Бессердечные создания (и их создатели)

Время течет в этом бесконечном круговороте. Он не замечает, как дни тянутся медленно и незаметно вокруг него. Кошмары душили его. Забиваясь в глотку, комом застревая посреди горла. Даже большое количества успокоительных, которые начали вводить со временем, не помогало. Первые несколько дней прошли легко, без осложнений, но, видимо, все самое ужасное ждало впереди. Ежедневно, уже три дня подряд, в палату заходят медсестры, проверяют его самочувствие и уходят. Харитон пару раз заходил. Сидел рядом и объяснял, почему у него такая высокая температура. Почему его безбожно лихорадит и руку (новый протез?) хочется оторвать с корнем. Сергей пропускал половину из сказанного мимо ушей. Но вечно тянулся к нему, хотел сказать что-то. Спросить о чем-то. Хватался протезом за руки, за простыни — его пальцы совсем не сжимались, они не слушались. Не были его собственными. Вместе со сжатием и ритмичными сокращениями, сгибанием искусственных мышц — были ли они там вообще, это совершенно другой вопрос — Сергей чувствовал скрип мягкой кожи, посторонний объект, обхватывающий ладонь. В голове укладываются части этих разговоров, которые только с сильной натяжкой можно было назвать общением. Сергей лежит, пропитанный болезненным потом, укутанный тяжелым, горячим воздухом. И только успевает запомнить что-то о высоком уровне полимера в организме, что-то о нервной системе или о мозге. На следующей половине речи Нечаев засыпает. Чувствует какое-то дежавю. Новый протез приживается медленно, постепенно. Наслаивая одно ощущение на другое, другое на одно и так пока все не окажется чувственным потоком сенсорных вспышек. Теперь он может двигать рукой и почти ничего не болит. Он иногда открывает глаза, недовольно стонет, когда по телу прокатывается неприятное растяжение. Усталость в мышцах, головная боль. Места швов пульсируют тупым жжением, которое сглаживается обезболивающими. Все остальное, кажется, обернуто в вату и несколько слоев прозрачных пластиковых пакетов. Размытое, немного душное, слишком шумное. В один день он просыпается. Открывает глаза и остро осознает свое существование. Когда Сергей просыпается, он видит, что на улице сгустились сумерки, а окно до сих пор открыто. Никто не навещает его в такое позднее время, но его разум, кажется, медленно оправляется от количества антибиотиков в крови. Раз за разом, время кажется более уловимым, а картинка становится четче и яснее. Комната наполнена тихим шуршанием занавесок — вся остальная больница давно спит. Медсестры дежурят на первом этаже, реанимационный отдел в другом крыле, на улице стрекочут сверчки. Его палата освещена неприятно желтым светом, исходящим от уличных фонарей, в комнате пахнет ночным холодом. Сыростью, свежескошенной травой, спящим городом. Его голова блаженно пустая, освобожденная от любых мыслей и назойливой трели. Нечаев позволяет себе сделать глубокий вздох и недовольно морщится от очередной волны накатившей боли. Грудную клетку немного сжимает, а потом в затылке начинает неприятно колоть. Лишь бы не очередная мигрень. Так странно просыпаться после какой-нибудь простуды, все еще в холодном поту. Ты чувствуешь себя лучше, но все вокруг до сих пор обернуто в послеболезненную пленку. Дышать становится легче, но все эти ощущения до сих пор наваливаются и висят над тобой. Намек на высокую температуру, ноющие кости, боль в горле. На мгновение все кажется нереальным сном. Его отвлекает звук приближающихся шагов. Тени, отбрасываемые деревьями, когтистыми лапами огибают деревянную раму. Бледный свет, накаленные лампы и жужжание комаров становятся все громче. Дверь открывается с тихим скрипом. Он не успевает почувствовать паники от того, что кто-то посреди ночи заявился в его палату. Сергей знает кто это даже с выключенным