старые раны

      Оставалась неделя, и закончился бы месяц, на который я разделил нас, но тебе об этом было ещё рано знать: я собирался выдержать ещё несколько дней. Усталый после насыщенного рабочего дня, за который мы успели установить новую витрину для вегетарианских салатов и сандвичей, я совсем недавно вышел из прохладного душа. Близилась глубокая ночь, когда я, уже готовившийся ко сну, в мягком белом халате, услышал звонок в домофон. Я уже знал, кто это: никто, кроме тебя, не имеет привычки внезапно вторгаться в мою жизнь.       Меня озарил прохладный ночной воздух, обдувший голые ноги: я открыл дверь. Едва я сделал это, ты сразу переступил порог и принялся повторять моё имя бесконечное количество раз, так, что твой язык заплетался, и успокоился, лишь когда я сдвинул брови, сменив вопросительный взгляд на строгий. Ты начал засыпать меня бесконечным количеством вопросов, пытаясь взять то за руки, то за плечи, каждый раз меняя положение своих рук. Я молчал, немного улыбаясь. — Почему ты меня избегаешь? Я что-то не так сделал тогда? Или это из-за того, что я опоздал? Я правда неспециально… Что бы я ни сделал, я не специально, я не хотел тебя обидеть или сделать что-то хуже, я… Я не знаю, что случилось, правда, прости меня, лучше накричи и скажи, как есть, только не игнорируй, пожалуйста…       Я жестом подозвал тебя чуть наклониться ко мне, и ты послушался. Я выдержал паузу, словно собирался что-то сказать, а затем облизнул твоё ухо: ты почувствовал, кроме тепла моего языка, ещё что-то маленькое и твёрдое, металлическое. Ты ахнул, резким движением взял меня за плечи и чуть отвёл от себя, на секунду удивлённо посмотрел в глаза, а потом отвёл взгляд. — Я знаю, о чём ты подумал, Лёв, твои щёки покраснели, — я хитро и самодовольно улыбнулся одним уголком губ. — Мне же не показалось? Нет? — не дожидаясь ответа, ты поцеловал меня, и наш двенадцатый поцелуй оказался такой трепетный, как первый: ты действовал аккуратно, заново знакомясь со мной, обводил кончиком языка мой новый пирсинг так бережно, будто бы боялся, что он развалится. Эти странные ощущения смешивались с щекоткой и заставляли исчезнуть всё желание спать; они будили новое желание. Ты наконец отпустил меня. — Нет, не показалось… — Мне месяц нельзя было целоваться, а я не хотел светить проколом перед тобой, вот и пришлось изолировать тебя от меня, потому что я хотел именно так, — облизнувшись, я с тем же чувством довольства собой слегка тряхнул головой, откидывая уже высохшие, теперь пушистые волосы назад, и ухмыльнулся. Что ж, месяц закончился раньше, чем я рассчитывал. — Заходи давай, раз пришёл так поздно.       Ты ступил два шага за мной и вдруг накинулся на меня с такими крепкими объятиями, что мне стало казаться, будто махровая ткань халата и моя голая кожа слились воедино. И ты пачкаешь своей грязной одеждой мой чистый халат! Я пропустил тебя в квартиру целиком и не стал дожидаться, пока ты снимешь обувь и пройдёшь (несмотря на почти полную адаптацию, я так и не смог позволить себе ходить в обуви по квартире, по которой хожу если не босиком, то в тапочках; я не смог позволить себе и не позволяю никому, а ты, кажется, и мысли допустить не мог о том, чтобы пройти в обуви в спальню). Я прошёл в единственную жилую комнату и аккуратно сел на диван в твоём ожидании, громко, размеренно приказывая: — Ты знаешь, где ванная. Иди мой руки и приходи в спальню, если ты, конечно, неголодный. — Я думал, ты опять отправишь меня в душ, а потом спать, едва лишь возбудив. Нет, я неголодный, — я знаю, что ты соврал мне, исчезнув за дверью ванной комнаты; но соврал из благих целей: я по одним твоим глазам видел, как сильно ты хотел поскорее испытать моё новое украшение. И, знаешь, я тебя понимал.       Я протянул тебе, подошедшему, руку, притянул ближе к себе и поцеловал твою; не отпуская лёгкого захвата, как во время вальса, я усадил тебя рядом со мной на не разложенный в этот раз диван. Ты заметно смущался, чему я не без иронии улыбнулся и утянул в какой-то чересчур нежный поцелуй, от которого ты сразу простонал мне в губы: я специально выпил перед этим холодной воды, чтобы заставить тебя почувствовать контраст между жарким поцелуем и холодным металлом. Тебе, судя по всему, понравилось.       Целуя меня осторожно, изучая пирсинг и стараясь понять, как с ним обходиться, выбирая лишь немного играть с шариком и едва оттягивать штангу, ты хотел прижать меня ближе к себе, но я твёрдо запрещал это: нет, ты не будешь жаться ко мне до тех пор, пока я не сниму с тебя грязную одежду, пачкающую халат.       