одинокая лампочка под потолком отключается резко и тихо — не взрывается и не щёлкает, а просто перестаёт работать. Жаркое пространство бани теперь освещают только последние закатные лучи, пробивающиеся в малюсенькие пыльные окошки.              Серёжа, как сидящий ближе всех к двери, выглядывает в предбанник, чтобы отметить, что и там свет не горит:              — Наверное, пробки выбило.              — Мда, посидели, — цокает языком Стас, поднимаясь с места. — Ну, я напарился. Поз, пошли мне воду из ковшика польёшь?              Серёжа вываливается в предбанник вместе с ними, и в мрачной духоте бани Антон с Арсением остаются вдвоём. Последний вместо полки теперь решает растянуться на лавке в центре, и Антон на секунду жалеет, что у них нет веников — можно было бы постегать друг друга с криками и выплеснуть все негативные эмоции.              Но Арсений просто лежит, положив голову на руки, и последние закатные лучи лениво сбегают по усыпанной родимыми пятнами спине ниже, на ягодицы, куда Антон свой взгляд уже не пускает.              Теперь, когда они одни, если не считать доносящегося из предбанника гомона, он наконец-то решается спросить:              — Ты как?              Наивно надеяться, что Арсений ответит честно — он переживаниями делиться не любит, не в моменте. Может потом сказать, что переживал, когда всё уже утрясётся, но сразу не признается.              Он и сейчас пожимает плечами:              — Норм.              Ясное дело, пиздит, но как из него правду вытянешь, если он сам не хочет признаваться, что его что-то гложет?              За окнами слышны голоса и плеск — видимо, ребята моются из бочки. А внутри бани царит тягучая тишина, каждый из них думает о своём.              — Арс? — тихо зовёт Антон, не отрывая взгляда от лучей на спине Арсения.              — М?              — Я давно хочу тебе кое-что сказать.              Арсений не оборачивается, но отвечает резко, как будто боится, что Антон продолжит:              — Не надо.              — Ты даже не знаешь, что я хотел сказать, — ворчит Антон.              — Да ты сам не знаешь, что хочешь сказать, — голос Арсения звучит уверенно, как у родителя, который рассказывает ребёнку, что лучше него всё знает. — Скажешь, когда выберемся отсюда. После концерта.              Антон отрешённо фыркает, откидывая голову назад и встречая затылком стену:              — Ты думаешь, будет концерт?              — Будет-будет, — уверенно отзывается Арсений. — И мы в начале расскажем про это всё, и посмеёмся ещё.              Антон такой уверенности завидует. Он качает головой:              — А у меня пиздец плохое предчувствие.              — Насчёт? — уточняет Попов. — Оксаны?              — Я не только про Оксану, я про всё это место, — поясняет Антон. — У меня с самой аварии ощущение, как будто мы… потерялись и больше не найдёмся. Знаешь, как монетка, которая в подкладку куртки упала и всё, пиши пропало.              — Это у кого из нас двоих ещё сотрясение, — тихо отзывается Арсений.              Антон резко отрывается от стены:              — Ты что, дурак? С сотрясом в баню категорически нельзя. Ты уверен?              Только сейчас становится понятно, почему Арсений старается не двигаться и говорит мало — наверное, не хочет усугублять состояние.              — Нет, не уверен, — его голос звучит нарочито, раздражающе спокойно. — Голова болит и кружится немного просто.              — Ты Позу говорил? — продолжает наседать Антон.              — А что у Поза, рентгеновское зрение есть? Что он сделает?              — С диагнозом поможет, — злится Антон. — И скажет, что делать и чего не делать. А ну, вставай давай, пошли отсюда!              Арсений не сопротивляется, но и встаёт довольно неохотно — видно, что положение в пространстве ему менять достаточно тяжело.              Когда они выходят из бани, солнце уже окончательно скрывается за деревьями. Сначала Антону в сумерках приходится около бочки с водой мокрым полотенцем почти наощупь оттирать запекшуюся кровь со лба Арсения, а потом они оба также почти наощупь добираются до дома, из окон которого доносится слабый свет.              Внутри баб Нюра говорит, что отключили электричество по всей деревне — такое у них часто случается. У неё по всем комнатам расставлены плошки со свечами, и, расстилая свой матрас на полу, Антон себя чувствует как в каком-то фильме про средневековье. Или про вампиров.              Димка с Серёгой первыми забивают стоящие по бокам кровати, а Арсений, Стас и Антон устраивают лежбище на полу — как раз между кроватями все трое помещаются впритык.              Когда Позову говорят про возможное сотрясение, он Арсения практически насильно укладывает на лежанку (но свою кровать ему не уступает) и приказывает отдыхать. Пациент не особо сопротивляется — кажется, полежать без движения ему сейчас только в радость.              Антон над своей импровизированной кроватью замирает, задумчиво перекатывая пальцами косяк — ему хочется успокоиться и заснуть без тревоги и кошмаров, но вместе с тем…              — Шаст, ты ебанулся сейчас курить? — озвучивает его опасения Серёжа, расправляя перину на своей кровати. — Сейчас вообще не время.              — Это называется «зависимость», — бубнит со своей кровати Дима.              — Нет у меня зависимости, — раздраженно отмахивается Антон. — Просто расслабиться хочу. Вы не будете, я так понимаю?              — Я… — начинает Арсений, но Дима, удобно расположившийся на кровати прямо над ним, пинает его ногой.              — Даже не думай, тебе вообще ничего нельзя, только лежать.              