Третьего раза не будет

Kim Hyun Joong – You are a Miracle

      Куда-то разом пропали все мысли и чувства. Единственное, что более-менее осознавал Джи Ху, и то как в тумане, – размытое сумраком приближающееся лицо Чан Ди. И хоть расстояние между ними было сравнительно небольшим, ему показалось, прошла целая вечность, прежде чем до него дотронулось прерывистое дыхание.       Но ведь они сами договорились о правилах игры, так что…       Закрыв глаза, Джи Ху безотчётно подставил щёку навстречу этому дыханию, и что-то взорвалось в груди, когда он почувствовал мягкие губы на своей, внезапно ставшей такой восприимчивой коже. Секунда, другая… Ничего не изменилось, тёплое прикосновение не исчезло, более того: оно медленно и осторожно заскользило по щеке от скулы вниз и чуть дрогнуло, достигнув уголка губ.       Не понимая, что происходит, напрочь отказываясь понимать, Джи Ху повернул голову – и встретил поцелуй. Открытый. Клубничный. До умопомрачения желанный.       Внутри словно прорвалась хрупкая плотина, и под обрушившимся шквалом эмоций всё стало неважно, совсем неважно.       В голове пронеслось: «Что ты делаешь, Юн Джи Ху? Остановись!», да куда там… Руки сами тянулись вверх и путались в мягких волосах, пахнущих лотосом. Притягивали ближе. Гасили возможное сопротивление, которого и в помине не было.       Стоило Джи Ху почувствовать на спине, чуть ниже лопаток, переплетение маленьких пальцев – у него окончательно помутился рассудок. И, потеряв с ним всякую связь, тело отреагировало само, прижимаясь сильнее. Взяв в ладони лицо Чан Ди, Джи Ху забыл всё, абсолютно всё на свете, всем нутром ощущая, как истерзанная заледеневшая душа стремительно оттаивает от охватившего его жара.       Он целовал её не так, как тогда, в Новой Каледонии, почти прохладно, не отдавая себе отчёта, к кому тянется: ускользающей тени Со Хён или призрачной надежде на новую любовь. Сейчас он целиком и полностью осознавал, кого целует, и страстно этого желал.       Тогда на ночном берегу их короткий целомудренный поцелуй стал для него утешительным глотком воздуха. Теперь же, пьянея от бескрайности своей любви, Джи Ху чувствовал себя так, словно, прикасаясь к губам Чан Ди, всей грудью дышал свежим весенним ветром и задыхался от счастья. Тот поцелуй был жестом отчаяния, попыткой забыться, найти тепло и успокоение. А этот стал чистейшей эйфорией, обратив всё вокруг в иллюзорную золотую пыль. Реальностью были только они: изголодавшиеся губы-нервы, живые, оголённые, взбудораженные…       Только не думать. Не думать сейчас! О том, что на Чан Ди одна пижама. Его пижама. О том, что скоро наступит утро, неотвратимое, безжалостное. Не думать – чувствовать. Уж это-то он умеет делать в совершенстве.       Держать любимую в своих объятиях, целовать её закусанными саднящими губами было больно и сладко. И в голове не осталось ничего. Ни угрызений совести, ни сожалений – ничего. Была только она, Чан Ди: рядом, в его руках, и внутри, в нём самом.       Сколько длилось это наваждение: миг? минуту? час? Не понять… Да и не хотелось ничего понимать.       Но в какой-то момент сверкнула отрезвляющая мысль вместе с гневным, шокированным взглядом Джун Пё. Одна-единственная, острая как нож, впилась в сердце: если он не остановится, то просто не сумеет себя простить. Эта горькая, жгучая мысль о том, что он целует чужую невесту, невесту своего лучшего друга, нестерпимо колола между рёбер. Если сейчас он что-то сделает, даже всего лишь позволит себе продлить этот жадный, неожиданный поцелуй, то как потом смотреть в глаза Ку Джун Пё? И Чан Ди?       