Рыжий волчонок

До циркового лагеря ребята добрались лишь к середине дня, когда Элиша уже больше не смогла плакать, и глаза ее покраснели, а щеки высохли, и последние мокрые дорожки с них исчезли благодаря ладоням Джерома. Они переоделись в каком-то проулке, будто пара крыс, просто уйдя от оставшегося сидеть на земле Освальда, но девочка знала… чувствовала, что теперь мужчина не отстанет от нее ни на шаг. Он не будет преследовать, не будет навязываться, но при этом определенно когда-нибудь появится вновь. Тогда, когда это понадобится ему. Тогда, когда она не будет этого ожидать. Ей не было страшно. Ей было… никак. Что-то умерло внутри, что-то значительное, нужное, то, что никогда не должно было умирать. Элиша чувствовала себя опустевшей, и даже ладони Джерома не могли согреть ее дрожащих рук. Лагерь жил. Лагерь был полон веселья и отдыха. Долгожданный отпуск в теплый период лета — мечта, к которой стремилось большинство циркачей. Кто-то отправился в город, кто-то посиживал у своего фургона, кто-то просто пил, как делал это Оуэн, словно стороживший дом Лайлы, стоя с ним рядом с бутылью пива. Шиве он не нравился, и она сердито вила свои зеленящиеся кольца, отворачивая узкую морду. — …Эли, я от тебя не отойду ни на шаг. Больше — никогда, — Джером отвел подругу в опустевший шатер, который было решено не убирать, усадив ее на край скамьи под опорным столбом. — Посмотри на меня. Пожалуйста. — Он не умел просить долго, когда был на взводе, а потому почти сразу все сделал сам — взял девочку за подбородок и направил взгляд ее глаз в свои. Элиша снова плакала, но уже сухо и молча, потерянная и жалкая, слишком жалкая для самой себя. — Я… прости. — Она шмыгнула носом, не опуская головы теперь, позволяя руководить собой, будто марионеткой. У нее не было сил, у нее словно бы отнялся голос, и только руки предательски дрожали. Синтии больше нет. Ее убили этим утром. На их с рыжим глазах. Ей выстрелили в затылок. Из револьвера. И все это — потому что дурацкая маска слетела с перемазанного гримом лица циркачки. Все это — из-за нее. — Эли, я с тобой. — Сказал Джером самые нужные, самые важные слова — и просто обнял девочку, позволяя той вновь уткнуться в его плечо носом, тихо хныкая, словно котенок. Такая взрослая, но такая маленькая, она напоминала ему его самого, не того, что снаружи, а того, что внутри. — Это я ее убила, это из-за меня! — прошептала Элиша. — Она хотела спасти тебя, Эли! И она тебя спасла. Это не из-за тебя, это… это все из-за них, понимаешь? Из-за них, из-за этих чертовых людей вокруг нас. — Рыжий коснулся губами ее макушки, гладя светлые волосы подруги чуть дрожащими пальцами. У него тряслись руки. — Из-за таких сволочей, как Ал, как моя мать, как… как все в этом городе! — Это не их вина… — А чья тогда, чья? Чья вина, что ты, ты, черт возьми, поперлась к этому ебнутому мафиози, а? — Джером сорвался, и голос его сошел на судорожный шепот, когда он вдруг стиснул зубы, шипя сквозь них: — Прости. Прости-прости-прости… — речь его стала быстрой, неуправляемой и ломкой, словно иголка, — я не это хотел сказать, я не это хотел сказать! — Все в п-порядке, он и правда такой, — шмыгнула носом девочка, обнимая друга почти отчаянно, будто последнюю надежду, — он такой мерзкий, что… я так испугалась, Джером! Мне было так страшно сидеть там, но я была готова, я надеялась, что убьют меня, меня, а не ее! Выбор. Когда решаешь не ты, без разницы, что стоит на кону, приходится лишь смотреть. Пингвин склонил чашу весов в сторону того, чтобы его дочь жила, потому что выбор дали ему в руки. Если бы его дали ей — все было бы иначе. — Никогда не говори так. — Парень вдруг отпрянул, поймав Элишу ладошками за щеки, ткнувшись лбом ей в лоб и замотав головой: — Никогда так не говори! Ты… господи, какая же ты еще маленькая. Такая рассудительная, но такая глупая. Он был прав. Так легко было рассуждать о собственной смерти, когда она обошла стороной, когда ты не задумывался, что теряешь, когда… было множество маленьких «когда», было множество маленьких «зачем». А еще была Эли. Не Элиша. Эли. Теперь — навсегда. — Спасибо, — шепнула циркачка, прикрыв глаза, боясь утонуть в сизых, ледяных озерах радужек своего единственного друга, единственного товарища, последнего, кто остался с ней, — я… я так люблю тебя. Это было все еще не то «люблю», которое говорили друг другу люди, мечтавшие обвенчаться в церкви и быть вместе навсегда. Но это было то «люблю», которое шло от самого сердца, а потому оно было ценнее всех на свете обручальных колец и горячих