старые раны

      Ты стал часто напрашиваться ко мне домой после смены. Поначалу я тебе безжалостно отказывал, несмотря на то, что с новым графиком мы оба заканчивали работать ближе к трём часам дня: иногда я оставался до вечера, освобождая Вику от работы, предпочитая всё же самому держать моё маленькое предприятие под контролем. Потом я сжалился над тобой, жадно обращающим взгляд на меня, стоит мне хоть на секунду появиться на прилавке; я разрешил тебе приходить ко мне по воскресеньям, чтобы на следующий день у меня оставалось время от тебя отдохнуть. Разрешил, но откладывал момент, пока наконец не настал вечер, в который мы сидели всё на том же моем диване, а ты глазами изучал пространство, в котором я жил: тебе впервые выпадает возможность сделать это, не будучи гонимым прочь из квартиры. Теперь вечерело, а ты сидел довольный рядом со мной и постоянно переводил взгляд. — Нет, серьёзно, откуда ты знаешь иврит?       Вне работы я курил, не переставая, а теперь, независимый от гостей, я начал бегать на перекур каждый час. И курить почему-то хотелось сильнее, когда ты рядом. Этим я и занимался, пока задавал тебе вопрос. — Я жил в Израиле несколько лет до того, как переехал сюда, — ты поставил ноги на диван и обнял колени, укладывая на них голову. — Я даже в армии успел отслужить. Я коротко оглядел тебя, пытаясь сопоставить факт об армии с твоим внешним видом. — И у тебя израильский паспорт? Да ладно? — Да…       Я представил, как сейчас ты получаешь австралийское гражданство и у нас с тобой оказываются одинаковые паспорта. Блядь, как же… Я не так себе представлял будущую жизнь. Хотел найти себе австралийца, предпочтительно интеллигента и не нытика, которого не придется на себе тащить, с которым хотя бы в отношениях смогу расслабиться и не контролировать хотя бы их… — А зачем ты соврал мне, что на визу сюда в Бобруйске заработал? — я взглянул на тебя с подозрением. — Ну я там заработал на Израиль, а потом началась эта иммиграция и всё слилось воедино… — Ты же вообще не рад, что уехал? — отметил я. — Первое время был очень рад, гордился даже собой, что делаю такие большие дела во имя любви. Потом проклясть хотел тот день, когда получил в руки загранник. А когда к тебе пришёл впервые, стало легче…       Ты уже рассказывал мне об этих чувствах, и я хорошо это помню, но всё равно заставляю тебя пересказать снова: то ли чтобы потешить свое самолюбие, то ли чтобы убедиться в твоей наивности, которую мне, видимо, придётся оберегать ближайшее время. Я ничего тебе не ответил. Мы пробыли так в тишине. — Шур, а можно я… — ты указал взглядом на гитару, которую уже долго изучал глазами, и я всё ждал, когда же ты попросишь. — Сыграю что-нибудь, что я написал?       Я ответил положительно-равнодушным кивком. Наконец-то кто-то ублажит эту деревянную девочку, а то стоит без дела уже который месяц, а я её деланно игнорирую… Ты засиял от радости и поспешил взять гитару к себе, познакомиться с ней и настроить. Сохранять деланное равнодушие у меня не получалось: теперь же я не без интереса наблюдал за тобой, но молчал; с гитарой в руках ты выглядел совсем иначе, нежели за прилавком. Было видно, что музыка — твоё, хоть я и не слышал, как ты играешь; просто так гармонично ты выглядел, а я немного разбирался в хороших и плохих музыкантах. Наконец ты запел. А делаешь ты это ещё слаще, чем разговариваешь. Ты пел что-то про ушедший корабль, про одиночество на Востоке и неразделённую любовь, что-то про ожидание, стихи и ту же любовь, про побег и про ушедшую любовь. Когда ты закончил и выжидающе посмотрел на меня, я не сказал, что мне понравились твои песни, но и не сказал, что они плохи. Хотя ты, скорее всего, понял мои мысли по доброй улыбке. Я спросил: — А этот пацан твой, он понял вообще, что это про него песни? — Не думаю, — ответил ты после недолгого молчания. — Мне кажется, ему главное, что звучит красиво, а значит, покатит. А на то, с какими эмоциями я это писал, ему было всё равно. Подожди, а что, так заметно? — Ну, считай, практически прямым текстом пишешь, — я откинул волосы назад. — Мне очевидно. — Ну ты как минимум знаешь, что я гей и всю мою историю, а другие не знают. И тебе не всё равно… — добавил ты тихо.       