Клиническая депрессия
Я с детства тянулся к деструктивному началу. Чувствовал, как в человеке растекается, прорастает нечто опасное, удерживаемое лишь кандалами закона и морали. Только подумайте: что бы случилось с миром, упраздни мы уголовный кодекс, понятия нравственности и прочее, что подавляет человеческий инстинкт? Где бы оказалось человечество, освободись его апокалиптическая сила? Вообразите мир, в котором царствует аномалия безнаказанности; мир, где убийство — новая норма мироустройства. Оставим глобальные масштабы. Речь идет о быте, гражданской повседневности. Сущий ад, согласитесь? Мы глушим нашу тьму, сглатываемые ее, как рвотные позывы, и перенаправляем в русло искусства, потому что больше некуда. В противном случае ты ломаешься и падаешь ниц перед властвующим над тобой мраком. Причиняя вред другим, ты оправдываешь себя, наивно надеясь на спасение. В действительности ты крошишь самого себя. Вытаптываешь в себе человека, становишься рабом. Хотя есть еще один котлован, служащий пристанищем для выплескивающегося разрушения. Безучастность, равнодушие. Разве это не формы жестокости? Бессмысленное словоблудие, но мне некуда деть мысли, размалывающие мозги каменными жерновами. Мне больно думать. Больно смотреть. Боги, лишите меня извилин и глаз! И самое зубоскальное в этом то, что я такой же: малодушный, эгоистичный, отчужденный. Ужиться с собственной мерзостью, с грехом гордыни — что может быть гаже? «Прими себя», — говорят они. Что же, мне принять жизнь, утонувшую в навозном смраде глухонемых? Смириться? Я непроходимо глуп, отвратителен и слаб, и «просвещенные» закидают меня камнями — плевать. Вы собрали из себя Бога, судью и пророка; проповедуете романтизированную теорию сверхчеловека. Какие же вы после этого атеисты, если смещаете фокус с возвеличенного Христа на себя самих? Вы мните себя распятым Иисусом и поклоняетесь идолу в зеркале. И я вместе с вами. Наш Бог — эго. Я упиваюсь болью, потому что она ранит то, что меня отравляет: чрезмерное самомнение, ум, статичная безмятежность и внешняя — условная — красота. Боль уничтожает Бога внутри меня, ставит Его на место. Впрочем, не обращайте внимания, Джонатан, — я всего лишь выпил лишнего. Да, вы не ослышались: я пришел на прием навеселе. Я не алкоголик, просто... Мне необходимо расслабиться, понимаете? А на трезвую голову это практически невозможно. Одиночество меня погубит, Джонатан. Думаете, я этого не понимаю? ...Мои спину и затылок простреливает мощный удар, прибивший лопатки к стене, и позвонки хребта пересчитывает раскатистая отдача. Дыхание вырвано с корнем — на грудь скинули глыбу ударной волны. Мой рот округляет немой беспомощный крик, а внутри, между ребрами, в глуши легочных сосудов и пузырьков, стонет и плюется искрами костер ярости. Помутившийся рассудок подсвечивает клочки произошедшего, компонуя их мало-мальски полной картинкой: чертов маньяк сгребает меня в охапку, душит согнутой в локте рукой и долбит мою спину своим взвинченным сердцебиением. Вроде я орал, пока он не заткнул мне рот ладонью, пытался вырваться. Видимо, напрасно, раз мой зад подпирает кирпич стены, а спереди налегает он, обернувшийся тенью со сверкающими глазами. Паника, накопившаяся под сердцем, опрокинула меня и погребла под собой; каждый нерв дрожал, пуская судороги. Выкрики глушила его шероховатая ладонь, вжавшаяся в мои губы, так что я практически беззвучно мычал, непроизвольно мотая головой. Пораженный головокружением, я прикрыл слезящиеся глаза, чтобы не видеть его, напирающего ужасающей антрацитовой стеной, что непременно обратит меня в кашу, проткнет внутренности, как мыльные пузыри. Ноги подкашиваются, но он удерживает меня на цыпочках, слегка припав к земле