Рыжий волчонок

— Тебе нравится? — опустившийся напротив на четвереньки Освальд коснулся коленей дочери ладонями, заглянув ей в подернутые туманом жара зеленые глаза. — Твоя матушка очень любит музыку. «Ты тоже знаешь это?» — Нравится. И Честеру тоже, — отозвалась Эли, затем наклонившись вперед, взяв Пингвина за скуластые щеки, покрытые россыпью веснушек, будто следами от многочисленных иголок на швейной подушечке. — А тебе? Матушка раньше играла на скрипке, она рассказывала мне, как… как ей нравилось делать это. «Но почему-то она прекратила играть». — Я учился музыке у лучших учителей, матушка оплачивала мне их для того, чтобы я вырос приличным человеком. Хочешь, я и тебя научу? — Хочу. Она не знала, что делать, касаясь кожи своего родителя, будто он был единственным человеком на целой Земле. Забавный, хрупкий, птицеподобный, но при этом готовый на все ради сохранения шаткого равновесия в голове дочери, Освальд смутно напоминал девочке Нору, но при этом был совсем другим, свалившимся с неба подарком Судьбы. — Простите, что прерываю вас! Здравствуй, Пингвин, — послышался со стороны входа уже знакомый ранее голос, и Кобблпот быстро обернулся, когда хватка Эли отступила. — Виктор! Рад видеть, — натянул он улыбку на свое лицо, прищурив глаза, затем подняв правую руку и щелкнув пальцами — худенькая скрипачка тут же сорвалась со сцены, направившись прочь, и девочка проводила ее взглядом, подернутым туманом. — Дон Фальконе считает, — Зсасз сделал первый шаг к ним, чуть наклонив голову вперед, будто зверь в засаде, — что ты напортачил. Не умеешь управлять клубом, — еще один шаг вкупе с пронзительным взглядом, но Освальд не сжался, наоборот вытянувшись, почти встав на носочки. — Твои номера — отстой, — приподняв бровь, с усмешкой заключил Виктор. Уголки губ Пингвина вытянулись вверх, изобразив на его лице самую странную улыбку из всех возможных, и даже смотря в его спину Эли ощутила каждую эмоцию отца. — При всем уважении… — Я не болтать сюда пришел. — Обрубил его начавшуюся было речь киллер, двинувшись еще чуть вперед. — Хорошие манеры ничего не стоят, знаешь ли, — прошипел Кобблпот в ответ, сыграв желваками, а затем приобернулся на дочь, едва слышно шепнув ей: — Иди к себе, я скоро приду. — Я останусь здесь. Этот белолицый демон, смотрящий на них с отцом рыбьими глазами, лишенными ресниц, определенно должен был наконец превратиться из кошмара наяву лишь в дурное воспоминание о прошлом, но когда он улыбнулся, тихо присвистнув, глядя куда-то в сторону черного хода, Эли и ее родитель механически посмотрели туда же, мужчина — взволнованно, девочка — напряженно. Полный мужчина в дорогом костюме не был ей знаком, а вот ее отцу — определенно да, и он вдруг подхватил дочь за плечи, потянув на себя, сдернув с края диванчика и сделав несколько шагов назад, чтобы ткнуться Виктору спиной в грудь, громко задышав. «Почему ты его боишься?» Добродушный на лицо громила не казался чем-то ужасающим, но широко распахнутые глаза Освальда, усмешка Зсасза, дрожь рук первого и спокойная поза последнего не давали соврать — похоже, их всех связывала мутная, злая история. Мысль девочки подтвердилась, когда киллер рассмеялся, громко и отчетливо, будто швейная машинка, скосив на ее отца взгляд. Улыбка вдруг пропала с лица Виктора. — Спокойно. — Он посмотрел на еще неизвестного Эли мужчину. — Он безобидный. «Что ты имел в виду?..» Бывшая циркачка стиснула зубы, пристально глядя на Зсасза, и тот ответил ей легким прищуром после очередной фразы, которую девочка пропустила мимо ушей, почему-то вдруг вспомнив дождливый вечер, когда они с Джеромом бежали от него, совсем не понимая, зачем это делают. Он — враг. Он — правая рука Фальконе, настоящего хозяина этого города, а Пингвин — номинально левая, но на самом деле… Зачем Освальд им нужен? Хитрый, пронырливый, скользкий, стерегущий свои единственные сокровища: дочь и