старые раны

— Мы вдвоём что делаем?       Ты смотрел своими неверящими глазами на меня, едва ступившего за порог, и это было единственное, что я так ярко запомнил той ночью. Потом — сплошные обрывки: мы на диване, ты помогаешь мне раздеться, трогаешь моё оголённое тело своими пальцами, словно обжигаешь: так давно я не чувствовал этих касаний, истосковался по ним. Помню, ты прижимал меня к себе, пытался целовать в плечи, оглаживал мои проступающие рёбра… А я только и смог промямлить, что мне очень плохо, и мы уже в туалете, и ты держишь мне волосы, пока меня выворачивает от смеси травки и вискаря. Ты протягиваешь мне стакан воды, понимаешь, что я сам не смогу её выпить, осторожно подносишь его к губам и чуть наклоняешь, следя, чтобы я не захлебнулся, пока всё, что могу я, — делать маленькие глоточки и контролировать очередной приступ рвоты, сидя на этом холодном кафеле ванной комнаты. Сколько раз я был в таких ситуациях этим человеком, держащим волосы и стакан воды, а теперь, когда это делали мне, я чувствовал себя самым маленьким существом в мире, которое так просто раздавить и лишить самого ценного — жизни. И оттого твоя забота казалась мне столь великой, источающей безграничное милосердие к жалкому мне; она заставила меня забыть, за что я злился на тебя, за что кричал. И наоборот, заставляла вспомнить, за что я полюбил тебя однажды: за эту нежность и непосредственность, некоторую наивность, которые я никогда не встречал в людях.       Мне казалось, что я уснул на том же кафельном полу, но, когда я открыл глаза, я увидел потолок нашей спальни, а моё левое плечо упиралось во что-то тёплое. Я повернулся в эту сторону, побеждая головокружение, и увидел, как за эту руку обнимаешь меня ты. Я улыбнулся, а внутри меня всё вдруг скрутилось — и я почувствовал, как меня вот-вот вновь стошнит. Я постарался подавить этот позыв, зажмурился, поджал колени, вторя своему самоощущению, пытаясь уменьшиться до ничтожных размеров. — Опять плохо? — вдруг спросил меня ты.       Я открыл глаза, взглянул на тебя: ты не спал, а обеспокоенно меня осматривал. Я промычал в ответ, а ты вздохнул, осторожно перелез через меня и уже через полминуты протягивал мне несколько таблеток активированного угля вместе со стаканом воды. — Это последний, больше в аптечке нет, — добавил ты. — Очень жаль.       Я вдруг вспомнил наше Рождество, когда ты на следующий день лежал, мыча от боли в заднице, а я так же подавал тебе таблетки, а потом мне это надоело. Мне вдруг перехотелось быть таким слабым перед тобой, и я поднялся, глубоко выдохнул, выпил горсть черных таблеток и не очень-то здорово произнёс: — Сейчас на балкон выйду, воздухом подышу, и полегчает.       Я встал на ноги, замотанный в халат, поплёлся к балконной двери, подобрал по дороге наручные часы и увидел на них два часа дня. Я так много спал… А на следующий день к семи часам быть на работе. Я устал.       Мне хотелось курить, но я мог себе представить, что будет с моим организмом ещё и после табака; я стоял босиком на открытом балконе, вдыхал тёплый мельбурнский воздух, набирался сил и, следя за ленивым шелестом деревьев, чья крона почти светилась под уже почти мартовским солнцем, мечтал о том, чтобы лечь и уснуть где-то на неделю. Чтобы проснуться — и сразу на фестиваль, а потом забыть его в страшном сне и вернуться к привычному образу жизни. Фестиваль… Ты начал расспрашивать меня о нём, когда украдкой ступил на балкон и подошёл ко мне, невесомо обнимая, закрыв глаза на то, что мы находимся на втором этаже и нас не защищают стёкла от лишних глаз. Я тоже не сдвинулся с места. Я живу в этой квартире несколько лет, и за это время соседи успели повидать и послушать многих моих любовников на одну ночь. Подумаешь… — Шур, ты, кажется, вчера ночью говорил про концерт, — неуверенно начал ты. Я вновь стал подавлять рвотные позывы, жадно вдыхая свежий воздух. — Ну говорил, — тихо ответил я, предвкушая неприятный разговор. — Ты же не пошутил? Мы будем вместе выступать? — ты отпустил меня и отодвинулся.       