Рыжий волчонок

Больница пахла спиртом и зрелищами, а ещё белой краской, аскорбиновой кислинкой и бессмысленными надеждами. Стойкий аромат крови давно уже проник в каждую щель этого гиблого места, смешавшись с водой, хлоркой и потом, став частью «зелья» с тысячей вкусов, цветов и звуков. Эли не хотела здесь просыпаться. Едва ли она вообще хотела проснуться хоть где-то, но жизнь не оставила выбора — и сунутая под нос ватка с нашатырем распустила под веками девочки соцветия красного, жёлтого, зелёного, синего… и тогда циркачка распахнула глаза пошире, глубоко вдохнув и закашлявшись, еще толком не понимая, где находится — мир был похож на уродливую карусель. На этот раз рядом был только худенький парнишка-медбрат, взволнованно глядящий на нее сверху, выплывший из ниоткуда, словно видение. — Вы в порядке? — спросил он вкрадчиво, хотя явно должен был задать любой вопрос, кроме этого, видя ее бледное лицо, жуткие синяки, опоясывающие горло, и болотно-зелёные стекляшки на месте обычно ярких, живых радужек здорового человека. Девочка была больна. Она не осознавала этого, но на лбу ее выступали бисеринки пота, а кончики пальцев мелко дрожали, будто по ним проходились электрические разряды каждую миллисекунду. — …в полном, сэр. — Эли даже не солгала — она ощущала себя нормально, возможно даже слишком нормально, и это обманчивое состояние было хуже всего на свете, ведь мир плыл, а ее душа оставалась стоять на месте, словно на вершине горы в шторм, вырывающий с корнями деревья. — Что произошло? — спросила циркачка, смотря на потолок, единственно-верно не изменяющийся вообще. Матовая белизна его была нежна и умиротворяюща, и только огоньки ламп лихорадочно метались из стороны в сторону чумными крысами. — Обморок. Вас доставили в больницу без сознания. — Кто доставил? — В неотложную помощь позвонили сначала взволнованный рыжий парень, а потом, как он сам себя назвал, Ваш отец. К сожалению, документов у Вас с собой не было… но этот незначительный вопрос был решен, — нисколько не скрываясь, сказал медбрат, и тогда циркачка поняла, что можно не беспокоиться. Ее не сдадут в Аркхэм, дай бог если отпустят без почестей — Освальд определенно сделал в купюрном эквиваленте все для того, чтобы ни единый комар носа не подточил, а теперь наверняка сидел в коридоре вместе с Джеромом… или же они уже успели выяснить отношения и сидеть было решительно некому. Какой из этих двух вариантов был хуже, Эли ещё не знала, но оба они чем-то пугали ее. Кажется, неизвестностью. — Что со мной? Кроме обморока. — Очередной вопрос, не предполагающий единственно-верного ответа, повис в воздухе. — Предполагаемые последствия механической асфиксии. — Ответ прозвучал обнадеживающе, пускай и был полуправдой… наверное. — Ничего серьезного, но лучше не волноваться, если объяснять просто — у Вас кратковременные проблемы с сердечно-сосудистой системой. Это — нифедипин. Это — никаких нервов. Это — постельный режим. — Поняла, — пускай ничего нового для себя девочка и не открыла, она все равно почувствовала себя немногим лучше, ведь теперь хотя бы смутно понимала, что с ней не происходит ничего «из ряда вон выходящего». Безусловно, причина участившихся «приступов» крылась вовсе не в злосчастных руках Джеремайи, сомкнувшихся на ее горле капканом, но они определенно стали триггером, спусковым крючком к увеличению частоты «выпадений из реальности». Странно, но это даже не злило циркачку и в принципе не вызывало у нее негативных эмоций. Пускай ей и казалось, что падать в подобные «обмороки», теперь переросшие в полноценные потери сознания, уже поздно, и пора бы их оставить в прошлом, вырасти из них, какая-то часть Эли все же не считала подобные состояния дурным знамением. Безусловно, она хотела бы всегда оставаться в реальности, но… в то же время ее отчаянно тянуло на дно собственных воспоминаний. Как оказалось, самые злые из них покоились в глубинах разума, и добраться до них можно было лишь закатив глаза в припадке. Какая ирония. — Ну что там, а? — послышался из дверного проема знакомый голос, скалящийся даже по звучанию. — Папаша! Можете загадывать желание, она проснулась сегодня. Я ставил на завтра, если честно. — Грубая улыбка на разбитых губах Джерома