Бессердечные создания (и их создатели)

Он хлопает по коленям и выдыхает. Не курить несколько месяцев было настоящим подвигом, одновременное блаженство и скрученный стыд за свою слабость покидает его легкие вместе с дымом. Терпкий, горький вкус сигарет остается на языке, и Сергей зубами скребёт желтоватый налет и выкидывает сигарету в сторону. Он был не на своем месте с тех пор, как его вещи начали постепенно собирать и объявили о выписке. Все казалось сюрреалистично-нереальным сном. Люди были не людьми, а все происходящее не имело фактического значения. Левая рука стала рукой, со временем. Теперь она больше не ощущалась, как приваренный инородный объект на месте бывшей конечности. Сергей ненавидел это ощущение. Ощущение мобильности и вернувшийся возможности двигаться. По-детски, он отказывался иногда даже смотреть на протез, за то время, к которому его организм и часть сознания привыкла к выборочной беспомощности. И все это еще больше прибавляло к весам отчужденности от этого мира. Его словно вытащили из комфортный погребной ямы, в которой он успел уютно устроиться и заставили быть функциональным и живым человеком опять. Прошло всего несколько месяцев, но он привык быть пациентом так сильно, что было смешно и страшно. Наверное, поэтому бабушки вечно таскаются по больницам. Отсюда вытекала жалость, зависимость к бесполезному скитанию. Паразитизм. От которого так сильно хотят избавятся, но никогда не смогут по-настоящему выжечь. Ощущение предстоящей агонии способно намертво парализовать любого самого заядлого, стойкого и непробиваемого. Но все они хотят сдвинуть. Приказать двигаться. Заставить. Угрожать. Они — власть, вышестоящие органы правления, чиновники, люди знающие больше и лучше. Все они пытались стереть старое и возвести на месте новое. Партия, несомненно, была хороша в перевоспитании наций. Но не настолько, чтобы заставить людей забыть. Без прошлого не будет будущего, оно необходимо как структура скелета. И все забытое никогда не является полностью забытым, и все покинутое когда-нибудь возвращается к берегу прибойными волнами. Он двигался куда-то в сторону от больницы, обошел её и шел мимо парка. Медсестры в Павлове сказали, что палата будет убрана к его прибытию, а потом они поищут его вещи. Сказали либо так, либо он лично их заберет. На вопрос откуда, они неудобно замолчали, промямлили что-то о секретности и выперли его за двери. Ему не хотелось находится за пределами здания в такой солнечный день. Пекло не сильно, но неприятно. С тех пор как установили протез, ему казалось, что все вокруг знают об этом и пялиться на него. На его ненастоящую руку и прибывают в вежливым отвращение — когда если, что притворяются будто не морщились и не перекашивали лица. Думали о том, каким идиотом надо быть, чтобы лишиться руки. Разве он не опытный солдат? Если нет, то к чему ему звание «майора»? О званиях и служение хотелось думать еще меньше, чем куда-то идти. Он трусливо откидывает этот ход мыслей и почти врезается в какого-то прохожего из-за этого. Извиняется мимоходом и идет дальше. Хотя, может быть стоило промолчать. За поворотом он встречает двух велосипедистов. Мужчина постарше помогает ребенку справиться с управлением, при этом не слезая с собственного велика. Отец, брат, дядя, родственник. Какая разница? Он мягко ведет девочку, который по всей видимости только недавно сняли вспомогательные колеса по бокам. Бедный велосипед шатался из стороны в сторону, но девочка не отрывала взгляда от земли и педаль. Сергей отвернулся от них, как только услышал глухой стук. Кто-то наверное с велосипеда упал. Неприятный сегодня день. Возвращаясь к своим предыдущим мыслям, Нечаев начинает формировать что-то еще осознанное: люди не могут начинать жизнь с чистого листа, всегда велико искушение вернуться к своим истокам. Грезить о лучших исходах, обдумывать другие пути обхода худшего. Искать решение уже решенным проблемам и мечтать исправить уже сделанное. Вездесущие призраки былой жизни. Люди лепят из останков себе дома, люди смотрят в зеркала и заливаются горькими слезами. Люди остаются приваренные к одному месту из-за пагубного воздействия плохой привычки. Люди прирастают, как опухоль к своим сломанным теплицам, незаживающим ранам и умирающим. Люди любят страдать и проявлять сострадания. Люди боятся отдавать, что имеют. И тем не менее, для создания нового ищут смерти старому, но смерть в метафорическом ее понятие. Скорее, конечное прекращения существование чего-то. Смерть дается сложнее, когда она приобретает человеческую форму. А новое возводят на трупах предыдущих поколений, наслаивая все друг за другом. Дом станет чище только со стороны, если гнилое дерево закрасить новым слоем краски. Воспоминания оставались в умах, переживших все эти событие. Война один из этапов очищение, но с такой ценой, которая больше пятнает сознание, чем действительно позволяет ему очистится. Люди все равно запомнят избу в самом конце сгоревший деревни. Люди много чего помнить умеют и по разному запоминать. Сказками, былями, мифами. Газетными обрывками, цинковыми гробами. Потерянными конечностями. Помнят черно белыми фотографиями, пленочными фотоаппаратами и пересохшим гербарием. Деревянные игрушки, сломанные тряпичные куклы и детские пеленки, съеденные молью, тоже помнят. Помнят касания своих хозяев: зубы, обернутые вокруг основания