Рыжий волчонок

Его звали Джером. Сказанное вскользь имя сопроводилось картинным наклоном головы с лукавой улыбкой, а после виртуозным прокручиванием зажигалки в руке, будто это была рукоять ножа. Элиша тоже представилась ему на всякий случай, но позже, когда на горизонте забрезжил рассвет, и времени на разговор более не оставалось. Впрочем, они не так уж много и говорили на самом деле, все больше глядя перед собой, изредка косясь друг на друга, будто зверята, которых сбила вместе плохая погода. — Сейчас эта сука продрыхнется… — сердито мотнул Джером головой куда-то в сторону притихших кибиток спустя, наверное, получас, после заключив: — Ты услышишь. — Услышу что? — уже совсем сонная, но, кажется, не замечающая этого, Элиша приобернулась, разглядывая узорчатые деревянные стенки тележек и фургонов. При свете дня они казались сказочными, а когда наступал вечер — волшебными. — Не будь дурой, — рыжий был в меру резок, но все же — терпелив. Может, из последних сил, ведь в воздухе вновь повисло тягучее напряжение. Он все время ждал чего-то, был похож на прижатую к земле пружину, жаждущую рывка. Что должно было произойти такого, чтобы он, наконец, случился? Девочка вдруг догадалась — вспомнились пьяные крики поутру, настырно зовущие кого-то… — Джеро-о-о-ом! — вдруг раздалось вдалеке подтверждение ее мыслей, и собеседник нервно оскалился, шустро поднимаясь. Ни слова прощания, лишь короткий кивок — и вот Элиша вновь одна, и теперь можно повалиться на бок, прикрывая глаза, ощущая чужие остатки тепла и терпкий запах клена, смешивающийся с травой. Солнце чуть пригревает ее, девочка задремывает быстро, не считая минут, а лагерь начинает понемногу просыпаться, наполняясь галдежом и лошадиным ржанием. Собираются вещи, случается первая драма — акробат выясняет отношения с клоуном, будто жаба сцепляется с гадюкой, и бесконечный круговорот вновь начинает движение, затягивая в себя все вокруг. Элишу тоже в конце концов поднимают, суя в руки яблоко. — Ты у Пола его взяла? — щебечет Синтия, недовольно мотая головой, а после щурится, встречаясь взглядом с Мартиной, наблюдающей за ними привычно свысока аж с крыши кибитки, на которой девушка поправляет флажки. — Иди куда шла! Тьфу, лишь бы подслушать… — теперь она ворчит себе под нос, сворачивая плед. — Давай, Лиша, иди к Полу, ехать пора, а то директор ругаться будет! Она заботлива и мила, но времени на подумать не дает, а потому девочка без своей воли оказывается в тесном фургончике, в котором уже наводит утренний марафет провидец, вокруг которого носится совсем юный помощник, играющий роль «принеси-подай-иди-к-черту-не-мешай». Роль незавидная, но ему она подходит. — И где ты была всю ночь? — то ли Сисеро правда интересно, где Элиша провела последние часы, то ли это простая вежливость, не режущая слух. — Спала. — Ты была на улице, верно? Опять. Если и будешь дальше шляться — можешь вообще не приходить сюда, — его слова оказываются не большим, чем предлогом к выселению, и девочку это вовсе не удивляет — никто не обязан делить с ней свой кров. — Хорошо, — пол на мгновение уезжает из-под ног, когда кибитка трогается с места, и они наконец едут вперед, как в старые времена — фургончики тянут гривастые лошади. Цирк Хейли отправляется и дальше нести людям радость и смех под эгидой внутренних распрей, сплетен и домыслов, и с ним вместе вперед едут попкорн, сахарная вата, картофельные чипсы и леденцы на палочках. А еще яблоки в карамели, праздник и разноцветные флажки. Пол что-то говорит, но слушать его не хочется — и Элиша не слушает, исхитряясь опуститься