Рыжий волчонок

Отцу Эли так позвонить и не смогла, да и был ли смысл? Он ее многочисленных номеров из телефонных автоматов не знал, а услышь с той стороны трубки не родную дочь, а Джерома, наверняка изошелся бы на пыль да песок, и по приезде ребят без церемоний ожидал бы аншлаг из взволнованного родителя и его товарища, готового решить любой вопрос без лишних слов и голов. Лайла проводила все свободное и не только время в объятиях случайных мужчин, заливаясь алкоголем по самые гланды, и назад сына вернуться она так и не попросила, а он и не стал пытаться, лишь больше закрепившись корнями в новом жилище своем, фургончике, что стал напоминать маленький, пускай и излишне детский в плане надежд рай. Что девочка, что рыжий друг ее понимали прекрасно, что любой проступок будет равносилен вышвыриванию за борт, и сошедший с рук нож, вонзенный в спину Чурбана, был негласно выменян не посвежевшие синяки на горле циркачки, что теперь каждый вечер проводила за чтением «вслух», похрипывая связками, пока парень бегло листал стащенные из городской библиотеки труды Харуки Мураками. Особенно ему нравилась «Охота на овец». — Иногда мне кажется, что я — та самая душа барана. — Он зевнул, хитро глянув на Эли, медленно перелистнувшую страницу. — Вот только нет у меня неограниченных сил, только свои собственные. «Разве они ограничены?» — чиркнула девочка на краю блокнота кончиком карандаша. — Я верю, цыпленок, что ты никогда во мне не сомневаешься, но не перебарщивай. «Разве я?.. нет, я правда так думаю». — Дай сюда. — Вместо ответа выхватил острогрифельный огрызок Джером, и пририсовал улыбающуюся рожицу к ее словам, затем написав: «На самом деле я тоже так думаю!» Между ними вновь не было никаких недомолвок и конфликтов с распрями, все дурное обратилось в пепел сновидений и развеялось по ветру, оставив после себя лишь тишь, гладь да выколотости шрифтом Брайля на бумаге. Циркачка была упорна, и даже в своем вынужденно-немом состоянии изредка ходила к старику Сисеро, чтобы получить порцию недовольства вместе с очередной парой советов. Общение слепого с немой строилось только на белых листочках из блокнота и том, что мужчина читал все вслух, тщательно проговаривая буквы. — Ты не умеешь задавать вопросы. Вопросительный знак пишется иначе, выдерживай расстояние. У тебя слипаются буквы. Как различить «е», «ё» и вопрос? — Пол покачал головой, водя кончиками пальцев по «написанному». — Прилагай больше усилий, раз считаешь себя взрослой. «Я вынуждена считать себя взрослой», — в несколько выколотостей отозвалась Эли, стиснув зубы от обиды. Удивительно, что их уроки не закончились — то ли предсказатель совсем умом тронулся, то ли все же пытался не кануть в лету хотя бы так, передав свои знания, ведь на Макса у него явно не было надежд… иногда девочка приносила этому затравленному ребенку яблоки в карамели, пускай теперь и не могла даже позвать его. Сейчас он сидел на своей постели и хрустел попкорном, наблюдая за разговором «взрослых». — Вынуждена… сама дорвалась. «Я не вынесу очередной нотации», — эти мысли циркачка не стала писать, лишь тихо вздохнув и покачав головой, продолжив практику. Долго, мучительно, с расстановкой. От одного лагеря до другого рукой подать, но каждый раз все одно тошно разлучаться с полюбившимися местами. Больше не было ночных прогулок, посиделок на пледе, улыбок. Работа, обустройство, рваный сон, хождение с оглядкой — лишь эти вещи достались ребятам вкупе с собственным жилищем. Ненависть, косые взгляды и огрызания шли в довесок. Фургончик достался им случайно, грубо и неправильно, так считал абсолютно каждый актер, и даже Пол как-то обронил в разговоре с Нортоном: — Ты что, пытаешься сдержать этих засранцев поблажками? Уж не считаешь ли ты себя обязанным перед ними? Эта девчонка окончательно свела Джерома с ума, а тебе плевать. — Вспомни себя в их возрасте. Это еще — цветочки. — Ответил тогда тот, и спокойная улыбка на его губах, обнажившая ровные белые зубы, показалась Эли самой искренней. Интересно, помнил ли Сисеро себя ребенком? Был ли он слеп с рождения или что-то случилось с ним в ходе жижни? Почему-то спрашивать не доводилось, да и стоило ли отдергивать занавес, чтобы заглянуть в туман прошлого этого склочного старика? Рыжий