Рыжий волчонок

К мисс Капельпут было решено отправиться днем, а пока Освальду пришлось ненадолго оставить ребят одних, когда от очередной чашки горячего черного чая его отвлек короткий звонок, и мужчина одними губами шепнул: — Фальконе. Он выскользнул в коридор, будто и не было его, остановив разговор на самой интересной теме — теперь уже полноценная троица как раз решала, что стоит сделать дальше, чтобы обезопаситься от возможного влияния зловещего Джеремайи. Потенциал для действий у парня был огромен, а цели туманны и в глазах Пингвина не имели решительно никакого смысла, что, впрочем, нисколь не мешало Джерому предполагать, что брат его обязательно будет искать новую возможность переговорить с Эли, чтобы узнать, впечатлилась ли она. Бояться подростка в очках-обманках, прячущегося за чужим именем, было глупо, но к собственному удивлению девочка так и не сказала другу, что близнец теперь носит имя «Ксандер», почему-то опустив этот момент. Это не было тайной, но в то же время для циркачки оказалось важным сохранить секрет даже такого человека, как Джеремайя. — Когда мы осядем здесь, я плотно займусь его поисками, — рыжий сложил тарелки на тележку, покатив ее в сторону двери, — сейчас не хочу тратить время на этого ублюдка, но потом планирую устроить семейный ужин, знаешь ли. С его костями вместо главного блюда. Забавно, а? — он рассмеялся так натянуто, что у девочки перехватило дыхание. — Ха… ха-ха. Улыбка, играющая на его губах, была похожа на раскрывшийся капкан со стальными зубьями, только и ждущий неосторожную жертву. — Немного. Но я надеюсь, что мы его никогда больше не увидим. — Ответила Эли, лениво повалившись на спину, прикрыв глаза. Она была как минимум сыта, а как максимум счастлива, что ее маленькая семья вновь в целостности и относительном здравии. — Понимаешь? Никогда. — Эли! Ты что-то недоговариваешь, — вдруг отчеканил Джером, и у девочки на мгновение перехватило дыхание — она замерла, глядя в потолок, слушая, что друг скажет дальше, — не знаю, что, но чуйка… — Ты просто ревнуешь. Звонкая догадка тут же оказалась озвучена, и циркачка медленно перевалилась на бок, глядя на замершего в дверном проеме парня, сжимающего в руках ручку тележки. Кажется, он растерялся и не знал, как реагировать, недоверчиво глядя на Эли, словно надеясь, что ослышался. — Я? — Ты. — Цыпленок, не говор-ри таких страшных вещей. Нет. — Рыжий коротко фыркнул, вытолкнув в коридор каталку для посуды, и притворив дверь. — Ревнуют тех, кого л… кого нужно ревновать, ясно? Шлюх вроде моей матери ревнуют, вроде Мартины ревнуют, вроде кого угодно! А тебя я не ревную. — Он сжал левую руку в кулак, правой оперевшись о полку для обуви, исподлобья наблюдая за девочкой. — Было бы, к кому. И… — Если ты скажешь еще несколько раз, что точно не ревнуешь — я, наверное, поверю. — Разговоры о подобном казались циркачке не большим, чем походом в магазин — она не придавала емкого значения такому слову, как «ревность». Это сочетание букв было в ее глазах чем-то абстрактным, малопонятным, находящимся в двадцати шагах от того, чем для Эли являлась любовь. Но связывать яркое чувство и подобное состояние у нее не получалось — они шли в отрыве друг от друга, пускай и рука об руку. Неуверенность, страх и настороженность в ее глазах были куда ближе к «ревности», чем любая другая вещь. Джером же, похоже, считал иначе, пускай и не отрицал, что давно уже поражен в самое сердце. «Отношения» их, никогда не озвучиваемые и, кажется, ничем не подтвержденные, так и не переступили дальше давних поцелуев, будто не нуждаясь в выражении. Девочка знала, что рыжий друг ее дышит неровно, когда они находятся вместе, и сама испытывала нечто схожее, когда закапывалась носом в его рыжие волосы, дремля рядом на пледе или одеяле. Любили ли они друг друга? Каждый понимал под этим словом что-то