на край деревянного табурета в углу и вновь взяться за холодящий ладошки огрызок, собираясь насладиться им до конца. У нее получается. Они едут, отрываясь от кленовой рощи, унося с собой остатки ее запаха, и движутся по дороге до следующего города, не останавливаясь ни на миг. Лошади упрямо идут, колеса скрипят, а полы кибиток ходят вверх-вниз, потряхивая обитателей этих карликовых домов. Интересно, хотели бы они жить в квартирах?.. Элиша ежится, вспоминая их с матерью жилище, пахнущее пылью и канализацией, и тогда ей кажется, что фургончики — это еще ничего, и настоящий ад это городские окраины. Но Пол все же умудряется изменить ее мнение, сердито принявшись бурчать про то, что раз это его жилище, значит правила здесь устанавливает он, а вовсе и не директор, и последний вообще не имел никакого права размещать на его территории какую-то подобранку. Юный ученик молчаливо ловит каждое слово, и девочка чувствует смутный страх мальчишки перед этим слепым провидцем. — Все будет хорошо, — коротко говорит она, и Сисеро тут же хмурится, отыскивая ее «взглядом» в пространстве. — И что же будет хорошо, расскажи-ка мне, — предлагает мужчина, хмуря брови. Он больше не «смотрит» на девочку, вместо этого складывая руки на груди, словно учитель, наблюдающий за нашкодившей ученицей. — Я не Вам. Элиша ежится, чуть улыбаясь мальчику, сидящему за спиной Пола, но тот ничем ей не отвечает, и тогда приходится сказать: — Я говорю это себе. Что мы приедем куда-нибудь и… там я не буду никому мешать. Просто пойду снова смотреть на звезды. — Дальше будет представление, девочка, а в городе не бывает ярких звезд. — Впервые голос Сисеро действительно теплеет на короткий миг. — Я слышал, ты теперь следишь за лошадьми, правда еще ничего толком для них не сделала. Вот оно что. Ничего. Не. Сделала. — Я расчесывала им гривы, — коротко мотнула девочка головой, глядя на него, — если бы мне сказали сделать что-то еще — я бы сделала. — Самоотверженно. — Пол хмыкнул, то ли довольный ее ответом, то ли подумалось ему что-то радостное, но теперь диалог их не был похож на нападение и отчаянную самооборону. — Когда будем в городе учти, что только потаскухи спят вне фургонов, и ты либо внутри, либо — нигде. Ясно? Тогда я не выкину тебя на улицу, как собаку. — Ясно. Правила их совместной жизни формировались с трудом, но все же были предельно честны. Посреди дороги можно брать определенный клетчатый плед, болтающийся на верхней полке, и уходить хоть на все четыре стороны, хотя бы это послабление Элиша вынудила мужчину озвучить, чему он явно не был рад — не в его манере было соглашаться с какими-то «подобранками». Девочка понимала, что иной роли у нее и не будет, а потому не обижалась. Ей нельзя было обижаться, спорить, проявлять характер и вести себя глупо, ведь от этого зависело столь многое… Сразу вспомнилась мама, истошно щебечущая на ухо: «Никогда не возвращайся, Лиша, никогда! И помни, я люблю тебя, мой мышонок…». Она не оставила ей ни монеты, ни какой-либо вещи, лишь одежду на теле и смутное ожидание неясного будущего, словно попытавшись уберечь от всего и сразу, но — прогадав. Ведь с рыжим волчонком Элиша уже познакомилась, он единственный в цирке был близок ей по возрасту. Ему было около пятнадцати, она точно не спрашивала, да и первый день их общения был мало похож на задел для дружбы, но перед глазами все еще стоял танцующий огонек зажигалки. — …Джером, — попробовала девочка чужое имя на вкус, устало качнув головой, когда старик задремал, — надо запомнить. Вскоре уснула и она, как была — сидя, устало склонив