ждал ее дома после каждого «урока чтения», словно цепной пес, и этого было сейчас достаточно. — Скучаешь по отцу? — спросил он вдруг, лениво куря у входа, когда девочка, прижимающая к груди книгу, замерла напротив, покачиваясь с пятки на носок. — Вспомнил вдруг о своем, — щелчок зажигалкой и вспыхнувший в воздухе огонек вызвали у циркачки улыбку, — мать говорила, что он рыжий. «Скучаю. А ты?» — …ты? — коротко спросила Эли, затем сипло кашлянув — всего пара букв далась ей тяжело, и по голосовым связкам, судя по ощущениям, потекла терпкая слизь, словно мокрота. — А? Повтори. — …кх, — выкашляла девочка себе в ладонь зеленящийся комок. — Эли, блять! И ты что все это время молчала, а? — Джером щипнул ее за щеку, тихо рассмеявшись, но требовать новых слов не стал, лишь продолжив прерванный монолог: — Скучаю ли? Какая уже разница, раз он мертв? Я жил, я мечтал, что когда-нибудь папаша придет за мной, и мы будем жить счастливо, как в твоих сказочках, мать поправится, мы больше не будем тусить с этим цирком, но… в общем-то, жизнь та ещё сука. «Вот оно как». Вытерев о протянутый другом платок в красную клетку мокроту и для верности прокашлявшись ещё раз, циркачка коснулась коленей парня, отложив книги на стоявший рядом ящик, заглянув в глаза собеседника с осторожным трепетом. — Ты на щенка похожа. — Хмыкнул он, выдохнув дым в сторону. — Такая же… забавная. Есть хочешь? Я достал овсянки, давай оладьев наделаем. Будешь рисовать на них рожицы карамелью. «Хочу». Готовить Джером не любил никогда, и для него это всегда было вымученным, выстраданным процессом, к которому его пинками принуждала мать, но отчего-то роль «повара» рыжий сразу же взял на себя и даже улыбался, поджаривая на маленькой плитке на газовом огоньке странные блинчики из крупы, пока Эли сосредоточенно водила ложкой со сладким наполнителем над тарелкой, рисуя причудливые узоры. — Для меня с зубами давай. Похищнее. Не только оскал из треугольников важен — нужно ещё изобразить безумный наклон глаз, пока горячий оладушек не растопит карамель своим жаром, и она не превратится в сироп. «А себе я хочу цыпленка». Ужин в тишине перемежался лишь звуками жевания, шумом снаружи, пощелкиванием наверху — начал накрапывать дождь, от летнего воздуха раскалившийся до образования пара. Улица была душной, липкой от пота и неприятной, и лишь в глубинах фургончиков еще таился робкий уют. Девочка глотнула чая, задумчиво размяв левую кисть — запястье теперь давало знать о себе совсем редко, и былая подвижность практически вернулась. — Я даже рад, что он умер. «…а?» — приподняла циркачка брови, смерив собеседника взглядом — тот как раз смотрел прямо перед собой задумчиво и невзрачно, кажется, впервые за долгое время заглянув себе в душу и хорошенько покопавшись в ней, чтобы отыскать свое истинное «я», а не напускное бахвальство. — Я бы не хотел, чтобы мой отец видел меня таким. — …кхим? — хрипнула тогда Эли, продолжая смотреть. — Жалким. Избитым. Злым. Я всегда хотел, чтобы он мной гордился, и мне казалось, что уж он-то точно должен менять понять… но сейчас я думаю о том, что ему было плевать, и это не исправить ни вшивой зажигалкой, ни ножом-кнопкой. — Тщетно скрываемое отчаяние блеснуло на доньях глаз Джерома. — Они с моей матерью — два сапога пара, цыпленок. «Мы не знаем всей правды, ни ты, ни я». Здесь нечего было говорить, да и не стоило — всеобъемлющая тоска сожрала и овсяные блины, и остатки чая, и маленькие печенья, отправив ребят на несколько шагов в прошлое, туда, где не было света, и лишь кипел на плитке куриный бульон, а маленький рыжий мальчик тянулся к вазочке с печеньем. Крик. Удар. Плеск воды. Занавес. Дядюшка Зак был редкостной скотиной, и они с Джеком и Лайлой удивительным образом спевались, превращаясь в трехглавого цербера каждый раз, когда юный Валеска показывался в поле зрения хоть кого-нибудь из них. Щенок. Урод. Выблядок. Ничтожество. Лучше бы в ведре тебя утопили! Ну так утопи. Эли никогда не знала такого отношения к себе, но отчего-то разделила его с другом, нырнув ради него головой в бочку с водой, получив по лицу, сломав себе запястье и повредив горло. Она нарушила данные матери обещания, позабыла о своем прошлом, отдалась будущему — и несколько раз едва не