швов, и помнят холодность, одиночество в пыльных шкафах и чердаках. Люди могут считать, что забыли. Упустили часть. Но всё остаётся. Он всего лишь думает. Дрейфует от одной мысли к другой, пока в конечном итоге не наткнется на шторм. Воздух вокруг казался раскалённым, жарким. Невесомый ветер неощутимо скреб кожу. Он думал о наступившем лете. О зеленых, расцветающих деревьях и тени, которая не спасала от жары. Внезапно ему захотелось разбежаться. И бежать пока не откажут почки, ноги, легкие и жар бегущего пота не сведет с ума. Он чувствует, что с ним что-то не так. Что-то не в порядке. В самом смысле его существования. Нечаев представлял себя в чужом чердаке, в окружении маленьких пауков с тоненькими лапками, с муравьями в стенах. Представлял коробки с чужими вещами, стеклянные елочные игрушки и был не на своем месте. Чердак в итоге всегда казался родным, потусторонним пространством, пока он не находил в себе смелости подумать об этом дольше. Воспоминания возвращались независимо от его желания и делали они это незаметно. Во всех его действиях оставался такой же налет, как желтоватый привкус на языке и зубах после сигарет. Какое-то мутное, размытое видение. Стопка документов о самом себе, о своих действиях. То, как другой он держал сигарету между пальцев, прикладывал фильтр к губам и выкуривал все за несколько минут, в нервном темпе откидывая окурок в сторону. То, как он раньше обращался к людям, как никогда не использовал фразу «Ебучие пироги». Как ненавидел больницы, врачей и операции. Помнит — постепенно, прибойной волной, пока не надвигается бесконечное цунами. Все-таки тонуть, почти тоже самое что сгореть заживо. Не было времени порассуждать о ближнем, о далёком, о неизбежном, когда пули сверкали под солнцем. Когда запах гнильцы въедался в слизистую носа. Когда руки дрожали так, что курок вечно поддергивался под пальцем. Это опасная сила, опасная мощь. Убийственное наказание - божеское послание - запертое и вылитое в маленькие металлические пули и в холодный, тяжёлый ствол автоматов. Виноваты ли пули, что убивают. Или ружье, что стреляет. Или человек, что убивает? Или мир, что существует таким какой он есть. Сергей думал, вечно возвращался назад и вспоминал. Ему было страшно заснуть, и страшно просыпаться. Возвращаться к старым привычкам, сжигать еще одну сигарету, украденную в соседней палате. Тушить их об металлическую раму кровати, но никогда не об перчатку на левой руке. Желание проверить прочность искусственный кожи никогда не превозмогало над уважением к работе хирурга. Даже если он не участвовал в создании противный хреновины. Ему хочется встряхнуть головой, вместе с этим вытряхнув такие мысли. О чем бы его воспалённый разум не думал, он находил путь обратно. Назад к этому вечеру. Назад к горячим губам. К мнимому подтверждению человечности. И перчатка всегда была там, раздражающий компаньон и невольный свидетель краха Сергея. Последний добровольный подарок. Даже не подарок, а выполненное обещания. Невысказанное вслухч но выполненное. От того вечера осталась не только дрожь и фантомное касание рук. Забытое яблоко не осталось забытым. Комнату начал заполнять сладкий аромат, слишком приторный для свежего фрукта. Сергей отгонял мошек сигаретным дымом, а потом устал от этого дезинфекции и закопал яблоко в ближайший горшок. Ни то с фикусом, ни то еще с каким-то чудо-денежным растением. Монстера, алоэ, какая разница? С постепенной подготовкой к выписке ему предлагали встретиться с родственниками. Анна Андреевна, психотерапевт, нанесла ему последний визит, сказала, что она общалась с Дмитрием Сергеевичем. Она прописала ему успокоительные, не сильные, и снотворное, если кошмары станут слишком невыносимыми. Женщина оставила их на тумбочке. Перед этим аккуратно взболтнув оба пузырька с таблетками. Сергей открыл снотворное один раз, на сухую проглотив таблетку и вылил стакан застоялый воды в тот же самый горшок. Спал, как убитый. Кошмаров не было. А утром. А утром ему позвонил Дмитрий Сергеевич. За такое короткое время общаться с человеком дважды, с человеком, который активно тебя избегал больше пяти месяцев. Однозначно, не самая складная беседа в его жизни. Но бывало и похуже. (Медсестры позвали его к стойке, к приемной на первом этаже. Они выглядели немного удивлённо. Они передали, что его зовут к телефону. Девушки, стоявшие позади сильно покраснели и от волнения сжимали белую, накрахмаленную форму и переглядывались. Все терпеливо ждали, когда Сергей сдвинется с места и видимо пройдет на первый этаж. Солдат аккуратно убрал в сторону книгу, которая отдала ему бабушка из соседней палаты и подошел к порогу. Как зачарованные девушки расступились в сторону, продолжали хлопать ресницами и таращиться на майора. Он спустился с эшафотом медсестер и молодых врачей практикантов. Они шептались у него за спиной, но стояло Нечаеву бросить быстрый взгляд за плечо они все пропали. Разбежались, как напуганная стая полевок в разные стороны. Самые упертые шли за ним до телефона, а когда он поднял трубку они благополучно ретировались вслед за своими коллегами. У главного входа, где стоял телефон, было необычно пусто. Середина дня. Пыль летала, поблескивая белыми пятнами, на фоне вымытой плитки и выбеленных стен. Телефон стоял неподвижно. Сергей не стал готовиться к разговору, снял трубку и приложил ее к