— Скажите, зачем? Вы жалуетесь, вы целыми днями ноете, как вам здесь противно, как вам противна сестра и все ее пакостные штуки, и оказывается, вас тут никто не держит. Кое-кого из тех стариков я еще могу понять. Они ненормальные. Но вы-то — конечно, таких не на каждом шагу встречаешь, — но какие же вы ненормальные?
Кен Кизи
Над кукушкиным гнездом
Клиническая депрессия
В чем отличие Великой депрессии от разрушения человеческой души? Все очень просто: биржевой крах в Штатах затронул сотни и сотни тысяч судеб, сея глобальную панику; в то время как разгром одной человеческой единицы — никчемная потеря. Это даже не потеря, а так — линялый волосок, отделившийся от миллиардов других волосков на шкуре здорового зверя. Уронив шерстинку, он и не заметит; выпадет — вырастет новая, лоснящаяся здоровьем и пользой. Вот и с моей смертью мир ничего не потеряет. Никто даже не вспомнит, что я когда-то коптил небо. Впрочем, такие сопли мотает на кулак любой самоубийца: «все обо мне забудут», «да кому я нужен» и бла-бла-бла-бла. Я — не исключение, как бы ни хотелось оправдать себя любимого. Меня зовут Лайонел Нуарé. Сегодня я умру. Да, вот такой скромный план на день. Сейчас, стоя на мосту Джорджа Вашингтона, прославившегося своей коллекцией самоубийств, меня посетила мысль: черт возьми, я же всю жизнь шел к Концу. Привалившись спиной к игле пилона, всаженного в пухлую вену грязно-унылого неба, я задумчиво покопался в карманах распахнутого плаща. Вниманием завладела флиртующая со мной бездна Гудзона: она заворачивалась чернильной рябью, разливалась водными пульсирующими кругами и, впитывая утреннюю серость, казалась темнее обычного. Совсем как черная дыра, нависшая над планетой пастью-присоской оголодавшего паразита. Пока взгляд следовал за гипнотическими перекатами реки мертвых, я ощупью потеребил пачку с куревом, подцепил фильтр и вытащил сигарету. Сунув ее в зубы, по привычке задрал рукав и посмотрел на часы, с трудом развеяв наваждение проклятого Гудзона. Минутная и часовая стрелки толстого циферблата вычертили угол «5:01». Думаю, больше нет нужды рабски следовать по пятам за Временем. Часы, минуты, секунды… Они мне не нужны. Перед тем как рухнуть в реку мешком с дерьмом, я спрыгну с подножки поезда Хроноса. Приземлюсь на перрон. Станция — «Забвение». Пожевав сигаретный фильтр, я крутанул руку ладонью вверх. Глаз резанули выбеленные рубцы, исполосовавшие жгуты вен. Откуда они, такие бешено вычерченные, толстые, походящие на борозды? Скучная история. Я бы даже сказал, до одури банальная. И так понятно, как эти «тигриные полоски» въелись в мою кожу. Ложась и вдоль и поперек, они сколотили решетку. Карцер для умалишенного, где чахнет гнойник нутра. Еще немного — и отгрызу фильтр. У меня масса привычек, сдающих, как говорится, с потрохами: сразу понятно, что я психованный. И это правда: у нас с неврозом и клинической депрессией выстроились чудесные отношения, прям как в «шведской семье». Взаимные любовь и влечение, все дела. Даже антидепрессанты и седатики не тревожат наше поливерное благополучие. Больше не тревожат. Жую сигарету. Смотрю на ремешок часов, окольцовывающих запястье сволочным бременем. И резко расправляюсь с пряжкой, после чего замахиваюсь и бросаю наручники, пришивающие меня к реальности, в зев Гудзона. Часы, расправив кожаный ремешок заиндевевшими крыльями, выписывают дугу и пикируют, напоследок сверкнув стёклышком циферблата. Бултых — и нет часиков. Их заглотило Безвременье, разлившееся водной дорогой, требующей жертвы. С запястья словно чугунную цепь сорвали — теперь можно с легкостью взмахнуть рукой. Что я и делаю: хмыкаю, лезу в карман за зажигалкой, поднимаю поникшие плечи, склоняюсь к высеченному огоньку и опаляю папиросную бумагу, нашпигованную табаком. Не девственным, конечно же, а с примесью всякой дряни — сейчас нет «чистокровных» сигарет. Вернее, есть, но такое удовольствие обходится в копеечку. Ладно, так тоже неплохо, грех жаловаться. Зажигалка снова