вкупе с неявным синяком на лбу не сулила ничего хорошего, как и его холодный взгляд, заблестевший от вида приочнувшейся подруги. — Я тебе не «папаша», — Освальд с рассеченной скулой и пропитавшейся подсохшей кровью тампонадой в носу выглядел не менее прекрасно. — Выйдите пожалуйста, сэр, мне нужно поговорить с дочерью. — Однако натянул он на лицо привычно-робкое выражение, вынудив медбрата ретироваться тут же, будто сдутого ветром. — Не «мне поговорить», а «нам поговорить». Разницу чувствуешь? Или напомнить? — показал зубы рыжий, протолкнувшись мимо Пингвина и присев рядом с головой Эли около ее койки, такой же белой, как и потолок, пока мужчина закрывал дверь. — Цыпленок, ты теперь останешься здесь. — Обозначил он сразу же, игриво качнув головой. — Нет. — Это не вопрос, черт возьми. Что, хочешь ещё и в солнечном Канзасе получить «на орехи»? — шутливость его тут же сменилась опустившимися вниз уголками рта и сдвинутыми бровями. — Эли, для твоего же блага мы решили, что ты должна остаться в Готэме. — Подал голос Освальд, прищурившись, садясь у дочери в ногах. — Полгода разлуки решительным образом ничего не решат, но здесь никто не посмеет тебя тронуть, пока я рядом. — Ты бы оставил мисс Капельпут, отец? Зная, что она в беде? Разве ты бы не пытался быть рядом с ней, даже если бы весь мир был против? — спросила Эли в ответ едва слышно, протянув руку и потрепав друга по рыжим волосам, немного жёстким у корней, но мягким по длине, стараясь не отвечать на скользкие вопросы. — Я оклемаюсь за пару дней. И все будет в порядке. — Для тебя «в порядке» это падать мне в руки каждые пару часов? О, дорогая моя, я польщён, но мы не Ромео с Джульеттой — я не хочу, чтобы ты в моих руках подохла. Это совсем не весело! — внезапное упоминание веселья выдало сдавленный страх парня, который тот пытался скрыть за вымученным оскалом, жутко изогнувшим его синюшные губы. — Ясно тебе или нет? — Так Ромео ведь умер первым. — Ага-да, только помер он после того, как увидел свою «мертвую» любовь. — Внезапная литературность речей их лишь вновь впечатлила Пингвина, приподнявшего брови. — А ты что, думаешь, я без тебя жить буду, а? Буду вставать каждое утро, смотреть в зеркало, получать звездюли от матери и идти убирать дерьмо за товарищем слоном со счастливой рожей? — Мне печально прерывать романтику вашего прекрасного разговора, но!.. Эли, я все же забочусь о тебе больше, чем о твоём друге, который, спешу заметить, решил, что прижать меня к стенке и пялиться в упор так, будто собирается мне сейчас ножик под ребра всадить — лучшее средство! — заговорил наконец отец на повышенных тонах, прерывая заходящий в тупик диалог. — А ты сейчас больна! Слышала, что сказал тебе медбрат? А знаешь, что сказали мне врачи? — И что они сказали? — приподняла брови девочка, не прекращая гладить друга по волосам, все еще пытаясь понять, в какой же именно ситуации оба они, и рыжий, и ее родитель получили свои лицевые травмы. Идей не было. Да и не хотелось ей все в деталях знать, если честно. — Что можно здорово протаскать тебя по всей Готэмской неврологии. Скажи мне, ты об этом знала? А Нора? — вопросы посыпались, будто из рога изобилия, и избежать их было решительно невозможно. — Скажу больше, ты правда не понимаешь, где сейчас твоя матушка, а, Эли? Ты… даже не догадываешься, верно? — Я Вам шею сверну, если еще хоть слово… — осклабился Джером, обернувшись к Освальду, кажется, на мгновение потерявшему голову от порыва накативших на него эмоций, кажется, и сам забыв, как стоит с ним говорить, но подруга оборвала его. — …где она? — В Аркхэме! — выпалил Пингвин, и только спустя пару секунд понял, что сказал. И кому сказал. Все сошлось. Каждая карта оказалась на своем месте, и словно при игре в покер сложившийся узор из представителей семейства Кобблпотов говорил о том, что гореть им всем в аду. Нора в лечебнице. В чертовом Аркхэме. Там, куда «ни в коем случае нельзя попадать, Элиша! Никогда! Оттуда нет выхода!» Там, где на завтрак, обед и ужин электрошоковая терапия с примесью феназепама и сжимающих запястья ремней. Вот почему она не пришла на представление. Вот что случилось с ней, пока Эли была в цирке. «Это — моя вина». Девочка сглотнула, ощущая подступающую