a snowball's chance (in hell).

      рамси болтон был искусным резчиком по коже и очень умело преуспевал в том, чтобы ломать вещи.       должно быть, так было всегда, с того дрянного мгновения, проклятого всеми семью богами по молчаливому согласию, когда этот мир, укутанный февральскими холодами длительных зим, услышал его первый и последний крик. не то, чтобы теперь он умел кричать – он в общей сложности своей едва ли мог бы похвастать хоть самым скудным проявлением человеческого чувства, такова была его натура отныне. винить его за это не очень получается: некоторые люди просто рождаются сломанными, и только немногие из них приходят в этот мир, чтобы так же ломать и других.       рубцы на спине, шероховатым атласным узором распластавшись по коже, периодически отзывались глухой, фантомной болью. это было лучше маслянисто-липкого ощущения по плечам и вдоль, вплоть до самих кончиков пальцев, — теперь уже на пару меньше по количеству, — и лишь изредка служило (полу)живым напоминанием о том, что с хорошими людьми так не поступают.       (хороших людей бьют ножом в сердце на праздном торжестве в кругу почивших родных людей и недоверенных союзников; хорошим людям отсекают голову по плечи ради забав изощрённых и зверских. рамси бы понравилось.)       наверное, так просто нужно. наверное, он попросту совершил что-то поистине чудовищное в своем проявлении, чтобы удостоиться чести стать древесным полотном для остроконечных забав, вещью бастарда лорда болтона.       наверное, он был создан для того, чтобы принадлежать другим, но никогда – самому себе.       разве представится возможным быть во власти над самим собой, будучи оставленным безо всякого имени?       в бесконечной веренице перепутанных сведений и обломанных осколков испепеленных воспоминаний, — кажется, то были лишь взмахи огненных искр в густоте тьмы, — отыскать себя становится только сложнее. сторожевые гончие псы, загонявшие на днях несчастную девчушку насмерть, одним своим глухим рыком отгоняли всякое желание иметь причастность к чему-то ещё, помимо верного угла замкнутой калитки псарни.       (кажется, он должен был оказаться в таком месте ещё очень давно. вместо этого добрые глаза без лица одним только языком жестов звали его «сыном».)       он убеждает себя в том, что всегда знал только одно лицо, и оно улыбается ему дьявольским роком, подставляя к горлу острие ножа.       — занятная выходит у нас партия, — у рамси глаза сверкнули лёгким проблеском азарта; единственная доступная ему эмоция, — могу отыскать предлог, чтобы вырвать у тебя изо рта все зубы, но не нахожу веских причин прирезать тебя, как щенка.       он уже почти не страшится возможного риска пересеченных острым концом артерий, едва ли ему что-то покажется страшнее взгляда этого хищного, смеющегося над всеми чертями в преисподнии.       навеки заложник этих холодных глаз. такова была его судьба?       — не знаешь, почему?       — это скучно, милорд.       рамси улыбается. это правда скучно. намного веселее было бы собирать в стеклянную банку каждый зубной осколок.       одно хорошо – с рамси никогда не станет скучно.       воющими холодным ветром ночами он сиротливо вжимается ушибленным плечом в каменные стены, занесённые плющом и отсыревшим сеном. накануне лорд болтон приложил его об дверной косяк, заламывая руки и слыша, как дыхание чужое с течением времени больше походит на последние булькающие вздохи утопающего. его это забавляло. театральное выступление цирка уродцев без единой золотой платы.       (плата только железная, но уже только боги знают, за что.)       иногда ему начинает казаться, что когда-то было иначе.       что когда-то морозный поток, засевший ныне в хрупкости костей, раньше впивался в щеки навстречу одиноким речным всплескам, с вольным чувством прибрежного величия, в груди клокочущим; на ум приходило слово «гордость».       что когда-то им были любимы собаки, дикие и найденные словно бы брошенным лохматым комом под древесными тенями, и которые сейчас лишь настороженно дышат смрадом всего через пару сантиметров толщины калиток.       что когда-то у него было имя, рядом были другие лица и другие голоса, говорящие совершенно другие вещи.       (по-призрачному далекое «брат мой, отныне и навек», произнесённое человеком без лица и силуэта в пепле утерянных времен, резкостью поворота гвоздей в запястьях сменилось на «ты лишь мясо, протухшее, сгнившее мясо».)       кто он?       — вонючка, — его язык поворачивается безвольно, и ладонь лорда болтона милостью сегодняшнего дня вздымается, прикладывая пальцы к его щеке; акт насилия без череды ударов с замахнувшимися на старте кистями.       его, впрочем, никогда не били. вместо этого – шрам у самого сердца. жалкая реплика чего-то по-настоящему случившегося.       — и надолго?       — навсегда.       и он понимает: должно быть, все это ему приснилось дурманящим видением ночного часа. всегда у него было только это имя, всегда рядом было только это лицо и этот голос, говорящий уже такие привычные вещи.       — ты похож на первого щенка, которого я утопил, — рамси отпивает вина, и вонючка почти жалеет, что оно не отравлено и граммом яда великого мейстера, — в ведре с водой моей няни. как она визжала тогда! забитый, слепой щенок. разве не похож?       болтон протягивает навстречу чашу – не распить с ним виноградной услады, а лишь всмотреться в свое перекошенное отражение.       (горе его глазам, чтобы больше никогда этого не видеть.)       — да, милорд.       и этот голос несёт в себе лишь истину, безусловную и чистую. могло ли быть хоть когда-то иначе?       скорее всего, могло.       — ты любишь меня, вонючка? — пальцы грубостью тисков вжимаются в растрёпанные волосы.       подбородок к небесному потолку навстречу. он будет скучать по этому своду облачных далей.       — конечно, мой лорд.       рамси скалится почти хищно и оставляет череду беспорядочных увечий изнутри чужого существа, выворачивая наизнанку все, что когда-то от него оставалось; вонючка перечёркивает в своих мыслях все неразумные «скорее всего».       в конце концов, что значила любовь?       любовь – истерзанные обрубки собственного тела, зима серых глаз, искрящих дьявольским костром, брошенные клятвы в послушании и верности.       любовь – кинжал в грудной клетке того, кого когда-то знал.       ему бы отчаянно хотелось того, чтобы с ним это произошло тоже. но...       — это скучно, — и рамси прячет ухмылку за треугольником яблочной мякоти, — вот мертвые о таком точно не попросят.       одно оставалось неизменным – с рамси никогда не станет скучно.       шепот сознания над ухом укромно лепечет: «то, что мертво, умереть не может».       и счастье ему, если это когда-нибудь закончится.