голову и зажмурив глаза. Темнота тут же съела мысли, съела душу и сердце, не оставив ничего взамен. Не было ни снов, ни кошмаров, ни обрывков воспоминаний. Ничего. До города добрались в сумерках, и ставить шатер директор решил утром, когда светильником для них станет солнце, а не робкие огоньки звезд да фонарей. Посреди новообразовавшегося лагеря разжегся первый костер, и все присутствующие натянули на лица улыбчивые маски — рядом с другими людьми требовалось придерживаться образов веселых, радушных и дружелюбных. Мягко журчал сосисочный жир, тихо фыркали лошади. Элиша проснулась, когда луна выбралась из-за облаков, с удивлением поняв, что Пол ее не разбудил — хотя мог бы, и, прихватив с собой клетчатый плед, направилась на улицу, к своим гривастым воспитанницам. Ящики с яблоками и сеном стояли на своих местах, а потому можно было приступить к нелегкой работе — почесыванию носов, перебору мягкой шерсти, вплетению лент. Утром кобылы должны были быть похожи на сказочные сновидения красотой, чтобы публика полюбила их. — Нескучная работенка, — послышался комментарий, и девочка поприветствовала Джерома коротким кивком, попутно вычесав из холки лошади по имени Марта застрявшее сено. — Непривычно, но справляюсь, — она сняла с ящика рядом маленькую голубую ленточку. — Хочешь помочь? — Да как-то нет, — рыжий просто продолжил наблюдать за ней, пока в лагере кипела жизнь, и только угол Элиши оставался островком спокойствия и робкого благополучия. Немного хотелось есть, поэтому девочка позаимствовала яблоко уже для себя, понимая, что пользы в этом особо нет, но идти за порцией сосисок и зефира пока не хочется — слишком привычно было найти вместо них очередной скандал, хоть в черте города это и было запрещено, все одно волчьи взгляды семей друг на друга не могли уйти от ее внимания. Послышался пьяный женский смех, и Джером скривился, стрельнув взглядом в его сторону. — Твоя? — спросила Элиша, снова укорив себя слишком поздно за глупый, неправильный вопрос. — Извини. — Моя. Разговор умер, и не начавшись, но рыжий не сдвинулся с места, все еще глядя куда-то в пространство, где уже никто не смеялся. Он упорно ожидал чего-то своего, покусывая губу и нервно сжимая в кулак правую руку. Когда его плеча коснулась ладонь, парень вздрогнул, механически ухватив Элишу за запястье, словно опасаясь удара. — Не трогай меня, — для верности чуть сжав ее конечность, не отпуская, рыжий даже не перевел взгляда на лицо девочки. Весь его разум, все его мысли были совсем не здесь, а где-то далеко, там, где до них не мог дотянуться ни один человек. — Мне жаль, что так происходит. — Ты не знаешь, что там происходит. Ты ни ка-пель-ки не знаешь, — четко и по слогам произнес Джером, вдруг разжав ладонь, и Элиша тут же схватилась за свое запястье, осторожно ощупывая его. Рефлекс, а не потребность. — Не знаю. Но мне жаль, — она тоже направила взгляд в пространство меж кибитками. — Думаешь, мне никто этого до тебя не говорил? О… ошибаешься, — закатил рыжий глаза, попутно наклоняя голову, чтобы наконец глянуть на свою собеседницу, — я много раз это слышал. — Хорошо. — Она кивнула, коротко хрустнув яблоком, пока лошадь протянула в их сторону свою морду, подергивая носом. — Тогда я просто побуду рядом. — Обернувшись к животному, Элиша отдала кобыле огрызок, чеснув ее меж глаз, после взяв из ящика ленточку. — Хорошая. Пришлось постараться, чтобы уделить время каждому зверю, обходя их с расческой и распутывая колтуны под тихие щелчки крышки зажигалки. Вбок — на место. Вбок — на место. Потом девочка направилась к общему