свое, но, кажется, сейчас их мнения действительно начали сходиться в едином определении, когда рыжий вдруг понял про себя, что у него нет никакого желания подпускать собственного близнеца ближе, чем на тысячу шагов к юной циркачке. — Эли, не испытывай меня. — Он опустился на корточки рядом с постелью, заглядывая подруге в лицо, а та только чуть улыбнулась, покачав головой. — Мне еще знакомиться с твоей очаровательной бабулей… а то вытворю чего при ней — и звездец. — Это точно. Звездец. — Подхватила эту нарочитую игривость девочка, протянувшись вперед и ткнувшись носом ему в висок, шепнув затем: — И не ревнуй больше. Ты можешь быть уверен во мне настолько же, насколько уверен в том, что твоя левая рука — левая. — О, цыпленочек, я ведь частенько их путаю! — хихикнул тогда Джером, подперев кулаком подбородок и чуть закатив глаза. — Но ради тебя постараюсь не забывать об этом. Так уж и быть… уговорила. Они повалялись немного рядом, уже молча, когда парень перебрался на постель к подруге и приобнял ее, позволяя циркачке расслабиться, лежа щекой на его груди, прикрыв глаза. Синяки на ее шее смотрелись не столь уродливо, сколь завораживающе — иссиня-черные местами пятна в окружении багровых и желтых ореолов, едва заметные каемки-ссадины от ногтей лишь добавляли контраста. Рыжий механически огладил их кончиками пальцев, и Эли слабо вздрогнула, кажется, готовая сжаться — довольно простой рефлекс, который теперь с ней надолго. Травмы оставляли на ребятах отпечатки многим глубже, чем сами они могли представить, влияя на их поведение, реакции, мысли, слова. Так Джером всегда неотрывно следил за чужими резкими движениями, словно подсознательно боясь удара, а девочка наоборот жмурилась, стараясь избежать одной ей ведомой опасности. Тактика избегания проблем с ее стороны давно уже сменилась на «бей-беги», подхваченное у друга, выстраданное с ним вместе из его молчаливого, но яростного терпения. — …знаешь, я бы на его месте сжал не здесь, — внезапно прошептал сквозь зубы парень, уперев ребро мизинца Эли под самый подбородок, — а здесь. Он взял слишком низко, да еще и двумя руками. — Теперь знаю. Что, тоже хочешь попробовать? Скажу честно — асфиксия мне не понравилась. — Таким же шепотом ответила циркачка, не открывая глаз. В редкие моменты покоя, когда не было нужно куда-то спешить, а достаточно было просто дремать, словно вне пространства и времени, она даже говорила иначе, подстраиваясь под окружение, словно пытаясь слиться с тишиной. — Я не думаю, что смогу остановиться. Это был честный ответ, в правдивости которого девочка практически не сомневалась, но маленькая толика ее сознания все же надеялась на иное. — Откуда ты знаешь, как надо это делать? — вопрос девочки прозвучал сухо и без видимого интереса, словно они обсуждали сейчас поход в магазин за молоком. — Я не думаю, что у тебя был такой опыт. По-настоящему. — Она не считала их «игры» за что-то, чему стоило уделить внимание сейчас. — Он вытянул вперед руки и сцапал тебя, как зверушку, это не было… чувственно!.. эмоционально!.. Я уверен. Это было сухо и без кайфа, словно работа, мой брат всегда делал так, смотрел спокойным взглядом на свою птичку-жертву, и я никогда не понимал, что именно он испытывает в момент, когда сворачивает ей шею. А потом я вдруг осознал… ничего. Ничего он не испытывает. Ему все равно. — Откровение его было неожиданным, словно приоткрывающим туманную завесу прошлого. — Тебе не все равно? — Я бы хотел видеть твои глаза. Смотреть, как они закатываются, и от тебя не остается ничего, и под конец поймать самый пронзительный взгляд — прямо в мои зрачки перед смертью. — Джером невольно стиснул кончики пальцев у Эли под подбородком, впившись в светлую кожу ногтями. — Когда ты делаешь последний вдох — а потом стекленеешь и наконец рассыпаешься. Потому что надеешься, что я остановлюсь. Это