признаний. Люблю. Люблю. Люблю. — И я тебя люблю, Эли, и я тебя, — просто отозвался Джером, вновь прижав ее к себе и тоже закрыв глаза. Они говорили ни о чем. Они молчали о многом. Девочка вновь выплакала все, что скопилось на ее душе, и до самого вечера ребята не выходили из шатра. Даже заглянувшего Нортона тактично выпроводил прочь рыжий, сославшись на то, что юная циркачка просто устала от переизбытка эмоций, и им лучше побыть вдвоем. Есть не хотелось. Пить — тоже. Но парень принес своей подруге яблок с общего стола и термос черного чая. — Хочешь, мы останемся здесь? — спросил он, присаживаясь рядом и накидывая ей на плечи клетчатый плед Пола Сисеро. — Хочешь, Эли? — теперь ему приходилось звать девочку по имени постоянно, чтобы она хотя бы откликалась. — Никуда не пойдем. Останемся здесь. — …хочу. Пустая. Холодная. Отстраненная. Пружина в напряжении. Коснись — и выстрелит. Сегодня они с Джеромом изменились. Сегодня они стали другими. Сегодня всё стало другим. — Знаешь, я… я поняла. Я поняла, — мягкий голос Эли вырвал кусок плоти из затянувшегося молчания, — я поняла. Я все поняла. Для себя. Я больше не буду бояться, знаешь? Я не буду. Я обещаю себе, что… — она не успела договорить, когда рыжий вдруг схватил ее за руку — и тогда девочка зажмурилась, судорожно выдохнув. Вот и кончилась смелость. — Эли, тебе не нужно быть сильнее, чем ты есть. Ты уже невероятно сильная. — Парень фыркнул, качнув головой и, не отпуская ее запястья, вытянул конечность подруги вверх. — Видишь? Знаешь, что отличает хорошую шутку от плохих, цыпленок? Момент. — Голос его стал глубже, тише, пробрался в каждый закоулок души циркачки. — Подгадай момент — и бей. — И не нужно предупреждать. — Поняла его мысль Эли, затаив дыхание. — Правильно. Месть. Блюдо, которое нужно подавать ледяным. Блюдо, которое нужно подавать припорошенным снегом, чтобы вверх тянулись струйки азотного «дыма». Блюдо, которое нужно посыпать крошкой из битого стекла. — Ты не прав, — вдруг сказала девочка, и все внутри нее смешалось, а сама она отвернула лицо, замотав головой, прогоняя что-то гадкое, липкое, что-то, чего не должно было быть в ней, — ты не прав, нет. Если я дам этому поглотить меня, поглотить тебя, поглотить нас, то мы будем слепы. Ненависть ослепляет. Ненависть… толкает на глупые поступки. Как и страх. — У тебя так часто бьется сердце. Я чувствую, — Джером чуть надавил ей на запястье, и тогда Эли вновь глянула на него своими покрасневшими от слез глазами, — что оно согласно со мной. Но ты, настоящая ты никогда не согласишься. — Мы напуганы. Ты и я. Ты совсем запутался, — девочка коснулась надплечья парня свободной рукой, не сжимая, а только поглаживая кончиками пальцев. — Так боялся потерять меня, а теперь боишься отпустить. — А мне нужно тебя отпускать? — Нет. — Улыбка печальной радости повела уголки губ циркачки вверх, и она вдруг поднялась на скамейку, а рыжий поднялся за ней следом, и они замерли в полутьме, глядя друг на друга, пока рука Эли все еще была вздернута, словно придушенная птица. Они не были похожи во всем. И не были разными во всем. — Ты — единственный человек, ради которого я еще держусь. Пожалуйста, не меняйся, Эли, никогда, — наконец, прошептал Джером, смотревший ей в лицо несколько тяжелых минут взглядом исподлобья, и отпустил запястье девочки. Но она не пошевелилась, лишь запрокинула голову и растопырила пальцы, будто в ладони ее был хрустальный шар. — И ты. Не изменяйся. Никогда. — Голос циркачки треснул, разбиваясь на осколки. — Не становись тем монстром, которого они хотят видеть в тебе. Ведь тогда они победят. Тогда они… восторжествуют. Какая разница, кто прав, если в итоге ты потеряешь свой человеческий облик? Какая разница, кто виноват, если после вас осталось только выжженное поле? Между человеком и не-человеком есть тонкая грань, подобная лезвию бритвы или натянутой паутине, преодолеть которую по собственной воле равносильно самоубийству, прыжку в окно, перерезанию собственных вен. Черта, которую не нужно переходить. Которой не стоит касаться. Клетчатый плед был теплым, чай согревающим, а яблоко хрустящим. Руки Джерома были горячи, и он обнимал Эли со спины, сидя с ней на полу около скамейки, словно скрываясь от чужих глаз. — Когда я был маленьким, мой брат все время говорил матери, что я пытаюсь его убить. Он… говорил об этом снова и снова, пока она наконец не поверила его словам, — рыжий говорил подруге в шею, не отрывая от кожи губ, но голос его звучал громче, чем колокольный звон, — а когда она поверила — о, она возненавидела меня, она совершенно меня