Я не ответил на это ничего и взял у тебя гитару. В последний раз мы с ней сидели так, когда я придумывал музыку для своей английской песни и, крайне недовольный результатом, это дело забросил. А сейчас вдруг та недоделанная мелодия показалась мне подходящей, и я решил тоже показать тебе, что я умею — немного, я ведь уже давно не считаю музыку своей профессиональной деятельностью. Непривычно держать в руках гитару, непривычно быть в этот момент с кем-то ещё. Я удивлялся: как я раньше выступал перед большой публикой? Как у меня раньше получалось играть те сложные мелодии? Как у меня до сих пор получается их играть?.. Закончив, я по твоим глазам понял, что твой английский не позволяет тебе понять смысла этой песни. А это была песня об отчаянии, злости и отчуждении. Я написал её по приезде в Австралию, в первые несколько недель. И сейчас не знал, хорошо ли, что ты не понял текст, или плохо. — Будет твоей мотивацией к изучению языка, — я поставил гитару на пол с хитрой улыбкой.       Ты стал нахваливать меня, на что я несколько горделиво отвечал своим взглядом, но ничего не говорил. Приятно, конечно, но я всё-таки пекарь, а не музыкант. Когда эта мысль промелькнула у меня в голове, я задал тебе следующий вопрос: — Ну и что, ты теперь вообще не планируешь музыкой заниматься?       Ты в ответ посмотрел на меня своим самым напуганным и расстроенным взглядом, который я только видел на твоём лице. — Я не знаю, — ты обнял себя за плечи. — Я хочу, но не думаю, что смогу… — Не сможешь пробиться? — я уже представил, как знакомлю тебя с моим знакомым продюсером, как мы находим тебе музыкантов в группу, как привожу тебя на Toyland Recording Studio и ты бесконечно благодаришь меня; к моему разочарованию, ты ответил иначе. — Да нет… Не смогу вообще писать песни и выступать без навязчивых воспоминаний.       Я глубоко выдохнул. Меня уже начала раздражать твоя сильная зацикленность на том, что уже навсегда ушло из твоей жизни. Ещё не хватало мне быть в отношениях тем человеком, на месте которого представляют другого. Фу. Блядь, да это даже отношениями не назвать, ко мне просто привязался инфантильный брошенный мальчик со смазливым личиком, которого хочется изучать, заигрывая. Да, я это про тебя. Про тебя, которого я взял за подбородок и чьё лицо поднес к своему максимально близко, в чьи глаза устремил самый строгий и недовольный взгляд. Я никогда не любил, когда меня не ценят или позволяют себе относиться ко мне подобным образом. — Давай прекращай ныть о прошлом, мне это пиздецки неприятно. Сходи к психологу или найди себе другого мальчика, такого же наивного, как ты, который примет роль замены кого-то другого. Я такую хуйню терпеть не собираюсь, и, если это продолжится, ты лишишься и меня, и работы, потому что мне совсем не нравится мысль, что ты ко мне привязался только из-за предыдущей несчастной любви. Понял?       Ты моргнул два раза и после короткого кивка тихо произнёс: — Я кушать хочу.       Блядь, Лёва, тебе пять лет? — Сходи и поешь, — я отпустил тебя, присаживаясь обратно на диван и беря вместо гитары в руки какие-то рабочие документы, которые не успел заполнить в пекарне. — У меня не настолько огромная квартира, чтобы ты не смог найти в ней кухню.       Ты повиновался и отправился искать себе еду, а я же — ручку, которой планировал заполнять документы. Но ты не собирался оставлять меня в покое: не знаю, как скоро я заметил твоё лицо в дверном проёме. — А почему у тебя одни овощи и сыр? И ни колбасы, ни мяса никакого нигде нет… — спросил ты, и твой голос звучал расстроенным, а мне сделалось смешно. — Может, потому, что я вегетарианец? Это же так неожиданно и неочевидно! — Но ты же продаёшь всякие булки с мясом… — не понимал ты.       Я поднял на тебя измученный взгляд. — То, что я не ем мясо, не означает, что никто не должен, по крайней мере, за пределами моей квартиры. А на изделия с мясной начинкой есть спрос и, пока он есть, будет и предложение. Хотя я интересуюсь этим вопросом и заметил, как число вегетарианцев здесь растёт. Не думаю, что тебе это интересно.       Ты понимающе покивал и скрылся в кухне, а я вернулся за свои бумажки. Ненадолго: до меня донеслось шипение раскаленного масла. Стало страшно, но я сохранил свой размеренный, всё контролирующий шаг, когда решил проследить за твоей самодеятельностью. — То есть из всего разнообразия моих пищевых запасов ты решил пожарить хлеб?       Я отпихнул тебя от плиты и, высыпав приготовленные тобой гренки на тарелку, принялся готовить нам еду, включив перед этим радио с британским нью-вейвом, смешанным с готикой. Ты молча наблюдал за этим, а потом вдруг спросил: — А почему ты решил стать вегетарианцем?       