Идёт без проволочек
И тает ночь, пока
Над спящим миром лётчик
Уходит в облака.
<…>
Не спи, не спи, работай,
Не прерывай труда,
Не спи, борись с дремотой,
Как лётчик, как звезда.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену.
Я удивлялся, как же тебе идёт этот текст, словно ты сам его и написал. Как тебе идёт петь… Я ведь не впервые вижу тебя таким. Может, зря я бухчу на тебя? Может, мне и правда стоит смириться и начать жить в ожидании того дня, в который ты придёшь ко мне и скажешь: «Шура, я принёс заявление на увольнение, теперь я музыкант». Или приведёшь домой фаната. Или выйдешь замуж за какого-нибудь своего гитариста… А я навсегда останусь для тебя сексуальным пекарем, который приютил тебя у себя дома и дал работу. Если ты, конечно, ещё обо мне вспомнишь, если не найдёшь очередного человека, которому скажешь: «Теперь все мои песни посвящены тебе». Ты закончил петь Пастернака, произнёс нежно «спасибо», оглядел зал, будто бы в поисках моего одобрения, а когда увидел, улыбнулся так счастливо, как… Наверное, улыбался на моём дне рождения. Вика поклонилась и убежала с импровизированной сцены, села ко мне; ты начал петь следующую песню. Это были стихи Ахматовой.Мне с тобою пьяным весело —
Смысла нет в твоих рассказах.
Осень ранняя развесила
Флаги жёлтые на вязах.
Оба мы в страну обманную
Забрели и горько каемся,
Но зачем улыбкой странною
И застывшей улыбаемся?
Мы хотели муки жалящей
Вместо счастья безмятежного…
Не покину я товарища
И беспутного и нежного.
Ты смотрел на меня всю короткую песню, даже когда тебе хлопали. Я смотрел в ответ, не двигаясь, следя за движением твоих глаз, за бровями и дрожащими губами, не способными сдержать улыбку. Ты вновь проговорил своё смущённое «спасибо», поправил волосы, которые тут же обратно выбились, перевёл взгляд прочь от меня и стал петь третью, как ты сказал, последнюю песню — «Заблудившийся трамвай». Я удивился, что ты знаешь Гумилёва, тем более — наизусть да такое большое стихотворение. Я одобрительно улыбнулся тебе и похлопал в конце, даже гордясь, как родитель на утреннике или спектакле в школе. В который раз я говорю: ты не перестаёшь меня удивлять. Ты поблагодарил зрителей за внимание, сказал что-то глупое про Ахматову, вроде «спасибо, что собрала нас всех здесь» и убежал ко мне, протискиваясь между рядов. — Ну как? Совсем плохо? — Лёвчик, ты классный, — говорил я от всего сердца. — Я не ожидал, что ты так серьёзно подойдёшь к этому выступлению. А ты такую классную музыку сочинил… — Ой, да ну тебя, — ты отмахнулся. Я понимал, что в этом ответе скрыт смысл: «Я не мог иначе, потому что это наш с тобой первый и последний совместный концерт». Пришла моя очередь. Я знал отлично этот зал, этих зрителей, эту аппаратуру. Они знали меня. Но никто не знал моей новой программы: от старой я оставил лишь одну песню, полюбившуюся всему Русскому дому, которую мы исполняем вместе с Викой; то, что я буду петь до неё, — стихи, не вписывающиеся в тематику фестиваля, зато хорошо подходящие под моё настроение. Я вышел на сцену, проговорил в микрофон тихое приветствие, без лишних слов, и так хотел начать играть; потом подумал, что объяснить свой выбор всё же надо. — За сегодняшний вечер мы услышали достаточно текстов Ахматовой, её друзей, мужей. Теперь, как мне кажется, пришло время послушать и её недоброжелателей, людей, к которым она относилась с особым скепсисом. Не буду называть имён, потому что вы и так их знаете. Я провёл пальцем по струнам и, кивнув самому себе, начал играть.Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Я пел это не привычным для меня высоким голосом, который обычно никому не показываю; но тогда мне казалось, что этот текст, этот голос должны вылиться из меня, иначе… Я смотрел на тебя из-под полуприкрытых век, не выражая ни единой эмоции.Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я допел последние строки, прикрыл глаза и несколько секунд не отводил губ от микрофона. А когда поднял веки, первое, что увидел, — твой взгляд. Мне удалось сдержать улыбку. — Все вы, наверное, знаете, что Ахматова не любила Есенина как за некрасивые, нескладные, по её мнению, стихи, так и за этот самый образ хулигана. Продолжу эту тему текстом ещё одного хулигана, которого не слишком уважала Анна Андреевна…Любит? не любит? Я руки ломаю
И пальцы разбрасываю, разломавши.