Я повернул на тебя голову и увидел твои сияющие глаза. Это вызвало у меня улыбку и последующий глубокий вдох. — Ну не совсем вместе. Это будет такой фестиваль поэтический, люди будут читать стихи, — я увидел, как твоё воодушевление стало пропадать. — В основном Ахматову, потому что фестиваль в её честь — тридцать один, что ли, год после её смерти. Нас позвала моя подруга, работающая в Русском доме, попросила спеть стихи. Для меня это не впервой, я уже много раз выступал на таких мероприятиях здесь, меня в этой литературно-музыкальной тусовке знают. Года два назад я даже был организатором… Но это в прошлом. — Раз в прошлом, то почему ты на это согласился? — не понимал ты, сдвинувший брови и рассматривающий какую-то трещину на перилах. — Ради тебя, — я ответил честно. Ты вдруг поднял на меня голову, посмотрел с таким восторгом, который я видел в ночь на Рождество. Тебя так легко удивить… — А ещё ради этой подруги, она очень упрашивала.       Ты стал меня обнимать с особой силой, старался выдавить из меня всё наполняющее; мне вновь стало плохо, и я поспешил распутаться из твоих объятий, уйти с балкона и лечь на диван, чтобы избавиться от головокружения. Ты продолжал спрашивать о концерте. — Ты же понимаешь, что тебе придётся петь чужие стихи серебряного века? Ты хоть одно стихотворение знаешь? Ну кроме «Не жалею, не зову, не плачу», — усмехнулся я, вспомнив твою песню. — Знаю, — гордо ответил ты. — Гумилёв подойдёт? Только оно большое очень. — Конечно подойдёт, — я удивился. — Я ещё Пастернака знаю.       Я вновь удивился. Я думал, ты безнадёжнее. — Только желательно и саму Ахматову прочитать. Могу порекомендовать… Подай книгу, — я заметил, как после этих слов переменилось твоё лицо; я же сохранял спокойствие, словно не догадывался, почему ты так испугался. Однако ты повиновался, подошёл к полке, ненадолго там завис, отыскивая нужный экземпляр. Я видел, как дрожали твои руки, пока ты её держал, и как чуть не выронил, осознавая, испуганно оборачиваясь ко мне. — Что? Там только стихи, без закладок, не бойся.       Я не мог не пошутить подобным образом. — Шура… — неловко начал ты, смотря на меня из-под завесы своей чёлки. — Да, тебе явно есть, что сказать. И я внимательно слушаю, — перебил тебя я.       Ты в страхе поджал губы. — Подойди сюда, сядь. Я не буду тебя бить.       Ты послушно сел рядом. Я произвёл жест, призывающий тебя говорить, но ты всё равно не начал, только смотрел неловко в моё одеяло. — Лёва, не трать моё время. Я хочу знать, почему ты мне соврал и нарушил обещание.       Я и забыл, что умею говорить так. — Опять ты это делаешь, — стал ныть ты. — Лучше накричи, как ты умеешь, или избей, но не так…       Я усмехнулся, но тут же строго повторил: — Очень много слов ни о чём, Лёва. Говори, почему ты соврал.       Ты продолжал молчать; в какой то момент ты стал издавать странные звуки, похожие на писк, а потом — стал глубоко вдыхать воздух. Я пригляделся: ты заплакал. Как я обратил на это внимание, ты позволил себе зарыдать навзрыд; роняя слёзы на одеяло, скомкивая его так, как обычно делаешь по ночам, ты плакал, а мне было интересно: это слёзы детского отчаяния и беспомощности или искреннего сожаления за содеянное?       Я не стал делать ничего. Я понятия не имею, как вести себя, когда ты плачешь; обычно я делаю только хуже. Я встал, чтобы пройти к балконной двери и, остановившись на пороге, всё-таки закурить. Голова и так болит, а из-за твоих истерик теперь ещё сильнее.       