захлебнулась. Стоило ли оно того? Кажется, да. Вонзенный в спину нож, пробежки под луной, игра в русскую рулетку без револьвера, дебют на сцене — и резкое падение вниз. Жизнь не церемонилась с ними, жизнь испытывала их на прочность, царапала им лица и ребра, принюхивалась и ластилась диким зверьем, кольцами Шивы обвиваясь вокруг ног. — Я бы никогда не бросил того, кто нуждается во мне. — Подытожил Джером сухо и без лишних слов, и его светлые ресницы дрогнули, взгляд поплыл и помутнел. — Костьми бы лег, но не бросил. — Это было зло и — неправда. — Скажи, цыпленок, ты в это веришь? «Ты бы никогда не бросил того, в ком сам нуждаешься». Девочка мотнула головой, прокашлявшись комком мокроты и шепнув сквозь стиснутые зубы змеей: — …нхет… — Вот и я не верю, — пожал тогда плечами рыжий, и его словно отпустило — вдруг запрокинув голову, парень рассмеялся, но теперь это звучало не забавно — угрожающе, — кого я пытаюсь все время обмануть, а? Тебя, что ли? Ха… и без того меня насквозь видишь. — Посуровел он однако тут же, уперев себе в колени локти, сурово глянув на подругу: — Я прав? Кивок стал ему ответом. Эту ночь и пару последующих они провели порознь, не разругавшись, но словно остыв друг к другу — Джером предпочел окунуться в дымное одиночество, отдыхая как от работы, так и от всех вокруг, скуривая сигареты одну за одной, а Эли с легкостью отпустила его, куда больше увлеченная сейчас сосредоточенным похрипыванием нечленораздельных звуков перед зеркалом и плевками в белые салфетки, стащенные из кухни. Иногда вместо плевков получались знакомые звуки. Иногда — хрипы и кашель. Цирк двинулся дальше, унося на своих полосатых горбах в турне не только артистов, но и их изломанные надежды на светлое будущее, большие заработки, красивую одежду и счастливую жизнь. К сожалению, чудес в Хейли не случалось, и счастливым не становился никто. Готэм близился неумолимо и спокойно, шаг за шагом, и девочка все больше начинала задумываться не столько об отце, сколь о своей больной матери, теперь подгнивавшей где-то в застенках психиатрической лечебницы. В порядке ли она сейчас? Помнит ли ее? Не услышала ли от других пациентов о том, что все карты вскрыты, и Освальд официально признан отцом-одиночкой?.. Приходил ли мужчина хоть раз к своей возлюбленной? А если приходил, разбил ли он ее сердце вновь? Или же взялся за его починку, сажая на клей слов неровные осколки? Эли не знала, что родителю ее было суждено клюнуть кончиком носа дно залива, не успев увидеть Нору воочию, о начавшемся расколе в рядах мафии она тоже не ведала, едва ли птички могли носить на своих хвостиках такие вести. Только чутье говорило циркачке о том, что приближается буря, буря страшная и ранее невиданная, а потому стоит зажмуриться — и отдаться ветрам перемен, став той самой березой, которая выстоит в самый страшный шторм, сумев пригнуться к земле. Но переживет ли ее бабушка тысячу потрясений? Что она скажет, когда увидит на пороге своего дома рыжего циркача, теперь еще более обозленного, и внезапно онемевшую внучку? Действительно ли она против их уже проверенных временем в краткой перспективе отношений? Или это лишь иллюзия и без того нездорового сознания девочки? И правда ли, что все Кобблпоты обречены на несчастную любовь? Вопросов всегда было многим больше, чем ответов, ведь некуда было деться от настойчивого голоса разума в голове, старающегося докопаться до одной ему ведомой истины. Одно угнетало сейчас более прочего — близился день рождения, самый ненавистный праздник, и до него оставалось всего-ничего — с пару дней, а затем листы календаря должны были пуститься в бешеный пляс, вырываясь один за одним. Какой подарок желала преподнести девочке судьба в этом году? Что ее ждало теперь? Оставалось лишь гадать, но Джером определенно припас пару сюрпризов и вовсе не в рукавах, а потому, когда одна из десятков ночей вновь опустилась покрывалом на железные кибитки, мерно рассекающие дорогу трением шин об асфальт, он вновь перебрался поближе к своей подруге и ткнулся ей носом в затылок, ничего не говоря, лишь подоткнув получше тонкое одеяло. Она тоже предпочла промолчать, слабо вздрогнув в своей невесомой дреме, не открывая глаз. Иногда можно было обойтись и без слов. Иногда это было нужно.