Рыжий волчонок

— Ты добился своего. Эли не знала, что ещё можно сказать, а потому просто пожала плечами, признавая их с Джеромом абсолютное поражение на этом извращенном поле боя. Пускай была проиграна битва, но не война, однако спокойное выражение лица Ксандера, одетого в белую рубашку, словно собравшегося на похороны, говорило само за себя. Он не умел выражать эмоции, но бесноватые огни роились в доньях его зрачков искрами разгорающегося костра. — Я всего лишь открыл правду… неприятную правду. И наконец-то сделал то, чего не смог сделать мой брат. — Не было сожаления, не было печали, лишь сдержанный взгляд через линзы очков, лишенные диоптрий, будто сказанные слова не отсылают к самому страшному. — Он не хотел ее убивать. — Ответила девочка, опасливо приобернувшись — понимала, чем грозит встреча отца с человеком, разрушившим ее кратковременное счастье и подставившим их всех под удар. — Как знать, как знать… ведь ни ты, ни он обо мне так и не упомянули, я прав? А значит, Джером признал свою вину. — Ты пришел сказать мне об этом? В моем же доме? И объяснить, что и как мы думали, почему действовали именно так, а не иначе? А что, если правда не здесь? Если она вне твоего понимания, Ксандер? — слепое подыгрывание было лишь способом выразить накопившийся гнев без применения насилия, бывшая циркачка ощутила наверное впервые в своей короткой жизни желание кинуться на собеседника с кулаками, стереть отстранённость с его лица, такого похожего, но… — Она не может быть вне моего понимания, ты, Эли, не можешь сравнивать моего брата со мной. И себя не можешь. Лучшая школа сначала, лучший колледж сейчас — цирковое и домашнее образования и в подметки моему не годятся. — Размеренная гордость парня за самого себя звучала особенно жутко и остро на фоне произошедшей трагедии, что продолжала разворачиваться уже в застенках Аркхэма. — Ты — просто сумасшедший психопат, — отрезала Эли шепотом, переминувшись с одной босой ноги на другую. Зачем он пришел к ней? Зачем он пришел сюда? Какими скрытыми смыслами были наполнены столь открытые действия? Или Джеремайю попросту окрылила короткая, яркая победа? — Возможно. А быть может ты ошибаешься — и это Джером все же прирезал нашу с ним матушку. Подобная настырность уже не удивляла, но нервировала, она была параноидальна и неправильна — совершивший преступление близнец, мгновение назад подтвердивший свою невиновность, вновь скатился в прохладный бред, все ещё стоя столбом и не шевелясь. — За что ты так ненавидишь его? — спросила девочка, наконец выйдя в подъезд и притворив за собой дверь, чтобы не разбудить родных. — Разве я хоть раз говорил, что ненавижу его? Просто само его наличие… понимаешь, Эли, я никогда не хотел быть чьей-то копией, оригиналом тоже не хотел, но жизнь вынудила меня… и вынуждает до сих пор. Но я не оправдываюсь, я пришел сюда не за этим. — Зачем ты тогда пришел? Он был лишен запахов, словно пустая оболочка человека, и был абсолютно спокоен, хотя обычно в движениях Джеремайи прослеживались робость и нервозность — молодой человек слишком прикипел к своей обыденной маске, но теперь с легкостью ее сбросил. Это не было схоже с тем, как Джером переключался между собой настоящим и Великим Рудольфо — девочка знала, что Рудольфо — лишь иллюзия. В случае с его братом такой уверенности уже не было. — Я хотел пригласить тебя выпить кофе. Это было страшно, неприятно слышать, и внутри у Эли все тоскливо сжалось, будто чей-то кулак намотал на себя ее внутренности. Кофе. С него все началось, неужели им и закончится? Как начался ее разговор с Джеромом около фургончика со змеей и окончился беседой через стальные прутья клетки? — Я могу отказаться? — Не стоит. Ты сейчас в таком шатком положении, что отказываться от подарков судьбы — не лучшая идея, разве нет? — Валеска чуть прищурился, после виновато качнув головой, будто извиняясь, а затем добавил: — Мне кажется, вы с братом уже все рассказали твоему отцу, я прав? Но полиции ни слова не сказали. Почему? — Никто не поверил бы в такую… историю, а если бы тебя нашли — уверена, ты смог бы обставить все еще хуже, — девочка слабо дернула плечом, прислушавшись к отзвукам квартиры Гертруды. Бабушка спала, родитель — тоже, но почему-то чувства