бешеной собакой. Судорожно втягивая стылый воздух ноздрями, зажмуриваюсь, желая соскрести с полотна сознания этот образ — кошмарный и прекрасный одновременно. Кости левого запястья будто бы трещат: психопат стискивает его, пригвоздив меня намертво. Точно... руки. Ими он лапал того мальчишку... Подхваченный всплеском злобы, я выхожу из коматозного состояния и вырываюсь так, словно из меня изгоняют демона. Плевать, что я ободрал пальцы, царапающие кирпичную кладку, и пару раз приложился висками и затылком о стену. Ненадолго он ослабил хватку — видимо, ему все же прилетело, — рыкнул что-то нечленораздельное и навалился на меня с утроенной силой, не оставив никакой возможности шевельнуться. Чем сильнее я дергался, тем крепче он сдавливал, действуя по принципу капкана. Когда урод для верности вжал колено в мой пах, я прикусил язык и взметнул башку от адской боли, утопив мучительный стон в грязной лапе. Он почему-то не спешил; не рвался избить меня, а только удерживал, точно... наслаждался. Растягивал сладкий момент, наблюдая, как пойманная дичь рвется на волю; туже затягивает силки, куда угодила по собственной глупости. Приподняв шторки век, я покосился на его морду, отделявшуюся от мрака задрипанного закоулка, куда он меня приволок, лишь тусклыми отсветами фонарей, оставшихся где-то вдалеке. Как же я сейчас тебя ненавижу, козлина. Осознав, что сопротивление бессмысленно, я попытался хотя бы немного расслабить мышцы, отдавшись хватке. Мы смотрели друг на друга не мигая, невыносимо долго, вглядываясь в разверзшиеся бездны друг друга. Я видел, как в нем бурлит лава, как его глаза отливают нездоровым блеском. Одержимый ублюдок. Меня выводит из себя его неопрятный вид, побитая заросшая рожа, неприятный взгляд исподлобья, из-под густых бровей пакостного угольного цвета, и татуировка у основания шеи. Madness doesn`t sleep. Хочется свести ее, убрать из памяти, стереть навсегда. Мое дыхание, разогреваемое кузнечными мехами гнева, учащается. Не могу оторваться от отвратительных раздевающих меня глаз, проходящихся по нутру лезвием опытного мясника. Низ живота мучительно тянет, скручивает, пах под его коленом предательски зудит. Грудную клетку разламывает грохот сердца человека, впервые ввязавшегося в драку, без какого-либо понимания, как действовать под адреналином. На языке — тяжесть того, что я хочу ему высказать, выплюнуть в его скотскую рожу. На кой черт ты докопался до меня на мосту? Ты все испортил. Все из-за тебя. Уши закладывает ритм ожесточенной пульсации — отточенной, словно гром гонга. Кровь бьет ключом в мозг. Омываемый огненными адреналиновыми водами, я не чувствую тела, зато явственно ощущаю желание. Мышление дало сбой, внутри щелкнул какой-то переключатель. Биение сердца. Я сам — сплошная сердечная мышца, грохочущая неопределенной жаждой. Мне жарко, кожа горит и покрывается волдырями фантомных ожогов; спину смачивает испарина — телу тесно в одежде. Он видит это, чувствует; по его ладони, давящей на мой рот, проносится рябь дрожи, тут же впитавшейся моей кожей, налившейся чувствительностью. Вижу, как кадык медленно двигается на его татуированной шее; слышу, как он голодно сглатывает. Нас живьем жрет ненависть. Мы хотим уничтожить друг друга. Щелчок. Щелчок. Щелчок. В поле внутреннего зрения мигает красная лампочка спасательного сигнала. И тут же лопается, взорвавшись мириадами осколков. Когда он уловил произошедшие во мне изменения, рука ослабила давление; придвинулся ближе, практически уткнувшись лбом в мой лоб. Я жадно глотаю его дыхание. В паху жжет, и это болезненное жжение усиливается из-за плотной ширинки и его колена. Я в беспамятстве вжимаюсь в него, ртом хватаю и пью сгустившийся между нами воздух. Одиночество