светом. И он рад, что не пришлось просить не включать его. Сергей думает, что он еще не в состоянии выдержать электрические лампочки накалывания в непосредственной близости. — Вы уже проснулись, товарищ майор? — Харитон спрашивает усталым, тихим голосом. Почти шепотом, очевидно ставя в приоритет покой других пациентов больницы. Мужчина медленно двигается по комнате, единственный источник света — луна и старые фонари за окном. — Как ваше самочувствие? — Он садится на стул рядом с его кроватью: тени скрывали все выше груди, но падающий свет выделял его нервно сжимающиеся пальцы на коленях. Нечаев молчит, перебивая искушение притвориться спящим. Его язык не хотел двигаться, а все тело замерло. Так не охота разговаривать. — Жить буду, — хрипит он в ответ. Его голос скрипучий и неприятный, а в горле першит. Как будто наждачной бумагой по голосовым связкам прошлись. То-то, он ведь даже с медсестрами заговорить не пытался за все это время — молчал как убитый. Потому что вполне чувствовал себя убитым. Так плохо было только после самой первой операции и сотрясения мозга. Нечаев откашливается: его кашель звучит так громко и неуместно; он морщится, прикрывая глаза. — Я рад, было бы жалко найти вас мертвым после всего этого. Столько усилий насмарку, — он не увидел, но слышал, как хирург поправил очки на переносице и покачал головой. Наступила тишина. Он не мог видеть чужого лица, но мог слышать медленное размеренное дыхание человека напротив, не зная, о чем тот размышляет. И эти размышления, как невысказанные слова, имели существенное влияние. Они должны были быть сказаны, должны прозвучать в пространстве холодной палаты. Рано или поздно обнажиться на чужой суд. В любом случае. — Мучают кошмары, — внезапно заключает Харитон. Говорит проницательно, без вопросительного тона в голосе. Его руки расслаблено лежат на коленях, но этот покой напускной, искусственный. Скрытый слой за спрятанным беспокойством. Нечаев искренне думает, что это приятно — когда кому-то не наплевать на тебя. Все вспоминается имя из последнего сна. Все чудятся любящие касания близкого человека. Оно остается на языке, и Нечаеву одновременно интересно, как он произнесет его вслух. Как оно будет звучать, перекатываясь по языку, выдавливаясь из самых недр голосовых связок. Как горло будет колебаться. Что Сергей почувствует, произнеся это имя. Какая часть его подсознания расколется и извергнется болью. Бывший солдат вздыхает. В груди скрипит, и выдох следует наружу потоком теплого воздуха. — Мягко сказано, блядь. Мучают. Пытают, — с каждым последующим словом он видит образование спокойной улыбки на губах. Сергей смотрит налево, на агитирующие плакаты, и возвращается обратно к лицу Харитона. — Измываются надо мной. Ехидно заканчивает мужчина, и в этом тоже есть своя доля злобной правды. Гнева. Усталости. Он механически крутит запястьем, под его боком лежит помятый халат хирурга. Мгновение виноватого стыда обжигает правую, уцелевшую руку. Но Сергей не отпускает халат, а сжимает его сильнее. — Настолько заметно? — спрашивает Серей в ответ, отвлекаясь от мыслей. Захаров улыбается ему, хотя сквозь темную завесу этого почти не видно. И от лучей, бьющих прямо в глаза: не получается привыкнуть к отсутствию света в комнате. — Вполне, — в духе отвечает Харитон. Его реплика обрывается в самом конце. Хирург сделал дополнительный вздох сквозь зубы, словно хотел продолжить, но сразу же передумал. Все эти слова, светские беседы. Как будто они оба оттягивают знаменательный момент. В меру напуганные, в меру пристыженные и в меру нетерпеливые. Майор — жадное создание, ему не нравится, когда с ним не делятся секретами. Ему нравится, когда с ним говорят болезненно, с ним говорят холодно и жестоко. Меланхоличная апатия его состояния вступила в неприятный союз с возникшей