костру, выцепив с треть упаковки сосисок, чтобы убраться с ними обратно к расстеленному пледу, подальше от чужих взглядов и смеха. Цирковые могли не спать до утра, и Элише все время казалось, что они смотрят на нее, изучают, и им нужно как-то отвечать, но как? Молчать было лучшим выбором. — Почему не сядешь со всеми? — словно тень ходила за девочкой все это время, вновь заняв свое место неподалеку, держась на почтительном расстоянии, но при этом слишком близко. Дистанция меж ними срезалась вдвое, став равной половине длины китайской стены. Уже лучше, но все еще недосягаемо. — Мне не нравится шум. Я… просто стараюсь держаться подальше. У них интересные разговоры, но все в итоге сводятся к одному, — путано объяснила Элиша, зная, что ее поймут. — Не представляю, как это можно слушать годами. — Десятилетями, — хмыкнул Джером, качнув головой, вновь устремляя взгляд куда-то в сторону кибиток, чуть играя желваками. — Еще лучше. Его взаимоотношения с собственной родительницей практически не касались девочки, разве что вызывая смутную жалость. Синяк на скуле явно был лишь малой частью того, что происходило в стенах фургона с питоном в клетке, но что с этим можно было сделать? Ничего. Да и нужно ли было? Жевать сырую сосиску было все равно что есть резину, но и то было лучше, чем ничего, и сейчас это казалось важнее чужих проблем. — Присоединяйся, здесь на двоих хватит, — наконец, предложила Элиша, протянув упаковку Джерому, — есть в дороге все одно не то что здесь. Когда все вокруг трясется, и даже чашки выскакивают из рук. — Я уже привык. — Он принял угощение из ее рук, вновь вынужденный отвлечься от пространных мыслей. — Не забывай, я родился здесь. В цирке. Это мой дом-домик-домулечка, и я знаю, как делать в нем все, что угодно. — Даже жить? — девочка могла корить себя сколько угодно за неудобные вопросы, но иногда они все же были нужны. — А вот с этим уже посложнее… смотря что считать жизнью, Эли, — не Лиша, а Эли, такое странное, немного несуразное сокращение, совсем не вяжущееся с ее несчастным образом. — Я здесь ем, сплю, терплю побои от любимой суки-матери, а теперь еще говорю с тобой. Я живу, Эли? Вот так? Что думаешь? — Думаю, что… ты и сам знаешь. Лучше посмотри, какое небо яркое, — вдруг запрокинула Элиша голову, не пытаясь его отвлечь или что-то в этом роде, скорее приметив падающую звезду, — над Готэмом оно всегда такое. Словно бесконечная звездная ночь никогда не заканчивается. — Зачем было тогда оттуда сбегать? Что, захотелось по миру прокатиться? — Джером последовал ее примеру, одухотворенно оттяпав кусок сосиски, прищурившись, изучая взглядом луну. — Хреновая романтика странствий вышла. — …иногда приходится делать то, что не хочется. В конце концов, я и правда увижу другие города. Всяко лучше сидения в четырех стенах. — Ну да, здесь-то стен побольше будет, — ударил рыжий по фургончику позади себя, — разве что потолок повыше, — кивнул он на небо. — Но я не фанатик дешевой лирики. Уж лучше бы оставалась в своей дыре. Тебе же лучше. — Спасибо. Элиша улыбнулась, впервые за день действительно сытая, пока ветер трепал подол ее платья, щупал шею и лицо, развевал короткие светлые волосы. Уныло дремали рядом лошади, а фонарики чуть мигали над головами, будто кто-то придушивал их и отпускал. Город был тих, словно тот кленовый лес, и только Джером знал, что ждет девочку дальше, но он позволял ей оставаться в неведении, за что она была ему безмерно благодарна, любуясь холодным звездным небом. Этот вечер не стоило портить разговорами о цирке. Его вообще не стоило портить ничем.