Сквозь чирканье зажигалки и громкие всхлипы я услышал твоё едва различимое «прости». Это вызвало у меня недовольное кивание головой. — Нет, Лёва, я просил не извинений, а объяснений. Тебе не пять лет.       Я стоял к тебе спиной, но чувствовал, как ты от моих холодных слов распадаешься на мелкие кусочки. Я снова усмехнулся; что-то во мне захотело тебя добить. Я вобрал в себя побольше табака и, медленно выдохнув, вновь стал говорить особенно строго. — Я спрашиваю в последний раз: почему ты решил соврать мне и не выкинул ту траву, которую тебе дали на вечеринке; более того, ты решил спрятать её в моей квартире, в моей книге в тайне от меня. Я хочу узнать мотив твоих действий. Ты думал, я не узнаю? Всё тайное становится явным, Лёва. Кому, как не мне, об этом знать, не так ли?       Ты немного помолчал, а потом начал, едва не задыхаясь после истерики. Мне не хотелось поворачиваться к тебе, и я рассматривал размеренно плывущие по небу облака. — Когда я жил в Израиле с Юрой, мы часто курили вместе, вдвоём или с нашими друзьями на каких-то вечеринках… Для меня это было обыденностью. Потом он уехал и мне пришлось съехать с нашей квартиры, искать работу получше. С деньгами совсем стало худо, и ни о какой траве даже речи не шло. Потом я сюда переехал — то же самое: денег даже на пиво не было. А тут такая возможность… Я просто захотел — ну — вспомнить старые ощущения, давно забытые, ну захотелось… — А спишь ты со мной тоже, чтобы вспомнить старые ощущения? Чтобы вспомнить моменты, проведённые с Юрой, да? — спросил я без замедления. На твоём месте я бы себя ударил.       Ты снова заплакал; я не поворачивался к тебе, медленно курил и слушал твои рыдания. — А ты хочешь вспомнить моменты, когда тебе было негде жить и работать? Я могу и это устроить, — произнёс я налегке. — Нет! — крикнул ты от всего сердца, я повернулся и взглянул на тебя, однако не выдал своего удивления. — Точно? А вдруг тебе захочется… — Нет, Шура, пожалуйста, не надо, — лепетал ты, а мне тяжело было смотреть на твоё красное лицо. — Я же извинился… Я сказал правду. Что тебе нужно, чтобы меня простить? Я что угодно сделаю. — Мне противно от твоих слов, ты и так достаточно поунижался, — произнёс я после недолгой паузы, в которую тушил сигарету в пепельнице. — Теперь вставай на колени и проси прощения молча.       Ты поднял на меня испуганные глаза; я же смотрел на тебя без эмоций, ожидая твоей реакции. На моё незаметное удивление, ты повиновался, опустился на пол и на коленях подполз ко мне, боязливо протянул свои руки к моим ногам и долго не решался их коснуться; так и не сделал этого, потому что я решил положить этому конец. — Лёва, это ужасно. Я пошутил. Вернись на кровать. Мне хватило твоего раскаяния, — на одном дыхании произнёс я, первым вернулся на диван.       Ты боязливо сел рядом, долго смотрел на меня, не решаясь что-то сказать. Я скучающе стучал пальцами по простыне, пока ты наконец не нашёл в себе смелость и не спросил: — Ты вчера её скурил? Тебе поэтому так плохо?       Я повернулся на тебя. Сказать бы тебе, что мне плохо от тебя… — Мне плохо оттого, что я не только скурил пару косяков, но и запил это потом вискарём в баре, перебрал и еле дотащился до дома. — Это так… на тебя не похоже, — сказал ты, опустив голову. — Если бы ты узнал меня на год раньше, не говорил бы так.       