А всё его существо надрывно молило: ещё мгновение, ещё чуть-чуть… Ну пожалуйста! Ещё один спасительный вдох… Ещё один, последний проблеск света перед вечной тьмой…       И только когда с губ Чан Ди сорвался приглушённый всхлип, Джи Ху опомнился и отстранился от неё, чувствуя при этом такую опустошённость, с которой не могло сравниться ничто, ранее им испытанное. Одно дело – мечтать о неизведанном, и совсем другое попробовать – и отказаться. Ради любимой. Ради друга. Ценой потери себя самого.       Джи Ху прошило отчаяние.       – Что ты делаешь? – прохрипел он.       – Соблюдаю правила игры, – Чан Ди отодвинулась от него и закуталась в одеяло до самого подбородка, словно защищаясь. От кого?       – Это… это уже не игра, – онемевшие в поцелуе губы не слушались. – Неужели ты не понимаешь?       – Отчего же, – её тихий спокойный тон не мог быть искренним, но ударил пощёчиной. Вполне по-настоящему. – Понимаю.       Внутри больно царапнуло. По незажитому. Кровоточащему. Пульсирующему. Очень больно.       – Тогда… зачем? – и, поскольку Чан Ди не отвечала, Джи Ху выдавил из себя то, что сейчас жгло сильнее всего: – Ку Джун Пё. Ты же… его невеста.       – А с чего ты это взял?       Он ошеломлённо смотрел на влажные губы, которые только что так жарко отзывались на его поцелуй, а теперь подрагивали в явно вымученной полуулыбке, и не мог поверить в то, что они только что произнесли. В прищуренных глазах напротив мелькнуло что-то решительное, холодное – и ему стало совсем не по себе. Внезапно захотелось бежать отсюда, выбраться из дома наружу, под снег, как есть: раздетым и босым, чтобы остудить пылающий разум и тело. Прийти в себя.       Но Джи Ху лишь сидел в оцепенении, пытаясь побороть это своё необъяснимое желание, затолкать его поглубже, и смотрел на Чан Ди. Ждал. И она, вздохнув, заговорила.       Наконец-то.       – Я не обещала Ку Джун Пё выйти за него замуж, – она закрыла глаза ладонью, но тут же её опустила, обхватив дрожащими пальцами горло. – А ведь это всё ты, – и, встретив остекленевший взгляд Джи Ху, усмехнулась, очевидно, ожидая некую подобную реакцию: – Ты помешал мне ответить ему согласием тогда на берегу.       – Я?!       Он судорожно копался в памяти, пытаясь в деталях воскресить тот весенний закат на пляже, когда Джун Пё в своей обычной манере буквально свалился с неба с предложением руки и сердца Кым Чан Ди. Но, видимо, это были подавленные воспоминания, так как перед глазами вставали только два размытых силуэта на фоне ослепительного заходящего солнца – солнца его призрачной надежды. И волнами накатывала застарелая тоска.       – Именно ты, – повторила Чан Ди, в упор глядя на него. – А кто так не вовремя крикнул: «Я возражаю»?       – Не вовремя?       – Да нет… – закусила она губу. – Вообще-то как раз наоборот.       Терпеть эту игру в загадки было невыносимо. И совсем не смешно, хоть Чан Ди и улыбалась, но Джи Ху видел, что улыбка эта какая-то странная. Чужая. Совсем не её улыбка.       Он резко подался вперёд и схватил Чан Ди за плечи, почти грубо, не обратив на это никакого внимания.       – Что случилось?       – Ты о чём? – пугающая своей неестественностью улыбка погасла, и Чан Ди отвернулась, часто моргая.       – Перестань.       – Джи Ху, всё нормально…       – Хватит! – не выдержав, рявкнул он, отчего Чан Ди вздрогнула всем телом и испуганно уставилась на него. – Рассказывай.       Его голос звучал жёстко и требовательно, в то время как душа жалобно скулила: «Не мучай меня! Пожалуйста…»       – Что ты хочешь от меня услышать?       Глаза такие огромные, и голос едва различим, но Джи Ху не намерен был отступать. Действительно – хватит.       – Что произошло? Почему ты здесь?       – Потому что тебе плохо. А значит, и мне тоже. Я же говорила.       – Зачем ты приехала? – продолжил он свой допрос, не убирая рук с её напряжённых плеч и не отводя пристального взгляда.       