Я ждал этого вопроса: уж очень ты любопытный. — Вообще, я с детства слушаю такие группы, как The Beatles, The Smiths, Depeche Mode, Duran Duran, The Police и так далее… Они же все почти вегетарианцы. Я вырос в этом, вырос под слова Моррисси «Death for no reason is murder». И я задумывался о том, чтобы тоже стать вегетарианцем, но, пока жил в Беларуси с семьёй, не решался. А когда переехал в Израиль, мне, как и тебе, грозила армия. А я категорически против службы и всего, что связано с войной, оружием и насилием, и нет — грубый секс я за насилие не считаю. Ну и я начал искать, как откосить. Оказалось, что если ты иудей и соблюдаешь кошерное питание, то тебя не призывают. И это оказалось единственной для меня возможностью, и, хоть я и абсолютно свободен от религии, решил сделать всё, чтобы мне поверили. И, знаешь, за несколько лет проживания в Израиле с таким питанием я настолько привык, что не ем не только запрещённое мясо типа свинины, а вообще никакое и курицу, и другую птицу тоже. Просто никакого желания нет с этим австралийским климатом. Не помню даже, когда я их ел в последний раз. Я, кстати, сейчас подписывал договор с одной компанией, которая занимается изготовлением вегетарианских сандвичей. Планирую начать их реализацию в пекарне. Посмотрим, как зайдёт. Я как раз для них документы заполнял, пока ты меня не отвлёк со своими гренками.       Я жарил для нас с тобой омлет на сметане и яйцах с кусочками помидор, трав и парой кубиков болгарского перца и, как всегда, чувствовал этот твой пристальный взгляд. Однажды я точно его не выдержу, но пока что слишком рано сдаваться перед тобой: я хочу ещё понаблюдать, как ты себя будешь вести.       Когда я закончил с ужином, ты успел куда-то исчезнуть, поэтому я, раскладывая блюдо по тарелкам, громко произнёс: — Get your skinny gay ass over here and eat.       Ты приплёлся на кухню с нежной улыбкой, но опущенной головой. — Я хоть и плохо знаю английский, но, чтобы понять обращение к моей гейской заднице, очень много знаний не нужно. И ты вообще ничего не знаешь, skinny или нет.       Я прослушал все твои бурчания, пока разливал коньяк. — Ешь давай, ты голодный был. Потом гренками закусишь, не трогай, — я сел напротив тебя и, ловко управляясь приборами, принялся неторопливо есть, наблюдая за тобой. — На них всё масло застынет и будет невкусно! — ты, покапризничав, немного помолчал, но всё же послушался. — Спасибо, Шур, за заботу. Ты как… — Как отец, который и на работу пристроит, и покормит, и пизды даст, ага.       Ты ничего не ответил, но я видел твою улыбку. — Знаешь, я вот тут вспомнил, — начал я, когда омлет был доеден и мы перешли к твоим гренкам, которые вряд ли кто-то употребляет как закуску к коньяку, но я дожарил их с сыром, чтобы не было так плохо. — Ты тогда торт себе на день рождения, что ли, покупал? Когда в первый раз пришёл? — я заметил, как на этих моих вопросах ты вдруг заулыбался. — Я просто, когда тебе договор составлял, увидел дату рождения, но меня тогда больше заинтересовали другие графы твоего паспорта. — Да, на него, — ты то и дело перебирал волосы одной рукой, а второй — перебирал гренки. — И прости за бестактность, но, если у тебя тут никого нет, ты с кем хотел съесть целый торт?.. — С собой. Я очень люблю сладкое… — Понятно, — я усмехнулся. — Ну тогда, хоть и с опозданием, но — за твоё двадцатичетырёхлетие!       Я протянул тебе свой стакан. Ты со смущённой улыбкой ударил по нему своим и выпил сразу всё содержимое. Я даже озвучил своё удивление. — Вкусно, мне понравилось. А вот болгарский перец мне вообще не понравился, я его ненавижу.       Я улыбнулся и опустошил свой стакан, а потом со вздохом-стоном провёл ладонью по лицу. — А раньше, когда я готовил, нарезал его, ты сказать не мог? — Ты был не очень доволен, и я не хотел тебя сильнее злить, — ты, кажется, боялся поднять на меня взгляд. Но, когда осмелился, понял, что боялся зря: я улыбался твоей наивности. — Да, поэтому предпочёл высказать свои вкусовые предпочтения уже после того, как съешь нелюбимый продукт. Да ты, Лёва, просто самый логичный человек из всех, кого я встречал!       Я уже не мог злиться: мне было смешно. — Прости. Я больше так не буду, — ты теперь тоже улыбался несмущённо. Как же хорошо говорить с человеком на равных! Жаль, что тебе для этого приходится выпивать. — А у тебя когда день рождения?       