уху. — Вам необязательно было сюда звонить, шеф. У нас же все-таки технологии будущего… — Нечаев сжал левую ладонь. Скрип кожи резал уши. Рука под перчаткой не потела, большую часть времени майор ее почти не чувствовал. Она просто была там. Всегда. — …под рукой. Он начал говорить сразу, не убедившись в правдивость слов персонала. Никто о таких звонках не шутит. В коридоре медленно крутилась пыль, несколько окон было открыто, позволяя тёплому ветру гулять по плитке больницы. Нечаев вслушался в стук каталок, несуществующий звон мензурок и скрежет металла. За маленькой стойкой, где принимали пациентов, стоял стул со спинкой, несколько «Груш» и стопка непонятных документов. Со своей стороны Сергей не мог разглядеть содержание, текст на листах казался размытым и нечитабельным. Просто пласты абзацев, букв и символов на плотной бумаге. Где-то по углам стояли заметки от руки, выписанные цифры острым почерком. Все как по правилам правописание, наклон в право, чистые соединения, пространство между строк. При дальнейшем осмотре Сергей отмечает несколько печатных букв, вместо прописных. С другой стороны, телефонная линия передала короткий, теплый смех Академика. Затем шуршание бумаги и стук чего-то об плоскую поверхность. Может быть кружка, поднятая со стола и отложенная в сторону. Сергей неосознанно крепче сжимает челюсти. — Я решил больше тебя так не пугать, — ответил Дмитрий Сергеевич. Его тон вечно располагающий, приятельский. Нет сильнее оружия, чем спокойствия, через которое струится власть. — Вижу, твое чувство юмора возвращается. Майор невесело усмехается, оглядывая коридор. Пыль ложится тонким ковром на пол, и пластиковая трубка в руке становится тяжелее, чем она была раньше. Ему было страшно терять нынешнего себя, чтобы найти маску предыдущий жизни. Ему было страшно думать о своей условной гибели, ради возрождение того далекого человека, который в первую очередь привел их к этому. Он стоял на плахе, готовый к экзекуции в любой момент и его смерть приближалась все ближе с каждым словом о воспоминаниях и прошлых жизнях. Что если, ему не понравится его предыдущие я? Что если оно ему никогда не нравилось, но Сергей был вынужден жить с ним всё это время. Но стоило ему получить шанс измениться, забыться — оно начало возвращаться, отравляя его жизнь пьянством прошлых поступков и горькими сигаретами, свистом пуль и запахом запекшейся крови. — Мне сообщили о том, что тебя выписывают из больницы, — продолжил Дмитрий Сергеевич, не обращая внимания на его долгую паузу. Нечаев повертел головой, опустив подбородок. Он поджал губы, пожевал нижнюю и выдохнул, слабо улыбнулся: — Скорее выгоняют, — Сергей пытался веселом голосом смыть наваждение оставшиеся от прошлых мыслей. — Но все верно, вернусь к скитанию по улицам. Майор уставился на отгрызенные ногти на руке и захотел вернуться к себе в палату. Что подумают медсестры, когда найдут чужой халат у него в койке во время уборки? Сергей улыбается уже самому себе и заглядывает за плечо, а потом еще дальше. Куда-то в совершенно далекий сгиб больничных коридоров и представляет себе горячие ладони на яремной вене. — Ты можешь остаться на Челомее. Тут много свободных квартир, — предлагает Дмитрий Сергеевич. Сергей жмет плечами, по инерции. Привычка какая-то. Шеф молчит, а потом тихо посмеивается, словно вспомнил шутку — Людям видимо не особо нравится идея жить в километрах над твердой землёй. О, это бескрайняя фантасмагория летающих островов. — Кто бы мог подумать, — мимоходом добавляет Нечаев, прежде чем сбиться со слов и смущенно отказаться от предложения шефа. Не время ему еще улетать. — Я наверное… Тут пока останусь. Извините. — Что-ж, я не скажу, что не расстроен твоим отказом, но я все понимаю, — Дмитрий Сергеевич отодвигается от телефона, Нечаев слышит. Он молчит и вместе с ним молчит майор, ожидая продолжение. — Ты поговорил Харитоном Радеоновичем? Я прервал ваш последний разговор. Лучше бы и дальше молчали. Майор на секунду позорно давиться своими же словами. Стыд накатывает вместе с воспоминаниями и солнце, которое раньше только грело теперь пекло и сжигало. Нечаев отодвинулся в сторону. — Откуда вы… Смех шефа настолько неожиданное явление, что Сергей опять спотыкается об себя и замолкает на полуслове: — Харитон приходил жаловаться ко мне, — спокойно отвечает Дмитрий Сергеевич словно это нормальное явление и ничего странного в этом нет. Как будто его рутина вечно разбавлена жалобами его коллеги на военного. И какие только жалобы могут там быть? Господи, какие жалобы могут быть? На что он жаловался? Почему он жаловался? И самое главное: зачем Дмитрию Сергеевичу? — Правда? На что жаловался? — Нечаев путается в проводе телефона, хотя до этого он спокойно накручивал пластик на пальцы, и он ему не мешался. Его лицо горит в предвкушении выяснить что-нибудь новое. На момент вернуться в ту ночь, когда горячие губы целовали, а сердце билось в груди и замирало. Когда он чувствовал себя на грани сердечного приступа. Когда он был готов сдаться. Когда был готов услышать правду. — Такое по телефону не обсуждают. Прости, сынок, — наверное, это к лучшему. Меньше знаешь, крепче спишь. — Между прочим, Харитон не единственный человек, который приходил жаловаться мне на тебя…) Дмитрий Сергеевич позвал его в манеж. Ну, не он лично. Скорее он предложил ему сходить в манеж. Сказал, что «Зинаида Петровна настоятельно ожидает его визита». Именно туда он направляется, между прочим. Он сомневался, всего лишь несколько секунд. Насколько это хорошая идея видеться с ней? Насколько сейчас он в состоянии выдержать всё это. Надвигающейся будущее, гостеприимно раскрытую пасть сожаления. Пучину бесконечного страха, в котором он тонет. Это было чересчур, ладно. Может ему стоит меньше читать бульварных романов в мягком переплете. Но бабушки из соседних палат, так настойчиво пихают ему в руки эти книжки. С такими интересными названиями, которые чаще всего совершенно никак не связаны с самим содержанием книги. Ему становится жаль, что он выкурил это сигарету утром. Поддался искушению, мимолётному желанию. Когда на горизонте начал вырисовываться футуристичный фасад манежа его органы пережались от волнения. Сергею захотелось пугливо развернуться в обратную сторону или прогуляться вокруг здания несколько раз. Набраться смелости, каким-то образом. Но он знал, что так нельзя. Что в любом случае им придется встретиться и поговорить, если не сейчас, то завтра. Если не завтра, то через неделю. Если не через неделю, то через месяц. Бесконечно тянуть какие-то дела не в его натуре. Ну, в какой-то мере. Нечаеву хочется так думать. Аккуратно выстриженные дорожки, вытоптанная земля. Каменная кладка ведёт его прямо к главным дверям манежа. Вокруг здания со стеклянными окнами от пола до потолка, панельная панорама пропускала максимальное количество света. Майор не знает, было ли это в пределах техники безопасности: столько окон в спортивном комплексе, где ненароком можно что-нибудь металлическое уронить или забыть. Архитекторы безусловно учли эти мелочи во время проектирование и боятся тут нечего. Он надеется. Сергей отрывается от разглядывания бликов солнце на стекле и смотрит на пространство вокруг: тут и там разбросаны площадки, тренажеры облеплены маленьким отрядом детей в спортивной форме, на турнике качались мальчишки. Турников было несколько, все они стояли рядом, используя смежные столбы. Каждый уровень был чуть выше предыдущего. Несколько первых не выше метра полтора, а самый высокий был больше двух. Самые маленькие повисли как обезьяны на первых двух. Кто-то сидел на перекладине; кто-то, схватившись двумя рукам бесцельно растянулся, не касаясь земли. Некоторые из них сидели на песке под турниками, щурясь от яркого летнего солнца. И все уставились на самый высокий уровень. Там по очереди подтягивались ребята постарше, демонстрируя свою выносливость. (Сверкающий снег под ногами слепил глаза. С каждым его разбитым выдохом, он делал ответный вздох и жалел об этом все больше, но не мог остановиться. Стуженный воздух, как острое разбитое стекло резало внутренние стенки гортани, заставляя Сергея давиться мокротой и слюной. Даже глотать было больно, но чистое упорство ему тут не поможет. Он поморщился, откашлявшись и махнул рукой в сторону Тони. — Так нечестно! — прохрипел мальчик. На улице холодно было, но холода он не чувствовал. Его лицо горело от прилитой крови, а пальцы мерзли. Солнце на небе не грело, снег не таял, но он развязал шарф и позволив ему висеть на своем плече. Один его конец опустился так низко, что волочился по снегу. — Почему нечестно? — Тоня выглянула из-за дерева, схватившись за него для опоры. Из-под платка у нее торчали волосы в разные стороны, а щеки порозовели от холода. Сергей хотел бы ей улыбнуться, но вместо этого недовольно надулся. — Нельзя зимой по лесу бегать, — пробурчал Нечаев и для пущего эффекта топнул ногой. Вместо топота хрустнул снег. Это его разозлило еще сильнее. Ему хотелось заплакать или прыгнуть в сугроб и лежать там. До самой весны. — Я устал. Нечаев низко опустил голову, поднял ее и пару секунд разглядывал арку скрученных голых веток над головой. Небо было почти таким же белым, как снег под ногами, если бы деревья не мешались на пути, то все бы слилось в один огромный пласт. И непонятно, где начало, где конец. Он захромал к ближайшему сугробу и прыгнул в него, растянувшись звездой. В снегу очень удобно лежать. Как на огромной перине, с кучей белоснежных подушек, набитых гусиными перьями. Домой захотелось. — А почему нечестно? Он услышал, ее хрустящие шаги в свою сторону. Перед глазами было только слепящие небо, белое солнце. А потом выглянула она тоже, появившись где-то слева. — Потому что ты старше и тебе по лесу бегать легче, — деловито пояснил мальчик. Легкие больше не горели, но было жарко. И горло все еще болело. По снегу так сложно бегать, как будто тонешь. Нужно прилагать в два раза больше усилий, а его детской выносливости не хватало. Даже если он все лето соревновался с соседскими детьми на турниках. Видимо никакие тренировки и нагрузки не могут подготовить человека к безжалостному, зыбкому льду — Я хочу домой. Она смотрела на него, а он смотрел на солнце. Тоня что-то проворчала про снег, который растает в доме и потом вся одежда будет мокрый, везде будут лужи и он обязательно заболеет тоже. Но потом сама медленно опустилась в сугроб с ним. Сергей услышал хруст сухих веток, приглушенной скрипом примятого холодного льда. На куст сели какой-то. — Ты из-за яблони сильно расстроился? — спокойно спросила Тоня. Она знала о чем спрашивает, Сергей не знал, как ответить. Старую больную яблоню, мирно стоящую в углу их двора, наконец-то срубили и пустили на