мать, будто они — зеницы его очей, последние драгоценные камни короны. Все знают его слабости, каждый понимает, где их искать, но Дон выбрал именно Кобблпота среди десятков других подлиз и мнимых приспешников, он пустил крысы в свои ряды… «Отец, он превратил тебя в Крысиного Льва». Главное, что не в Короля, но все может измениться, стоит мужчине волей случая связаться хвостами не с теми головорезами. — …я поработал над ним в подвале пару недель, — прозвучала вырванная из контекста фраза, и Эли вновь обратила внимание на громилу в костюме — он не сдвинулся с места ни на миллиметр, лишь только спокойно дыша и благодушно глядя прямо перед собой. С ним определенно что-то было не так, но… — он теперь — другой человек! Верно, Бутч? Бутч. — Да, мистер Зсасз, сэр. — Бутч разбирается в клубном бизнесе, — за этими словами последовал «дружеский» прищур, — он тебе поможет. — …н-но он же… — впервые девочка увидела, как ее отец мнется, мотая головой, весь разговор он только и делал, что глядел сначала на мужчину, после — на киллера, затем — наоборот и по кругу, явно не зная, куда деться, но в какой-то момент Освальд вдруг обратил взгляд на бывшую циркачку — и выдохнул, силясь улыбнуться. Вышло криво и нескладно, совсем как у Джерома в его худший день. — Бутч Гилзин. Он был верен Фиш Муни. Кобблпот сказал это не Виктору, пускай и вновь обратился к нему — это было объяснение для дочери и только для нее. Фиш… это был ее клуб раньше, это Эли было известно еще давно, и не было тайной то, что расстались они с Пингвином вряд ли полюбовно, приглашение правой руки Муни обратно в ее гнездо не сулило ничего хорошего на фоне их общего грязного, неясного прошлого, даже после «обработки» в подвале Гилзин не вызывал у девочки доверия, пускай она и не до конца понимала, что именно Виктор с ним сотворил. Ничего хорошего — это точно. — А делать будет то, что велишь ты, — осклабился киллер, будто передавая из рук в руки невидимый поводок. — …ты его сломал, — Эли прижала клетку с Честером покрепче к груди, смотря теперь только на Бутча. — Как к-костоправ, — зуб прекратил попадать на зуб, и слова начали наползать друг на друга, сплетаясь в клубок. — Зачем ты это сделал? — Не стоит говорить со мной в таком тоне. И вообще не стоит говорить, — приложил киллер палец к губам, заговорщицки прищурившись перед тем, как добавить: — Для некоторых это плохо заканчивается. Температурная ломка отступила, сменившись бисеринками холодного пота на лбу и кашлем в кулак. Клуб пах сигаретным дымом, спиртом и лимонным соком, а Гильзин пах кровью. — Я — мастер своего дела. Кто это сказал? Иногда Эли казалось, что вокруг нее — голодная пустота, царапающая плечи ногтями, впивающаяся зубами в шею, кусающая за протянутые ладони. Она просила есть, но никогда не могла насытиться, ее желудок был бездонен. Сегодня это чувство наконец обрело явственный образ, собравшись в единое целое и воплотившись безволосым человеком с по-акульему хищным выражением лица, превратившись из простого ночного кошмара в явный. Страх не развеялся — усугубился, вгрызся в губы. — Я люблю его, — послышался голос Норы откуда-то издали, как во сне, — даже если он меня ненавидит. — За что он тебя ненавидит? — Иногда мне кажется, что я украла у него бесценное сокровище. Матушка не была глупой, не была наивной, она была утомленной и боязливой, зажатой и хрупкой, светлой и мрачной одновременно, зашивающей свои глаза и уши ради того, чтобы говорить. Она чувствовала слишком многое, ощущала больше, чем могла передать — и в итоге поглотила саму себя. «Я тоже такой стану?» — Я люблю его. Даже если он меня ненавидит. — Как он может тебя ненавидеть? Вы чудесно смотритесь вместе, — улыбнулась Синтия, сидя на полу своего фургона среди клоунских платьев и костюмов, вырезая из красной ткани очередной маленький круг. — Как самая настоящая семья. Только маленькая. — Когда-нибудь он меня