щелкает, пряча язычок пламени, в графитовом свете угрюмого утра кажущегося блекло-лиловым, и я вдавливаю щеки под скулы на долгой, блаженной затяжке. Пихнув левую руку обратно в карман и оттянув его, расслабленно опускаю плечи. Ласково, будто набухший женский сосок, зажимаю сигарету между двумя пальцами и отнимаю ее от пасти, сцеживая заглоченный смог раздувшимися ноздрями. Стою на обрыве, подгоняемый промозглым осенним ветром, и довольно курю в бомжатскую щетину. Картина маслом. Представляю, насколько это нелепо смотрится. Театр одного актера-невротика. Все как в тупых сериальчиках или сентиментальной дешевой беллетристике: есть главный герой, одинокий и возомнивший себя самым несчастным на планете, и автор (который, кстати говоря, сдох), облизывающий переживания этого самого героя. Выходит, я не просто герой, а рассказчик, занимающий исключительно занудную авторскую позицию. Едкая ирония в мой адрес. Я ухмыляюсь сквозь сочную тягу и довольно щурюсь. Мне смешно. Нет, правда смешно. На спину, подпертую ледяным пилоном, давит озлобленная проезжая часть; она раздраженно скрипит летней резиной четырехколесных коробов, запряженных лошадиными силами. Начало шестого. Тошнотворная рань, играющая на обнаженных нервных волокнах трудяг, катящих из Нью-Джерси в разросшийся нью-йоркский клоповник, отгороженный висячим стариканом Вашингтоном. Людям по барабану: если б я схватил шальную пулю и растекся кровавой лужей, никого бы это не заботило. Равнодушие, уютные коконы своих мирков — здесь все плюют на твои кости. Тем более, не обращают внимания на идиота, собирающегося сигануть с моста. Буду честен: меня это печалит. От осознания, что сейчас, когда ты достиг пика саморазрушения, всем похер, душу сжирает отчаяние. Меня убивает одиночество. Уничтожает глухонемой мир, где каждый нежится в теплице собственного эго. Они ведь не смотрят. Не допускают даже мысли: «Неужели тот дебил собрался прыгнуть?» Мне не место в их картинах мира. Сигарета затряслась — кисть руки заколыхалась тремором. Тело сковал озноб, и я, поежившись, запахнул плащ, будто смирительную рубашку. Горло душит воротник водолазки: сознание накрыла паника, глотку стиснула знакомая асфиксия, виски запульсировали громовым набатом. Нечем дышать. Так вот какой Конец на вкус. Я жалок. Труслив. Эгоистичен. Жажду внимания, поэтому и приперся сюда, чтобы назойливо маячить перед слепыми людьми, надеясь на… на что? На сострадание? На то, что найдется чудесный спаситель? Что Господь протянет свою живоносную длань? От самого себя воротит. Велосипедную дорожку рассек глухой визг двух колес. Краем глаза я цапнул размытого велосипедиста, согнувшегося над рулем знаком вопроса. Или это грохочущий скейтборд и обуздавший его изворотливый пацан? А может, и вовсе послышалось? Меня ведет. Сигарета покачивается на размякшей нижней губе и слетает, выстреливая тускло-малиновыми искрами. К горлу подступила кисло-горькая тошнота. Не хочу разрывать контракт с жизнью в таком убогом состоянии, с затуманенным рассудком и желчным привкусом во рту. Чуть не соскользнув с края, я вовремя уцепился за металл пилона; прилип к нему, как альпинист, преодолевающий скалистый уступ (только без страховки), и аккуратно пополз влево, к широкому порогу, прилегающему к мостовым перилам. Жилы натягивал страх. Впившись пальцами в решетку ограждения, щерящегося вдоль пешеходной дорожки, я сглотнул и чуть не сблевал. Руки онемели, выбелив костяшки. Не хотелось отпускать ограду. Меня к ней точно пригвоздили. Казалось, рухну к чертовой матери, если ослаблю хватку. Ноги, набитые ватой, подкашивались. Тряхнув башкой, звенящей колоколом, я судорожно задышал. Вдох через нос — выдох сквозь зубы. Всегда помогает. В тот раз я не медлил… Тогда почему… Сгорбившись, попытался расслабиться, навалившись на перила — свою последнюю опору в этом зыбком мире. Собрав остатки мужества в кучу, разжал фаланги левой пятерни и полез в карман. Пачка. Сигарета. Фильтр в зубах. Звонкий щелчок