дрова. Его отец давно об этом говорил, словно мысленно готовил сына к этой ситуации. И Сергей готовился. По ночам лежал в холодной постели и глядел в пустой потолок, не мог заснуть и всё думал. В голове представлялся треск падающего дерева, ритмичные удары топором и хруст оторванных веток. Представлял, как с каждым ударом разрушали ее ствол; обрывая жилы, через которые протекала жизнь. Сухая яблоня поддавалась без боя. Так долго избегая казни из-за своей ненадобности. Стволик был слишком тонким и смысла тратить время на рубку такого дерева не было, пока дрова совсем не кончились. Последняя попытка, отчаянный рывок вперед в таком долгом заплыве. И Сергей все это время будет рядом. Будет слушать стук и хруст. Потом будет сидеть возле печи и яростным взглядом смотреть на искрящийся огонь. Треск ломающихся дров в жару, потом заставят выметать золу, и он будет гадать, где останки его больной яблони. Может быть, будь все по-другому, он смог бы спасти её. Смог бы любить и выхаживать её. Дождаться весны, конца лета, начало осени. Держать в руках огромные, налитые, красные яблоки и чувствовать, как они наполнены теплом и запахом солнца. Подвязать сломанные ветки бинтами, связывать их вместе веревками и помогать ей расти. И сколько бы сил и времени ушло на одно больное дерево, без всякой гарантии успешности такой реабилитации. Хотя, наверное, дело ни в каком успехе, ни в результативности. Ни в том насколько сладкими у нее будут яблок, насколько большими будут плоды, как сильно она будет благоухать или как быстро зацветать. — Нет, — ответил Серёжа и Тоня только нахмурилась, но не стала допытывать его. И щеки были мокрые от того, что снег, попавший на лицо, начал таять.) На страшную секунду ему показалось, что он сейчас заплачет. Благо пронесло. Сергей на всякий случай потер глаза, делая вид будто туда что-то попало. Кулак остался немного влажным, но ничего больше. Был бы способ избавиться от таких внеплановых сессий дневного бреда (да и ночного тоже), жизнь стала бы легче. Блестящие панорамные окна здания сверкали совсем недалеко. По правую сторону от него, через огромные окна отражающие как зеркала, было сложно разглядеть кто был внутри. Распахнутые двери встречали любого идущего в их сторону. Рафики и Вовчики то ли таскали забытое снаряжение или выносили — наоборот — из зала что-то, то ли подметали и убирались на площадках. Люди бегали кругами; где-то за манежем было тренировочное поле с дорожками. Дети пришли на открытый урок физкультуры, с очень внимательными лицами слушали мужчину в спортивной форме, рядом с которым торчала Терешкова. Внезапно, больше не было желания разглядывать манеж, хотелось вообще развернуться и уйти в Павлов. Вещи забрать и уехать на Челомей. Только Нечаев знал, что ему это не поможет. Возможно.даже ухудшит положение, только каким-то немыслимым образом тоска взъестся в нем до безумия. Тоска неопределенная, не о ком или о чем-то конкретном. Расплывчатый собирательный образ, воспоминания в голове, о людях чье положение в его жизни ему еще неясно. О людях чьи поступки он конкретно не понимает или их понимания вызывает такой диссонанс, что лучше не думать об этом вообще. Есть люди и простые, по котором майор скучает, ожидает с ними встречи и одновременно напуган ею. Есть события, есть места. Мысли о том, чтобы вернуться в них и туго связанные кишки, странные узлы в животе и застывший ком в горле. Всего этого достаточно интенсивно, достаточно сильное и наплывающие постоянное, чтобы затмит любой летний день и летнее знойное солнце. Глупости лезут в голову. Делается дурно, тошно, тупо. Чего только не делается и делается. Хотя, несмотря на все эти противоречивые домыслы, ему тут даже нравилось. Сергей обожал спорткомплексы. В здоровом теле здоровый дух. В таких местах, до самых стен пропитанные соперничеством и стремление становиться лучше, всегда возникало чувство долга. Иррациональное воодушевление тренироваться до третьего пота, до подкошенных колен и растянутых мышц. Это совсем не одно и тоже, что бегать на дорожках в больнице. Совсем другое дело. Возможно, атмосфера играла роль. Возможно, больничный свет, белая кафельная плитка подсознательно заставляло его убедиться в своей болезненности. Тренажёрное оборудование несло иной смысл за собой, сразу попадая под влияния своего окружения. Становилось таким же медицинским прибором, как стали скальпели и капельницы с физраствором. В Павлове Сергей тоже становился декорацией пациента: нуждающегося, слабого, запутанного и напуганного. В нем не было ни силы, ни желаний, ни воспоминаний. Ему не хотелось двигаться, ему не хотелось поправляться. В каких-то моментах, все еще угнетённых потерей всей своей жизни, ему хотелось навсегда остаться в своей палате. Лишиться возможности быть собой. Или снова стать собой, в его случае. Спорткомплексы были наполнены смехом, горьким потом, вкусом победы. Вкусом непобедимости. Непреодолимой силой, поддержкой. Возможностями. Звуки: от скрежета металла, падающих гантель и скрипучих тренажеров, до смеха, детских голосов и громкого тренерского наставления, перебитого свистком. Он слышал, как шумят тренажёры, все механические и скрипучие. Слышал запах резины. Беговое покрытие, совсем новое. Где-то в толпе людей прибирались роботы. Рафики, без всяких проблем, таскали перед людьми брошенные гантели, с легкостью