Рыжий волчонок

— Помогите. — Эли прикрыла глаза на несколько секунд, после вперив взгляд в лицо подошедшего ближе слепого. Макс словно вел его на убой, и ноги ребенка-помощника подкашивались. Он видел подобное впервые. И был в шоке. — Пожалуйста! — отчаянный крик вырвался из ее горла, тут же утонув в снегу. — Что произошло, Эли? Он слышал, как она захлёбывается слезами, слышал, что голос циркачки дрожит, знал, что случилось что-то страшное, но все равно задал свой глупый вопрос. — У Джерома кровь… — совсем забыв о сломанной руке, девочка тихо взвыла сквозь стиснутые зубы, даже не в силах подняться, ее словно прибило к земле тысячей камней. — Они издевались над ним! Вы понимаете?! Он без сознания! Это было похоже на игру в глухой телефон. — Эли. Это должно было случиться. — Неожиданно отрезал Пол Сисеро, и у циркачки в груди замерло сердце, рухнув после куда-то на дно живота, словно колючая гиря из терна. — Вы оба должны понять, что жизнь — это не подачки. Жизнь — это борьба. Или ты. Или тебя. — Дело не в борьбе! Вы… да о чем Вы говорите вообще? — тиранув нос тыльной стороной ладони, Эли вновь всхлипнула — и наконец нашла в себе силы подняться, замерев над бессознательным телом друга, стоя прямо перед слепым предсказателем, чей голос был безжалостен, а тон — беспристрастен. — Вы же все здесь — семья! Вы сами говорите об этом! Каждый! — Лучше научиться принимать жизнь такой, как она есть, сейчас, чем горевать потом, Эли. Позови Нортона — и иди домой, ясно? Я не хочу слышать ни единого слова больше. И хватит ныть. Словно удар под дых. И кажется, что рука даже больше и не болит, она не имеет значения, девочка только сейчас поняла, что совсем забыла о своем синеющем запястье, и оно уже набухло, а пальцы и вовсе прекратили хоть как-то двигаться. — …я думала, что Вы можете понять! Я защищала Вас. — Она впервые не проглотила колкость, и Макс сжался, услышав, что тон циркачки стал громче из-за взявших над ней верх огрызков эмоций. — Я надеялась, что Вы… Вы… будете человечны-ы!.. — последнее слово ее сошло в судорожный вой — и Эли закрыла лицо целой ладонью, опускаясь на колени рядом с бессознательным Джеромом, а после и вовсе ложась рядом, сжимаясь в клубок. Ей нечем было дышать. Горло сжалось, будто кто-то сдавил его сильной ладонью, и голос девочки давно охрип, но она так и продолжила плакать и стенать, не прерываясь ни на мгновение, даже когда вокруг собралась толпа. Сколько времени прошло? Десять минут? Двадцать? Полчаса? Час? Вечность? Безликие куклы, манекены, уродцы, кто угодно оттащили ее от друга, все же засуетившись, когда поняли, что дело пахнет жареным, и кто-то даже отвесил циркачке пощечину, крикнув в лицо: — Приди в себя! — от удара стало еще хуже, и она взвыла в голос, но не повернула обратно головы, вместо этого продолжив хныкать, сжимая целую руку в кулак. Ситуация не прояснилась даже когда показался Нортон, Эли и не поняла, что он подошел, только краем разума почувствовала, что гнетущая тишина опускается на цирковой лагерь, но это не помогло ей прийти в себя — тонкая грань, вычерченная лезвием ножа-кнопки на снегу, была преодолена. Что было за ней? Тьма. Их вновь разделили, оторвали друг от друга, вспоров все нитки, которыми ребята тщательно сшивали свои души. Джерома — к матери, Эли — вновь в складской фургончик, из которого в спешке вынесли все, что только было можно вынести. Карты вскрылись. Пол Сисеро отказался соседствовать с «воющей девчонкой», пока та хоть не много не образумится. Еще и извинений затребовал, но ответа не получил ровным счетом никакого — пока приехавшие врачи, карманы которых Нортон щедро наполнил «платой за молчание» из оставленных Пингвином средств, не вкололи циркачке пару кубиков клоназепама, она и вовсе не выдавала никаких реакций, кроме плача, а когда препарат оказался в крови — обмякла, закатив глаза. Металлические стены дома на колесах, постель, застеленная чем пришлось — тонкой простыней в синюю полоску, такой старой, что