Ты помолчал, опять поджав губы, а потом медленно забрался на кровать, обнял меня со спины и, короткими поцелуями покрывая мою шею, проговорил: — Мне иногда хочется, чтобы я узнал тебя на десять, на пятнадцать лет раньше. Представь… мы были бы совсем другими людьми. — Я сейчас и так совсем другой человек, не такой, каким был раньше. — Хорошо. Но с тобой я бы вырос по-другому. Я думаю. Что, если бы я не решил остаться в художке, а ушёл бы, попал в твой театр? Мы бы познакомились тогда, были бы вместе с тех пор, может, создали бы группу, о которой я мечтал… — Я тогда уже был влюблён в другого человека, — заметил я. А для себя я отметил, что в моём прошлом совсем нет места для тебя, и тебе вообще не стоит знать его подробности. — А… да, конечно, — ты погрустнел. — Но мы ведь всё равно могли бы играть в одной группе? Хотя бы до тех пор, пока ты бы не уехал с родителями в Израиль. — История не любит слова «бы», Лёва, — я повернулся к тебе. — Тем более ты забываешь про своего парня. Разве ты не с ним играл? — Я мог бы взять его с собой, почему нет? Он всё равно меня не очень-то любил, пережил бы.       Я усмехнулся. Ты был таким настойчивым и заведённым, словно не рыдал только что, задыхаясь. — О нет, не представляю. Я с трудом выношу тебя полгода, а тут — полжизни.       Мы провели какое-то время в тишине, нарушаемой только твоими всхлипами и усмешками над собой же. Я лежал с закрытыми глазами, стараясь осознать, что теперь между нами. — А расскажи мне о том парне побольше, я ведь даже имени его не знаю, — попросил ты, поглаживая меня по волосам. — Зачем тебе? — я не двигался, смиряясь со своим положением и находя в нём спокойствие. Голова и так кружилась от эмоциональных американских горок с утра. — Я вообще-то пытался его забыть, вместе со всей этой прошлой жизнью. — Интересно. Ты ведь про моего всё знаешь…       Я вздохнул. Хотел бы не знать. — Ну его зовут Дима, он писал хорошие стихи. Не знаю, наверное, и сейчас пишет. Он меня младше на год. Познакомились в театре, это я тебе уже говорил. Не знаю, что тебе ещё рассказать. Неинтересно это всё, — закончил я, выпутываясь из твоих рук. — Ну, Шура, ну поговори со мной, а то мне кажется, что ты всё ещё злишься. Кто из вас первым захотел познакомиться?       Я вздохнул ещё раз и вернулся на место. — Он. Принёс мне, как самому эрудированному человеку в кружке, свои стихи, говорит: «я открываю новое направление в поэзии, оцени». Я оценил. Он спросил, что я читаю, и из этого диалога вышел с большим списком книг, в основном со стихами, рекомендованных к чтению. Как-то так начали общаться. Он жил недалеко от моего общежития, и после театра мы всегда ходили вместе. — А когда ты понял, что влюбился?       На твоём лице не осталось ни следа от страха, а мне всё ещё было противно с тобой разговаривать. Почему ты не можешь спросить что-то про пекарню или кофе? — Такие дурацкие вопросы ты задаёшь… — я задумался, вспуская колючие воспоминания в свой мозг. — Я и не помню. Это было десять лет назад, если не больше. Помню, как мы впервые поцеловались. Мы остались до ночи в мастерской, убирались там по просьбе мастера, готовили реквизит к завтрашнему спектаклю. Это было так романтично, знаешь. Тьма такая, луна светит в окно, от здания ключи только у нас. На учёбу не нужно было… И мы начали дурачиться, надевая смешные костюмы, какие-то маски, брали реквизит. Я надел юбку и каблуки. Мы стали танцевать медленный танец, и я напевал песню The Smiths, пока он вдруг не прижался ко мне и не сделал вот так, — я положил тебе ладонь на щёку, провёл большим пальцем по губам. — Я понял, что он хочет, — я поцеловал тебя. На губах осталась какая-то горечь. — Какая милая история, — я видел, как ты улыбался. — Очень. С тех пор я узнал, что мне идут юбки, каблуки и парни. Теперь ты расскажи, иначе нечестно.       Я попросил для приличия. Ты помолчал с полминуты. — Нет, не получится. Я забыл вплоть все наши с Юрой совместные дни. У меня есть более счастливые моменты жизни, которые хочется вспоминать. Например, вечер второго сентября, когда я зашёл в пекарню и встретил там тебя.       Я усмехнулся и с трудом, но поверил. Словно не ты до этого рассказывал, как накурился, чтобы вспомнить ваши с Юрой тусовки. — Да ну тебя. Всё равно потом расскажешь.       Ты потянулся за новым поцелуем. Мне стало казаться, что у нас вновь всё хорошо.