Рыжий волчонок

Никто и не заметил, что Эли стала старше на год, ни красавица-Мартина, угрюмая и острая, ни превратившаяся в печальную тень самой себя Мэри, ни обеспокоенный вновь зреющим между Джеромом и его матерью конфликтом Нортон, снующий тут и там по лагерю. Девочка просто проснулась в один день — и поняла, что теперь ей целых шестнадцать лет. Все. Она не стала выглядеть хуже или лучше, женственнее, впрочем, тоже — худая до болезненной бледности, взлохмаченная, да еще и вымученно-улыбчивая, даже будучи стоящей перед зеркалом, которое они с рыжим отыскали в одной из комиссионок, циркачка напоминала самой себе не именинницу, а скорее жертву Освенцима, даром что все синяки сошли с концами, и остались лишь их последствия. Никаких подарков, ни единого слова. Друга рядом не было, но отыскать его курящим на улице около входа удалось быстро. — Проснулась уже? А я думал, померла, — отшутился он, притушив сигарету о свое запястье, не оборачиваясь, а затем запрокинул голову, глядя на непривычно понурую сожительницу: — Ну что стряслось? Снова приснилось что-нибудь? Знал уже, и по себе, и по ней, что иногда кошмары — не просто сборище картинок, а болезненные клубки колючей проволоки. — Агха, — хрипнула невнятно Эли. Приснилось… привиделось, как в сизом тумане, что матушка вновь рядом, стоит над кроватью, такая понурая и родная, и качает головой, угрожающе, словно из последних сил, шипя: — Не возвращайся в Готэм. Никогда. — А как ты расскажешь-то? Давай тогда в угадайку… отец? — дождавшись мотка головой, Джером продолжил. — Мать? Ух ты, в яблочко! — позволил он себе усмешку. — Что-то о доме? — опять мимо. — Или ругалась небось? А то ты бормотала все время о возвращении. Готэм-Готэм-Готэм… чем же он так хорош? Ей-богу, сбежала, чтобы вернуться, да еще и меня затащить, стерва, — по-доброму фыркнул рыжий, щипнув подругу за щеку, и та неловко улыбнулась, скользнув вниз, к нему, и парень тут же поймал ее за талию, покружив и поставив не на землю — вновь на ступеньку. — Счастья полные штаны, старушка? Горе улетучивалось, рассыпалось на осколки, когда они смотрели друг на друга. Оно отодвигалось в дальний угол, казалось незначительным, пока не касалось шей ребят лезвием гильотины. Циркачка знала, что иллюзия покоя — игра с огнем. И не она одна понимала это — судя по лицу Джерома, он задумался о том же, все еще дыша остатками елового дыма. Запахи. Звуки. Движения. Мысли. Каждый элемент говорил о чем-то, стоило лишь обратить внимание — и картинка легко складывалась. Вот и сейчас спокойный и веселый вид рыжего перемешался с аккуратным галстуком-бабочкой у его воротника, а затем вдруг с белыми перчатками на ладонях. Ждал, значит, все одно готовился к этому утру — иначе не надел бы все подарки враз. Да и брюки с подтяжками казались смутно знакомыми… даже Освальда словно бы через пространство уважил этот бойкий задира. Едва ощутимо тянуло духами с явным амбре табака. — …почти. — Эли ткнулась носом парню в щеку, наконец ощутив ту самую смесь эмоций, в которой нуждалось ее неровно дрожащее в груди сердце. — Т-хак ты… помниш-шь, — голосовые связки противно напряглись, и девочку тут же скрутило терпким кашлем, а друг придержал ее, позволяя плюнуть на землю мокроту. Вычурная, романтичная вполовину, словно марево, сцена. — Я вообще редко забываю, цыпленок… давай ещё правее пятнышко, а то одного мало! — даже самые мерзкие темы были нормальны для Джерома, они не вызывали у него чувство гадливости, а потому циркачка не испытывала стыда за свое состояние, скорее даже наоборот — позволяла себе