безопасности, даже мнимой, больше не было. — Да, я думал о чем-то подобном, но ты не ответила на мой первый вопрос. — Мой отец знает о тебе, он знает все и даже больше, поэтому если со мной что-то случится — вы встретитесь, — бывшая циркачка переминулась с ноги на ногу в шаткой неуверенности, но затем все же нашла в себе силы выпрямить спину, чуть расправив плечи — она все равно была ниже собеседника на целую голову, а может и чуть больше, но зябкая спесь ее могла остудить любой пыл, — тебе это не понравится. Поверь, даже если Джером находится в Аркхэме, я все равно не одна, а пока я не одна — у меня есть силы идти против твоих желаний. «А ты желаешь только того, чтобы все плясали под твою дудку». Она будто наметила для него новые цели, поставила метку красной ручкой на карте, обозначив точки, в которые нужно ударить, и это было сделано осознанно и зло. Джеремайя не был глуп, но был самонадеян, он мог купиться на что угодно, если ощущал собственное превосходство, а парень сейчас купался в нем, настороженно глядя на собеседницу, кажется, впервые испытав напряжение за весь их диалог. — Это очередной отказ? Даже после всего, что я сделал для того, чтобы вновь с тобой встретиться и наконец доказать тебе хоть что-то? Да Джером даже на десятую часть так не старался! — выпалил он обжигающим шепотом, сжав ведущую руку в кулак. — На тысячную. Чем этот клоун лучше, а? Тем, что вы познакомились в полосатом шатришке? Или тем, что он ни разу не сумел защитить тебя, а? Посмотри на свои руки, Эли, они по локоть в крови! В отличие от близнеца он оказался правшой. — А твои уже по плечи. Щуплый на первый взгляд, собранный и серьезный на второй, на третий — убийственно-холодный и быстрый, Джеремайя отточенным невесть на ком движением ухватил девочку за руку, всмотревшись после ей в пустынно-зеленые, будто трава на берегу оазиса среди пустыни, глаза. — Уже выше. Приходи в то самое кафе, в двенадцать дня, когда твой папаша снова будет занят своим клубом, иначе Богом клянусь — окажешься в палате рядом со своим любимым, а бабуля этого не переживет, — прошипел он, скаля белоснежные зубы, сводя рыжие брови, столь похожий на близнеца, что взгляд невольно цеплялся за все детали по отдельности, пытаясь собрать образ друга, а не злейшего врага. — Ты думаешь, я помню «то самое кафе»? — спросила бывшая циркачка в ответ едва слышно. — Помнишь, я в этом уверен. Он был прав, и Эли поморщилась от скупого осознания, когда парень развернулся на каблуках и ушел, больше не желая с ней разговаривать, оставляя в заунывной тишине подъезда и мыслей. В квартире спали отец и бабушка, на душе скребли кошки, и единственным желанием девочки сейчас было оставить все — и ринуться в объятия своего друга, впервые за последние годы оказавшегося слишком далеко. Она и сама не заметила, как по щеке ее вниз скатилась бисеринка слезы. «Мне нужно тебя снова увидеть». Остаток ночи девочка провела сидя на краю софы, держа в руках чайную кружку, размышляя совсем не о том, о чем бы хотелось. Ее волновал Мистер Крыс, он же Честер, внутри все сворачивалось в тугой комок, когда воспоминания о Джероме заползали в душу. Его не было рядом всего-ничего, но страх за товарища и настоящего члена семьи не оставлял теперь бывшую циркачку ни на мгновение, хотя всего несколько часов назад она почти позволила себе забыться, отвлекаясь на невинные разговоры о враче уже для себя. Да, ей определенно нужна терапия. Но с кем?.. Доктор Крейн. Тот же врач, которому придется разбираться с Валеской. Первый человек, приходящий на ум. Спокойный, рассудительный, смотрящий прямо из-за прямоугольных стеклышек очков, улыбающийся одними уголками губ. Если бы можно было обхитрить его, обойти, найти через беседы с ним путь к освобождению друга — Эли тут же побежала бы к нему, но к ее сожалению терапия, маячащая впереди, обещала быть долгой и утомительной, а вероятность того, что больничный врач окажется неспособным раскусить ложь и вихляние была слишком низка. Ведь Лесли Томпкинс понадобилось всего несколько минут, чтобы отыскать верный ответ почти на каждый вопрос, который витал в воздухе. — …проснись, — послышался чей-то голос, но он был слишком далек, чтобы откликнуться на его зов. «Проснись». Разноцветные бумажки, полосатые