тревогой. Вместо того, чтобы выбрать одно из двух, его мозг решил просто выбрать все сразу. Поэтому ему стало одновременно очень хреново и очень тревожно. Поэтому, когда все тормошится и застывает холодным предзнаменованием в голове, ему хочется правды. Отрезвляющего удара по лицу, чтобы убедиться в своей реальности. Доказать самому себе свое существование. Свои органы из смешения крови и полимера, свои кости из прочных металлов, свой мозг со сгоревшими электрочипами. Он действительно уже почти не человек? Может быть, кошмары и вправду раскрывали часть мутного прошлого. — Что вы здесь делаете? — Сергей бы хотел покончить с этим пораньше. Лучше сделать все быстро и сразу, чтобы потом в одиночестве справляться с последствиями. Хирург молчит. Майор видит только чужие ладони. Его пальцы длинные, тонкие. Побитые. Сергей знает, когда замечает: у него самого все костяшки пальцев сбиты от постоянных тренировок. Только он не совсем понимает, в каком месте хирургическая деятельность может вызвать такие повреждения. Харитон, наверное, не замечает, на что смотрит Нечаев в темноте. Его руки и пальцы нервно переминаются, и Сергей рассеяно смотрит, как передвигаются мышцы его ладоней на тыльной стороне. Теперь там не только синяки, но и тонкие частые порезы, рассыпанные по всем рукам, уходящие высоко под манжеты рубашки. Он кусает себя за язык, только чтобы не спросить о происхождение всех этих отметин. Наверняка кошачьи проделки. — Бессонница, — тактично оправдался мужчина, наконец-то подавая голос. — Сильно мучает? — Мягко сказано, — возвращает в ответ хирург. — Настолько заметно? Сергей прищурил глаза, пытаясь разглядеть что-то в темноте. На его вымученном лице появилась довольная ухмылка. — Это получается… Что мы практически созданы друг для друга, а? — Нечаев сказал, даже не подумав. Моментально почувствовал себя полным идиотом. Видимо прямой канал с его мозгом и языком повредили во время операции и теперь он бредит. Его попытка оправдаться не делает ситуацию лучше: — Я не сплю, и вы не спите… Лихорадка возвращается, от стыда и предвкушения все его лицо наливается горячий кровью. Сейчас Харитон вскочит со стула и оскорбленно, с отвращением выбежит из его палаты. — Получается, да, — шепчет Харитон. Нечаев хочет сделать удивленный выдох, но воздух застревает в легких. И зубы остаются плотно сомкнуты. Мужчина не выглядит сконфуженным или пристыженным, он не выглядит так как будто через минуту убежит и оставит Сергея одного. Может у них у обоих лихорадка. Может быть это все не по-настоящему.       Возможно, Сергей погиб на операционном столе под внимательными руками хирурга. Случилось непредвиденные обстоятельства, которые вынудили судьбу остановить ему сердце и пронзить всю комнату устойчивым, оглушающим писком аппаратов. Возможно, майор оставил Захарова стоять перед ним с окровавленными руками и удивленно раскрытыми глазами. Даже не наполненные ужасом, а внезапным шоком. Возможно, он попал в своего рода чистилище. Он откроет глаза и окажется у родительского дома. В глубоких ямах от разрыва мин. В траншеях покинутого, разграбленного города. У старой, обветшалой усадьбы. Только, вместо этого, он смотрит на сжатые ладони хирурга. Видит, как он подаётся вперед, ближе к нему. И будь проклят всякий свет, бьющий в глаза, и будь проклят тихий шум улицы. Будь проклято все, что делает этот момент таким живым. Близким. Откровенным. Будь проклято его желания почувствовать себя человеком. Сергей чувствует, как сердце в груди бьётся быстрее, как ладони (ладонь?) начинают неприятно потеть, а в горле забивается ком. У него уши краснеют, лицо и ему жарко. В палате точно открыто окно? Наряду со всем этим Нечаев чувствует острую ненависть и одновременно благодарность за выключенный свет, за интимную тишину и темноту в палате. Потому что если бы он видел чужое лицо в этот момент, если бы Захаров мог видеть его лицо в этот момент… Он не знает, что бы сделал. Такое было только один раз, когда он влюбился в Катю. (Или такого не было никогда?)       