Время игры и недомолвок прошло. Настало время правды, какой бы горькой она ни оказалась. Он выдержит. Сейчас – точно. А потом… Это будет потом.       – Зачем приехала? – пожала плечами Чан Ди. – Чтобы увидеть тебя. Убедиться, что ты в порядке. Поговорить с тобой. Попросить у тебя прощения, – её голос сошёл на нет.       – За что? – так же едва слышно спросил Джи Ху, чувствуя, как что-то рвётся внутри вместе с невольным задушенным «И как, убедилась?».       – За всё. За все эти годы. Каждый свой неверный шаг. И каждую ошибку. За отношение, которого ты не заслуживаешь. Я очень виновата перед тобой, Джи Ху. Мне так хотелось скорее тебе это сказать, что я чуть не умерла в самолёте от ожидания: до того долго он летел. Поэтому и набрала твой номер сразу, как только приземлилась. А дальше… ты знаешь.       – Да, но я не знаю, что было до, – с нажимом произнёс Джи Ху, не позволяя Чан Ди отвести взгляд. Заметив, что её потряхивает, он скользнул вниз по её рукам и снова по привычке сжал маленькие холодные ладони, согревая и успокаивая. Умоляя продолжать.       – Где сейчас Ку Джун Пё? Что с ним? Что у вас произошло?       – В Нью-Йорке. С ним всё в порядке. Мы расстались.       – Что ты сказала? – потрясённо выдохнул он, не замечая, что стиснул руки Чан Ди настолько сильно, что она беззвучно ахнула и поморщилась.       Мозг отказывался воспринимать услышанное, отторгая эту информацию, словно инородное тело. Этого просто не может быть.       – Мы расторгли помолвку, которой по сути и не было, и расстались друзьями. Это если кратко.       – Мне не нужно кратко, – мотнул головой Джи Ху, стараясь осознать свалившуюся на него новость. – Я никуда не спешу. И ты тоже. Я не отпущу тебя, пока ты мне всё не объяснишь. Так что продолжай.       Чан Ди послушно кивнула со вздохом и уголки её губ дёрнулись в безуспешной попытке улыбнуться.       – И я. Больше. Никуда. Не тороплюсь, – выделила она каждое слово. – Но детали опущу. Они не нужны ни тебе, ни мне. Сейчас важнее совсем другое. Да у меня и не выйдет особо подробнее, – она вновь вздохнула, собираясь с мыслями. – В общем… В Нью-Йорке мы встретили Ха Дже Кён. Они с Ку Джун Пё оказались в одной бизнес-школе Колумбийского университета. Случайно или нет – значения уже не имеет. И вот, на радость двум промышленным кланам, сообразили, что предназначены друг другу и их расставание у алтаря было чудовищной ошибкой.       – Чан Ди…       – Не нужно меня жалеть, – тихо и твёрдо возразила она, с таким знакомым упрямством вздёрнув подбородок. – Со мной всё в порядке. Поверь. И с ними теперь тоже. Они действительно подходят друг другу, живут в одном мире, говорят на одном языке и делят общие интересы. Всё встало на свои места. Теперь все довольны и счастливы, включая всесильную Кан Хэ Су. Госпожа президент просто светилась на их помолвке. Официальной помолвке.       – А ты?       – Я? – Чан Ди усмехнулась. – Ты знаешь, и я, как ни странно. Я искренне рада за них: и за Джун Пё, который наконец-то успокоился и помирился с матерью, и за Дже Кён, которая перестала разрываться между любовью и дружбой.       Последняя фраза отозвалась болью в сердце. Джи Ху как никто другой знал, каково это.       – И как ты теперь? – попытался он переключиться с острого приступа жалости к себе. Противной, раздражающей и необоримой.       – Нормально. Я наконец-то осознала реальность, вот и всё. Помнишь, как ты однажды сказал мне: «Иногда то, что ты видишь и во что веришь, может быть ненастоящим». Так и вышло. Всё это было ненастоящим. Это было какое-то умопомрачение, затянувшееся на несколько лет. А теперь я очнулась. Избавилась от ложных иллюзий. И, ты знаешь, мне стало легче. Правда. Наконец-то легче. Я слишком устала от всего, что было. Устала от непредсказуемости, напряжения и огня, который в последнее время некому было гасить.       – Почему ты улетела, не сказав мне ни слова?       – Я не знала, как тебе сказать, – виновато прошептала Чан Ди и опустила голову. Волосы упали ей  на лицо, закрыв его непроницаемой шторой. – Просто не знала. Не хотела ранить тебя ещё сильнее.       «А в итоге сделала только хуже», – мелькнуло в голове.       Джи Ху потянулся к лицу Чан Ди и отвёл волосы в сторону, заправив гладкие пряди за ухо: ему нужно было видеть её глаза.       – Снова решила, что лучшим выходом будет исчезнуть?       – Это решила не я, – её глаза блеснули. – Но… да, наверное, так.       – Джун Пё?       Она кивнула:       – Ты же знаешь его. Он просто явился ко мне рано утром и потащил в аэропорт. Ему и не нужно было моё согласие: ехать или нет. Он, как всегда, всё решил сам.       – Ты же могла…       – Могла, – перебила Чан Ди. – Но не стала. Прости меня. Прости…       – Уже простил. Но ты молчала полгода. Полгода! – голос Джи Ху зазвенел, однако он даже не пытался взять себя в руки и сбавить обороты. – Почему я ничего не знал о том, что происходит? Почему?       – Никто ничего не знал.       – Плевать на всех! Почему ты не дала знать мне? И Джун Пё… тоже молчал всё это время.       Внутри неприятно кольнуло. Вот тебе и дружба. И доверие. Хотя, если вспомнить Макао…       – Это я попросила его.       – Что?       – Я попросила его не звонить и не писать тебе, пока я с тобой не встречусь и не поговорю. Мне казалось важным, чтобы ты всё услышал от меня, чтобы понял… Поэтому я так спешила к тебе.       «Ещё чуть-чуть – и не успела бы…» – съязвил внутренний голос.       Джи Ху сглотнул и заставил себя слушать дальше.       – Я много думала о нас с Джун Пё, – задумчиво говорила Чан Ди. – Времени для этого у меня было предостаточно. Он целыми днями пропадал на учёбе, собирался закончить экстерном. И управление корпорацией никто не отменял… Я тоже занималась, чтобы не отстать здесь. Мы почти не виделись в будни, – она вновь невесело усмехнулась: – Теперь я понимаю, что ты имел в виду, когда рассказывал, как в Париже ждал Со Хён в пустом доме, как ощущал себя её обузой. Как тебе было плохо…       Мысли Джи Ху на миг заволокло серой дымкой, но она тут же развеялась: это прошлое, с которым он сумел примириться. А как быть с настоящим – пока понять не мог.       – Мне долго казалось, что он – моё сердце, а ты – моя душа, как мне однажды приснилось, – говорила Чан Ди, глядя на его руки, что сжимали её ледяные ладони. – Когда мы были в Новой Каледонии, я видела сон про гадалку. Это было настолько по-настоящему, настолько живо, что я поверила ей и её предсказанию. Поверила и в реальности. Но оказалось, так не бывает. И сны лгут, и гадалки ошибаются. Не может биться сердце без души. И душа без стука сердца замирает. Поэтому теперь я не верю предсказаниям. Я верю сердцу и душе.       Чан Ди подняла голову и посмотрела прямо в глаза Джи Ху, отчего по всему его телу прошла волна мурашек:       – Ты прости меня. Пожалуйста, прости, что мне понадобилось столько лет, чтобы это понять. Чтобы разобраться в себе. Мне невыносимо думать, что ты все эти годы чувствовал и насколько всё это было тяжело. Прости!       Она погладила его по щеке, медленно и аккуратно обводя контуры пластыря на порезе.       – Чан Ди…       – Подожди, дай мне договорить. Потом я, быть может, уже не наберусь смелости, – её палец лёгким замком лёг на губы Джи Ху, и он послушно замер.       – Ты можешь не верить мне, только я никогда и ни с кем не была настолько честна, как сейчас. Рядом с тобой я вообще превращаюсь в другого человека: более сильного, уверенного и спокойного. Если бы не ты, я бы уже давно сломалась. Ведь я всегда выживала только благодаря тому, что ты у меня есть… был… – она запнулась, но тут же продолжила: – Каждый раз, когда ты обнимал меня, я чувствовала, что справлюсь, что бы ни случилось. Когда искала аварийный выход, всегда находила тебя. Знаешь ли ты, как легко мне становилось, когда ты был рядом? Ты просто послан мне судьбой в качестве подарка, – Чан Ди смущённо улыбнулась. – Я всегда думала, откуда ты узнавал, что мне плохо? Что мне необходима помощь? Как ты понимал, что мне нужнее всего в тяжёлый момент? Платок, микстура от кашля, кофе на ночной заправке, тёплая сильная рука у края бассейна, утешающие объятия, правильные слова… Как ты чувствовал меня?       Она умолкла ненадолго, а когда снова заговорила, её голос заметно дрожал. Этот тихий прерывистый шёпот проникал в самое сердце Джи Ху, но пока он не мог разобраться в себе, не мог понять, к чему это всё идет, и поэтому просто слушал.       – Я ценила твои чувства, Джи Ху. И дорожила ими. Я знала, как ты ко мне относишься. Слышала всё, что ты мне говорил. И в тот самый счастливый день в моей жизни на террасе твоего дома слышала, как ты сказал, что любишь меня. И перед моим бегством к родителям, когда мы стояли у моста Банпо и я мысленно прощалась с тобой навсегда, я слышала, что ты мне говорил. Но… мне нечего было ответить тебе тогда. Я не хотела лгать. И не могла бесконечно повторять, что у меня не получается отпустить Джун Пё… Не хотела лишний раз ранить тебя.       Джи Ху не заметил, что переплёл свои пальцы с её, и только когда почувствовал, как её ладонь накрывает его запястье, перевёл дыхание.       – Лишь расставшись с тобой, я поняла, как сильно мне тебя не хватает. Как сильно ты нужен мне. Как сильно я… – по лицу Чан Ди заструились слёзы, и губы задрожали, но она продолжала говорить, а Джи Ху – слушать. – Я подсознательно искала тебя. За дверью, за поворотом, за спиной. Мне было так плохо без тебя… Так пусто… Ведь ты мне словно родной человек. Словно я сама. И в то же время ты – то, чего мне недостаёт, чтобы чувствовать себя целой. От меня словно оторвали часть – лучшую, светлую, сильную… Я сама, сама её от себя оторвала! Если бы ты знал… Если бы ты только знал, как я тосковала по тебе! Как…       – Я знаю.       Джи Ху притянул Чан Ди к себе, как делал всегда, и она с тихим вздохом скользнула к нему в объятия. Она всхлипывала, уже не сдерживаясь, её плечи подрагивали, а он просто обнимал её. Молча. Бережно. И ждал, как умел ждать лишь он один. Пока она не выплачется у него на груди. Пока не выпрямится и не улыбнётся.       Когда Чан Ди начала успокаиваться, Джи Ху позволил себе пошевелиться и, дотянувшись до одеяла, накрыл её плечи, тихонько поглаживая по спине.       Он вспомнил, как Джун Пё говорил ему, мучительно, с кровью вырывая из себя признание: «Я знал, что ты подходишь Чан Ди. Только ты. Никто другой. Я не представляю, как смогу расстаться с ней. Но если бы однажды я должен был отдать её другому, то хотел бы, чтобы этим человеком был ты. Только ты, Джи Ху».       А ему вторил другой голос, ясный и задумчивый: «Кто знает, может, «JJ» означает Чан Ди и Джи Ху…»       Он обнимал Чан Ди и пытался заставить себя поверить. Неужели это всё может быть правдой? Это не наваждение? Не самообман?       И, словно перехватив его мысли, Чан Ди подняла голову. Её губы, всё ещё припухшие от поцелуя, дрожали и поблёскивали от катившихся градом слёз. Джи Ху не мог отвести взгляда от этих губ и сквозь усиливающийся шум в голове едва услышал, как она прошептала:       – Как же с тобой… хорошо. Как тепло и спокойно. Всего лишь от того, что ты – рядом. Я как будто вернулась домой, Джи Ху, – она сжала его руку. – Не знаю, как объяснить, но не сомневаюсь, что ты поймёшь. Просто там, в Штатах, я вдруг почувствовала, что с тобой вот-вот может случится что-то плохое. Что я должна быть не там, где нахожусь. А ещё почудилось, что ты меня… звал. И я тут же сорвалась в аэропорт.       