Рыжий волчонок

Цирк, пахнущий сахарной ватой и попкорном. Цирк, наполненный шумом, блеском и голосами. Цирк, наполненный смехом, радостью и неприкрытым детским счастьем. Цирк!.. Когда разноцветные кибитки стучат по дорогам колесами, все это заканчивается. Когда рядом с артистами не остается ни одного чужого человека, их улыбки сходят на нет, флёр легкости развеивается, и тогда сквозь остатки грима и украшения из перьев начинают проглядывать их истинные лица. Чудовищные. Разбитый посреди прилеска лагерь полон грубости, разврата, ссор и едких споров, полон запахами жареных сосисок, остатков зефира и уже приевшейся кукурузы. Две семьи. Одна вражда. Клоуны и акробаты всегда в центре событий, а остальные — невольные зрители их жутких драм. Теперь на одного молчаливого зрителя в толпе больше, и больше нет того фальшивого привкуса счастья на его языке. Больше нет. Случалось такое раньше, что приезжавшие в город караваны крали детей, и это было лишь передающимся из уст в уста в виде баек пережитком средневековья. Наступила новая эпоха, а с ней и новые открытия — теперь родители сами были готовы оставить своих детей у чужих телег. Чертов Готэм всегда отличался от прочих городов своими «инновациями». Им подбросили это странное созданьице женского пола уже перед самым отъездом, не оставив с ним ни записки, ни чего-либо еще — словно бы беспризорница увязалась следом, молчаливо сверля окружающих пространным взглядом. Может, директор цирка Хейли что-то и знал, может — нет, но вместо гонения взашей он все же отнесся к новой их спутнице пускай и прохладно, но — одобрительно, резонно решив, что и ей найдется роль. Но с этим вышло туго. Белокурый ребенок, пожевывающий зефир, кажется, совсем не интересовался ничем вокруг, а на короткие расспросы то одной подлетающей артистки, то другой лишь качал головой. Удалось узнать только имя. Элиша. Кажется, ей было немного лет, никакого вменяемого образования в анамнезе не водилось, а из личных вещей было только платье, в котором кто-то привел ее на представление, чтобы после оставить. Ни денег. Ни истории. Ни иллюзий по поводу будущего. — Это все бес-по-лез-но! — худенькая акробатка по имени Мартина, именно так ее все называли, закатила глаза, нарочито привлекая внимание к ним, сидящим в углу на ящиках — Элиша старалась расположиться подальше от людей, но при этом болезненно рядом с ними, предпочитая только слушать, не говоря ни слова. — Может, она больна? Зачем нам больные дети? — Прекращай! — цыкнул кто-то в толпе сердито. — Вас же, ублюдков, здесь держат. — Ах ты!.. И вновь чужие взгляды оказались сосредоточены на конфликте семей, а девочка, коснувшаяся их ссоры почти что кончиками пальцев, поднялась, чтобы убраться подальше в тень. Было прохладно. Никогда не совались к свету цирковых огней лишь несколько человек, неужели придется стать одним из них? Ведь мама так просила ее… попытаться. Попытаться уехать как можно дальше. Элиша ее поняла. Возможно, слишком буквально во многом, но — поняла. Молчать, слушаться этих людей во всем. И. Никогда. Не. Приезжать. В. Готэм. Последнее обещание лишь исполнить было невозможно — раз в год цирк Хейли останавливался и там. Но лишь раз. — Скотина! — послышался пьяный выкрик со стороны одной из кибиток, но на него никто не обратил внимания, лишь наружу из деревянного фургона ринулся кто-то рыжий, легко уворачиваясь от летящей в его спину посуды. Элиша, ставшая невольной свидетельницей, лишь приоперлась о вытащенный на траву ящик, сухо наблюдая за ситуацией. Его здесь она еще не видела. Этого парнишку, рыжего, словно янтарь, любимый камень матери. Красная рубашка в крупную клетку, джинсы, ботинки. Он не был похож на одного из цирковых. Но он был с ними, верно? А значит… Наверное, чей-то ребенок, рожденный в пути, привязанный к запаху сладкой ваты не любовью, а поводком. Он обернулся на кибитку, из которой все еще слышались судорожные, невменяемые крики, и коротко сплюнул на землю. Угроза миновала, но теперь ожидала его внутри, затаившись свернувшейся змеей. …точно, змеей. Одна из милых девочек-клоунов, что вытирала Элише разноцветным