откинутой крышки зажигалки. Подушечка пальца остервенело прокручивает колесико кресала. Жало племени. Треск подожженной табачной начинки. Тремор не унимается. Мышечная тряска неритмична. Мышцы тела крутит нервный озноб. Мне холодно и жарко одновременно. Кое-как убрав зажигалку — я еле-еле попал в прорезь кармана, — тут же схватился пальцами за фильтр и обреченно затянулся. Сдохнуть хочется, да только храбрость выветрилась вместе с мозгами. Я настоящий трус. Взгляд вперился куда-то в пустоту. Шевельнуться страшно. Слух закупорили белые шумы. На плечи навалилась усталость — от себя, от ненавистных людей, от мира. Слуховые помехи сглаживал ветер, с шуршанием раздувающий плащ. А потом в заунывную симфонию кочевого воздушного потока влился веселый свист. Бойкий, напитанный ребяческой беззаботностью. Знакомый мотивчик… Свист оборвался. Ухо резанул раздражающий смешок, оттененный беззлобной издевкой: — Херовое ты место выбрал. Видок так себе. Сначала подумал, что мне померещилось, но все же машинально взглянул на предполагаемого шутника. Я сразу понял: он куда безумнее меня. Его мир — особый, перевернутый с ног на голову. На меня пялились мои же отражения, заключенные в двух черных стеклах солнцезащитных очков. Он лыбился бесшабашно, в тридцать два. Мои глаза слепили очаровательные ямочки, прорытые в ввалившихся щетинистых щеках. На башке — густой похмельный бардак. Нос расквашен. Губина рассечена. Под скулой чернеет свежая гематома. Видимо, с кем-то сцепился и отхватил по морде. Он напротив меня, почти вплотную. Нас разделяет ограда. Под ложечкой сосет, и я осознаю, что стал заложником его мира. Есть только он и я. Джордж Вашингтон, Гудзон, пепельное небо — одна большая иллюзия. Он широко ставит обе руки на перила — рядом с моими, едва касаясь — и заговорщицки наклоняется, задерживаясь в дюйме от губ. На них ложится его теплое дыхание вкупе с запахом запекшейся крови. Хрипло, интимно шепчет: — Могу помочь. Как смотришь на то, чтобы прыгнуть вместе? Близкий и живой — живее каждого, будь он хоть из Нью-Йорка, хоть из Нью-Джерси, хоть из любого другого уголка этой чертовой разлагающейся планеты, — он чокнутый. Настоящий безумец. — Место ведь херовое. Ты сам сказал, — отвечаю, удерживая тлеющую сигарету зубами, и не узнаю собственного голоса — глухого, натужного, словно доносящегося из заколоченного гроба. В горле першит. — Мы это исправим. На меня таращатся отражения-близнецы. Мои близнецы. Сверкает его радостный оскал. На нем осеннее пальто с замусоленным поднятым воротником и темная затасканная футболка. Похож на бродягу. Стянув улыбку до развязной усмешки, он протягивает руку и вырывает из моей пасти сигарету. Сжимает ее у самого основания большим и указательным пальцами, оставшиеся — залихватски оттопыривает. Затягивается со вкусом, неторопливо. Я не вижу его глаз, но знаю: этот мужик смотрит на меня. Пристально, забираясь в душу, сминая внутренности и перемешивая мозги. Превозмогая сиплую сухость, парализовавшую голосовые связки, спускаю тихий предостерегающий рокот: — А если я не хочу? — У тебя нет выбора, — незнакомец беззаботно парирует, с наслаждением попыхивая умирающей сигаретой. — Правильно. Ты сделал его за меня. — Да брось. Тебе же нравится. — Обдав меня едким дымом, он подался вправо и низко шепнул на ухо, разгоняя по моей хребтине табуны мурашек: — Нравится, когда выбирают за тебя. — Я выбрал этот мост. Не ты. — Ты выбрал мост, по которому ходят люди. Чуть ли не скулишь, выпрашивая помощи. — Да. — Я честен. Он во всем прав. Бессмысленно сопротивляться, строя из себя исключительного персонажа. — И все же решение оставалось за мной. — Ты решил не прыгать. — Отстраняется. Снова на меня вылупились однояйцевые близнецы. — Ждал, пока я тебя подтолкну. — Точно. Видел тебя во сне. — Надеюсь, в мокром. — Конечно. У меня колом стоял. — Я был хорош? — По десятибалльной шкале — на троечку. — Мы это исправим. — Ухмыляется и щелчком отбрасывает окурок. — Хочу выбить