звучало странной, дикой фантазией, произнесенной на выдохе, наполненной тысячей смыслов между строк. — Я тоже тебя люблю. — Наконец, прощебетала циркачка, смотря прямо перед собой. Простенький узор на обоях в виде маленьких цветочков кажется ей переплетениями змеиных хвостов и тел. Ей не бывает страшно, когда рыжий говорит подобные вещи, едва ли он действительно готов воплотить их в жизнь, хотя для него насилие — мера собственности, практически единственный способ сделать что-то действительно своим. Убить. Разбить. Уничтожить. Только смерть объединяет по-настоящему, когда чужой свет меркнет в твоих руках, чтобы больше никогда не зажечься вновь. Эли не боится слов и обещаний за которыми ничего не следует, а парень, которого она временами читает, будто раскрытую книгу, отступает, как и всегда, не давая спуску секундным желаниям и только оглаживая ее шею вновь самыми кончиками пальцев, после забываясь буйным, легким сном, скорее даже дремой, и момент перехода его из одного состояния в другое поймать не удается. Освальд будит их обоих, когда заявляется в маленькую комнату отеля с парой пакетов с одеждой в левой руке, лениво постукивая по полу кончиком зонта. Судя по короткому «Ах!» он явно не ожидал увидеть собственную дочь посапывающей в объятиях «рыжего мальчика-клоуна», пускай и оставил их вдвоем на несколько тяжелых часов. Подобные, казалось бы, мелочи явно выше его сил. — Эй! К кому я пришел, а? Кажется, хватит с вас уже отдыха, пора и к бабушке наведаться, — игривость в голосе его не имеет ничего общего с замершей на лице натянутой улыбкой. — Переодевайтесь давайте. Нужно вновь вылепить из Джерома джентльмена, и сам парень явно недоволен этим, приоткрывая один голубой глаз, на дне радужки которого тонут стеклянные звезды. — Ну еще пять минут, мам… — цедит он с полуусмешкой, но все же поднимается, пока Эли, позевывая, усаживается рядом, вытягивая из стоящего у изголовья кровати подарка очередное платье с нежным узором кружев и маленькой брошкой-зайчиком. Оно в мелкую бело-розовую клетку, такое длинное, но милое, что хочется улыбаться. Сразу видно, что отец постарался. И не только для нее — вот и клетчатая жилетка в оттенках зеленого для ее друга, желтая рубашка, черно-белый галстук и брюки. Это уже не тот фрак, что он принес до этого, а что-то особенное, подобранное для того, чтобы понравилось. Кажется, Освальд все же благодарен Джерому. За что? Девочка не понимает, но догадывается — за волнение. За то, что тот тоже принял участие в поисках, не увенчавшихся ровно никаким успехом, ведь циркачка по итогу пришла к нему сама. — Я думаю, стоит купить ей цветы. — Эли не нужно даже задумываться и что-либо озвучивать, но она все равно говорит, после переодевания замирая перед зеркалом, всматриваясь в свое бледное лицо, зная, что родитель невольно улыбается. Шрамы на шее удалось скрыть бордовой лентой бархатного чокера, лучшим средством от синюшных пятен и следов ногтей. Так куда лучше. — Белые хризантемы. У меня остались твои деньги, отец. — Твои деньги останутся у тебя, Эли, не беспокойся об этом, а цветы мы купим. — Отрезал Пингвин, пока из ванны было слышно возмущенное бормотание рыжего — пускай новая одежда и пришлась ему по вкусу, но смотрелся в ней парень странно, непривычно, до боли серьезно, это можно было понять даже не видя его вовсе. Он словно собирался давать концерт, устраивать шоу, но на самом деле лишь вновь нацепил на себя шкуру Великого Рудольфо, переменил личность и надел маску серьезности, изредка подергивающуюся в уголках рта едким подобием улыбки, когда выбрался в комнату отеля, словно зверь из клетки, глядя вокруг исподлобья. Сдерживать себя у Джерома получалось далеко не всегда, а в последние дни еще реже — нервное напряжение измотало его, растянуло, словно проволоку над пламенем. Но выхода не было — нужно было