несвойственной для человека. Стояли рядом с занимающимися, страхую тех, кто поднимал штангу с весом. Их гидравлические прессы, торчащие трубки и выбеленные, окрашенные запчасти блестели на солнце. Искаженный механический голос давал непрошенные советы. Сергей замечал, как все постепенно привыкали к нововведениям предприятия. Он помнил, как раньше люди сторонились любого прямого контакта с роботами, не доверяли и напугано глазели, каждый раз услышав подступ металлических шагов. Сейчас, если не боятся и не приветствуют их прямо, то по крайней мере тактично игнорирует. Дети все же всегда рады новым штучкам в своём поле зрения. Наверное, если бы не внимательные взоры взрослых, то половина из этих негодяев уже бы разобрало Вовчика на запчасти или попыталась бы вскарабкаться на Рафика. Дмитрий Сергеевич всегда рад постепенный интеграции своих роботов в человеческие жизни. Вот только некоторые модели казались чересчур габаритно пугающие, но возможно это личное мнение майора. Может кто считает Ежиху очаровательный помощницей? Ему однозначно больше симпатизировал Бур. Нечаев неловко мнется возле входа, не совсем уверенный в какую сторону ему направиться. И где вообще сейчас находится баб Зина. До тех пор, пока что-то не шлёпает его по затылку. Сергей разворачивается, готовый вступить в открытый конфликт с любым мудаком, хотевшим оскорбить его. Все-таки руки чесались опробовать возможности… другой руки. Его перчатка с неведомой ранее готовностью, пищит что-то на своем роботизированном и как будто проснувшись от толчка медленно сканирует пространство. Майор параллельно всему этому встречается взглядами с бабой Зиной. Он глупо моргает несколько раз, пока престарелая женщина молча пялиться на него. Перчатка прекращает сканирования и поняв, что чрезвычайной ситуации она помочь не может, спрятала манипуляторы за красной звездой с неслышным щелчком. — Ну что, оболдуй, не потерялся по дороге? — Зинаида Петровна, майор Муравьева, баб Зина и много других имен внушающие чистый ужас в любого сотрудника, любого комплекса Предприятия. Сергей даже не хочет знать откуда у нее столько связей и к какой очередной подружке она пришла в спорткомплекс. Или кого шантажируют на этот раз. В любом случае, он был рад её видеть. — Баб Зина, чего вы начинаете, — он смущенно опустил голову. — Только увиделись, а уже недовольны. Сергей почесал затылок свободной рукой, и пожилая женщина начала вести его в сторону выхода из манежа. Они прошли недалеко, сразу же сев на скамейку, которая стояла вдоль беговой дорожке. Специально очерченный и отмеченный опознавательными знаками. Сергей услышал механическое жужжание какого-то работа, а через несколько минут что-то пролетело над головой со стрёкотом. Пчела вроде бы? Хоть убей, а запомнить имена всех этих… ползущих, летающих, бурящих штук было выше сил медленно оживающего разума Сергея. — Так тебе и надо, — пригрозила женщина кулаком. Они замолчали, и майор опять подумал о сигаретах. Видимо в ближайшее будущее избавиться от пагубной привычки будет практически невозможно. С другой стороны, зачем избавляться от того, что тебя не беспокоит? Он вдыхает горячий воздух через нос. Считает до трех задерживая дыхание, а потом бесшумно выдыхает. Сергей преодолевает это упражнения несколько раз, больше от скуки и нежелания общаться, чем от действительной нервозности. Но хрен знает, может ему реально сейчас хуево. Нехотя, Нечаев вспоминает слова Харитона о его нелюбви к дыхательному упражнению. Как хирург слишком сильно фокусируется на них, и тем более подобное может привести к гипервентиляции, а гипервентиляция приводит к перенасыщению кислорода в мозгу. А это приводит к головокружению и возможной потере сознания. Интересные мысли о методике, которая по своей сути должна помогать успокоиться. Ему не нравится то, что он так быстро начал думать о Захарове. Опять. — Как в больнице-то? — наконец-то продолжает беседу баб Зина. Она сидит на скамье сложив руки в замок, праздно откинувшись на спинку скамьи. На ней платок, что-то вязаное поверх. Торчали тонкие поседевшие волоски под платком. — Небось устроили тебе санаторий личный. — Да, все нормально было, — он качает головой. — Жаль только палаты в аренду не сдают. Честно признаться он уже как-то привык к окружающему шуму людей. Возможно он даже будет скучать не только по вечному статусу больного, а по ощущению этого потока. Этого течение в окружении заботы, внимания и голосов. Пробуждению в одно время, по беззаботности, где единственной целью было выздороветь и почувствовать себя лучше. Он будет скучать по немногочисленным соседям по палате: по добродушному полуслепому деду, который временами пытался передать ему сигарету исподтишка. И всегда проваливался и бывало, что по собственной вине (сигарета неудачно сломалось пополам или мужчина забыл спички и зажигалку в кармане другой рубашки). Будет скучать по женщинам, которые таскали ему книжки и по-матерински упрекали в том, что он забывал поесть. Даже по стайке недовольных медсестер, лица которых всегда озарялись (несмотря на их попытки скрыть это) смущенными улыбками. Да, даже по безымянным ассистентам, лаборантам, практикантам убегающие от своих обязанностей. Будет скучать по нему. По ощущению горячий кожи скользящий по его собственной, по запаху мятого халата и ослепляющему желанию подвинуться ближе. Будет