к горлу тошноту и вместе с ней приходящее странное ощущение, словно на ее шее вновь сжались чужие пальцы, такие холодные, но при этом опасные, с аккуратными краями чуть розоватых ногтей. — Она знала, что ты нездорова, но все равно отдала тебя в цирк! Я не понимаю, почему! — почти взмолился Освальд, кажется, и правда потеряв контроль над собой, нервы его тянулись через край, нитками обматывали трахею, не давали думать здраво, несли язык впереди разума. — Она могла прийти ко мне. Всегда. И… — Не пришла бы моя мать к тебе. Она хотела, чтобы я прожила тихую жизнь, а я этого не поняла. — Циркачка зажмурилась на несколько секунд, и в груди ее неприятно сжалось сердце. Не от слов. От мыслей. — Какая же часть фразы «не волновать» Вам не ясна, а? — Джером наконец оттолкнул Пингвина за плечо в сторону, блеснув глазами: — Наверное, вся она целиком? — Решено. Я поеду с цирком в Канзас. Там мне станет лучше, я уверена в этом, а потом мы с труппой вернемся сюда в августе, обязательно вернемся, затем останемся — и все будет хорошо. — Наконец, нашла в себе силы выцедить Эли, не давая своему телу возможности продышаться или оправиться — на локте зудело место укола, похоже, какое-то лекарство ей все же ввели, и именно оно не дало девочке провалиться в небытие вновь. Кровь стучала в висках. Она медленно села, глядя прямо перед собой, а рыжий придержал ее за костлявое плечо, все время пытаясь заглянуть в лицо. — Никакого тебе Канзаса. Ты меня слышишь вообще? — спросил он сквозь стиснутые зубы, почти зловещий, смотрящий исподлобья. — Если меня не слышишь, так хоть своего суперского отца года послушай. — Нотки сарказма в голосе его окрепли, превратились в гвозди. — Ты не представляешь, с какой скотиной там встретишься. Даже моя мать покажется цветочком на его фоне, да и дядюшка прикурит. — И мне тебя одного отправить к этой «скотине»? Отец поймет, я уверена, — циркачка искоса глянула на Освальда, который всем своим видом выражал обратное, — ведь Кобблпоты своих не бросают, верно? — …верно. Не росчерк — точка. Невозможно было не согласиться с ней, ведь Эли была до безумия права, а еще до одури самоотверженна в отношении единственного человека, который стал для нее целым миром внутри цирка, целой маленькой вселенной. Он — для нее, она — для него. Словно два кусочка паззла. Спорить с подобным не мог даже Пингвин, а сам Джером мог попытаться, но понимал, что подруга его не сдастся, как не сдался бы и он сам. Больницу удалось покинуть только ближе к полуночи, когда Гертруда позвонила на стойку регистратуры несколько раз с самыми ценными советами, а Освальду сменили пару тампонад, наконец сумев остановить кровотечение, вместе с тем наполнив вены Эли содержимым пары капельниц. С пакетиком лекарств на локте рыжий в своем новом костюме смотрелся крайне забавно, словно только что вернувшийся со званого вечера джентльмен, и ничто в выражении лица его не выдавало волнения, только едкую злобу. Шаткое равновесие их взаимоотношений с отцом Эли обрушилось всем на головы, теперь нужно было вновь отмерять каждый кирпичик, чтобы удержать это призрачный навес, что был хрупче циркового шатра. — А я ведь сломал его чертов зонт. — Вдруг довольно шепнул парень, когда они с девочкой наконец остались одни доживать последнюю ночь в безопасности. — Об колено. Вот умора была… — в голосе Джерома звучало жгучее удовольствие от долгожданной расправы. — Ух! — он повел плечами, все еще ехидничая. — Не будь ты моим другом, был бы уже мертв. — Поежилась на это циркачка, присаживаясь на край постели и потягиваясь. — Будь осторожнее, хорошо? Нам осталось совсем немного продержаться. — Это ты мне говоришь? — завалившись позади нее на спину, закинув ногу на ногу, а руки за голову, рыжий дунул в потолок, явно изображая курение: — Расслабься. — Он тихо фыркнул. — Прости, что испортил вам всю малину «чудесного прощания вновь воссоединенных дочери и отца». — Ну ты и иголка. Эли улеглась затылком на его живот, глядя в потолок, он здесь был совсем не такой, как в доме бабушки или больнице — желтоватый, с паутиной по углам, трещинами на частично осыпавшейся побелке. Почему-то вспомнился дом. Сердце сжалось. Дома больше нет. Долго валяться молча не получилось, да