a snowball's chance (in hell).

      следование призрачно-далеким видениям ночных мгновений порой убаюкивали лучше сбитого сопения в глухих стенах псарни. во снах этих на плечи его возложен груз иной жизни чужого человека с незнакомыми стремлениями и чуждыми убеждениями, и рука об руку с ним шествуют искаженные силуэты безликих образов — слепящий отблеск меди в чужих волосах, нежная посредственность серых тонов знамен, чуждых ему, кличущих обликом своим вой протяжный, едва ли чем-то походящий на рев собачьих морд, укутанных во тьму хозяина своего.       во снах этих на голову его возложены руки, и всего на миг осколки былого собирают в себе не впившееся в кожу чувство страха, забитого и истерзанного, а забродивший в крови его немой отголосок сохранности. и руки эти рамси не принадлежат.       (рамси просто так не умеет. в генетическом коде его прописано издавна историей дома болтон было одно лишь умение — нежность и нерасторопность касания превращать лишь в одно терзающее ожидание очередного удара клинка.)       верить сказкам собственного сознания — путь избранный, все же заведомо обреченный на провал с долгим послевкусием едкого разочарования, горьким и саднящим. верит он лишь до того мгновения, пока не вспоминает, что жгучая ядовитая смесь, осевшая за линией зубов, близ ободранной щеки, — свидетельство стоматологических изысков лорда болтона и всего-то; «послушные псы своих хозяев не кусают, вонючка, пора бы уже это запомнить».       сказки едва ли могли найти устойчивые точки соприкосновения с действительностью: один лишь лик девичий, растерявший всякую четкость черт в явлении своем, был склонен в эдакую причуду верить — рыцари и принцы, сходившие со страниц надуманных сказаний, вынуждены были, конечно, разочаровать.       заостренный край клинка, сверкнувший в ночи ледяной прохладой и жгучим отражением огненных светил, расчищавших шаг во тьме глубокого часа, разочарованию, однако, не поддавался.       — что он сделал с тобой?..       «ничего, чего бы я не заслужил».       — теон…       и имя это резкостью взмаха пощечины вписывается в существо его, дрогнув на сердце болезненной судорогой. рука, ныне протянувшая невыпущенное касание свое навстречу прямо, — воплощение худших кошмаров.       — вонючка, — взор слепит мутной пеленой, — мое имя вонючка.       на единую краткость мгновения чудится ему, что и в глубине глаз чужих мелькнул колющий мороз взора хозяина, с ухмылкой явной упиваясь негласной победой собственной, — «наконец ты это усвоил, хороший мальчик», — и что погаснет мигом зажженное марево поднесенного факела, и не останется подле него ничего, кроме сгущающихся пустот пространства, мир сокрушится до одних только размеров отваренной клетки псарни.       «не оставляй меня здесь, только не оставляй меня во тьме».       («тьма приютила тебя и соткала из тебя то, что еще другие смогут вынести, неблагодарный щенок».)       вместо этого — свет поглощает все, что еще оставалось по-прежнему его, что, как и прежде, заходилось пташьим трепетом где-то промеж ребер; кажется, это принято было называть «душой».       и свет этот в глазах смотрящего, в остроте клинка чужого, — лишь жгучий оттенок лезвий лорда болтона, — в свечении эфемерном над головою, вознесенном округлым ликом минувших ночей.       (могла ли луна омыть его серебристым светом своим, отпуская всякий грех, освобождая кожу его от порочности?)       каждый шрам на теле его — всего лишь засечка отсчёта прошедших лет. темень чужих вкрадчивых насмешек, изощренности жестокой впивалась в зарубцованные нескладные линии, и однажды вонючка выучиться не вести их верного пересчёта в мгновения душевных терзаний.       — я оставил его, — он впивается переломанными ногтями в крестовидные черты рубцов на правом предплечье; вывернуть душу наизнанку да выцарапать все, до чего хладный клинок рамси добраться не успел, — он придет за мной.       чужие руки обрамляют костлявые пальцы его касанием бережливым.       — ты не вернёшься туда, теон.       вонючка недоверчиво машет головой своей почти с лихорадочным остервенением, от прикосновений убегая, комком уродливым сжимаясь где-то в углу чужих палат.       «меня посадят на цепь. как цареубийцу. вонючка заложник. теон грейджой захлебнулся в собственном тщеславии и строптивости».       вонючка ждёт отрезвляющего удара прямиком в скулу, внутренности рта царапая об обломанные зубы; теон вспоминает, что робб никогда не смог бы его ударить.       — для рамси зима уже наступила, — и в глазах робба не виднеется хладности льдов, впивающихся в кожу осколочным метанием; зима осталась во взоре болтоновского бастарда, в руках его, в деяниях черных, на сердце его.       «и обязательно наступит для меня» — вбивается в черепную коробку очередным гвоздем, заржавевшим от сырости слез и минувших разочарований.       вонючка коченеет в открытых морозах стен псарни со своим истинным хозяином. теон учиться понимать, что просторы винтерфелла — земля его и дом самопревозглашенный.       робб не брезгует рваными краями затянувшихся окончаний пальцев чужих, лишь чувство искренней досады берет его за лишение подобное — «как же ты теперь справишься с луком?»; вонючке стрелы были без надобности вычурной и надуманной, то был удел лордов с забавами охотничьими, бравых защитников. теон, очнувшийся в мире без указательного и безымянного пальцев, волен был только вскричать от запоздалой боли.       робб облачает его в одежды благородства дома старк, и вонючка ждет указаний.       — я должен притвориться им снова?       — нет, — тоска в уголках губ его скапливается сдержанно, ничуть не нелепо или по-детски, как бывало, — это то, кто ты есть.       вонючка теон учится держать вес меча в своей руке без лишней дрожи, учится смотреть людям в глаза, — «но как-как-как..?» — учится слышать свое имя из уст прохожих, с толикой презрения былого и пренебрежения очевидного; впрочем, жаловаться казалось кощунством — все было лучше раскрытых филейных ножей рамси.       теон учится жить и принимать истину: война окончена, и опорой искупления его оказалось плечо чужое братское, подставленное в ночных ветрах погони и бесконечного бега-бега-бега, северными дорогами впивающегося в продырявленные ступни.       и не было в этом утренней славы потешной и горделивой — это была война предрассудков и неверных решений, кровавая бойня разума над сердцем, и ничто в мире уже не казалось справедливым и честным.       честностью откликаются только улыбки ответные и сжатые, за ужином поздним с плошкой луковой похлебки, в руке зажатой. верность стратегических направлений стирала с лица юношеского былую беспечность, тяжесть оков подземелий оставляла после себя лишь невнятную дрожь и дерганность в выражении лицевом — им больше не семнадцать, и скованность чувств неоговоренных душила змеиной хваткой в горле.       им не семнадцать — некому более доказывать преданность собственного сердца; им не восемнадцать — не повернуть более корабельных ветров вспять, не унося вдаль силуэт смазанный.       им не девятнадцать — искусность швейных мастеров игольным взмахом не способна пришить головы молодого волка обратно.       ему двадцать два, и роббу будет вечно девятнадцать.       верить сказкам собственного сознания — удел прокаженных без надежд и стремлений. вонючка открывает глаза и встречается с бестелесным гулом собачьего рокота и мерного постукивания ботинок.       все, что от него требовалось — остаться. остаться на берегу, остаться подле ладони чужой, остаться подле верности пёсьей.       о с т а т ь с я.       — вонючка, у меня для тебя подарок, — сплетенный мешок в элегантной хватке рамси истекает кровью почти изящно; вонючку тошнит.       из хаоса засушенных трав на каменных плитах на него взирают очи молодого волка.       — разве тебе не положено сказать «спасибо»?       зима пришла. и тьма сгущается, не оставляя света.