Катя сразу знала, к чему клонит Сергей, с постоянными визитами, с гуляниями после совместных поручений. С вопросами о жизни во время перерывов. Катя видела его насквозь, так искусно подыгрывая своей условной наивностью. Он видел, как она смотрела на него, как ее пальцы — женские, но мозолистые и сильные — сжимали его плечо намерено слабо. Боясь отпугнуть мужчину натренированным в армии хватом. Но Сергей бы никогда не испугался ее силы, ее «неженственности». Она была убийственна грациозна, и ее мать так сетовала, когда та ушла из балета на поле боя. Когда та решила пожертвовать своим здоровьем на благо Родины. На спасение, создание вакцины. Вакцина. Коричневая чума. На секунду все уходит на задний план. И обеспокоенный хирург, и нервные сжимающиеся пальцы вокруг халата. После операции он как будто… Начинает вспоминать. Как будто кошмары ухудшались по какой-то особой причине. Как будто они стали подробнее и ярче только благодаря чужой подачи. Он тянется рукой к затылку. Прижимает к нему два пальца. — Товарищ майор? — Захаров только одним щелчком, исключительно своим присутствием окутывает в шелк неведения. Отвлекает и майор позволяет себя отвлечься. Сергей замечает протянутую руку, выдвинутую вперёд ладонь, как приглашение к действию. У Кати руки были выраженно женскими, у Харитона пальцы неоспоримо мужские. У нее были крепкие удары, фаланги, сложенные в кулаки. У Харитона был профессионализм, были деликатные, уверенные движения и контролируемая подача силы в свои действия. Была выдержка. Было все, что не было похоже на балерину в воспоминаниях. Ему это нравилось. Нечаев много любил и возможно если вспомнит все имена - всех людей в своей жизни - он полюбит их опять. Он любил Катю. Но слишком много думать о ней не мог, слишком часто не должен был вспоминать моменты уединения. Нежность, строгость, отзывчивость. Он чувствовал себя виноватым от этого, если слишком много думал о Кате. Ему казалось, что раз она ушла от него и он добровольно отпустил ее, значит у него больше нет права любить её. Даже как друга. Даже как бывшую коллегу. Даже как бывшую невесту. Такое было и раньше. Он любил беспамятно, боясь этого слова. Любил горячо, обжигая щеки. Любил холодно, восхищаясь на расстоянии. Но такого никогда не было. Было плохо, было больно. Страшно, противно и невозможно. Было сожаление затянутые на долгие года, на растянутые бинты, пропитанные кровью. Были выбитые зубы, разбитая бровь. Был жалкий поцелуй в щеку, были униженно опущенные глаза в пол. Сейчас он помнит это. Неясно, но помнит. Лучше, чем раньше. И сейчас кажется, что такого никогда не было. Он никогда раньшет не разговаривал с человеком часами, желая просто слушать его голос. Его никогда не раздражало чужое лицо только потому что оно было очень далеко от его собственного. Только потому, что хотелось врезать по нему разок, а потом извиняющее поцеловать в ушибленный нос. Сергей никогда не хотел, чтобы кто-то заткнулся и исчез или никогда не замолкал и был рядом. Хочет признаться ему в какой-то ребячливый манере, под восходящий луной. Хочет молчать и оставить этот секрет при себе, надеясь, что со временем он зачахнет и умрет. Хочет схватить хирурга за его сломанные, истерзанные руки и расцеловать их. Такого не было никогда. — Можно вашу руку? — тихо просит Харитон и сердце Сергея не бьется в его груди, оно застывает. Лишь бы не сердечный приступ. Боже мой, неужто Захаров умеет читать мысли? — Мне кажется, у меня лихорадка, — с придыханием отвечает Нечаев, игнорируя прошлый вопрос. Харитон нагибается, близко и тянет руку вперед. Холодная