меня погубит, Джонатан. Веду головой, затевая игру в попытке перехватить его губы. Он убирает колено и вдалбливает меня в стену, навалившись всем телом. Я в шаге от пропасти. Думаете, я этого не понимаю? Делаю шаг — и тону в зеве его бездны. Набросившись на его губы, я сминаю их с нечеловеческим неистовством; отвратительные на вкус губы, впитавшие в себя вонь душного города, сигарет, бухла, пота и омлета из той желтушной забегаловки. Я вылизывал их, рвал, путаясь пальцами в волосах на его затылке, пока он беспощадно впивался пальцами в мои талию и задницу. Меня погубило одиночество, из-за которого я набросился на больного засранца. Он не спас меня, нет; он причинил мне необходимую боль, тем самым уничтожив то, что от меня осталось. Протащив меня по стене немного вверх, говнюк вжимается пахом в низ моего таза. Ощущаю на себе твердь его желания. От него несет перевозбудившимся животным. Одуряющий запах, действующий на меня афродизиаком. Остервенело заглатывая его язык, я то и дело меняю наклон головы, целуя... нет, отхватывая от него по куску. Выгибаюсь навстречу его рукам и тут же вздрагиваю от недавнего воспоминания. До крови прикусив его нижнюю губу, упираюсь руками в прочную грудь и отпихиваю урода от себя, разорвав звериный поцелуй в порыве безумия. Ненавижу. Последнее, что я вижу перед роковым моментом, — юркий стальной блеск, материализовавшийся ниоткуда. Сквозь бурую пелену недоумения, растерянности и гнева, занавесившую глаза, не различаю очертаний чего-то ледяного и острого, упершегося в шею. Психопат вновь прибивает меня к стене, приставив к горлу холод, до боли знакомый моей коже. Подтягивается к уху, прижимается щетинистой щекой к моей и ласково очерчивает острием отчаянно трепещущую яремную вену. — Ты хоть знаешь, с кем играешь, Блондинчик? — его жаркий шепот выжигает барабанную перепонку. Я замираю не столько в ужасе, сколько в предвкушении. Нечем дышать. Загипнотизированный им, я покорно застываю и перехватываю его косой издевательский взгляд. Сетчатку слепит оскал. — Думал слинять, а? — Его губы напротив моих. Ухмылка. Дьявольский прищур. Шепчет, и каждое сказанное им слово оседает на линии рта сладкой горечью: — Тогда ты либо идиот, либо такой же больной, как и я.МДП (маниакально-депрессивный психоз/биполярное расстройство)
— Знаю, — сдавленно хрипит в мои губы. Ответ сразу на все. Я не могу разглядеть в густом сумраке переулка, куда почти не достигает мутный свет фонарей, выражение его лица. Вижу лишь тьму зрачков, поблескивающих напротив раскаленными углями, но отчего-то понимаю, интуитивно: и правда знает. Интересно, это знание пришло к нему с ощущением остроты моего ножа, прижатого к его горлу, или раньше? Впрочем, мне все равно. Страха в его голосе я не уловил, только непомерное напряжение и что-то еще, неразличимое, сдерживаемое, заставившее низкий тембр Блондинчика дрогнуть. — И у меня, вообще-то, есть имя, — шипит сипло и тихо, раздраженно, словно злобный, свирепый зверек. Бедолага, совсем посадил связки, посылая и проклиная меня на чем свет стоит, пока я тащил его к этому закоулку. — О, предлагаешь познакомиться сейчас, здесь? Самое время и место, малыш, — промурлыкав издевательски ласково в уголок его рта, негромко смеюсь, пока он — ненадолго, правда — послушно замирает под мягким давлением лезвия, скользящего по его шее, и сердито молчит. Уже спустя мгновение он вновь тщетно пытается отвернуться от меня, отпрянуть, но куда там: я прижимаю его к кирпичной кладке всем телом что есть мочи, не осторожничая и не сбавляя напора. Он резко дергается, злится, бесится, как ощетинившийся кошак. Я не успеваю отвести нож подальше — и остро заточенная сталь слегка рассекает тонкую кожу в