и смысла в этом не было — самые важные разговоры полезли наружу за пару часов до рассвета, который нес с собой новые сборы и дальнюю дорогу, окончанием которой должен был стать Готэм, словно узел на затягивающейся вокруг горла петле. — Почему ты сказал ей, что я твоя девушка? — наконец, спросила циркачка, смотря на тьму своих век. — Это прозвучало так странно. — О… даже не знаю, Эли! — усмехнулся Джером, и вправду закурив, дымя в комнате ароматом ментола. — Но если честно, то я сделал это только для того, чтобы она сразу все поняла и не задавала лишних вопросов. Знаешь, эта старуха показалась мне одной из тех женщин, которые всюду суют свой нос — и я оказался чертовски прав! — Она любит моего отца, вот и весь секрет. Она не такая плохая, как ты думаешь, даже совсем не плохая. — Мне без разницы хорошая она, плохая, душит котят или жрет их на завтрак, единственное, что меня волнует — ее слишком длинный нос. Ты ведь слышала, верно? «Не пара». — Словно выплюнул рыжий. — Она не нас имела в виду, — отозвалась девочка. — О, поверь, ни твой папаша, ни твоя прекрасная бабуля не будут рады, что их кровинушка встречается с мальчиком-клоуном, чья родня — сучьи пьяницы и ублюдки вроде него самого. — Ты не такой. Ты… мне все равно, ясно? Никакой ты не ублюдок, Джером, ты — единственный человек, который протянул мне руку помощи, когда я в ней нуждалась. — Но ведь это ты протянула ее мне. Озвученное им прозвучало столь неожиданно, что Эли вдруг открыла глаза, посмотрев на желтоватый потолок, и уголки губ ее задрожали. Почти два года назад… казалось, прошло всего-ничего, но ведь почти два года назад они встретились у кибитки с ящиком для змеи, когда девочка рассматривала ее, а парень сказал ей проваливать — и она послушалась. Что же стало с ними теперь? Как они преодолели стену, выстроенную меж их душами и сердцами, как впервые коснулись рук друг друга? И когда именно прозвучало сначала ничего не значащее, а после окрепшее «люблю»? — Я тогда сказала, что сбежала из дому. — Вспомнила девочка. — И спросила, есть ли тебе, куда идти. — А я ответил, что это — плохой вопрос. А потом показал тебе огонек своей зажигалки. — Голос Джерома потеплел, пускай и не переменил интонации, он явно улыбался, пуская в воздух дымные облака. — Ты вздрогнула. — Я ведь боюсь огня. — Почему? — Не знаю. Как и было запланировано, последнюю спокойную ночь перед Канзасом они провели вместе, хотя после нехитрого разговора остатки ее прошли уже в раздумчивом молчании. Утром пришлось спешно собираться, разложив нехитрые вещицы по пакетам. Сунутый Освальдом в карман платья конверт с «наилучшими пожеланиями до лета» Эли даже поначалу не хотела забирать, но друг все же убедил ее, что лучше быть с парой грошей в кармане, чем с дырой в нем же. Единственной радостью их стало то, что «Цирк Уродов» все же должен был отделится на следующей же остановке, а потому в самом штате проблем с близняшками и враждой директоров не должно было возникнуть. Но в то же время нечто куда более темное повисло гильотинами над их шеями. Тот самый мужчина, все воспоминания о котором для Джерома ограничивались парой татуировок со змеями и бесчисленными бутылками с дешевой выпивкой. Он ждал их там, в Канзасе, словно злой рок, и встреча с ним был неминуема. — Ты все еще хочешь поехать? Я бы все отдал, чтобы ты осталась в Готэме со своим чудаковатым папашей, это… безопаснее, понимаешь меня? — когда вдалеке замаячили медленно опускающиеся вниз полосатые шатры, рыжий остановил подругу легким сжатием ее ладони. — Знай, там, в этом блядском аду, я не смогу тебя защитить, я буду пытаться, но… — Я защищу себя сама, если это потребуется, и тебя — тоже. Не беспокойся и… ты же знаешь, мы всегда можем уйти гулять на целую ночь и на целый день. — Мягким бравированием перебила его Эли, привстав затем на носочки и ткнувшись носом парню в щеку, зажмурившись. — Все будет в порядке. Я тебя не оставлю. — Спасибо. — Он, помедлив мгновение, все же поймал ее за подбородок, развернув к себе лицом — и единомоментное соприкосновение губ скрепило их обещание сухим, значащим больше, чем любое слово, поцелуем. Цирк Хейли вновь принял их в своих прохладные объятия, но ребятам в нем никто больше не был рад.