быть не только воздушной феей с меловым лицом, но и эпизодической больной. Они могли посмеяться вместе над любой проблемой, расслабиться, побыть собой настоящими — и очень ценили это. Не было торта, не было сладостей и всеобщего веселья, лагерь не обращал на Эли внимания, артистам было все равно, что у нее праздник, что ей, как и любому ребенку, подростку, взрослому хочется немного внимания, хотя бы объятий, хоть чего-нибудь. кроме привычных тычков и смешков. К сожалению, обрадовать подругу сумел только рыжий, что ближе к вечеру, когда работа раздатчиками листовок закончилась, отвел ее к реке, разливавшейся за чертой деревянных колышков. Им пришлось спуститься вниз по неровному земляному склону, чтобы наконец оказаться около прохладной воды, способной успокоить любого, подарить лживое чувство покоя — и уже там парень расстелил плед, выудив из-за пазухи ведерко сладкого попкорна. Лучше, чем все. — С подарком туго вышло, но я припас кое-что. — Он дождался, пока циркачка присядет рядом, вытянув перед собой ноги, предварительно стянув туфли, чтобы коснуться кончиками пальцев воды. — Держи. Маленький непрозрачный пакет оказался в руках Эли, и она медленно развернула его, явив на свет маску, явно покрашенную вручную, идеально белую по левой половине, а по правой рассеченную черными разводами, словно стекающим со лба ядом. Невыразительное выражение, темные контуры вокруг глаз, острый нос, подклеенная по внутренней части лента-завязка. Остро, гротескно, свежо. — Эт-хо для выступлений? П-подойдет к моему платью. — Девочка приложила украшение к своему лицу, позволив завязать сзади неаккуратный и даже слишком тугой бантик, шепча сквозь зубы. — Спас-шсибо. В горле застряла вязкая мокрота, и ее пришлось сглотнуть, судорожно покачнувшись — не хотелось портить момент. — Для выступлений. Для просто так. Для чего захочешь. Может, банк ограбить вздумаешь, а? — показал зубы Джером, потерев шершавые щеки маски, а затем подняв ее подруге на лоб, заглянув ей в глаза уже без тени тонкого пластика. — Почем мне знать? То, что циркачка теперь вновь могла «говорить», пускай и изредка, да еще и едва слышно, уже не удивляло их — ребята привыкали, кажется, совершенно ко всему, смиряясь с любыми условиями. Затянувшееся молчание меж ними сменилось сначала общением шрифтом Брайля, затем — таким вот незаметным для сторонних ушей диалогом. Следующим этапом, верно, было возвращение нормального голоса, но Эли уже настолько отвыкла от обычной речи, что, хоть и могла щебетать, словно птица с перебитой трахеей, предпочитала теперь наблюдение и звонкую тишину. «Ты точно знаешь». — С праздником, Эли. — Ответил ее неозвученным мыслям рыжий, затем спокойно поцеловав подругу, едва коснувшись ее губ своими. Каждое слово, каждое действие исходило от души, карабкалось из-за ребер, было неотвратимым роком. Пускай они и спали вместе, это не стало для ребят чем-то важным, хоть дремать рядом с любимым телом и правда было приятно, кажется, для них решительным образом не изменилось ничего. Мартина могла смеяться над ними, могла подтрунивать, как и остальные артисты, шутить и скалиться — ее колкости не стоили и цента. Чувства девочки были полупрозрачным хрусталем, а парня — кончиком стальной иглы. Что ни день — то выстрел, скороговорка, безуминка, танцующее пламя под крышкой зажигалки. Убить? Удержать в руках? Отпустить в свободный полет? Зачем растрачиваться на мелочи, если можно получить все? — Помнишь? Сидели на крыше, а потом — кабум! И ты уже летишь вниз? — …п-хомню. — Хрипнула циркачка. — Или как мы бегали по