шатры, фальшивые улыбки… все это меркло, когда Джером брал ее за запястье или ладонь, волок куда-то, дымя в воздух, улыбался или скалился, рассказывая свои невеселые истории, пропитанные остротами и тухловатым местами юмором, все гасло, когда они сидели друг напротив друга ночью в тишине, позволяя себе скуп любоваться. Девочке нравились его веснушки и льдистые глаза, а что нравилось ему она никогда и не спрашивала. Это не было важно. Какой у него вообще был голос?.. Как он звучал? Сдавленное рычание, болезненное сипение, хриплые выдохи, царапающее шею во сне дыхание, когда хотелось дремать рядом в обнимку под одним старым пледом, будто в детстве с мягкой игрушкой. Коснешься — обожжешься. Коснешься — утонешь. Я люблю тебя. Все будет хорошо. — Эли!.. — трясущий за плечи отец вынырнул из-за заслонки сознания медленно и чинно, он будто взмыл в воздух, раскрывая опаленные крылья, но на самом деле едва ли не крикнул ей в лицо вновь: — Эли! Да проснись же ты… — Что с ней, Освальд? Она больна? Она правда больна? О боже, что же происходит… — стенания Гертруды были незначительны и привычны. — …я в порядке. — Ответила девочка сразу на все, уже не пытаясь улыбаться, только тяжело смотря прямо перед собой, — …я в порядке, — повторилась она, затем хрипло закашлявшись в тыльную сторону ладони, склонив голову. Мокрота оказалась скользкой. Заболела Эли глупо и безрадостно, даже и сама не заметила, как провалилась в температурное забытье, и конечно же все походы к врачам-мозгоправам пришлось отменить, единственное что отец сумел сделать правильно — не оставить дочь и дальше проживать у Гертруды, а все же унести ее в собственное гнездо, дабы не разлучать девочку с пищащим комочком по имени Честер — единственным оставшимся на свободе другом в этом жестоком мире. Пингвин плохо умел заботиться о ком-то, в том числе и о матери, а уж тем более о своем кровно-идейном продолжении, но старался изо всех сил, и когда она сквозь гаснущий и вспыхивающий бред своего разума что-то проворковала про скрипку — воля ее оказалась исполнена. Клуб, казалось бы подаренный, а скорее одолженный в руки Освальда, не открылся в положенное время, и вместо привычной музыки в нем теперь звучала лишь пронзительная, печальная мелодия, играемая со сцены без остановок, пока Эли сидела на краю углового дивана, кутаясь вовсе не в старый плед — в новое черно-фиолетовое покрывало-нечто, держа на коленях клетку с Честером. Ее трясло мелко и беспрерывно, а зуб не заходил на зуб, но отчего-то музыка в таком состоянии казалась бывшей циркачке спасением, ровно как и проглоченное с получас назад лекарство, полученное из первых рук одного из лучших Готэмских врачей, вынужденного приехать в клуб посреди рабочей смены. Он что-то сказал про переутомление, психосоматику, необходимость нахождения в покое, но девочка не слушала, вместо этого смотря в глухую стену слезящимися глазами. Почему именно скрипка?.. — Слышишь? Концерт… — матушка, опускающаяся на колени перед телевизором, блаженно прикрыв глаза, была похожа на бесперого ангела. — Когда-то и я умела так играть, представляешь? Так… пронзительно и живо. Эли не понимала, как это — пронзительно и живо, кажется, вычленяя звуки то по одному, то все сразу, стараясь вслушиваться в их рассыпающиеся на цвета переплетения. Бледно-голубой, пахнущий ягодами. Зеленый, мутный, пахнущий грушей. Серый, натянутый, рассыпающийся на пыльный зефир. Мелодия не приходила одна, она превращалась в переливистые переплетения, и от этого была особенно вкусна. — А сейчас? Умеешь? — с надеждой. — Нет. Нора растеряла все свои навыки, о которых когда-либо упоминала и, кажется, жалела об этом, но лишь украдкой. Она всегда говорила, что скрипка способна исцелить любое горе, как и пианино, и для девочки не стало удивлением то, что Освальд оказался музыкантом, умело касающимся клавиш теперь под скрипичную музыку, чтобы порадовать ее — в смутной тоске нот скользили надежда рука об руку с печалью, пока перед глазами клубился бредовый туман. Матушка. Где она? Синтия отступила на второй план, сменяясь образом живой, наверняка живой где-то там, далеко, родительницы, и девочку тут же затошнило до икоты, до запульсировавшего в напряжении бусинками глаз Честера в руках.