ладонь ложится ему на лоб. С Нечаевым что-то не так. У него какие-то проблемы. Он кусает свой язык, щеку изнутри и не произносит ни слова. Не сейчас, не потом. Все замирает в моменте, он дышит слишком громко. Разве они уже не были в такой ситуации? Когда Харитон не замечает ничего плохого в его температуре, он медленно убирает руку со лба. Он прочищает горло и делает один долгий глубокий вздох: — Я хотел взглянуть на ваш протез, Сергей, — напоминает ему Захаров. Он впервые слышит свое имя от него. Оно звучит правильно и ясно; Нечаев всю жизнь прожил, только чтобы услышать свое имя от хирурга. Как будто Харитон создан чтобы произносить его. Постоянно настойчиво лезть под руку, пищать недовольное «Товарищ майор». Тихим, уклончивом тоном просить его успокоится. Быть всегда рядом и никогда не быть собой рядом с ним. Он хочет, чтобы он был всем чем захочет, пока они рядом. Нечаев моргает и поддаётся, несмотря на то что в его голове нет ни единой связанной мысли. Просто бесконечный ураган. Вся эта пустота сменилась жужжанием, просьбами. Он не знал, чего хотел, но вся его сущность чего-то хотела. Так отчаянно, так сильно. Так глупо. Он поднялся и принял полу сидячее положение, оперившись спиной на подушку. Сергей поворачивается корпусом в сторону хирурга и протягивает ему протез. Хороший, почти не отличить от настоящий руки и, зараза, болит тоже как настоящая. На руке перчатка, которую нельзя снимать. Харитон говорил (когда он лежал в полу бессознательном состоянии), что сейчас без посторонней помощи ее нельзя снять, но скоро майор сможет делать это сам. Что она ему поможет в некоторых вещах, что это личная разработка Сеченова. Он должен беречь ее и быть аккуратным с ней. Дальше от руки тянется противный провод, с непонятным предназначением, фиксируется прямо у него под затылком и мешает ему спать. Непонятное предназначение заключается в регулирование уровня нейрополимера и органического полимера в его крови. Напрямую связывает весь протез с его нервной системой. Плотно скрепляет, делает синтетическую кожу настоящий, ощутимой, горячий. На перчатке красная звезда и сенсоры. Такие странные, змеятся как маленькие черви, проводами раскидываясь в стороны. Захаров ловит его руку и поворачивает ее ладонью вверх, сенсоры оживают и показываются. Теперь синее свечение на их концах освещает пальцы хирурга. Он водит ими из стороны в сторону, наблюдая как жгуты тянутся к нему. — Вы что-то чувствуете? — спрашивает Харитон. Он задает так много вопросов и все они о ощущениях и состояние Сергея. Одна его рука играется с сенсорами, а вторая лежит прямо на запястье, согревая точку пульса майора. Да, он много чего чувствует. Тем не менее, Нечаев не отвечает ему, он боится довериться своему голосу, поэтому просто кивает, не сводя взгляда с чужого лица. С такого расстояния он даже может уловить запах Захарова одеколона; ни сильный, ни горький — правильный. Приятный, подходит к его строгой, интеллигентной натуре. Это ошеломляюще вскруживает его голову.       Чувствует ли Харитон его пульс, когда прижимает пальцы к его искусственным венам? Как лихорадочно быстро бьётся его сердце? Протез передает ему жар его тело, горячую кровь? — Я мог бы сегодня не приходить, остаться дома, — шепчет Захаров. Это звучит как мысли вслух, просто случайно брошенное предложение. Или как откровение, сакральное признание в чем-то безумно личном. — Но я захотел увидеть вас. Я хотел рассказать вам кое, о чем.       