десятку. Не успел я отпустить очередной язвительный комментарий, как он подобрался пружиной, перенес вес на руки, натянутые прочными канатами, оторвался от грязного асфальта и ловко перемахнул через перила. Приземлился уверенно, нисколько не боясь высоты. Хотя меня тоже не пугает высота. А вот смерть — еще как. Именно сейчас, рядом с ним, я боюсь сучьей смерти. Он же, кажется, не боится даже этого. Теперь мы на одной стороне. Границы стерты. Вернее, он их стер. Поправив очки — даже спрашивать не буду, на кой черт он носит их в рассветном сумраке, потому что этот парень, как я уже сказал, чокнутый, — осклабился. Вцепившись одной пятерней в перила, безумец поднял ногу и свободную руку над пропастью. Одна его половина — здесь, со мной, а вторая — там, откуда не возвращаются. — Видишь? — его голос вызывает во мне противоречивое чувство, слепленное из раздражения и инстинктивной симпатии. До чего же ослепительная улыбка. Блядские ямочки, что не привлекают, а, напротив, бесят. Нутро мечется, безуспешно пытаясь спастись от накатывающего смертоносного цунами. Придвинувшись вплотную и грубо схватив меня за руку, он наконец склонил голову — так, чтобы оправа очков слегка отъехала от переносья, — и до меня сразу дошло, почему Люцифер пал: вовсе не потому, что погрызся с Богом; на самом деле Люцифер такой же безумец, как и он. Я это понял по глазам; по его лихорадочно блестящим, жутким в своем буйстве глазам. Он опасен, и поэтому меня так тянет к этому аномальному мраку. Ухмылка — истинно дьявольская, сумасшедшая. Хватка на руке — как капкан: дернешься — острые зубья вонзятся еще глубже, разрывая мышцы и дробя кости. Притягательная и в то же время отталкивающая близость. Тот же шепот маньяка, искушающего свою добычу: — Вместе. Помни: с этого момента право выбора за мной.МДП (маниакально-депрессивный психоз/биполярное расстройство)
Удивительная штука — жизнь. Иногда выбрасывает такие фортели — просто закачаешься. Еще пару часов назад я спокойно выпивал в баре у старика Джонни, пока не размазал в мясо клюв тому долбоебу, что слишком нервирующе на меня пялился, после чего словил нехилый такой «блэкаут» в памяти и очнулся уже на другом конце Бруклина. И вот сейчас — буквально парю над ультрамариново-угольной бездной Гудзона. Все, что отделяет меня от секундного полета прямиком в пучину кромешного забвения, — крепкая хватка левой руки за перила моста Джорджа Вашингтона, а правой — за костлявую лапу какого-то незнакомого психа. Стóит только разжать пальцы — и привет, Ничто. Я не боюсь смерти. Зачем бояться того, что неизбежно? Все умирают. Люди мрут каждый день сотнями и тысячами, словно мухи. Каждый из нас когда-нибудь встретит свой конец — избитая фраза, но чертовски верная. Бояться нужно не смерти. Бояться стóит того, что после нее. Блаженный рай, ужасающая преисподняя, реинкарнация? Нет уж, хренушки: абсолютное непроглядное небытие. Пустота. Полнейшее Ничто. Я не боюсь смерти — я вообще ничего не боюсь, — но, пожалуй, не сегодня. Цепко держусь за предплечье этого неудавшегося самоубийцы, так удачно встретившегося мне на пути во время бесцельной ночной прогулки, и неотрывно смотрю ему в глаза — светлые, оттененные густыми мазками проступившего под веками изнеможения. Они у него какие-то удивительные, необычные, хоть и потухшие. Я знаю: такие глаза бывают у тех, кто практически потерял себя. Сначала, сквозь затемненные стекла очков — терпеть не могу яркий свет, — они казались мутно-серыми, такими же скучными и блеклыми, как сырое дождливое небо этого утра, нависшего над Нью-Йорком сплошной грязно-свинцовой тучей. Но, когда я пригляделся, сдвинув очки пониже, рассмотрел едва заметные зелено-голубые ниточки у зрачка, разбавляющие всю эту невзрачную серость радужки и делающие ее похожей на переливчатую цветную мозаику. А еще в этих чудных глазах-хамелеонах в какой-то момент отчетливо читался страх. Даже не страх — животный ужас. Настолько пронзительный, что мои губы невольно