Я отстранился. Ты тяжело дышал приоткрытым ртом мне в губы, и я облизнул твои, размеренно, будто бы снова увлекая в поцелуй, но — нет; я пальцами ладоней нашёл край твоей футболки и потянул её вверх. Теперь ты мог обнимать меня, сколько хотел, — и ты сделал это, крепко прижался голой грудью и, немного сдвинув махровую ткань с моего плеча, оголяя его тоже, поцеловал несколько раз где-то чуть выше ключиц. Я проходил горячим языком с прохладным металлическим шариком по твоей коже везде, где хотелось: по уху, сталкиваясь с твоей серёжкой и, издавая характерный звон, едва в ней не путаясь; по шее, обводя кадык; по ключицам, так же обводя их контур с несильным давлением.       Я уложил тебя на спину и отпил ещё воды, чтобы охладить пирсинг; ты следил за мной, и я вновь ощущал этот твой раздевающий взгляд. Поймав его, я невольно широко улыбнулся и склонился к тебе, припал к груди и принялся её целовать. Больше всего мне понравилось, как ты с громким выдохом запрокинул голову, едва я провёл языком по соскам. Пока я ласкал тебя, свисающий пояс моего халата щекотал твой живот и ты потянулся к нему руками, чтобы развязать узел, на котором держится моя нераздетость. Я поймал твою руку и, приподнявшись, поспешил поднять со спины и тебя; надеюсь, твоя затуманенная голова не закружилась от таких перемещений.       Я опустился коленями на холодный пол и вновь ощутил твой пристальный взгляд. Мои ладони огладили тебя по бокам и остановились на бёдрах, помассировали их круговыми движениями и за них же подвинули тебя ближе ко мне. Оставалось снять с тебя последнюю одежду. Я всегда любил этот звон ремня и короткий вжик ширинки: они добавляли силы предвкушению предстоящего удовольствия. Освобожденный от всей ненужной сковывающей ткани, ты провёл ладонью по моей щеке. Я не отрывал взгляд от твоих глаз, и ты старался сохранять зрительный контакт тоже, но для тебя это было непросто: увидев, что я потянулся за тем же стаканом воды, ты облизнулся и отвёл взгляд. Я тоже облизнулся, чтобы губы были не такими шершавыми, и, приблизив лицо к твоему члену, вытянул язык, почти невесомо коснулся уретры прохладным шариком, что под языком, обвёл круг и тут же заставил ощутить контраст температур благодаря тёплому и влажному языку. Все мои действия строились на этом температурном контрасте, пока пирсинг оставался холодным; нагретый теплом, он больше помогал стимуляции, когда мой язык щекотливо проходил по краю головки. Я наблюдал за тобой, то и дело поднимая взгляд, и с каждым разом мне всё больше хотелось тебя: я видел, как краснеют твои щёки, как дрожат губы и как ты прячешь глаза в локте, опрокидывая голову назад, на спинку дивана, шепчешь что-то себе под нос и иногда издаёшь стоны. Другая твоя рука пыталась гладить меня по волосам, но у неё получалось лишь их путать или касаться ненароком моих ушей, когда я уже поднимал голову, а ты, неспособный быстро руководить собственным телом, всё ещё держал ладонь на том же месте. Твои ноги начали, дрожа, сдвигаться, когда я понял, что тебе до оргазма осталось немного, и старался ловить ушами каждый твой вдох и тихий или громкий стон, действуя с особой дерзостью. Ты простонал моё имя, когда излился мне в рот. Обмякший, ты нашёл в себе силы посмотреть на меня, и я вновь заметил твой румянец, вызванный, видимо, видом меня, у которого сперма вытекает из уголка губ и ещё тянется тонкой ниточкой к твоему члену.       Я покрасовался так перед тобой ещё немного, вызывая на твоём лице желаемые эмоции, и наконец сглотнул. Вязко — я опустошил стакан, к которому до этого прикладывался несколько раз, и поцеловал твою ладонь, опущенную на диван. Сидеть на полу охуенно, но мне тоже тебя хочется. Ты переложил поцелованную ладонь мне на голову, немного погладил, а потом опустил ниже, на плечо, ухватил за лацкан халата и тихо проговорил призыв пересесть к тебе. Я только поднялся и сел на диван, чуть щуря глаза от мешающего неутолённого возбуждения, как ты сразу начал покрывать поцелуями всё моё лицо и шептать слова о любви. Пока я отвечал тебе на поцелуй и оглаживал твоё худое тело, ты развязывал узел на моём халате (я не люблю этот простой узел, который не держит ничего и который приходится постоянно подтягивать, поэтому выбирал те, что посложнее, но понадёжнее, и сейчас усмехался этому тебе прямо в губы). Не знаю, чем эта мягкая ткань тебе так мешала, учитывая свободный крой и отсутствие каких-либо пуговиц, но ты принципиально стремился раздеть меня. Что ж, у тебя получилось. Не у всех получалось.       