попытаться. Цветочный салон, шелест шин по асфальту, вой сирен полицейских машин, наполняющий Готэм лживыми намеками на правосудие, кондитерская и вновь — дорога. Мимо проносятся разноцветные огни, поблескивающие неоном вывески и размазанные по пространству силуэты людей в разномастных нарядах. — …и если ты скажешь моей маме хотя бы одно плохое слово — я вышибу тебе мозги. — Процедил Освальд уж почти на пороге родной квартиры, искоса глядя на покачивающегося рыжего, перекатывающегося с пяток на носочки и обратно. — Что, прямо при ней? — едко вышипел тот в ответ, тут же оказавшись схваченным за плечо, но… — Кто там? Это ты, Освальд? — послышался голос за дверью, и хватка Пингвина тут же разжалась, а улыбка наползла на его лицо, украсив щеки нежными мимическими морщинками. — Освальд? О!.. — восклицание Гертруды быстро сменилось округлившимися глазами ее, приподнятыми бровями, тем, что она схватила циркачку за запястье, чуть сжимая его. — Эли! А кто это с тобой? Женщина даже не увидела букета в ее руках, взгляд ее был направлен теперь только на Джерома, такого холеного и спокойного сейчас, в одно мгновение содравшего с себя ухмылку. — Джером. Джером Валеска, мисс, — представился он галантно, коротко кланяясь ей, словно и правда являясь джентльменом, и маска спокойствия на его лице показалась вдруг подруге выточенной из мрамора. — Enchanté. Слово на незнакомом языке не находит отклика в памяти девочки, а вот Освальд и его матушка, кажется, впечатлены — это видно по дрогнувшему уголку рта отца и по тому, как мисс Капельпут картинно охает, она всегда такая, словно сошедшая со страниц старых журналов, нежная и воздушная, настоящая актриса, никогда не выходящая за рамки заданной себе роли. Гертруда действительно красива. Когда они уже вчетвером сидят на паре небольших соф, и на небольшом столе между ними стоят чайник, четыре чашки, тарелки, столовые приборы из серебра, кажется, и конечно же торт, выбранный Пингвином, а значит именно тот, что нужно. — Джером! — не слово — восклицание, пронзающее затянувшуюся тишину. — Ты правда любишь Эли? — ответ не нужен. — О… ты так напоминаешь мне моего чудесного Освальда! — женщина словно беседует сама с собой, пока щеки ее сына наливаются пунцовой краской, а циркачка чувствует, что друга чуть ли не трясет от отчаянно сдерживаемого смешка. — Он ведь тоже когда-то любил одну девочку!.. — недолгая пауза быстро сменяется решительным выпадом: — А потом она бросила его! — Мама! — Не кричи на меня, Освальд! Речь заходит про Нору, и тут уже нужно слушать вполуха, стараясь не задумываться о том, что говорит мисс Капельпут вовсе. Эли знает, что рыжий ловит каждый звук, словно ножи — за рукоятки. Он может обратить в оружие абсолютно все, и понимает это не только его подруга — Пингвина аж трясет от невроза, но вдруг его матушка щебечет на повышенных тонах: — Освальд!.. Эли так на тебя похожа… И вновь становится спокойно, словно не было короткого подобия перпалки, которое циркачка благополучно «проспала», считая чаинки на дне фарфоровой чашки с золотой каемкой. Бабушка все же нравится ей — забавный парадокс. Эта чужая женщина, поставившая букет белых хризантем в самую красивую вазу с узором из танцующих викторианских девушек, украсившая свою шею ниткой крупного жемчуга, превратившая простую квартиру в маленький кружевной рай, действительно заслуживает того обожания, которое дарит ей Пингвин каждым своим взглядом, мыслью, действием, потому что она умеет говорить так, как никто не говорит. Думать об этом странно, но девочка вдруг улыбается, понимая, что у нее, кажется, появляется новая опора в этом городе, пускай еще шаткая, некрепкая, словно остов сгоревшей мельницы, мелкими глотками допивая чай, а парень наливает ей еще, когда Гертруда вновь задается вопросом: «Так ты что, правда любишь Эли, Джером?». — Правда люблю.