растянулись в хищной улыбке. Подавив непрошенный смешок, я подался ближе к незнакомцу, почти вплотную, и, не отпуская его взгляда, доверительным вкрадчивым полушёпотом низко протянул: — Ты боишься. Значит, не готов. Он молчит. Пялится на меня, как баран на новые ворота, и молчит. Нет, прямо-таки сверлит меня своим донельзя мрачным, затравленным взглядом. Невозмутимо отстраняюсь, наконец отпустив его руку, и прислоняюсь спиной к перилам. В следующее мгновение меня прорывает на безудержный смех. Представляю, как мы потешно выглядим со стороны, и несколько секунд заливисто гогочу, будто ненормальный (хотя почему «будто»?), не в силах остановиться. Успокоившись и отдышавшись, снова смотрю на него сквозь привычные тенистые стекла очков, склонив голову к плечу. Смотрит так раздражённо, тяжело. Забавный мужик, из-за небрежной отросшей бороды кажущийся уставшим стариком. И вдруг он, как-то нервно дернув щекой, выдает: — Я проголодался. А мне еще говорили, что я псих. Вот кто настоящие психи — такие вот кадры, решающие раньше времени распрощаться с жизнью (да еще и таким откровенно дерьмовым способом), а потом преспокойно заявляющие: «Я проголодался». Нет, ну, натуральный псих.***
По дороге к одной неплохой закусочной я не нарушал повисшую между нами задумчивую тишину. Блондинчик — так я решил называть его из-за светло-пшеничного (кажись, естественного) цвета коротко стриженных волос, так как посчитал, что имя спрашивать у этого угрюмого сухаря все равно бесполезно, да и незачем — тоже на разговор был явно не настроен, но послушно плелся за мной сумрачной тенью. Я же, грея руки в глубоких карманах пальто и неспешно шагая по тротуару, любовался мокрыми, как сны пятнадцатилетнего школьника, утренними улочками Нью-Йорка и размышлял о способах самоубийства. Интересно, почему именно мост? Так банально, посредственно и скучно! Нет бы посреди рабочего дня, когда улицы кишмя кишат суетящимися трудягами, сигануть с крыши высотки где-нибудь на Манхэттене, если уж так хочется полетать напоследок. Тогда твоя кровавая лепешка на асфальте, с мозгами и прочими прелестями наружу, хотя бы кого-нибудь из прохожих точно впечатлит, а твое никому не известное имя, возможно, даже разок прозвучит в местных теленовостях и напечатается мелким шрифтом в статейке на страницах «Таймс». Да и сама смерть посредством прыжка в Гудзон — весьма сомнительное удовольствие. Повезет － сдохнешь мгновенно от удара об воду; не повезет — будешь мучительно и долго задыхаться в беспощадных ледяных потоках, пока вода заполняет твои пришибленные падением легкие и заползает склизкими холодными змеями в уши, глаза, ноздри… И никто этого даже не заметит. Мельком взглянут на дурачка, оторвавшегося от перил старикана Вашингтона и полетевшего мешком с говном в реку, и спустя пару мгновений уже забудут, что видели. Глупый и бесславный способ окончательно послать свою бессмысленную жизнь и гребаный прогнивший мир на хрен. Но на самом ли деле этот тип хотел умереть сегодня? Периодически я оборачивался на него, хотя знал, что он все еще понуро следует за мной. Цеплял тусклый, слегка раздраженный взгляд серых глаз и, беззаботно ухмыляясь, отворачивался, не сбавляя шага. На полпути Блондинчик вдруг окликнул меня обыкновенным «эй» у дверей небольшого магазинчика, где продавалось все: от шампуней и средств для чистки унитазов до чипсов Принглс; кивнул на дверь, дав понять: ему там что-то нужно. Пожав плечами, я потащился за ним. Оказалось, неудавшемуся суициднику приспичило купить говеную одноразовую бритву (многозначительно взглянув на неопрятную поросль на его морде, я только одобрительно хмыкнул), маленькую банку пены для бритья и зубную щетку с тюбиком мятной пасты. Вопросов я не задавал — мне плевать. Когда он потянул руку к карману — видимо, за деньгами, — я выхватил у него эти злосчастные «покупки» и с невозмутимым видом сунул все это под полы пальто; до кучи прихватил с другой полки ядреную ментоловую жвачку и, еще побродив