арене цирка от старины Ала… как я врезал твоему папаше по роже? Ради тебя. — Усмешка на губах Джерома была ядовита и остра. — И как к тебе в больницу таскался с апельсинами? — Ага. — И я помню. Надеюсь, в Готэме будет так же весело! Иначе сдохнем от скуки. Эли ничего не ответила, протянув руку и коснувшись прохладной водной глади, еще не зная о том, что отец ее нырнет в такую же реку, но поглубже и — с головой, однако обязательно выплывет, ведь теперь в его жизни есть смысл, цель, причина для борьбы с судьбой. Нечто куда более глобальное, чем простая власть, которую пророчила ему матушка с самого рождения — в конце концов, все деньги мира с собой в могилу не унести, а города не купить. Теперь у Освальда было наследие. Не в лице верного друга Гейба, не в лицах прочих шестерок, таких же, как и он, с которыми мужчина изредка пытался вести переговоры, пока что безуспешные, нет. Величайшей ценностью абсолютно всех Кобблпотов была семья. Верная, преданная, целая, временами несчастная, но все же сплоченная — ни чета любой другой Готэмской, и девочка даже не по своей воле оказалась в этой семье, но успешно вписалась в фамильное древо, укоренившись в нем благодаря своему жесткому для невинного подростка характеру и умению найти общий язык с каждым, не взирая на предрассудки. И покуда эта ценность еще имела значение — Пингвин готов был костьми лечь за то, чтобы ребенок его вернулся в город, в котором никто не будет тыкать в него пальцем за «птичье» происхождение и родню. Циркачка не звонила родителю, не писала ему писем, но связь между ними была на удивление крепка даже не благодаря купюрам под кроватью — им хватило лишь одного взгляда, брошенного друг на друга, чтобы понять, сколь схожи их души. «Мне нужно будет извиниться, когда я вернусь». За что? За колкости не свои — Джерома. За то, что умолчала. За то, что могла сказать, но не сказала. За то, что могла сделать, но… — О чем думаешь, праздничный Цыпленок? Выглядишь почти как индейка в канун Рождества. — По-доброму сострил рыжий, смотря через ее плечо на воду на этот раз хотя бы не дымя, лишь поигрывая в руке зажигалкой, перебирая ее меж пальцами. — Осталось только на стол подать. — Отец, — буркнула Эли невнятно, затем сплюнув в воду и внезапно дернувшись вперед, набрав полные ладони серебрящихся в лунном свете капель и плеснув себе в лицо, тут же по-собачьи затряся головой. Друг тихо рассмеялся, опустившись на колени рядом с ней и тоже окатив свои веснушчатые щеки прохладной водой, мерно журчащей под ладонями, словно стремящейся ускользнуть, сбежать! — Оте-ец, — протянул он почти без тоски, — как и всегда. Представь, что он тебе там подарит лучше, а не тоскуй. Что там принято у хороших родителей, м? Квартиры-машины? Ну или крыса на крайняк… главное чтобы не звездюли, пускай это для моей матери останется, — горечь, наполнявшая его слова, была не шуточной, и девочка увидела, как взгляд парня остекленел, а после он вновь щелкнул зажигалкой, серчая заявив: — Жаль, что фургончик нам не отдадут, было бы… приданное, блять. Он не привык жить в обычных условиях, никогда не зная ни домов, ни квартир — даже в номере отеля Джером чувствовал себя дискомфортно, пускай и пытался выглядеть максимально естественно. — Я думаю… думаю, отец-ц что-нибудь пгхидумает, — отозвалась девочка, пожав плечами — незачем шкуру неубитого медведя было делить, — фургончик… «Жаль». Их маленький угол, наполненный самыми лживыми и противоречивыми чувствами, предел мечтаний, полученный перед самым концом турне в качестве отмашки оказался абсолютно всем, чего