платочком горестные слезы с пару дней назад, обронила тогда: — Не плачь! А то во-он там живет большой питон, и он тебя съест! — она улыбнулась, растянув краску грима по лицу, но нелепая шутка ее осталась без ответа. Значит, вот про кого шла речь — под деревом фургона проглядывали железные прутья, а за ними вились крепкие кольца, покрытые зеленящейся чешуей. — …змея, — словно не было вокруг целого мира, или же он весь сошелся в одной точке. Элиша сама не заметила, как вдруг очутилась совсем рядом с клеткой, подметя траву подолом платья в серую клетку. Питону было все равно на нее, лишь кольца его тела свились плотнее, а миру явилась острая морда с аккуратными прорезями золотых глаз. — Ты чего здесь забыла? — кажется, лучше бы было задать любой другой вопрос, но прозвучал именно он, пока рыжий сверлил висок девочки взглядом, явно не понимая, ни кто она, ни откуда взялась. Может, ему было на это просто все равно. — Ничего. «Я хотела посмотреть на нее». Элиша проглотила почти все, что хотела сказать, не отводя взгляда от чешуйчатого пресмыкающегося, похожего на бескрылого дракона. Ей никогда не нравились змеи на самом деле, и с матерью они не посещали Готэмского серпентария, а еще не смотрели никаких телепередач с дикими животными, только мультипликационные каналы. Никакой школы. Никаких друзей. Почему? Так было нужно. А сейчас нужно молчать, слушать и вникать в чужие разговоры, чтобы стать своей в этой своре цирковых зверей. — Проваливай. — Хорошо, — Элиша согласилась так же легко, как и ответила, все еще не глядя на рыжего, такого насупленного и злого, битого и колотого, но отчего-то еще живого. Ссора в центре импровизированного лагеря еще только начала разгораться, когда девочка обошла ее, словно боясь преступить оградительную черту, вытянув из одного из ящиков жухловатое красное яблоко. Директор Хейли разрешил ей брать яблоки, предназначенные для угощения лошадей, если это потребуется. Было сладко, немного кисло, и теперь — спокойно. В шелесте травы Элише виделись острые клинки змеиных чешуек, а в сердцевинах редких соцветий — золотые глаза. Они не пугали — скорее тянули к себе, и вскоре один цветок оказался у девочки в ладони, зажатый меж кончиков указательного и среднего пальца. — Красивый. — Она заткнула его себе за ухо, коротко выдохнув и вновь прикусив край яблока. Ребенок. Ей едва исполнилось четырнадцать, но низкий рост, узловатые косточки запястий, свойственная черте бедности худоба делали свое дело — Элиша смотрелась на фоне ровесников котенком, слабым и невесомым. А тот парнишка был похож на красного волчонка, невольно подумалось о нем вдруг на фоне закатного солнца. Хотя бы кто-то не интересовался чужими ссорами и громкой личной жизнью — на фоне как раз сцепились двое мужчин, лишенный грима клоун и не лишенный мышц акробат, прокатившись по траве под улюлюканье толпы. Привыкшие к шуму лошади лениво шевельнули ушами, и Элиша протянула одной из них яблоко. Та взяла. Слова не были нужны, они весили слишком много, а потому девочка просто чеснула звериный нос ладонью, ощутив живое тепло, едва заметно улыбнувшись. Нет, в цирке действительно не было ничего плохого, тут она с мамой была согласна. Цирк был цветастым, ярким, живым — если смотреть на обложку. Цирк был злым, режущим без ножа и агрессивным — если заглянуть в него, захотеть познакомиться поближе. Цирк был человеком. — Ты чего здесь сидишь? — какая-то женщина вдруг возникла перед Элишей, вздернув тонкие темные брови. — А, точно… как там тебя? Лиша? Что за странное имя. Меня зовут Синтия! — …я отдыхаю, — честный ответ прозвучал лучше любого другого, и девочка поправила цветок за своим ухом. — Так значит, ты все же умеешь говорить? А то Мартина уже развела концерт… чертова дура. Не слушай ее. — Не слушаю. — Молодец! — заулыбалась Синтия, легонько тряхнув свою собеседницу за плечи в порыве чувств. — Тебе нравятся лошади, да? И мне они нравятся. Они помогают нам бороздить просторы Америки, это так захватывающе, — восторженная, она протянула руку к длинной гриве косившейся на них кобылы, украшенной маленькими бантиками. — Мне нравятся лошади. Так