по рядам с отвратительными товарами, спокойно двинул к выходу, не обратив внимания на продавца, занятого другими покупателями. Блондинчик ничего не сказал, только как-то странно на меня посмотрел и побрел следом. У него нет другого выбора. Чуть позже я отдал ему не стоящий своей магазинной цены шлак, и мы все в том же дружном молчании пошли дальше по выстроенному маршруту. До невзрачной забегаловки, что гордо и модно именовалась «кофейней», оставалось чуть больше мили, и в нашем неторопливом темпе этот путь занял около получаса. Я вошел первым, уверенно толкнув обшарпанную стеклянную дверь. Жалобно звякнул колокольчик — ума не приложу, зачем он нужен в такого рода заведении, но владельцам «кофейни» виднее. Местечко называется просто уморительно: «Cosy yolk». Умнику, назвавшему закусочную «Уютный желток», я бы, пожалуй, даже пожал руку за такую дебильную креативность. Однако название оправдывало себя: яркий тошнотворно-желтый цвет поразил практически весь интерьер забегаловки: замызганные старые стены, кое-где увешанные какими-то аляповатыми плакатами и подобиями безвкусных абстрактных картин, — выкрашены отвратительным, режущим глаз желтым; желтые сидушки диванчиков, рядами расположенных у панорамных окон фасада, с такими же желтыми подушками; желтые круглые плафоны пыльных потолочных ламп; желтые тканевые салфетки на затертых деревянных столиках; желтая форма немолодых и несимпатичных, вечно недовольных жизнью и всем вокруг официанток. Какой-то прямо-таки желтый арт-хаус бруклинского пошива. Местечко как раз для таких ненормальных, как я и этот Блондинчик. — Ты знаешь, что желтый — цвет безумия? — Я обернулся к своему поникшему спутнику, на фоне всего этого желтого великолепия кажущемуся теперь еще более мрачным, и озорно оскалился: — Нам с тобой точно сюда. Кроме нас из посетителей — какая-то хипповатая бледная девчонка у другого окна и два бормочущих о чем-то между собой пузатых мужика за стойкой. Видимо, все трое такие же ебанутые, как и мы, раз рассиживаются в этом дурацком, ни черта не уютном «Уютном желтке» в такую рань. Развеселившись от собственных мыслей, я бодро повел своего недосамоубийцу к самому дальнему столику у окна и плюхнулся на неудобный жесткий диванчик с потертым просевшим сиденьем, передавленным сотнями толстых (и не очень) задниц. Блондинчик с легким сомнением огляделся, но, видно, быстро смирившись с происходящим бредом, покорно уселся напротив. Кажется, ему на все по барабану. Я полностью откинулся на высокую спинку дивана, вальяжно развалившись всем телом и расслабленно вытянув гудящие после долгой ночки ноги; пока к нам никто не подошел, принялся изучать нового знакомого. Вернее, незнакомого — ведь мы не познакомились так, как это обычно принято у приличных двуногих. Осунувшееся, утомленное лицо; заострившиеся из-за впалых щек выразительные скулы; правильный прямой нос с аккуратной горбинкой. И эти чудны́е глаза, кажущиеся в ярком, уже дневном свете хрустальными, с пролегшими под ними глубокими тенями, явно оставленными продолжительной бессонницей. Судя по измученному виду, не спал он пару суток, а то и больше. Хотя на контрасте с этим выжатым бородатым лицом одежда выглядит чистой и опрятной. Лишь слегка измятый светло-бежевый плащ добавляет всему сдержанному образу какой-то небрежной ветрености, как и спутанные волосы песочного цвета. Он явно не бездомный, но складывается впечатление, что дома не был давно. Не спал, не ел — возможно, только глотал какие-нибудь колеса, — да и в целом забил на себя и естественные потребности организма в отдыхе и минимальной заботе. Интересно, сколько этому типу лет? Я беззастенчиво разглядывал его уже пару минут и собрался было задать интересующий меня вопрос, как он неожиданно опередил меня: — Почему… это место? — Удивительно, но он нарушил молчание первым. Глухой тихий голос и снова этот недовольный взгляд. Сидит с прямой спиной, словно в задницу кол вставили. — Здесь готовят охренительно вкусные