Так рвут, загадав, и пускают по маю
Венчики встречных ромашек.
<…>
Море уходит вспять.
Море уходит спать.
Как говорится, инцидент исперчен,
Любовная лодка разбилась о быт.
С тобой мы в расчете,
И не к чему перечень
Взаимных болей, бед и обид.
Мне самому понравилось моё исполнение, я даже подумал: эта песня на стихи Маяковского норовит стать второй песней, с которой я выступаю на всех литературных концертах и по которой меня в этих кругах знают. Первую я должен был вот-вот начать, как только Вика выйдет на сцену и подготовится к игре. Что ж, получается, у меня появился свой беспроигрышный репертуар. Очень вовремя, учитывая, что я не собираюсь больше выступать. Я снял пиджак, выставляя на обозрение свою шёлковую чёрную рубашку, которая переливалась под светом многочисленных свечей, расставленных по помещению. Когда-то я выглядел так на редких концертах своей группы, собранной здесь, в Мельбурне, из двух людей: меня и Вики. Мы выглядели как настоящие готы и создавали ту же атмосферу на сцене: свечи, кресты, какие-то старые книги… Я говорил что-то в зал, пока не дождался свою соисполнительницу, как мы в шутку называли друг друга. Она всегда аккомпанировала мне на этой песне, помогала своей игрой на клавишах. А я пел стихи Блока, глядя на тебя всё тем же пристальным взглядом исподлобья, представляя, насколько загадочный образ сейчас у меня получается. Я и забыл, что любил такие выступления именно за возможность ощутить себя… Несколько не тем, кем являюсь.В те ночи светлые, пустые
Когда в Неву глядят мосты,
Они встречались как чужие,
Забыв, что есть простое «ты».
И каждый был красив и молод,
Но, окрыляясь пустотой,
Она таила странный холод
Под одичалой красотой.
И, сердцем вечно строгим меря,
Он не умел, не мог любить.
Она любила только зверя
В нём раздразнить и укротить.
И чуждый — чуждой жал он руки,
И север, сам спеша помочь,
Красивой нежности и скуке,
В день превращал живую ночь.
Так в светлоте немой пустыни,
В объятья ночи не спеша
Гляделась в купол бледно-синий
Их обречённая душа.