цвета ее потускнели, став полупрозрачными. Никаких вещей. Едва заметные царапины и потёртости на всех доступных поверхностях. Ей не оставили даже книг, но девочку это не волновало — словно пришибленная, она лежала на спине, безжизненно глядя прямо перед собой на потолок, будто надеясь, что на нём зажгутся звезды. Запястье, затянутое фиксатором, противно ныло, но сил обратить на это внимание не было. Ближе к ночи принесли ужин, но кто? Кажется, Мэри, ведь именно ее голос послышался где-то вдалеке, словно марево, он был мягким и успокаивающим, но ни единого слова Эли не разобрала, даже не переменив положения своего тела и не попытавшись понять, что происходит. Утром нетронутую тарелку унес уже кто-то другой. Молча. Несколько дней девочка провела в стальной западне, и даже когда цирк двинулся, продолжая турне, для нее это не стало событием, как раньше, а скорее просто… данностью. Смотря в окно на скользящие мимо белые заборы, фонарные столбы и природные виды, она вдруг вспомнила запах кленовых листьев — и неожиданно для самой себя всхлипнула, ткнувшись лбом в стекло. До нового места стоянки добрались за день, но это не принесло облегчения — когда первые шатры воздвигались на горизонте, в кибитке показался Нортон, опустившийся на край постели опустевшей циркачки. Он был невесел, и черты его лица расплывались, словно во сне. — Эли, пришлось отменить все ваши с Джеромом выступления. На ближайшее время — точно. Мне жаль. Это не было тем, что сейчас волновало девочку, а потому она даже не отреагировала, смотря на мистера Хейли задумчиво, будто пытаясь прочитать его, разобрать на маленькие точки шрифтом Брайля, а после — выбросить в мусор. Ему тоже было все равно. Он был таким же, как и все в этом чертовом мире. И только пытался казаться человеком. — Если у тебя снова случится срыв — я буду вынужден отправить тебя в больницу. Ты поняла меня? — голос мужчины стал тише, он явно пытался достучаться до той части сознания Эли, что ещё не встала в глухую оборону от информации. — Я бы очень хотел помочь тебе, но… — Вы же все знаете. А делаете вид, что ничего не случилось. — Циркачка, сидящая на стыке постели с углом кибитки, обнимая свои колени, выглядела жалко, но в то же время было во всей позе ее что-то игольчатое, колкое, будто обвитое колючей проволокой. Только тронь — и отравишься. Только тронь — и прольётся река твоей крови. Только. Тронь. Пожалуйста, коснись. — Что я знаю, Эли? Что ты устала? Мне нужно было понять это сразу. Размахивать ножом… выломать окно. Вы превзошли себя. — Они бы убили нас. — Девочка наклонила голову влево, вытянув вперёд руку. — Они бы убили его. И Вы это знаете. Это Вы сказали им. Ей сказали. А теперь смотрите на меня, будто ничего не было. — Ты не понимаешь, о чем говоришь. — Блеснул глазами Нортон, но что-то в выражении лица его переменилось, озарилось сухим пониманием. Знал ли он, насколько дорого в перспективе обойдутся брошенные в, казалось бы, дружеской беседе слова? Лайла слишком хорошо умела притворяться, она была верткой и гибкой, словно змея, только в отличие от красавицы-Шивы в клыках ее скрывался яд. — Я никогда не стал бы желать вам зла. — Лучше бы желали, чем бездействовали. Где Джером? — девочка была холодна, и безликое настроение ее чувствовалось в воздухе, оно давило, портило обстановку, но в то же время зябко понималось — достаточно сказать что-то не то, и Эли сорвётся вновь, ведь глаза ее пускай и были сухи, но уголки губ предательски дрожали. Она за прошедшие дни часто плакала долго и навзрыд, словно вырывая из собственной груди все, что успело скопиться, и бросая на пол. Боль, страх, отчаяние, жалость. Ничего — к себе. Все — о друге. Одиночество убивало ее медленно, но верно, и теперь директор стал невольным свидетелем того, что всего несколько дней жгучей тишины сотворили с и без того хрупкой девочкой. Она практически не ела, но много спала, изредка шаталась вдоль стен, но ещё чаще просто сидела в углу. У нее побледнело лицо, под