просто, но при этом нелегко, Элиша явственно ощутила, что не просто ответила на вопрос, а сделала выбор, отыскала себе новую роль, и по лицу женщины это тоже было видно. Заботиться о животных. О тех, кому чужды человеческие распри и эмоции. Вычесывать гриву. Кормить сеном. Особо грязную работу на плечи девочки никто возлагать бы не стал, но хоть какая-то уже давала ей негласное право быть с ними, ранее подкрепленное лишь словами директора. Лошади с мягкими носами, десятки лошадей словно одна посмотрели на нее в этот момент. — …я согласна, — ответила Элиша на озвученное ей спустя несколько часов предложение, когда улеглись споры, и близилась ночь. Спать можно было где угодно, а путешествовать только не с акробатами и не клоунами, уж лучше было ехать в обозе. Каждая из семей все время говорила гадости о другой, и все это из-за какого-то давнего спора, вникать в который было смерти подобно. Да и зачем ей было это нужно? Уж лучше приткнуться в углу кибитки слепого старика, к которому ее определили так же негласно, как и все остальное. А ночевать хотелось вне чужого храпа, жгучей ругани и смеха. Дальше. Как можно дальше… совсем как в первые дни, когда Элиша ютилась на самом краю лагеря, тоскливо глядя только в одну сторону — туда, где, кажется, был Готэм, сжавшийся в одну точку еще в первый час пути. Интересно, скучает ли мама по ней? Ждет ли на следующий год? И сколько она заплатила директору? Как долго она принимала это решение? — Ты что, преследуешь меня? — приткнулся кто-то на ящике неподалеку, хотя девочка думала, что сюда уж точно никто не придет — не располагали к себе местные прохладные ночи. — Нет. — Что, неужели в Готэме насто-олько хреновая жизнь? — протянул рыжий, сверкающий синяком на скуле, словно злым трофеем. — Не настолько, — Элиша вздохнула, коротко мотнув головой, но тут же выпрямилась, вспоминая наказы матери, чтобы повторить за ней: — Она хорошая. — Тогда что ты забыла здесь? — Я не знаю, — сорвалась с губ очередная честность. Это был неправильный вопрос, он был лучше, чем «чего ты здесь забыла?» только потому что не содержал в себе зла. — Я просто здесь. Изголодавшийся по общению хоть с кем-то не из привычной своры, этот красный волчонок начал говорить с ней сам, нелепо и странно, будто до этого ни с кем разговоров не ведя. Здесь не было его сверстников, остальные артисты все же были старше. — Небось из дому сбежала? Он сказал не за нее — за себя. — Да. Так будет лучше, и это вовсе не ложь, ведь Готэм теперь так далеко, и до него не дотянуться даже брошенным камнем, что вдруг взвился в воздух, брошенный рыжим, и ударился о далекий древесный ствол. Элиша вздрогнула, на мгновение прикрыв глаза. Ей словно и не было страшно, но внутри что-то свернулось змеей в клетке, спрятав голову в кольца из зеленящейся чешуи. — Ты боишься? — спросил он, наверное, с усмешкой, ведь в его словах на мгновение взыграл интерес больший, чем ранее. — Немного. Клены мягко шумели, окутывая их запахом меда и чего-то кислого, тяжесть их аромата витала в воздухе, придавливая к земле. — Зачем? — рыжий подсел ближе, замерев позади девочки, расстелившей себе для сна на траве один из множества пледов слепого старика. — …у этого нет смысла. Я просто боюсь. Элиша обернулась, скользнув взглядом по синяку, серебрившимся при свете луны волосам, все той же клетке рубашки, что сливалась в ночи в единое пятно, будто кровавое. — Тебе некуда идти? — вдруг спросила она, после вновь отвернувшись, не боясь своей новой компании, злой и неловкой, но в то же время не прикасающейся к ней. — Это плохой вопрос. — Извини. Разговор ни о чем. Тихое ржание лошадей в ночи. Подсвечивающий спину костерок в центре циркового лагеря. Кто-то жарил зефир. Элиша принюхалась едва заметно, а после легонько коснулась места на пледе рядом с собой, шепнув: — Если хочешь. Побудь здесь. Она словно протянула ему руку, и напряжение повисло в воздухе ровно до того момента, пока рядом наконец не опустился все еще неизвестный по имени рыжий, успевший выдернуть из кармана зажигалку. — Смотри. С третьего щелчка перед их глазами вспыхнул дрожащий огонек.