омлеты, — говорю чистую правду, глянув на него поверх очков. — Повар за них душу дьяволу продал, отвечаю. Сам поймешь. Тут к нашему столику наконец подруливает неприятного вида официантка. Ее уродский желтый фартук так лупит по моим чувствительным глазам, что я вынужден снова чуть ли не вдавить спасительные очки в переносицу, хоть при этом и ослепительно улыбаюсь ей, некрасивой, жирной, с мерзкой толстой бородавкой у приплюснутой ноздри. В руках у нее две небольшие — конечно же, желтые — чашки и полный кофейник с темной жидкостью, похожей на кофе. По запаху же это, скорее, помойная жижа, а никакой не кофе. Тем не менее, никого из нас не удостоив взглядом, эта баба ставит передо мной и моим спутником чашки и наполняет их доверху (по крайней мере, это хотя бы бесплатно), в то же время гнусаво спрашивая: — Что будете заказывать? Она показательно медленно жует жвачку, отчего так сильно напоминает мне настоящую корову, что я едва удержал в пасти рвущийся наружу хохот, коротко кашлянув в кулак. Сдержанно — насколько это возможно — оглашаю заказ: — Две порции фирменного омлета с курицей и беконом. Вы же за последних месяца три не сменили повара? — Официантка с кирпичным выражением еблета по старинке записывает заказ в блокнот и в ответ отрицательно мотает башкой. — Чудно. И бекона побольше. Ты же не вегетарианец? — это я уже обращаюсь к Блондинчику. Но, несмотря на команду «Голос», не даю ему раскрыть рта и с хитрой ухмылкой нагло заявляю: — Если и так, я сожру твою порцию. Голоден как собака. Получив от меня подтверждение, что это все, тетка подхватила со столешницы пузатый кофейник и удалилась, напоследок вильнув широченным задом. Я с недоверием кошусь на исходящее паром дрянное пойло, смердящее нестираными носками, но все же решаюсь и делаю маленький глоток, обжигая язык и горло. Слишком уж хочется пить. Что ж, на вкус, как и ожидалось, просто ужасно. Лучше хлебнуть помоев. Как будто уличные коты в рот нассали. Скривившись от этой гадости, я возвращаю чашку на столик, перевожу взгляд на Блондинчика и неопровержимо констатирую: — Мерзость. Лучше не пей. — Значит, ты у нас любитель взбитых яичек? — чуть помолчав, вдруг насмешливо спрашивает этот шутник, по моему совету — либо попросту из-за отвратного запаха — так и не притронувшийся к своей чашке. Смотрит на меня как-то пытливо, но в то же время и безразлично, а на тонкие губы в обрамлении грубой бородки ложится тень лисьей усмешки. — А то, — спокойно отвечаю на такой двусмысленный подъеб, хмыкаю и пожимаю плечами. А что? Ведь правда. Подавшись вперед, упираюсь согнутыми локтями в край изуродованной множеством царапин столешницы и продолжаю совершенно серьезным тоном: — Все мужики любят яйца. Чем больше и тяжелее — тем лучше. Так же мы любим и то, за что сильнее всего трясемся, то есть все наши слабости. Так что да, я люблю яйца. Взбитые, жареные, вареные — неважно. — Терпеть не могу яйца — от них пасет тухлятиной. Тут уж я не могу не пошутить, дебильно и совсем не остроумно, но как уж есть: — Мои тебе понравятся, уверен. — Вряд ли. — А ты не сомневайся. — Сомневаюсь. — Значит, яйцам предпочитаешь ствол? — Определенно, — он, как и я, отвечает на полном серьезе, и наш разговор все больше смахивает на диалог двух идиотов. — Если выбирать между мягкой округлой уязвимостью и прочной прямой опорой, выберу второе. И плевать, что вся живоносная сила концентрируется в этой самой круглой уязвимости. — Вот, значит, как… — Чуть склонив голову, одариваю его красноречивым оценивающим взглядом, приподняв уголок рта в беззлобной кривоватой ухмылке. — Получается, ты у нас то еще ссыкло: боишься своих страхов и слабостей, прячась от них за чем-то надежным, вместо того, чтобы принять. Блондинчик даже не пытается отрицать: — Ты прав. Но я знаю, от чего прячусь. И хотя бы не скрываю этого. В отличие от тех лицемеров, что кичатся принятием всех своих слабостей и страхов, из-за чего при любых обстоятельствах мнят себя абсолютными