скучать по глубокому голосу, поражающему резонансу в пустой, темной комнате. По темным карим глазам, по расширенным зрачкам, по губам… Сергей быстро моргает, чувствуя, как жар подбирается к щекам не только от погоды. — Да слыхала, что тебя выгоняют, — она долго протягивала гласные последнего слова, словно задумавшись отвлеклась на что-то другое. Через некоторое промедления, совсем незаметный промежуток, баба Зина заговорила опять. И сказала такого, от чего Сергей споткнулся, если бы не сидел на скамье: — Неужто Тошке осточертела твоя компания? — Харитону Радеоновичу? — он опешил. Не знал, что они знакомы. Не помнил, судя по всему. — С чего… Ну, зачем держать здорового человека в больнице. Место зря занимаю, вот и всё. Должны же были меня когда-то выписать. Он очень надеется, что он никому не осточертел. — Ясно все с тобой, — отмахнулась женщина. — Вроде память отшибло, а как был лентяем, так и остался. Сергей раздражённо закатил глаза. Что не делаешь вечно оказываешься дураком, разгильдяем и лентяем. Все-таки частушки про тещ были правдой. — Да ну вас, а это тут причём? — беззлобно пытается отбиться Сережа. В самом деле ему не очень хочется ни драться, ни ругаться. Но и соглашаться сильного желание не было. — При том! — она развернулась в его сторону и от неожиданности (испуга) Сергей дернулся в противоположную сторону. — Столько сидел у себя в 4 стенах, что мог бы хоть весточку отправить бедной женщине! Баба Зина не особо его жаловала. Он ей не нравился с самого зарождения их, с Катей, отношений. Зинаида Петровна не видела никакого будущего там, где их любовь только начиналась. Сначала с общего обучения, потом волонтёрство и в конце концов зачисление в один отряд. В эксклюзивный Аргентум. Катя не сразу рассказала маме о случившемся, она знала как та будет против, что та всегда может и будет использовать особые привилегии, полученные в ходе долгой службы, чтобы обезопасить единственную дочь. Она любила Катерину, яро и жестоко, полюбила ее еще сильнее после смерти своего мужа, когда стала вдовой. Все вокруг было потенциальной опасностью, возможностью забрать у нее дитя и лишать всего что у нее осталось от этой жизни. От этой страны, которая подарила ей только разрушенные судьбы, разбитое сердце и ненависть к несправедливости. Страх потерять контроль над собой, над безопасностью близких. И этот страх, как бы парадоксально это не звучало, позволил Кате идти наперекор желаниям своей мамы. Тоже связать свою жизнь с военной деятельностью. И все многочисленные лекции, отговоры и мольбы ее матери были пустым звуком. Когда в тебе горит огонь смелости и желания спасать родину, все страшилки о ужасных условиях кажутся слишком далекими и непричастными. Безликими и неважными. Сергей тоже много знает о войне. Теперь помнит. Он знает как она жестока к людям, как особа жестока к женщинам. Она жестока к ним по-особому, потому что война кровожадный умный зверь. И это чудище всегда стремится сломать тех, кого сломить сложнее. Но их сломленность всегда приятнее на вкус. Он знает — они не хрупкие, они не слабые. Он помнит таких женщин, которые стоили сотни мужчин. Помнит, и знает, как потом они не получали и доли заслуженного уважения. Вот ведь, пример железной советской женщины. На них роняют колокольни, наковальни, съедают заживо, убивают и терзают. Но они никогда не сдаются. Сейчас в словах бабы— Просто Зины, был ужас. Беспокойство сверкающие под глубиной всех этих колкостей и тычков. Сергей посмотрел на нее и увидел ни майора, ни мать, ни спецагента. Он видел женщину. Женщину, которую не сломает ничто. Даже весь крах Советского союза. Нечаев на какое-то время забывает вопрос бабы Зины. Он нахмурено смотрит на свои ладони и его брови все ближе смещаются к друг другу. Майор слышит детский смех, моментально, рефлекторно, поднимает голову и ищет источник. Где-то далеко стоит редкая группа детей. В его груди дыра и ему становится сложно дышать. Боже, он понимает её. Это отвратительное, ползучее чувство обволакивающее его сердце. Щемящая тоска о ком-то. За кого-то. Он боится за Алису, так же как Зинаида боялась — и до сих пор боится — за Катю. Он любит ее, так же сильно как любит свою дочь Зина. И он в ужасе от мысли увидеть ее лицо среди окоченевших, бездыханных тел. Увидеть бледное, перекошенное в агонии, увидеть сжатые окровавленные ладони, не услышать устойчивого спокойного стука сердца. Внезапно это чувство, это знание. Беспочвенное, с одной стороны, но основанное на чем-то слишком глубоко спрятанном в его сознание. Это ведь неправда? Они не могут заставить её делать это. Они не могут— Он. Он ведь так не поступит? Порыв теплого ветра возвращает майора в чувства. Он делает вид что чешет нос, чтобы проверить не мокрые ли его щеки от слез. Баба Зина щурится, заметив левую руку с перчаткой. — Меня не выпускали оттуда, — спокойно ответил Нечаев. Настолько насколько он был в состоянии. — Не оправдывайся, буратино, — она не могла знать, о чем думает Сергей. Может Сергей сам не всегда знал о чем думает. — Знаю, как тебя не выпускали. Выпускать не выпускали, а выгуливали по расписанию? Намек о предыдущих размышлениях испарился и сменился неподдельным удивлением: — Пиздец, откуда вы все это узнали? — Откуда надо. Я в отличие от некоторых, не сижу на привязи, — женщина поднимается с места, и Сергей следует за ней. Они