результате его безрассудного сопротивления. По ноздрям тут же ударяет кислый металлический запах: тоненькая струйка крови змеится по бледному мрамору, растворяясь в черноте плотно облегающего воротника. Сквозь бурую пелену этого сумасшествия, затянувшую мое сознание, с трудом прорываются отголоски какого-то здравого смысла и шаткое, неуверенное понимание причины его блядских качелей: минуту назад долбаный псих еще вгрызался в мои губы так, словно желал сожрать, а затем снова начал рьяно отбиваться, в очередном приступе горячки отчаянно стараясь вырваться из моего захвата. Собирая воедино, словно части пазла, его слова и самые злостные, полные желчи и гнева выкрики, натужно соображаю: наверное, все дело в том, что случилось в баре. Вернее, так и не случилось, но моего ненормального все же задело — ведь он не знает всего. Неужели все это — из-за ревности к тому сопляку, рожи которого, знатно расквашенной мною же, я уже и не вспомню? От этого осознания, блеснувшего в спутанных мыслях яркой вспышкой, мне хочется безумно, истерично, победно хохотать. И в то же время — наброситься на него с яростным голодом и алчущим безумием, томящимися внутри, растерзать на мелкие сочные кусочки и проглотить целиком. От мысли, что он ревнует, в грудине разливается пьянящее, волнующее тепло, а внизу живота все сильнее разгорается бесконтрольный пожар. Плывущую реальность вокруг кутает пульсирующая багровая тьма. Дышать становится тяжелее. Возбуждение, жгучее и темное, накаляет тело до ненормально высокого градуса, жжет плоть, выкручивает яйца, натягивает мышцы тугими канатами. Я мягко веду острием ножа по его бледной шее — чуть ниже тончайшего пореза, точно оставленного краем бумаги, — оттягивая ворот водолазки; с наслаждением отмечаю, как он вздрагивает, как быстрее заходится маршем сильное сердце в его груди. Я не вижу отчетливо его лица, укрытого тенями, но остро ощущаю его жаркое сбивчивое дыхание, выжигающее зноем летнего солнца мою кожу. Жадно ворую его палящие выдохи, смакуя каждый, не спеша снова впиваться в притягательные вкусные губы. Алчно пью, впитываю его близость, его желание — осязаемое на физическом уровне, явственно ощутимое в области паха, к которому я бесстыдно и нагло прижимаюсь своим каменным стояком. Не ожидал, что у меня так быстро и крепко встанет лишь от такой насильственной близости с ним, когда я только день назад отказался от гребаных колес, прилично подавляющих либидо. Но вот: всего каких-то пару минут, что мы с ним зажимаемся в этой подворотне, — и у меня стоит колом. Меня кроет от его запаха. Ведет от его вкуса на языке — покруче, чем от любого алкоголя или дури. Я «под ним» — будто под экстази. Меня дико тянет к нему. Размазывает в кашу мозг, перемалывает в мясо внутренности сильнейшим притяжением, точно плющит каменной плитой весом в тонну. Притяжением к нему: столь непреодолимым, лютым, ужасающе мощным, что мне вконец сорвало крышу. Наверное, я им одержим. Я неистово, бешено хочу его. Хочу им овладеть, хочу им обладать, хочу его разрушить. Хочу покрыть поцелуями каждый дюйм его кожи и хочу пустить ему кровь, вспоров нежную, уязвимую глотку. Хочу его выебать и хочу его убить. Поработить. Растерзать. Уничтожить. — Не рыпайся, — предостерегаю запоздало, и он замирает пойманной в ловушку дичью. Не знаю, что сейчас в его голове, не способен прочесть эмоции на застывшем лице, но точно знаю: я уже не остановлюсь. Секунды растянулись бесконечностью, вечный Хронос утратил власть надо мной. Я забываюсь. Теряю связь с действительностью. Моим миром становится он; мы — обезумевшие, поглощенные друг другом, покоренные неутолимой жаждой. Серебристое лезвие, зажатое между пальцев, становится продолжением моей руки. Нежно, но