Теперь ты смотрел на меня тем взглядом, через который всегда проступала твоя влюблённость. Красивый такой взгляд, завлекающий. Таким ты смотрел на меня, когда с надеждой протягивал доллары с посланием. — Третьего февраля мне будет двадцать семь, — я произнёс это и задумался. — Меня же к тому времени не могут депортировать? У меня же нормальная виза? — Не депортируют. Я прослежу за этим.       Я стал рассказывать тебе о виде на жительство и гражданстве; мне не хотелось больше наливать тебе, чтобы не скатить наше совместное время в похабную пьянку, хотя ты усердно просил меня об этом. У меня были другие планы. — Шур?       Я вопросительно промычал в ответ, закуривая. — Ты правда считаешь, что я сталкер?       Я начал говорить не сразу, перед этим изучив твоё лицо. Мне вообще часто хотелось смотреть на тебя, на то, как меняются твои эмоции, когда ты произносишь разные фразы: глупые, сокровенные, отчаянные. — Первый месяц ты молча приходил ко мне на работу, дрожащим голосом делал заказ, такими же дрожащими руками забирал свой поднос и сидел не меньше часа, наблюдая за мной и каждый раз отводя взгляд. Мы ведь с тобой обсуждали это уже? Я не вижу смысла в повторении. — Я просто не хочу, чтобы ты так обо мне думал, и… — Забей уже. Я давно списал это на твою неопытность, — перебил тебя я, нежно поглаживая твоё бедро под столом. В какой-то момент ты нашёл мою руку своей, перехватил и хотел было переплести наши пальцы, но я был не настолько пьян, чтобы позволить тебе такие нежности, отчего освободился от твоей несильной хватки и поднялся на ноги. Я медленно подошёл к тебе, сохраняя между нами зрительный контакт; так же медленно обвёл ладонью лицо, огладил большим пальцем бровь и губы и только потом совсем не медленно поцеловал в десятый раз, присаживаясь на край стола.       Мы целовались долго, и ты открывался мне всё больше и больше; я надеялся, что это не алкоголь так на тебя влияет, что ты столь свободно и мокро отвечаешь мне, что отпускаешь свою ладонь оглаживать моё тело. У тебя мягкие вьющиеся волосы, в которые очень приятно зарываться и которые очень удобно тянуть, чтобы наклонить твою голову назад и открыть шею. Кожа на шее тоже мягкая, но я не успеваю насладиться ей достаточно, потому что ты вдруг встаёшь и целуешь меня снова, прижимаясь всем телом ко мне, когда я спускаюсь со стола. Становится жарче; обнимая меня ладонью за щеку, ты вдруг перешёл от неё к уху, но я почти сразу перенёс твою наглую руку себе на спину. О таких границах мы ещё поговорим, а пока я ещё больше распалял тебя, пока ты с долей жадности не накрыл своей ладонью мой член, возбуждение которого уже было заметно сквозь ткань светлых джинсов; я в тот же момент с небольшой силой ударил тебя по руке, заставляя тут же убрать её и напуганно, но по большей мере неудовлетворённо взглянуть на меня, прекращая целовать. — Нет, Лёва, сейчас ты идёшь в душ, а потом спать, потому что рано утром тебе нужно будет проснуться и поехать домой, — не желающий брать тебя под алкоголем и тянущий время для исполнения одного своего желания, я старался дышать как можно спокойнее, придать уверенности своим словам, и это, кажется, работало. Ты недовольно простонал моё имя, а потом взглянул в глаза и, увидев в них всю строгость, повиновался, сдвинув брови. — Полотенце в сушилке, — сказал я в закрывшуюся дверь ванной перед тем, как отправиться в единственную жилую комнату приготавливать место для сна. Разложив диван и раскидав две подушки, на которых обычно сплю я, складывая одну на другую, я вернулся на кухню, чтобы убраться там. Это давалось мне не без труда, потому что ноющее возбуждение затмевало разум и затормаживало действия. Сквозь шум воды я услышал, как справляешься с ним ты, и мои губы невольно расползались в похотливой улыбке; я едва сдерживался, чтобы не вломиться сейчас к тебе, но всё же успокаивался и даже мысленно успокаивал тебя. Ничего, сладкий мой, тебе осталось не так долго ждать. Из ванной ты буквально выбежал, так, что после звука открывающейся двери я почти сразу услышал, как ты падаешь на диван. Закончив с уборкой на кухне, я тоже поспешил в душ: капли холодной воды отрезвляли, как никогда.       Когда я с мокрыми волосами пришёл к тебе в комнату, я не смог сдержать недовольное матерное восклицание, увидев тебя спящим рядом с полностью пустой бутылкой коньяка. А я ведь только сегодня открыл её для нас. Я недовольно подвинул тебя ближе к спинке дивана, не собираясь особо нежиться с теми, кто без спроса допивает мой алкоголь. Ты, оказывается, умеешь коварно мстить.