сходят с беговой дорожки, чтобы не мешать занимающимся и уходят куда-то вглубь. За все это время, майор ни разу не видел деревни, основанной рядом с Предприятием. Она находилась слишком далеко от Павлова, чтобы случайно туда забрести. — И выгулов не жду, сама себя выгуливаю. Да и дороги домой не забываю. А ты, судя по всему, не только дорогу домой забыл. — Мне уже лучше стало, — он немного подумал. — …становится. — Лучше ему! Щас как дам, уф, — она замахнулась на него, не собираясь взаправду его бить. Конечно, это знание не помешало Нечаеву оборонительно дернуться от руки. — Мало не покажется! Вот сколько ты маринуешься в своей больнице? Если считать с самого момента его попадания туда, кроме тех дней, когда он лежал без сознания: выйдет около пяти месяцев. Может быть больше. — Ну, не знаю. Уже скоро как… месяцев пять-шесть будет, — как только он проговорил эту цифру вслух, ему стало необычайно стыдно за себя. Неужели уже столько времени прошло? И он ничего не сделал сам? Майор так много жаловался на своих якобы «друзей», не искавших встречи с ним, а он ничем не лучше. Сидел на жопе смирно и так быстро сдался в своих попытках найти связи с ними. — Ах, ты мой родной, — наигранно нежно запела баб Зина. — Полгода не мог отрастить яйца и извиниться перед Катей? — Баб Зина! — она замолчала почти сразу же. Только начала внимательно смотреть на него, но он не продолжил: — Не надо, не хочу об этом. Может позже, когда он встретит её лицом к лицу. Сейчас Катя для него не больше, чем чужое имя. Как сказка в который всегда и везде все счастливы и все хорошо кончается. С другой стороны, извиняться тут не за что. Катя ушла сама, Сергей ее отпустил. Они не разошлись как в море корабли, как бы поэтично это не звучало, они перед этим успели попасть в шторм и выползти оттуда полуживыми. О том, что она или он могли там погибнуть ему думать не хотелось. Паника в груди нарастала почти моментально, захлестывая удушающей хваткой. Топила. Думать о том, что все могло сложиться иначе тоже не было смысла. Все есть как есть. Исправить их отношения возможно, но это того не стоило. Он не заслужил Катю, не в таком состояние. Ей сейчас ни муж, ни жених не нужны. Ей сейчас нужна только она сама. — Ну и не хоти. Поговоришь с Катькой сам. Вы уже не маленькие, под ручку водить вас никто не будет, — они дошли до ее избушки. Баба Зина начала медленно подниматься по лестнице наверх, а Сергей последовал за ней, немного постояв у подножья лестницы. — И мирить вас не собираюсь. — Да там мирить уже нечего, баб Зина, — она встала перед дверью, не заходя в избу. Сергей остановился на две ступеньки ниже ее и озвучил мысли вслух: — А я не думал, что вы так легко все отпустите. Она же ваша дочь, а я зять. Зинаида Петровна действительно довольно быстро простила ему всё грешки. Учитывая, как она метала и рвала первые годы. Как вечно клялась, что, если он Катю обидит, ему несдобровать. — Да из тебя зять, как из меня балерина! Зять он, — она сплюнула в сторону. — Зятем ты мне был, когда в башке дурьей хоть что-то было. А сейчас, мы считай незнакомые люди друг другу. Сергей опустил голову и отвернулся. — Не вешай сопли, солдат, — она открыла дверь и зашла внутрь. — Не конец света, коль захочешь, то всяко исправишь. — Вряд ли баб Зина, вряд ли. Его не очень удивило наличие собственного ремшкафа в избе у пожилой женщины. Он даже представить не мог для чего он ей может понадобиться, поэтому не стал ничего комментировать. Изба была относительно небольшой, считай однокомнатная. Кухня и зал в одной комнате, навороченные штучки и как будто секретная трансляция крутилась по телевизору. Нечаев попробует узнать об этом позже, но скорее всего получит служебное: «Не твое дело» в лоб и молчание. Сергей устало сел на диван, с промятыми подушками и ему на колени моментально запрыгнула какая-то курица. Или домик? Избушка на курьих ножках? Неважно, насчет этого он точно спрашивать ничего не будет. Майор только неловко похлопал избушку по ее крыше и отпустил восвояси: прыгать и нестись по дому кругами, как курица без головы. — Не мое это дело, — баб Зина исчезла на кухне, но вернулась через минуту с кружкой чего-то в руках. Она молча всучила его в руки посуду и села рядом. — Но, из доброты душевной я приглашаю тебя к себе ночевать. До конца лета, а потом посмотрим. Сергей понюхал содержимое стакана. Квас. — Куда посмотрим? Он сделал пару глотков. В горле пересохло. — Куда надо! Разгильдяй. Будешь возвращаться в строй. Побегаешь тут пару кругов, несколько километров туда, несколько сюда, — начала излагать свой план Петровна, забрав стакан из рук майора. — А вот когда точно руки будут руками, будешь на коленях ползать, но просить обратно пустить работать. Понял? — Баб Зина, — пытался сопротивляться Сергей. Безуспешно. Тем более уже было поздно, Зинаида Петровна поднялась с места и начала выталкивать Нечаева за дверь. Лишь бы не споткнуться и не свалиться с лестницы вниз. Через пару мгновений он уже стоял на улице. Иногда, баба Зина для бабки была чересчур шустрый. — Не бабкай мне тут. Всё, давай контрольный круг и назад. Разговор окончен. Жду тебя у избы через час. Не придешь — уйду. — Вместе с избой? — пытался отшутиться Сергей, уже спускаясь по лестнице вниз. — Вместе с избой, — серьезно подтвердила Зинаида Петровна. Все-таки надо было соглашаться жить на Челомее.