с нажимом лижет покрытую мурашками бархатную кожу его шеи, ласкает стальным холодом вздрагивающий кадык. Взбешенная пульсация его яремной вены гулкой будоражащей вибрацией отдается в моей кисти, проникает глубоко, до самых костей, сотрясает нутро. Мне нужно больше. — Эй... — Не узнаю свой голос: слишком низкий, хриплый, томный, напоминающий рычание заведенного животного. — Смотри. На. Меня. Я почти касаюсь его губ — нас разделяет хрупкий, иллюзорный дюйм сгустившегося, наэлектризованного пространства, что вот-вот разрушится под сильнейшим нажимом зверской похоти. Я не могу оторваться от бездонной глубины его глаз, антрацитовых озер расширенных зениц, от жаркого, терпкого, дурманящего запаха его пылающей кожи. Не могу оторваться от него. Хочу впитать его и этот момент навечно. Сделать его своим. …Это все еще мои желания? Или желания моего безумия? Плевать. Сейчас все будет так, как я захочу. Прикрыв глаза, закатившиеся в мучительном наслаждении, утыкаюсь носом в его шею, слева, в ямочку под ухом. Шумно втягиваю его пряный, мускусный запах, точно наркоман, вдыхающий драгоценную дозу ангельской пыли. Дышу им; упиваюсь трепетом его прижатого к стене тела, исступленной дрожью его напряженных мышц. Рукой, до этого момента цепко сжимавшей его запястье, хватаюсь за его талию. Сминаю край плаща, запускаю ладонь под чертову мешающую водолазку и нагло лапаю перетянутый вздувшимися венами низ впалого живота; рельеф пресса; выступы ребер; сдавленную моим весом и грохочущую загнанным сердцебиением грудь. Его кожа на ощупь — гладкая и мягкая, как атлас; обжигающая, как раскаленный металл. Слуха касается тихий, едва слышный стон, и это подстегивает меня еще сильнее. Я готов прямо сейчас, здесь, в этом загаженном переулке, раздеть и разложить его, подмять под себя и трахнуть, забыв о каких-либо тормозах. Не помня себя, даже не осознавая больше, что делаю, вгрызаюсь зубами в плавный окат его шеи и тут же рьяно зализываю место укуса; целую бегло, рвано, жадно, грубо, пылко, покрывая метками моей сумасбродной распалившейся страсти каждый дюйм чувствительной кожи. Он уже не вырывается — лишь крупная дрожь волнами прокатывается по его телу, передаваясь и мне. Беспорядочные громкие выдохи и сдерживаемые полустоны срываются с его губ, заводят до невозможности. Сквозь плотную ткань штанов чувствую его крепкий стояк как свой собственный. В голове — полная каша; мозги размалывает зашкаливающее кровяное давление; ноги не ощущают тверди земли; ватные колени едва не подгибаются, с трудом удерживая меня в вертикальном положении. Не осталось ничего, кроме его запаха, его вкуса, его все более громких, таких развязных и сладких стонов. Ятеряюсьвнемтонувнемкаквбездонномлавовомомутекаквтрясинебезумияготовойсожратьнасобоихспотрохами... Я… Внезапно во всю эту бешеную круговерть ощущений врывается нечто иное — чужеродное, неправильное. Я чувствую, как правую кисть обжигает что-то горячее и вязкое: оно течет, струится липким потоком по моим запястью, ладони, пальцам… Меня словно окатывает ледяной водой. Сердце пропускает удар, замирает, и я, резко застыв и отпрянув, в непонимании смотрю поплывшим, затуманенным взглядом туда, где… Где моя рука все еще сжимает нож, о котором я совершенно забыл в порыве сорвавшего башку желания. Только теперь — стальное лезвие не отбрасывает холодный металлический блеск: его полностью заливает багровая, почти черная густая жидкость. Кровь. Его кровь. На необъятно долгое мгновение я замер истуканом, оцепенел, в растерянности таращась на свою руку, покрытую черно-алым. Кровь стекала по моим пальцам, ладони, запястью, под рукав косухи и дальше. С немалым усилием я заторможенно поднял взгляд выше, на его шею, — и