глазами образовались мешки, выглядела циркачка осунувшейся и ослабшей, но в спину ее словно вбили стальной стержень-иглу, вынуждая держаться прямо. — С Лайлой. С ним все будет хорошо, и я советую тебе поскорее прийти в себя, если ты хочешь увидеть его. — Вы правда оставили Джерома с ней? — Эли вздрогнула, неверящий взгляд ее совсем остекленел. — Я оставил сына с матерью, и это на мой взгляд абсолютно правильно. Поверь, она не причинит ему больше вреда, чем пользы, а тебе и Джерому давно стоило понять, что… нужно вести себя несколько иначе, но ты научилась у него волчьим манерам вместо того, чтобы помочь ему справиться с ними, преодолеть себя, — отрезал директор, и девочка поняла, что он не переменит своей позиции даже если ударится лбом о стену. В его голове не укладывался тот факт, что родители могут ненавидеть собственных детей, ведь он свое «детище» под названием «Цирк Хейли» боготворил. — Эли, нельзя хвататься за оружие, ты ведь и сама это знаешь. Джером с детства такой, но что с тобой не так? Разве ты такая же, как и он? — Какая? О… Господи, — склонив голову, девочка зажмурилась, и слеза прокатилась по ее бледной щеке, — хватит. Хватит мне это говорить, Вы… вы даже не представляете, какой ад породили, какое… безумие создаёте. Думаете, это Джером родился сумасшедшим, родился чертовым психопатом и поэтому заслужил такое отношение? Нет. Это вы его таким сделали. И даже сейчас… делаете. Добиваете. Да поймите же вы меня! Нортон ушел так же тихо, как и пришел минутами ранее, поняв, что не сумеет добиться ничего, что устроило бы его полностью и в пятикратном объеме. Несколько дней «карантина» незаметно переросли в пару недель, и только когда погода перевалила за весомый «минус», и в фургончике стало холодно, Эли все же выпустили из него, однако, придерживая за предплечье, словно ведя на казнь. — Только попробуй что-нибудь вякнуть Нортону. — Шикнул ей на ухо Ал, толкнув в сторону кибитки Пола Сисеро, и девочка не удержалась на ногах, свалившись в снег, глядя на неровные края ледяных уголков, вспыхнувших перед глазами. Их были сотни, тысячи, миллионы. Из фургончика пахло черным чаем, красными ягодами и жгучим перцем. Никто там ее не ждал. Эли не помогли встать — «наказание» было окончено, и весь цирк вновь отвернулся, а потому подниматься пришлось самой, держась за дрожащее левое плечо правой ладошкой. Сломанная рука все ещё была неподвижна, и с месяц, а может и больше, ей нужен был покой, который девочка едва ли могла себе позволить. Пошатываясь, она побрела по лагерю, ища на территории его только одного человека. Своего друга. Он нашелся сидящим на обледеневшей коряге там, где заканчивалось тряпичное ограждение, и начинался прилесок. Потрёпанная куртка синего цвета, сигарета в руках, неровно уложенные рыжие волосы, так похожие на прирученное пламя. Все это казалось циркачке до боли родным, но теперь таким далёким… будто прошли годы с момента последней их встречи. — Можно? — спросила она шепотом, коснувшись здоровой ладонью плашмя неровной поверхности коряги. — Нужно. — Сухо отозвался Джером, не поворачивая головы, но когда Эли опустилась с ним рядом, зябко выдохнув, он вдруг обнял ее одной рукой, прижав к себе, мелко дрогнув, словно в лихорадке. Им не нужны были слова. Хватало запаха кленовой коры, сигаретного дыма с ментолом и дешёвого парфюма с неясным оттенком еловых ветвей. Время замерло, и беззвездная ночь показалась девочке настолько яркой, что заслезились глаза. Она всхлипнула, тщательно глотая собственные эмоции, и голова ее закружилась, едва не вынудив свалиться в снег следом за пляшущими огнями. Рыжий удержал ее, в коротком поцелуе коснувшись виска циркачки после, закрыв глаза. Это было горячо и сухо, будто прикосновение наждачной бумаги. Спустя ещё несколько мгновений в тишине наконец послышалось обнадеживающее, обнажающее сердце и душу, сказанное его голосом: — Я скучал. — И свет окончательно померк перед глазами Эли, сменившись угольным маревом пустоты.