Разве можно любить, бояться и ненавидеть кого-то одновременно. Разве возможно желать ноющей боли в груди при встречах с чужими глазами, при прикосновении кожа к коже, хотеть дышать рядом, быть рядом и существовать как одно единое, слитое создания? Контролировать любое совершенное действие, не за что не упускать из виду. Держать рядом, близко, со страшной мыслью о предательстве. От того и становится кровожаднее. Разве это правильно, хотеть другого человека настолько сильно, что все суставы томительно ноют. Настолько сильно, что хочется раскрыть пасть и оторвать кусок щеки, перед этим прижавшись к ней холодными губами. Жестоко, омерзительно, вечно и тягуче. Обжигать горячими поцелуями незащищённую кожу, не оставлять ожогов, но оставлять краснеющие, открытые ранения под сердцем. Следом заливать горячий, растопленный воск в открытые раны и просить терпеть, прижимая ладонь к кровоточащим вырезам. Ведь что есть любовь, если не жертвы? Жертвовать себя, свой рассудок, свое тело и свою безупречную автономию. Жертвовать методично, отгрызая от себя куски огрубевший, запекшийся крови. Жертвовать части тела, скармливать постоянному потоку желанию все свои амбиции, все свои мечты, все свои цели. Хотеть того, чего хотят они. Добиваться только того, чего хотят добиться они. С претенциозной точностью узнать, отдать и ждать.

Ждать ответа. Ждать любви. Ждать жертву в ответ на любовь.

— Да? — вопрос вырывается из его горла быстрее, чем он успевает остановить себя. Сергей звучит отчаянно, с придыханием уставившись на врача.       Харитон тянет его руки вверх, продолжая аккуратным касанием тянутся ближе. Буквально заставляя Нечаева наклониться еще дальше. Майор не сопротивляется, мысли о сопротивления или даже о попытки отодвинуться и близко не рассматриваются как варианты действий. Сергей медленно поднимает правую руку, Харитон без колебаний ловит ее и прижимает ладонью к своей щеке. Он вплетает свои пальцы в пальцы майора. С такого расстояния Сергей может разглядеть черты лица напротив, слабо и не настолько четко, но может. Он видит, как карие глаза медленно исчезли под расширенными зрачками. Может это все из-за темной комнаты, может он не может быть причиной сбитого дыхания и жара на щеках. Захаров опускает его ладонь ниже, целует костяшки его протеза губами. Сергей благодарен Сеченова за то, что он умеет создавать такие исключительные вещи. Но он презирает всевышние силы, которые лишили его руки. Он хотел бы, чтоб хирург целовал его настоящую ладонь, чтобы эти ощущения отпечатались и навсегда остались с ним. Чтобы он вспоминал их в жарком припадке, чтобы ему снились сны об этом, а не кошмары. Он вспоминает о правой ладони, как она медленно скользит по чужой щеке и дальше вниз. Как Харитон останавливается и прижимает ее к своей шее, над горячей, живой артерий. Сергей может ощущать наплывающие удовольствие от быстрого биения сердца под рукой. Знать, что человек напротив тоже взволнован его касаниями. — Что вы хотели сказать? — мягко подталкивает Сергей Захарова, ожидая ответа. — Я хотел сказать то, что давно должен был, — в тишине палаты, в отблески уличных фонарей. В холодном воздухе, где-то далеко воет ветер. Все что он видит, слышит и чувствует — взгляд, приковывающий его к месту. Как он медленно скользит вниз по его лицу и опускается на губы. Харитон смущённо отводит глаза в сторону. — Товарищ майор, с самой нашей первой встречи…       В его голосе есть сожаления, перекатывающиеся по языку. Которое застывает в горле и так ярко контрастирует с жаром его ладоней, нагретой кожей и пульс. Доказательство его жизни. Его близости. Сергея пугает этот тон в голосе. Такой заговорщический, такой виноватый. Он хочет смыть всякое сожаление, любой возникший страх в самом нутре его существования. А тем временем ком сворачивается в кишках, опадает на дно, и всё становится томительной, желанной болью. — Связь установлена, — прерывает механический голос из перчатки. Хирург и пациент одновременно напуганно смотрят в сторону устройства. Оно до сих пор было прижато к чужой щеке, поэтому Харитон медленно отпускает чужую руку. Половина его сознания натужно скулит от потери