возненавидела, чертова тупая шлюха, верящая только своим ушам. — …где сейчас твой брат? — Он здесь, Эли. Где-то в этом городе, проживает свою лучшую жизнь, пока я катаюсь по стране с клоунами, а мать и ее любовники метелят меня. У него есть все, понимаешь? У него есть все. И когда я был маленьким… я поклялся, что никогда его не прощу. — Парень коротко вздохнул. — Что я отомщу ему. — Он сломал твою жизнь, — коротко ответила Эли, прикрыв глаза, после сделав глоток чая, — он перешагнул через тебя, чтобы добиться успеха. Но ведь этот путь был так ненадежен. Откуда он знал, что… что все сложится именно так? — Он не знал, он действовал. В этом и… суть. В действии. О, он безумен, цыпленок, он соверше-енно безумен, — мягко сыграл интонациями Джером, усмехнувшись затем: — Но он пытался убедить их всех, что безумен я. Понимаешь? Именно тогда моя мать увидела во мне монстра. А затем и все остальные увидели его. — Но ты — не монстр. — Девочка хотела было приобернуться, но рыжий только сжал ее объятиями покрепче, не давая этого сделать. — Не смотри на меня сейчас. Как будто… говоришь с темнотой. Со своим ночным кошмаром. Жуткий. Пытающийся сыграть на ее нервах, удержать в напряжении. Зачем? Наверное, просто так. Наверное, этот день что-то действительно сломал в нем, и отчаянные попытки защитить Эли переродились в друг в нечто… странное, маниакальное, иное, чем раньше. Сердце стучало в его груди все так же гулко, а прикосновения были все так же осторожны — циркачка знала, что парень не попытается причинить ей вред потому что никогда не захочет этого. Ведь она — единственная, кто смотрит на него прямо, никогда не отворачивая лица. — …но ты ведь не мой кошмар, — несколько слов стоили больше, чем все, что девочка могла ему дать. — Но я их кошмар. Они смотрят на меня, Эли, смотрят — и думают, что я сделаю с ними то же самое, что и с выдуманными птицами Джеремайи, цыпленок. О, у моей матери охрененная фантазия на имена, — Джером ухмыльнулся, вновь расслабляя хватку, зная, что подруга не будет пытаться посмотреть на него — она сделала глоток чая, глядя только перед собой, — только сейчас об этом подумал. — Они могут смотреть на тебя как угодно. Но ты знаешь, что я всегда смотрю на тебя как на того, кто спас меня. От одиночества, от боли, от всего на свете. — Но я не смог спасти тебя от этих ублюдков. Не смог спасти от своей матери. Не смог спасти от Ала, не смог спасти ни от кого из них. Только от себя. — Рыжий болезненно сжался, впиваясь пальцами Эли в ребра, сам того не осознавая. — Я и правда болен, Эли, я чувствую, что вот-вот сорвусь и размозжу ее голову чем-нибудь, сорвусь — и ударю Оуэна, сорвусь и… — Ты не сорвешься, потому что я буду держать тебя за руку. Ты не отпугнешь меня, Джером, ты ведь уже пытался, я не стану бояться тебя, даже если мир перевернется с ног на голову. — Циркачка запрокинула голову, закрыв глаза. — У меня остался только ты. У меня… нет никого больше. Я думала, что здесь, в Готэме, меня ждет радость встречи, но меня здесь ждала только смерть той единственной, которую я могла бы сейчас назвать своей матерью. Нора была так далека и почему-то не вызывала больше тех чувств, которые питали девочку ранее. Было ли это действительно связано с тем, что она не пришла на представление? Или же причина таилась где-то там, в глубинах? Будь на месте Синтии ее настоящая мать — Освальд бы сделал иной выбор. Вот в чем была по-настоящему уверена Эли. Он бы сделал другой выбор, и тогда… Что было бы тогда? — …мне жаль, Эли. — Голос Джерома дрогнул, и он оперся спиной о край скамейки, развернув их в сторону арены, легко обняв девочку и ногами, словно окружив ее коконом. — Мне правда жаль, что так вышло. Но это больше не повторится. Больше это ни-ког-да не повторится. Мы уедем из этого гребанного города — и уже никогда сюда не вернемся. — Но турне… — Никаких турне. Никаких клоунов. Никаких акробатов. Никаких фургончиков. Никогда. Хватит с нас цирка, пора завязывать, — сухо шепнул рыжий ей на ухо. — Как только мне стукнет восемнадцать — я скажу Нортону, что мы уходим. Это была мечта. Прозрачная, повисшая в воздухе мечта о счастье, будто фея, вздернувшаяся на веревке из цветочных лепестков. Несбыточная. Отчаянная. Невозможная. У них не было будущего. У них едва ли было даже настоящее. — …хорошо, я согласна, Джером. Куда ты — туда и я. — Эли слабо улыбнулась, когда парень коротко поцеловал ее в висок, тиранувшись о него же щекой после, больше ничего не говоря и только глядя перед собой на опустевшую арену шатра. Ночь проглотила их без остатка.