Я произнёс тихое «спасибо», поднялся со стула и, произведя короткий поклон, поспешил скрыться в зрительных рядах. Давно не ощущал на себе столько пристальных взглядов. А ты — ничего, так себе, довольный, стал сразу же рассказывать мне, как тебе нравится происходящее, как ты хочешь ещё выступать, как ты понял, что снова в меня влюбился после моего исполнения. Я закатывал глаза и смотрел, как Вика готовится к своей сольной части. Она собиралась петь «Реквием». Кто-то мне говорил, что настроение вечера — памятное. Действительно… Только несколько в ином смысле. Я мог бы смотреть на игру Победы — я давно не называл её так — бесконечно. Она, получающая второе высшее образование в Мельбурнской консерватории, была не просто профессионалом своего дела, она была для меня богиней в мире фортепиано и классической музыки. И почему-то, если у нее были назначены концерты по вечерам, она не ныла мне, как ты, что хочет поскорее уйти, а просто подходила заранее и обговаривала этот момент. Обычно на помощь нам приходил Вадим, у которого мы либо забирали ночную смену, ставя Диану, либо отнимали у него выходной. Но он никогда не жаловался и с радостью брался за работу управляющего. Может, стоило бы и его повысить… Но мне было невыгодно делать ассистентом директора ночного работника: он бы получал в два раза больше меня. Я, находясь на концерте, о котором ты мечтал, вновь думал о пекарне. Понимаешь, Лёва, меня уже не изменить… Как ты ни пытайся. А Вика уже заканчивала с «Реквиемом». Я несколько раз слышал его в её исполнении, но не мог перестать восхищаться. Я оглядел зал: зрители разделяли мои эмоции. У неё, как всегда, получилось привести людей в восторг. Я поцеловал её в щёку, когда она, переполненная эмоциями, возвращалась к нам, на зрительские места, смотрела на нас горящими глазами и всё в ней говорило одно: мало, чертовски мало времени ей выделили! Она бы осталась за своим инструментом ещё на час, два, три… — Виктуссичка, ты лучшая, — произнёс вдруг ты. — Как ты её назвал? — сквозь смех спросил я. — Виктуссичка, — ты повторил с самым серьезным и уверенным выражением лица. — Какой ужас, — заключил я. — Мальчики, я вас люблю, — вмешалась Вика. Когда Алина объявила о закрытии вечера и поблагодарила всех за участие, я хотел сбежать из этого здания одним из первых; нам не дали этого сделать толпы так же спешащих домой гостей и, как ни странно, сама Алина. Она шла целенаправленно ко мне, я видел, и вела того самого Ильина. Это меня расстроило: кажется, мы ещё не скоро сможем забрать инструменты со сцены и разойтись по домам. — Шурик! У меня к тебе дело на миллион, — сразу начала Алина, едва только расстояние между нами сократилось до метра. — Ещё одно? — я сделал вид, словно мне интересно, но на самом деле готовился отказать. — Да вот Александр Александрович мне на ушко нашептал, — она кивнула на Ильина, и тот добродушно улыбнулся. — Что ему очень понравилась твоя игра на гитаре. А ещё то, что к нам в августе приезжает Шевчук. — Подожди, мне нужно это переварить, — попросил я. Шевчук в Австралии? Шевчук, который был кумиром всего моего детства, просто берёт и… — И приезжает он один, — продолжила Алина. — Его гитарист — Вадим Курылёв — не может приехать. Поэтому… — Я предложил ему наших музыкантов. Хотел устраивать отборочный тур, но ты сам пришел к нам, — гордо заявлял Александр Александрович. Я всё ещё не понимал до конца, что мне предлагают. Я посмотрел на вас: вы с Викой, разинув рот, счастливо смотрели на меня. — Вы хотите, чтобы я выступил с Шевчуком? — сообразил я. — Именно так, — подтвердил мужчина. Я повернулся на тебя, но не успел ничего разглядеть: Вика тут же схватила меня за плечи, радостно восклицая: — Соглашайся, Шур, соглашайся! — Нет, я однажды, конечно, пил с БГ на своей квартире в Израиле и мы бренчали что-то на кухне, но… Концерт с Шевчуком. Это я типа вместо Курылёва… Потому что у меня тоже длинные волосы, да? Алинка рассмеялась. — Нет, Шур, — с улыбкой ответила она. — Просто нам показалось, что ты — музыкант нужного уровня. Я посмотрел на тебя, долго рассматривал, но так и не понял твоей эмоции. Вроде… Вроде ты счастлив. По крайней мере, ты убеждал меня соглашаться. А мне хотелось ответить: я не музыкант. Меня останавливали лишь ваши с Викой упорные взгляды. Я понимал, что у меня нет выбора. — Хорошо, я согласен. Вы с Викой завизжали, Алина обняла меня, Ильин дипломатично пожал мне руку. А где-то в невдалеке, через несколько улиц Мельбурна, сейчас Вадим и Влад в одиночку справлялись с наплывом гостей, молясь об окончании дня.