контакта, другая хочет сорвать и выкинуть эту перчатку. — Извини, сынок, не сильно напугал? — Дмитрий Сергеевич?.. — Сергей буквально шипит. Он хватается за перчатку правой рукой и ненавидит то, как Харитон сразу же отодвигается от него. Блядь, почему всегда так не вовремя. — Какой удобный и подходящий момент, чтобы продемонстрировать вам возможности нейрополимерной перчатки, — шепчет Захаров, подсказывая ему о том, почему его левая рука говорит голосом академика. — Сынок, хотел узнать, не видел ли ты Харитона Радеоновича? Мне сказали, что он направился в сторону больницы. Я подумал, что, возможно, он пришёл навестить тебя. — Да, э-э-э, он здесь. Мы просто… В его глазах отражается злость. Лицо — теперь освещённое диодами манипуляторов — хмурится, губы поджимаются. Его склера отражает синеватый оттенок свечения, окрашивая их в неестественный бледный цвет. Карие радужки были практически чёрными на фоне тёмной, застывшей комнаты. Они скользнули вниз, на пол, и на секунду поймали напуганный, умоляющий взгляд Сергея. Звон и жужжание переливающихся манипуляторов уже вводил в бешенство майора. Он чувствовал глубоко укоренившуюся неприязнь к этому оскорбительному устройству на своей руке. — Передайте Дмитрию Сергеевичу, — начинает мужчина. Он выглядит таким же расстроенным и в меру озлобленным, как и сам майор. — Что я уже ухожу. — отрезает Хирург, медленно поднимаясь со стула и отряхиваясь от несуществующей пыли. Глаза Сергея комично округляются от шока, и он тянется за человеком, почти падая с кровати на пол. Он хочет стянуть с себя вторую, облегающую кожу и выкинуть её в открытое окно. Хочет накричать и зубами разорвать эти «щупальца», скользящие в невинной манере в разные стороны, словно оглядываясь на происходящее действие. Учуяв её гнев как настоящее, живое созданное, они отодвинулись назад, но Нечаев продолжал сверлить их взглядом, надеясь, что тот подожжёт какие-то нейроны внутри перчатки Его внимание возвращается к уходящему Харитону. — Уходите? Зачем… — «Зачем вы уходите?». Харитон смотрит на него в последний раз, прежде чем захлопнуть за собой дверь. — Ебучие пироги. Шторы качаются от внезапного дуновения ветра, а холод вечера становится неприятно ощутим на голой коже майора. Всё тепло от касаний чужих рук было украдено и заперто вместе с хлопком двери. Блядь. Ебаная перчатка. Ебаные коммуникаторы. Ебаные изобретатели. Сергей откинулся обратно на койку на смятые простыни и сделал недовольный, глубокий вздох. Его правая рука сжала смятый халат, в этот раз он позволил ей вывернуться и упасть на грудь. Вместе с сжатыми пальцами последовала белая, потёртая ткань медицинской униформы. В голове кружились недосказанные вопросы. Сергея волновал не тот факт, что Захаров ушёл, не рассказав до конца тайну, которая разъедала несуществующую совесть хирурга. Его волновало всё, что могло быть после. Его волновал горячий воздух, застрявший между ними, волновали отпечатки ожогов, волновал задушенный пульс сердца. Волновал пот, выступивший на лбу, волновало желание и сладкий, далёкий запах гниющего яблока. Остальное едва имело значение. Он не хотел, чтобы что-то еще имело значение. Он хотел… — Все нормально, сынок? Голос шефа, после стольких, дней прорезает воздух настойчивым беспокойством. Прошло столько дней с их последней встречи, столько воды утекло и столько же крови успело протечь по венам. Сергей всегда считал Волшебника относительно спокойным человеком, он считал, что он больше всех остальных подходит на роль руководителя. Всегда собранный, всегда улыбчивый и всегда излучающий добро в теплых прищуренных глазах. Всегда рядом, всегда готовый подать руку помощи нуждающимся. Дмитрий Сергеевич был чересчур нравственен, почти абсурдно свят в своих деяниях. Никто никогда не видел его в гневе, а если и видели, то оправдывали