обмер. Внутри все похолодело, моментально покрывшись инистой коркой онемения. И в тот же миг под ребрами что-то оглушительно щелкнуло и оборвалось. В висок точно пальнули из огнестрела, в упор. Правую кисть прошиб тремор накатившего испуга и осознания того, что я натворил. Окровавленный нож выскользнул из сведенных судорогой пальцев и с тихим звяканьем упал куда-то под ноги. Вся его шея была в черной, как нефть, крови. Она сбегала широким ручьем к левой ключице, пачкала бурым пятном широкий воротник светлого плаща, расползаясь все дальше, пропитывая одежду и кожу, коррозией поражая дюйм за дюймом. Так много крови… Почему так много крови?! Она все не останавливалась, струилась неудержимым потоком, как будто… Блядь. Блядьблядьблядь. Нет. Я не мог. Не мог ведь?.. Паника накрывает меня мгновенно. Весь дурман возбуждения вмиг слетает под давлением свинцового ужаса, сковавшего все тело, еще секунды назад пылавшее сумасшедшим жаром. Перевожу взгляд на его скрытое чертовыми тенями лицо, а он будто бы не понимает, что происходит. Не вижу его глаз — то ли из-за блядской темноты, то ли из-за того, что все вокруг меня плывет и закручивается гребаным адом шизофреника, — но остро ощущаю на себе его прямой, осязаемый физически взгляд. Башка кружится, конечности кажутся налитыми тяжелым металлом, внутренности скрутило тугим узлом. Мозг жестко долбит единственная мысль… Если нож задел сонную артерию, он умрет в течение нескольких минут. Я убил его. Убил? Тело резко прошивает ударом тока, словно в грудину пустили разряд в двести двадцать вольт — прямо в нервные окончания через оголенные электрические провода. Хватаюсь обеими руками за его шею, пытаясь хоть как-то остановить этот нескончаемый поток вытекающей из него жизни. Челюсти сжимаются до тупой боли. Сердце застряло где-то в глотке и рвет трахею изнутри. Если он не умрет раньше от кровопотери, я попросту задушу его. Но я не могу этого допустить. Не могу убить его. Не хочу, чтобы он… Мои руки не помогают — крови как будто все больше. Он вроде бы наконец приходит в себя — я не вижу, но ощущаю его пальцы на своих. Не могу смотреть ему в лицо. Не могу отпустить его шею. Кажется, что если отпущу хоть на миг — он точно умрет. Но понемногу, секунда за секундой, здравый смысл начинает продираться сквозь тошнотворную пелену паники — и я понимаю, что нужно что-то делать. Срочно. Позвать на помощь. Вызвать скорую. Блядь, я давно проебал свой мобильник, оставил где-то за ненадобностью. Но почему его нет, когда он так нужен?! — Телефон… — из горла вырывается не голос, а сдавленный хрип; я не контролирую своей речи и не могу оторвать взгляда от этого моря крови, затопившего, казалось, всю левую часть его тела целиком. — У тебя есть телефон? Молчание. Блядские драгоценные мгновения утекают, как песок сквозь пальцы, а кровь все не останавливается... Спустя невероятно долгие секунды, показавшиеся мне годами, он наконец слабо мотает головой: нет. — Блядь. Сейчас… прижми сильнее. — Стискиваю его ладонь и как можно крепче прижимаю ее к ране, а сам отстраняюсь, едва не потеряв равновесие и не свалившись мордой в грязный сырой асфальт. Срываю с себя косуху, затем майку, с жалобным треском рвущуюся по швам. Комкаю ее в окровавленном кулаке, наскоро соорудив плотную «повязку», и трясущимися руками вдавливаю тряпку под его пальцы, чтобы хоть как-то перекрыть долбаное кровотечение. Паника не отступает, но дурной разум от шока проясняется как никогда. Меня немного — совсем немного — успокаивает тот факт, что он все еще держится на ногах, все еще живой и в сознании. — Надеюсь, не задел артерию. — Слова рвутся из пасти сами собой, непроизвольно, я даже не понимаю, бормочу ли я вслух, или это лишь мои мысли — настолько громкие, что будто бы сотрясают тишину ночной улицы громогласным криком. — Нужно… нужно вызвать скорую… сейчас, подожди немного… Если он каким-то образом еще стоит на своих двоих, то я точно вот-вот рухну наземь: ноги одеревенели, башка шла винтом. Титаническим усилием воли заставляю свое окаменевшее тело двигаться; уже срываюсь с места, чтобы помчаться из проклятого переулка на поиски какой угодно помощи, но он вдруг тянется ко мне, крепко хватает за руку чуть выше запястья и останавливает: — Стой. Не надо, нормально все. — Нормально?! Пялюсь на него, как на самого отбитого во всем мире психа. Идиот истекает кровью и говорит, что все «нормально». Ну и кто из нас безумец? — Нормально. Остановись… Не нужно никуда идти. Его голос такой тихий, уверенный и спокойный, будто и в самом деле ничего не произошло, будто из его шеи только что не вытекло добрых литра два кровищи. — Я не позволю тебе вот так… сдохнуть. Только не так, блядь, не сейчас, — не говорю, а хрипло, с нажимом рычу; в горле застрял, царапая голосовые связки, ком ржавых гвоздей. Но он все так же не выпускает моей руки, не дает уйти, а затем слабо тянет меня к себе, и я не противлюсь. Так близко, что резкий запах крови кислотой въедается в ноздри, токсичным ядом выжигает слизистую и оседает жесткой, мерзкой ржавчиной в спазмированных легочных мешках... И еще ближе, пока его губы не накрывают мои. Настойчиво, требовательно, так же жадно, как несколько минут назад, когда я еще не ранил его так, что едва не лишил жизни. Он отпускает мою руку и притягивает меня вплотную за загривок, не давая отстраниться. Целует страстно, голодно, рьяно. Пальцами осторожно, словно успокаивая дикое животное, поглаживает короткие, вставшие дыбом волоски на затылке. Целует до тех пор, пока судорожная тряска пережитого страха в моем теле не начинает утихать, а ломающее ребра сердце не замедляется до более-менее нормального ритма. Он мягко разрывает поцелуй и прижимается лбом к моему, тяжело, прерывисто дыша. Его частые горячие выдохи ложатся умиротворяющим, животворным теплом на линию рта, и я в самом деле начинаю понемногу приходить в себя, отпуская панику и страх, стянувшие внутренности калеными путами. — Тихо, все в порядке, — выдыхает мне в губы сиплым шепотом, не переставая мягко, размеренными движениями массировать мою холку. Второй рукой он прижимает перепачканную кровью тряпку к своей шее, к месту пореза, и я с недоверием, опасливо кошусь на рану, словно на готовую к прыжку кобру. — Но ты же… — слова даются с трудом, еле выталкиваю их из все еще пережатой фантомной удавкой глотки. Он тут же перебивает: — Нет, все нормально. Не сдохну я, кровь уже не идет. И правда: он отнимает то, что было дешевой секондовской майкой, от багровой в разводах кожи, и я замечаю широкую, ровную линию пореза, но теперь — без потока вытекающей из нее кровищи. Меня до сих пор мелко потряхивает, но наконец — выдыхаю с облегчением, приятной свежестью окатившим изнутри напряженное до предела тело. Я не убил его. Ранил, но главное — он дышит, касается меня, живой и теплый. — Давай… найдем такси и поедем отсюда… куда-нибудь, — произносит по-прежнему спокойно, и мне чудится в обманчивом чернильном полумраке, что уголки его рта приподнимает плутоватая усмешка. А может, мне это только показалось. «Поедем куда-нибудь»… Вот ведь больной ублюдок. Тебя только что чуть не прирезал конченый псих, а ты предлагаешь ему куда-нибудь поехать вместе… Инстинкт самосохранения отсутствует напрочь. — Куда-нибудь? — повторяю слегка растерянно, окончательно уняв ебучий нервный тремор, не отстраняясь от моего долбанутого на всю голову спутника ни на дюйм. — Все равно, куда. — Черт, какой же ты ненормальный…