Едва ты стащил с моих плеч мою единственную одежду, мне вдруг захотелось целовать тебя до крови, чтобы усилить теперь привычный металлический привкус во рту, хотелось царапать твою спину, пока ты прикусываешь мою кожу, угадывая моё настроение, хотелось звонко ударять тебя по заду, будто бы этот махровый халат и делал меня нежным. Главное — хотелось взять тебя, но я уже не мог себе это позволить, поэтому лишь с добавленной грубостью держал за недлинные, ещё не высохшие до конца кудри, пока ты спускался по моему телу всё ниже. Тобой оказалось легко управлять, а может, тебе это тоже нравилось и ты намеренно поддавался. Иногда я тебя отпускал и, наоборот, нежно гладил по спине, до которой так легко было дотянуться, пока ты сидел от меня справа и всё не решался взять мой член в рот. Тогда я взял твою тёплую ладонь в свою, накрыл его обеими ими и тихо произнёс, чтобы тебя не спугнуть: — Если не хочешь, можешь не делать этого.       И я начал медленно двигать наши ладони, выдыхая и глядя на тебя. Ты прикусил губу и, облизнувшись, коснулся наконец головки языком, осторожно, будто делал это в первый раз, отчего мне было даже мило за этим наблюдать, хотя изначальные мысли на тебя были другие; впрочем, меня не столько волновало, в который раз ты делаешь это, сколько то, насколько ты в себе уверен. Потому что, Лёва, если бы ты не коснулся наконец его губами, убирая наши руки и начиная вбирать в себя, у тебя бы потом очень болела рука или задница. Несмотря на то, что твоя некоторая неумелость меня только сильнее распаляла, я говорил тебе, как мне казалось, ровно: — Молодец, вот так.       И приговаривал иногда словечки на английском, что-то вроде тихо-возбудённого «yes». Когда ты вошёл во вкус, я вновь ухватил твои волосы у самых корней, но уже не стал управлять с той силой; я скорее массировал кожу твоей головы, чтобы чем-то занять руки, потому что просто расслабляться и закрыть глаза, наслаждаясь тобой, мне не позволяло любопытство.       Ты начал выдавливать из меня стоны; когда я понял, как близка развязка, оттянул тебя за волосы, отчего часть семени расплескалась тебе на лицо, а часть — осталась во рту и на губах. Я отпустил твои волосы и растрепал их, за подбородок поднимая твоё лицо, чтобы рассмотреть получше: так идёт тебе выглядеть подобным образом. До салфеток тянуться аж к столику, где стоит стакан, — я вытер твоё лицо халатом, чистотой которого так дорожил. Похуй на халат. Похуй на диван, который стоило бы разложить, но я не стал, ведь как бы ты тогда запрокидывал голову, открывая мне снизу такой охуенный вид на твою шею? Мы кое-как поместились лёжа на диване, коротком в длину и не очень широком: тот самый момент, когда наш с тобой небольшой рост наконец пригодился. Ты так и жался ко мне, ложился на меня, обвивал ногами, а я ничего не мог сказать против. — Такой ты… — ты начал говорить с придыханием и долей смущения. — У тебя, наверное, много кого до меня было?       Я смотрел на тебя с доброй улыбкой, лёгкой от недавнего оргазма. — Меня знают во всех гей-клубах Мельбурна и немного в Сиднее. Нет, конечно, когда бизнес начал, я сбавил обороты, но могу тебе точно сказать, что среди гостей пекарни, особенно постоянников, есть те, с кем у меня была не одна ночь, а может, даже две, три. Но не бери в голову, это уже неактуально.       Ты, видимо, понял, что в этой половине мужского населения Австралии, с которой я успел переспать, нет ни единого человека, которому я бы так хотел сделать приятно, что решился бы на такой пирсинг, а ещё — что среди тех моих старых знакомых, кто посещает мою пекарню, нет ни одного, кого я бы взял к себе в качестве работника или любовника. Я понадеялся, что это осознание хоть немного поднимает твоё чувство собственного достоинства; ты же крепче меня обнял и огладил мою грудь. А ещё я понадеялся, что эти мои рассказы о сексуальных похождениях прошлых лет не сопоставятся в твоей голове с тем фактом, что мы, так же едва знакомые, занялись сексом в первый раз без презервативов. Я слишком поддался своему помешательству на смущённо-возбуждённом тебе и не успел ни посоветоваться с тобой, ни предупредить, что такое у меня впервые. — А ещё мне курить нельзя было четыре дня после пирсинга, и теперь мне хочется в два раза больше, — я убрал с себя твою руку, твою ногу, приподнялся, чтобы захватить сигареты и поджёг одну, распуская дым в комнате, после одной глубокой затяжки пошло засовывая эту же сигарету тебе между губ, удерживая пальцы так близко к ним, и резко забирая сигарету обратно. Потом я прогнал тебя, не без труда застелил диван, превратив его в кровать, и пригласил обратно, чтобы отправиться ко сну. Вдобавок к твоему осознанию, что я успел для тебя сделать, неплохо бы ещё тебе понять, что такого нежного секса у меня никогда и ни с кем не было. Ты плохо на меня влияешь: я не помню, чтобы после совместной ночи в ответ на чьё-то «я тебя люблю» я отвечал что-то вроде «и я тебя тоже». А может, я не ответил и тебе послышалось во сне.