это поведение любыми способами. Бывало, что его тон становился неоправданно холоднее, что руки сжимались в кулаки и он отвечал резко. Отвечал резанными ранами, так что от ярости стучали зубы друг об друга. Бывало, что от него пахло дорогим алкоголем и сигарами. Пахло чернилам, горьким зарубежным кофе. Майор видел его в гневе, видел в трауре, в горе, видел один раз — всего раз — ужас, отражающийся в глубине зеленых глаз. Видел, как губы дергались в изувеченной, усталой улыбке. По крайне мере, помнил как видел. Даже после всех лет работы с ним, даже с медленно возвращающийся памятью — он не мог понять его. Не мог признать добродушное любвеобилие, не мог разглядеть в нем живого человека, а не воплощение справедливости и искренней доброты. В его голове не укладывались фрагменты, пазлы с обрезанными краями лежали скомканной кучей у его ног. Нечаев доверял ему жизнь, доверял ему страну, доверял ему всем чем имел. В голове всплывают воспоминания об их давнем разговоре. Вспоминается умоляющий тон прекратить слепо вестись за чужими помыслами. Научиться думать своей головой. От голоса, звенящего так четко в задворках разума, сводит зубы. Сергей прижимает язык к деснам, проходится им по верхнему ряду зубов, потом нижнему, и прикусывает его. Нетерпение зависает в атмосфере, накаляя оголённые нервы. Нечаев думает о желании обматерить Волшебника, обматерить еще раз эту больницу и свой несчастный протез. — Да, все в порядке, Дмитрий Сергеевич, — коротко отвечает мужчина, и с другой стороны связи слышится одобрительный гул академика. — Как твой протез? Ничего не болит? — с одной стороны Сергей рад с ним разговаривать опять. С другой стороны, он сейчас безмерно зол на весь мир, и это положение может исправить только один человек. Только что вышедший за дверь. Безумие. — Ничего… Жить буду, — в очередной раз уверяет майор. В комнате гулко тихо. Голоса – далекие призраки на фоне темного, ночного неба и холодного воздуха струящегося из открытого окна. — Я понимаю. Ты, наверное, устал? — говорит Дмитрий Сергеевич, так очевидно жалея его. На какую-то несчастную, мгновенно быструю секунду, Нечаев чудится, словно в этих словах скользит понимание. Что он знает истинную причину его холодной отстраненности. Майор поджимает губы, а потом сводит челюсти вместе. — Наверное. Коммуникатор замолкает на время, на долгие минуты. Настолько, что Сергею даже кажется, что Дмитрий Сергеевич ушел, отключился и не успел пожелать спокойной ночи. Майор вжимается ногтями правой руки в искусственную плоть левой. Прослеживает вьющиеся лианы линий, обозначающие кровяные сосуды, под слоем натянутой кожи. Проверяет сгиб локтя, тянется выше и разглаживает аккуратные швы, соединяющие настоящую руку с фальшивой. Ему удается слабо сжать руку в кулак. Свойственная слабость протекает по нервам, и Нечаев морщится, разжимая руку. Тупая боль прибойной волной проходится от начала запястья до самого плеча. В затылке глухо бьет. Окно до сих пор открыто. Проходит еще две, три или пять минут. Может быть, десять. Возможно, в какой-то момент Сергей задремал не до конца, закрыв глаза и не осознавая происходящего. Тишину прервал чужой голос, мягко заканчивающий их разговор: — Я рад, что ты в порядке, сынок, — шепчет Дмитрий Сергеевич. Некоторое время майор не понимает, откуда исходит этот голос и кто рад его порядку. Медленно осознание заплывает в усталый, больной мозг. Он на автомате отвечает кивком, совсем забыв, что шеф не может видеть этого жеста. Судя по всему, ответа он и не ждал. — Спокойной ночи. Связь обрывается характерном писком. В комнате становится одиноко. Майор натягивает смятый халат ближе к себе и засыпает. Из открытого окна дует холодный ветер. Кто-то сбегает домой. Кто-то сбегает от самого себя. Кто-то сбегает от правды. Кто-то сбегает от любви.