возненавидит. — Ты разве хочешь этого? — Я не знаю. Любовь. Ненависть. Между ними — лезвие. Между ними — нить. Сломать слишком легко, перепутать — дело пары мгновений. Эли никогда не задумывалась о том, что ждет их с Джеромом в будущем, по-настоящему. Отдаленной частью себя она и вовсе надеялась на то, что они оба не доживут ни до одного из возможных финалов, растворившись среди полосатых шатров, будто безмолвные тени. Мечты о фургончике, тихой жизни, объятиях и кофе были лишь фантазиями, несбыточными и жалкими попытками втиснуться в невозможную обыденность. Жизнь разрезалась на «до» и «после» слишком быстро, и оба куска не удалось ухватить за тлеющие хвосты. Девочка так и не проснулась в тот день, пропустив слишком многое, но в то же время — ничего, провалившись в температурный сон, зыбкий и горячий. Снова были врачи, разноцветные листочки, горькие сиропы, на этот раз — совсем не как раньше, на этот раз никаких холодных однотонных стен, а только теплая постель, надлежащий уход, охрана под дверью, дежурящий у кровати все свободное от клубных дел время отец, едва успевающий отвечать на многочисленные звонки Гертруды и напевающий уже знакомую колыбельную перед сном. Бывшая циркачка болела редко, но — метко, и пускай только в Хейли познакомилась с переломами и настоящей болью, забота Освальда на самом деле не принесла ей никакого облегчения — глубоко в мозгу Эли с каждым днем лишь все больше укоренялась идея того, что все вокруг — практически иллюзия, мираж, невообразимый сюрреализм. Так быть не может. Так быть не должно. Ей хотелось проснуться по-настоящему, но — не здесь. — Мне нужно с ним встретиться, — прошептала девочка сквозь дрему, цепляясь худыми пальцами, больше похожими на соломинки, за край простыни в розовый цветок, такой по-детски наивной и нежной, — я… «Я боюсь за него». Лайла умерла, казавшиеся столь грозными враги оказались далеко, теперь они не могли добраться до запертого средь мягкой белизны парня, но призраки их навсегда засели где-то глубоко, не в сердцах — в желудках, выползая наружу кислотой, желчью, рвотой, и они продолжали отравлять его, Эли не могла знать этого наверняка, но ощущала все так остро, будто ее саму терзают, режут наживую бритвенными лезвиями. — Тебе нужно поправиться. Я сделаю все для того, чтобы вы встретились. — Освальд погладил дочь по пламенеющему лбу. — …обещаешь? — Исполняю. Это не было простой болезнью — Кобблпот догадался об иной природе самочувствия бывшей циркачки далеко не сразу, лишь когда слова ее скатились в бессвязный бред, а сам он превратился лишь в образ на границе сознания, который девочка упорно не могла разглядеть, да и не пыталась, все больше уступая власть собственному ужасу, блуждавшему по закромам сознания безумию, темной метке белокурой Норы, влившей ей в жилы голубую кровь. Им суждено быть несчастными. Им суждено терять любимых. Им суждено уходить первыми. И речь вовсе не о смерти. В городе начал орудовать Красный Колпак со своей бандой, Эли узнала об этом мельком, то ли уст родителя, то ли из телевизора — в редкие пробуждения сознания она едва ли узнавала себя, глядя мутными зелеными глазами на Честера, взволнованно смотрящего в ответ блестящими черными бисеринками. Последняя петелька, не позволяющая реальности выскользнуть из рук. И почему именно он?.. — Освальд Честерфилд Кобблпот, если будет угодно, и мне, если говорить откровенно, совершенно все равно, что Вы не принимаете на дому и не выходите из застенок чертовой клиники. Дон Фальконе был очень, очень любезен, когда посоветовал мне Вас… Кто это сказал? И кому? — …именно поэтому я оказал Вам высшую свою любезность — не привез Вас в свой клуб в чертовом мешке! Как думаете, этого и пары тысяч долларов будет достаточно для небольшого приватного разговора? И пожалуйста, захватите с собой еще кое-что, я буду Вам крайне благодарен… Зачем? — Ожидаю в течение суток! Тьма.