Стас поднимается со своего места и кидает рюкзак на матрас:              — Пошли, Шаст.              На улице темнеет ужасно быстро, хотя Антону казалось, что северные ночи летом должны быть не такими тёмными. Может, из-за отключившихся фонарей кажется, что тьма плотнее обычного, она практически ощутимо окутывает их, когда они стоят на крыльце.              Слабый свет свечей пробивается через немытое окно на улицу, но в основном, чтобы что-то видеть, приходится положить на перила телефоны с включенными фонариками.              — Не боишься, что ещё больше тревожка ебанёт? — спрашивает Стас, затягиваясь — видимо, сам не боится.              Антону хочется ответить: куда больше? Он и так похож на оголённый комок нервов, его разве что не потряхивает.              — Всё под контролем, — ворчит он вместо этого.              Пиздит.              Стас, отдавая косяк, задевает рукавом ожог на ладони Антона, и тот недовольно морщится, поспешно отдёргивая руку.              — Это правильный настрой, — кивает Шеминов, не замечая этого. — Я думаю, нормально всё будет. Завтра разберёмся спокойно. С концертом хуйня вышла, но это же форс-мажор, разрулим. Окс, я уверен, тоже где-то сидит у кого-то из местных и пытается с нами связаться…              Стас всё бубнит и бубнит, но Антон его не слушает — его внимание приковано к светлому пятну, маячащему у кромки леса.              — … а если не получится вызвать машину, то…              — Там кто-то стоит, — перебивает Антон, прикрывая рукой фонарик телефона, чтобы не слепил глаза.              — Где? — вертит головой Стас.              — Вон, где деревья.              Стас щурится, вглядываясь в темноту, но мотает головой:              — Нет никого.              Но чем больше Антон напрягает свои палочки и колбочки, тем яснее видит замершую в деревьях фигуру в каком-то светлом, кажется, жёлтом плаще. Она еле заметно движется — с корягой или статуей перепутать трудно, но с места не сходит. Стоит, смотрит на них — этот взгляд даже не столько можно увидеть, сколько почувствовать кожей — как какой-то жуткий маньяк.              — В жёлтом, вон, стоит, — зачем-то поясняет Шастун, хотя заранее знает, что Стасу это ничего не скажет.              — Я что, ебу, где жёлтое, а где нет? — хмурится Шеминов, обычно неохотно признающий власть дальтонизма над собой.              — Ну светлое-то видишь?              Стас мотает головой:              — Да нет там ничего. Тебе кажется.              Он выразительно указывает глазами на косяк в руке Антона, и тот чувствует, как начинает злиться:              — У меня не бывает галлюцинаций от шмали.              — Ага, только непреодолимое желание послать на хуй активированный уголь.              Вот он вроде шутит, но смеяться не хочется — хочется ебануть ему хотя бы по козырьку кепки, чтобы он понял, что Антон серьёзен. Но это вряд ли поможет донести свою точку зрения, поэтому Антон медленно вдыхает и выдыхает, а затем хватает свой телефон и начинает спускаться с крыльца.              — Э-э, куда! — Стас торопливо хватает его за рукав футболки.              Антон тихо цедит сквозь зубы — он стоит на ступеньку ниже, и Шеминов сейчас как раз напротив его лица:              — Оксана пропала, мы ходили весь день орали её имя, а вечером объявился какой-то стрёмный хер, который стоит за деревьями вот так вот пырит на нас — тебе не кажется, что это как минимум стоит того, чтобы проверить?              Стас вцепляется в его футболку ещё крепче:              — Ты ебанулся? — шипит он. — Если там кто-то реально есть, тем более не надо туда ходить!              Шеминов Антона буквально затаскивает по ступенькам обратно на крыльцо, но это только потому, что тот сам позволяет — резон в словах Стаса есть. Если чувак в лесу и правда причастен к исчезновению Оксаны, он может быть вооружён, и Антон в очереди на исчезновение будет следующим. А если непричастен — неловко будет на него нестись с предъявами.              Антон нехотя тушит окурок в выделенной им жестяной банке и послушно позволяет увести себя обратно в дом.              Даже после того, как они раскладываются по местам и тушат свечи, комнату наполняет синеватый свет экранов телефонов.              — Чё вы там делаете, — ворчит Стас, зажатый между огнями айфонов Антона и Арсения. — Всё равно интернета нет.              — Я в игрушку играю, — пожимает плечами Шастун. — Офлайн, ничего не докачивает. Этот… рогалик. Умираешь и начинаешь заново.              От попыток успокоить расшатавшиеся нервы с помощью химических веществ Антон перешёл к попыткам оттолкнуть от себя неприятные мысли, погрузившись в другой вид деятельности. Хочется верить, что через пару часов игры он просто вырубится, а не будет лежать и смотреть в этот странный потолок странного дома в странной деревне.              — А ты чего? — морщится Стас, поворачивая голову в другую сторону.              Арсений вынимает наушник из уха.              — А? Я музыку слушаю.              — Чего слушаешь? — шепчет Антон.              — АИГЕЛ, — отзывается Арсений.              — Господи, не мог что-то пожизнерадостнее выбрать? — ворчит Шеминов.              — А мне нравится, — пожимает плечами Арсений. — Этому месту подходит. Атмосферно.              Антон молча вытягивает руку над закатившим глаза Стасом, и Арсений ему в ладонь осторожно кладёт один наушник.              В одно ухо Антону теперь несётся чарующий женский голос, а в другое — оглушительный треск сверчков, доносящийся из открытых окон.              Впервые за день он чувствует спокойствие.