Чан Ди перевела взгляд на свадебную фотографию на стене и надолго умолкла, пытаясь справиться с дыханием. А когда вновь повернулась к Джи Ху, ему показалось, что она заглянула ему прямо в душу.       – Я понимаю, что натворила, что сделала с тобой и как сильно перед тобой виновата. Поэтому никак не могла решиться сказать всё это. Поверь, я знаю, что не имею никакого права даже спросить… Но всё-таки спрошу.       Джи Ху словно ухнул в ледяную прорубь и одновременно с этим шагнул в костёр, когда не услышал – скорее прочёл по губам:       – Ты меня…       Шум в голове перекрыл все звуки и окончательно спутал мысли.       Это был вопрос? Чан Ди о чём-то спросила? О том, что мучило его, в чём он жестоко раскаивался, но берёг как величайшую ценность и от чего ни за что бы не отказался. Так ведь?       Он никогда не умел говорить. Особенно красиво и складно. А как сказать «Я люблю тебя», если уже тысячу раз это произносил? А даже если не тысячу и не вслух, то… у него же всё на лице написано – и читать не нужно уметь. Даже если молчал – показывал. Настаивал. Убеждал. Без единого слова. Это ведь важнее, разве нет? И фраза «Я без тебя не могу» ни на грамм не является преувеличением, что, собственно, и было доказано после исчезновения Чан Ди из его жизни. Доказано всем и себе самому в первую очередь. Он без неё не смог. И ни капли не стыдно. Просто – очевидно. Просто – факт.       Если всё так, то нужно ли ещё что-то говорить? Он же не умолкая кричит об этом каждым непроизнесённым словом, каждым жестом. Взгляды… Можно даже в зеркало не смотреть. Он и так на каждом выдохе безмолвно повторяет одно и тоже. Одно и то же: «Люблю…»       Джи Ху не успел понять, как весь этот вихрь мыслей сумел промелькнуть у него в голове до того, как Чан Ди закончила фразу:       – …примешь?       Её умоляющие глаза были настолько близко, что даже в сумраке можно было различить слипшиеся ресницы и застывшие на них крохотные прозрачные капли. Она смотрела так пронзительно, с такой нежностью, страхом и надеждой, что у Джи Ху у самого к глазам подступили слёзы и оставшиеся мысли рассыпались, словно бусины с разорванной нитки: в голове не осталось ни одной. Он лишь смотрел на Чан Ди и пытался осознать то, что она сказала.       Губы всё ещё горели первым поцелуем. А внутри бушевало такое пламя, унять которое было не под силу никому и ничему. Нужен был воздух, чтобы снова начать дышать. Поэтому Джи Ху молча поднял руку и кончиками пальцев провёл по обращённому к нему лицу Чан Ди: по лбу, вискам, мокрым щекам, убирая влагу и спутанные пряди. А потом склонил голову и потянулся к ней, волнуясь и желая поцелуя ещё больше, чем прежнего.       – Люблю… – прошептал он, чувствуя, как сердце непроизвольно сжалось от страха и тут же наполнилось невыносимым счастьем, когда в ответ прозвучало прямо в губы:       – Солнце моё…       А дальше… Дальше Джи Ху просто потерялся во времени и пространстве. Воздух сгустился. Кружилась голова. Было жарко. И хотелось, чтобы это ощущение никогда не заканчивалось. Он и не знал, что у него внутри столько нежности, трепетной, нерастраченной, руками, губами, всей душой окутывал ею Чан Ди, такую любимую, такую податливую, такую – его…       Джи Ху неумолимо затягивало в водоворот густого, сладкого небытия, на дне которого не было ничего, кроме Чан Ди, кроме её дыхания, её рук и её ласки, манящей, дурманящей, заставляющей забыть обо всём и не думать о том, что там – за пределами этой постели, этой спальни и этого дома. Сейчас всё на свете принадлежало им: одно на двоих горячее прерывистое дыхание, освещённая падающим снегом комната, пустой дом – и целый мир, где они были только вдвоём. И принадлежали друг другу.       