по мнению мистера Хейли ребята были достойны, он попытался обезопасить не их — цирк, и лишь в этом не прогадал — чем реже артисты пересекались с юными продолжениями своими, почти протеже, тем было лучше для всех. Вдалеке послышался плеск, затем — тишина. — В воду что-то упало. — Рыжий подсветил свое лицо, и тень легла на его глаза, сокрыв их. «Интересно, что». Задаваться вопросами долго не пришлось — стремительно окрасившийся в бурый поток сказал все без единого слова, и циркачка прикрыла рот ладонями, чтобы не протошниться, наблюдая за тем, как прочь уплывает чье-то тело с перерезанным горлом, ударяясь безвольными конечностями и скользкие камни и упорно продолжая движение. Готэм был везде. Хотелось ей этого или нет. Готэм был на извилистых улицах, он был в глазах Чурбана, он цеплялся за плечи беспробудно запившей Лайлы, заглядывал в лица безбоязненно и с ухмылкой. Нигде нельзя быть в безопасности. Вот что упорно пыталась донести до ребят жизнь, когда Эли все же вывернуло наизнанку все в ту же реку, и друг придержал ее за дрожащие плечи, проводив взглядом труп, стремительно исчезнувший за искореженной линией горизонты. Нигде нельзя думать о том, что все будет именно так, как хочется — не будет. И дело вовсе не в мертвецах, жажде крови или мстительности — дело в стечениях обстоятельств и том, как сложатся нити судьбы. — …давай пойдем отсюда. — Джером помог девочке подняться, чувствуя ее дрожь — день рождения был запятнан абсолютно и бесповоротно, и хуже уже ничего и быть не могло. — Они могут прийти по течению. — Привел он самый разумный аргумент, но как-то поздно — прошло уже достаточно времени для того, чтобы их могли заметить. — Не пойдут. — Сплюнула циркачка. — Уже бы засекли, да? Ну-ну… мне б твое спокойствие, хотя подожди! Я ведь и так спокоен. — Фыркнул тогда рыжий, но подругу все же подальше от реки отвел, подобрав на ходу с земли в импровизированный «узелок» из пледа и маску, и термос, и все для того, чтобы развеять неприятные ощущения. Но действительно ли Эли чувствовала хоть что-то? Или отнеслась к произошедшему как к данности? Она и сама не знала. Под сенью невысокого клена оказалось многим лучше, но от лагеря пришлось отойти подальше — волнение все же отогнало ребят на добрую пару сотен футов, даром что не на милю — парень слишком уже беспокоился, пускай и не показывал этого, что день окончательно пойдет под откос. Впрочем, девочка мыслей его не разделяла. Месяцы ожидания прекратились в спешащие минуты, и ничто не могло омрачить скорой развязки — циркачке не был нужен день рождения, вот что она поняла для себя к собственному удивлению, когда задремала у курящего друга на коленях, вдыхая запахи диких трав и шоколадного дыма. Ей были нужны новые цифры, новые даты, имена, связи — лишь бы стать ближе к отцу, сократить расстояние меж ними, восполнить все те пробелы, которые выгрызла жизнь в их истории. Если для этого нужно новое имя — оно будет. Фамилия — тоже. Новое рождение — Эли готова и на такой шаг. Лишь одного пообещать не сможет. Оставить Джерома всегда будет выше ее сил, каким бы он ни был, и это противное ощущение Стокгольмского Синдрома, вымученного и обоюдного, стало завершающей точкой в очередной главе отношений ребят. Вместе — и до конца. Вместе — как до луны и обратно. Вместе — это когда дома ждут. Но что-то ворочалось у девочки внутри злым предчувствием, сигналом беды, и почему-то вновь вспомнился холодноглазый Джеремайя, стискивающий пальцы на ее горле, словно пытаясь не убить — спасти. Наверняка он задумал что-то. Но что именно? Неясно.