героями. — В таком случае, могу поддержать тебя своим стволом. — Как благородно. Полагаю, в качестве благодарности я должен преклонить колено? — Да. Преклони передо мной колени. Оба. Так будет гораздо удобней и приятней опираться на мой спасательный ствол. Нашу увлекательную беседу прервали: притащилась официантка с подносом, с характерным звяканьем шарахнула на столик перед каждым из нас по большой плоской тарелке с потрясающе пахнущим — и вовсе не тухлятиной! — омлетом и сочными ломтиками поджаренного до золотой корочки бекона; вяло буркнув что-то вроде «приятного аппетита», умотала. Перед этим аппетитным ароматом я устоять не мог — рот тут же наполнился слюной, ноздри затрепетали в экстазе, а глаза алчно загорелись, вперившись в приличную порцию одуряюще благоухающей жратвы. В конце концов, я не ел со вчерашнего дня, и отмена препаратов, очевидно, пробудила в истощенном организме зверский аппетит. Да и выглядело фирменное блюдо «Желтка» действительно вкусно: отлично взбитый, румяный омлет с кусочками куриной грудки и тонко нарезанным, истекающим золотистыми мясными соками, таким же румяным бекончиком, что так и уговаривал скорее быть съеденными. Шустро выхватив из стаканчика на столе пару отдраенных до блеска столовых приборов, я жадно накинулся на завтрак, щедро набивая рот тающей на языке едой — на вкус такой же кайфовой, как и на вид. Немного ублажив разыгравшийся в пустом желудке голод, я наконец заметил, что мой новый «знакомый незнакомец» к тарелке так и не притронулся; зато рискнул отпить немного дерьмового, да еще и порядком остывшего кофе, отчего скривился так, будто его сейчас вывернет прямо на токсично-желтую салфетку, укрывающую поверхность стола. А ведь я говорил. С неприкрытым удовольствием пережевав и проглотив последний кусочек бекона, кидаю на его заросшую рожу прямой, сканирующий взгляд и без предисловий, с искренним любопытством спрашиваю: — Возраст? — А на сколько выгляжу? — Лет на восемьдесят. — Ты был близок. Накинь годик — попадешь в яблочко. — Я провидец. — С досадой подумав, что порции здесь все-таки чертовски малы, печально накалываю последний кусок дивного омлета на вилку и принимаюсь рассеянно вертеть ею над тарелкой, подперев колючую щеку правым кулаком. — А сколько дашь мне? Пожав плечами, Блондинчик со скучающим видом подкалывает: — Выглядишь на шестьдесят, но в душе тебе лет шестнадцать. Почему-то смеюсь так, что другие присутствующие в закусочной люди тревожно оглядываются на наш скромный угловой столик. Кто-то брезгливо отворачивается. Кто-то крутит пальцем у виска. Привычно, как и приступы смеха. Со мной такое случается: иногда дико смешит то, что остальным может показаться вовсе не смешным. Похохотав добрую минуту, наконец выдыхаю и неспешно отправляю в рот последний кусок своей порции божественной жрачки. Желудок до сих пор требует большего, поэтому без стеснения кошусь на полную тарелку Блондинчика: — Ты что, не будешь? — Качает головой, глядя куда-то в окно, на морось уже оживших улиц и спешащих по своим вечным делам пешеходов. — Тогда нечего добру пропадать. Радостно схватив блюдо, пока он не передумал, подтянул добычу к себе и принялся уплетать за обе щеки. Странный мужик: сам же говорил, что голоден, а к пище, да еще и такой вкусной, остался абсолютно равнодушен. Или это был всего лишь ложный повод убраться подальше от места неудавшегося суицида? Так или иначе, мне насрать. Он еще долго как-то задумчиво пялился в окно, пока я занимался набиванием брюха, а затем, побарабанив бледными пальцами — они у него напоминают пальцы пианиста, такие же длинные и изящные — по краю стола, бросил на меня мимолетный взгляд и поднялся со своего места, зачем-то коротко сообщив: «Пойду в уборную». Я кивнул — слишком увлечен трапезой, чтоб отреагировать как-то иначе. Впрочем, не удивился бы, если б он на самом деле не направился, как сказал, «в уборную», а просто ушел, не попрощавшись. Какое мне дело? На его месте я бы именно так и поступил.