Наконец-то…       Джи Ху просто упивался всеми этим ощущениями, своей любовью и жгучим наслаждением, которого было мало, настолько мало, что остро хотелось ещё. Прямо сейчас.       Последней его связной мыслью, а может быть, и вслух сказанным словом-выдохом, он так и не понял, было: «Моя…» А последним смутно осязаемым образом оказался воротник пижамной рубашки Чан Ди, большой, с глубоким вырезом, в котором виднелись тонкие выступающие ключицы с россыпью родинок. Они казались Джи Ху звёздным небом, когда-то недосягаемым и таким близким сейчас, что можно было протянуть руку – и прикоснуться к нему. Наконец-то прикоснуться. И не только пальцами.       Ему до одури хотелось сорвать с Чан Ди эту пижаму. Сорвать одним махом, чтобы бисерно рассыпались оторванные пуговицы, чтобы в тишине спальни громко и сухо затрещала разорванная ткань, и при этом он наслаждался каждым тягучим моментом предвкушения, расстегивая пуговицу за пуговицей, не разрывая поцелуя. Но когда почувствовал на своей спине дрожащие, неуверенные пальцы, забравшиеся ему под рубашку и скользящие вверх по рёбрам, терпение лопнуло, как нитка, удерживающая самую последнюю застежку у шеи Чан Ди.       И – всё…       И Джи Ху просто растворился в своих сумасшедших ощущениях, которых раньше не испытывал. В этой сумасшедшей снежной ночи, затянувшейся, казалось, специально только ради них, ради их любви.       Он больше ни о чём не думал. Ни. О. Чём. Только чувствовал. Чувствовал тело Чан Ди и своё собственное, как его продолжение, как его неотделимую часть. Каждой своей клеточкой чувствовал, словно играл на инструменте, идеально настроенном для него. Настроенном им самим.       Ничего и никого до этого он не касался так трепетно, так бережно и нежно, с таким упоением и наслаждением. Никогда не играл на инструменте тоньше и восприимчивее, чем тот, что находился сейчас в его руках. И никогда не извлекал музыку, более чарующую, чем та, что звучала этой ночью вместе со словом «люблю» на два голоса, на форте и пиано, в его спальне, его постели, впервые наполнившейся чистейшей любовью, в которой Джи Ху, захлебываясь, с готовностью тонул, не желая сопротивляться и выплывать на поверхность. Ему было так жарко и так хорошо...       Впервые музыка звучала не для того, чтобы заглушить его боль. Она омывала его, заполняла целиком, захлёстывала через край, вытесняя одиночество и холод. Вздохи – паузы, вскрики – акценты, стоны – самая прекрасная на свете гармония, которую он выводил своими руками и губами на теле любимой. Пальцы и губы сами брали нужные аккорды, доводящие обоих до исступления, до безумного крещендо, когда тело словно взорвалось множеством ярких брызг и Джи Ху воспарил в рай, почти теряя сознание от восторга и ощущения невесомости.       Если бы мог, он бы остановил время именно в этом моменте невыразимого, абсолютного счастья. Остался бы навсегда вот так, прижимая к себе Чан Ди и чувствуя её всю, целиком, дрожащую от страсти, разгорячённую, растворившуюся в нём, как и он в ней. И больше ему нечего было бы желать.       Но время не остановилось, хотя это было уже неважно. Потому что, медленно опускаясь из этого рая по облакам на землю, ставшую для него вдруг уютной и солнечной, Джи Ху ясно осознал, что ему больше никогда не будет холодно. И никогда больше не придётся прятать в музыке свою боль, ведь боли больше нет.       А ещё теперь он точно знал, что рай существует и на земле тоже.       Даже для него.