«Take me out tonight, Where there's music and there's people, And they're young and alive. Driving in your car — I never, never want to go home Because I haven't got one Anymore».
Если бы ты знал, сколько раз я переслушивал песни этой группы, представляя нас героями — такими же влюблёнными и оторванными от всего мира, чужими. Вынужденными вечно бороться за право на свою любовь… — Куда мы едем, Лёв? — В Минск, — коротко ответил ты. Это меня успокоило, и я стал подпевать нежному голосу Моррисси.«Driving in your car — Oh please, don't drop me home Because it's not my home, it's their home And I'm welcome no more».
И ты подхватил, накрыв одной рукой мою ладонь. Я от этого жеста растаял.«And if a double-decker bus Crashes into us, To die by your side Is such a heavenly way to die. And if a ten-ton truck Kills the both of us, To die by your side,
Well, the pleasure — the privilege is mine».
Я смотрел на тебя за рулём, и тебе так шёл этот твой образ. Я достал из кармана шорт сигареты, поджёг одну и вставил её тебе в губы — ты от этого жеста улыбнулся, отпустил мою ладонь и поправил сигарету. Мне хотелось бесконечно тобой любоваться, запечатлеть этот момент на всю жизнь… — Шур, прекрати пялиться, ты меня отвлекаешь от дороги, — произнёс ты смущённо. — Чем это? — я усмехнулся. — Я тоже хочу на тебя пялиться. — Ах вот какой ты. — А ты думал, я тебя просто так забираю? — ты обернулся на меня, и свет проезжающих мимо машин подсветил твои яркие голубые глаза, в которые я однажды влюбился. — Я думал, что ты забираешь меня в прекрасное будущее, где будем только ты и я. — Так и есть, — со вздохом ответил ты. Я потянулся к тебе, чтобы поцеловать тебя в щёку. Ты выкинул сигарету в окно и повернулся ко мне, стал целовать меня в губы на пустой дороге; я с полным доверием прикрыл глаза. Потом — скрип, пугающий визг, яркий-яркий свет и заевший голос певца в магнитоле, повторяющий одну и ту же строчку:«There is a light that never goes out».
Я распахнул глаза, но увидел не реанимацию, не морг и не кладбище, как ожидал. Передо мной сидел пристально изучающий меня, взволнованный Неа. Жаль, а я надеялся, что наконец умер. — Ты в порядке? Вот выпей воды, — он протянул мне стакан. Всё ещё очень заботливый. — Пойдёт, спасибо, — я звучал не очень убедительно. Сделав два глотка, я отдал парню стакан и лёг обратно. Он продолжал недвижимо смотреть на меня. К чему этот дурацкий сон про тебя? Мы ведь даже не были знакомы в этом возрасте, и всё, что случилось в этом сне, в жизни было вообще не про тебя и не с тобой. Какой-то бред… Я вздохнул. Ты должен был затянуть, залечить мои старые раны, а не бередить их вновь… Неа всё сидел рядом и гладил меня по голове, пока я пытался выкинуть прочь из мыслей этот дурацкий сон, так больно бьющий прямо в сердце. Нет, Лёва из сна, прекрасного будущего, где будем только ты и я, уже не будет… И мне уже не кажется, что оно вообще было возможно. Неа убедил меня в необходимости съесть что-то, кроме сыра на хлебе, и, хоть я мечтал заморить себя голодом и больше никогда не просыпаться, мне не удалось отстоять свою позицию. Он ушёл в магазин, обещал не задерживаться, а меня отправил в душ «смыть всё недовольство», как он выразился. Только в душе я остался наедине с навязчивыми мыслями и не мог смыть их с себя, потому что они намертво застряли в моём мозгу. Измену смыть тоже не получалось. Какой я отвратительный… Мы так друг другу подходим. Мой друг не вернулся, когда я уже вышел из душа, одетый в его большую футболку синего цвета, которая из-за разницы в росте была мне едва не по колено. Мне стало одиноко в чужом доме, как в своём. Я не знал, чем себя занять, и наматывал десятый круг по квартире, напевая песни, которые приходили в голову, но она была занята только недавно увиденным сном. У Неа было много книг, но я не мог сосредоточиться, настроить себя на чтение чего-то, кроме названий на корешках. Все его рисунки и фотографии я уже изучил. Недописанную картину, стоящую на мольберте, я ещё не понимал. Лезть куда-то кроме не позволяла совесть, её остатки. Смешно. На одной полке перед книгами стояла фотография в рамке; я даже не сразу понял, что это наша с ним фотография, сделанная в день знакомства. У меня — слишком широкая рубашка и химическая завивка, а у него — непривычно короткая стрижка. Да, я вспоминаю: тогда я не мог всей ладонью зарываться в его глубокие кудри, как сейчас. У него тогда ещё не было маникюра каждый день, на шее не висели ожерелья, а уши не украшали серёжки. Ему тогда было восемнадцать, а мне — на три больше. Наконец я услышал поворот ключей в замке и тут же с улыбкой прошёл ко входной двери, чтобы встретить друга. Признаю его победу: мне очень хотелось есть. Мы быстро приготовили завтрак — каждый сам для себя — и почти не разговаривали, слушая радио. Это была не та станция, которая играет в нашем с тобой доме, нет, это была дурацкое радио с дурацкими песнями. Неа на них было всё равно, он весь завтрак смотрел на меня и как-то странно улыбался. Было ли мне не всё равно на музыку? Тяжело сказать. Я знаю точно, что мне было не всё равно на тебя и то, как я теперь буду из этой ситуации выходить. Я мыл посуду, когда Неа приобнял меня со спины. Мне пришлось отпихнуть его бедром. — Stop imagine that we're dating, — это было первое, что я сказал ему за завтраком. — Why? На его лице было изображено то недоумение, которое обычно изображают дети, искренне не понимающие, почему им нельзя съесть конфеты перед супом или жениться на маме: они ведь так её любят. — Потому что мы не встречаемся, — раздражённо ответил я. — Так давай начнём? Я повернул на него голову: он улыбался. На него было невозможно злиться. — У меня уже есть парень, — произнёс я, отворачиваясь. Самому было смешно и даже противно от моих слов, и я мог представить, как усмехнулся мне в ответ Неа. — А, да? То есть, уже будучи в отношениях, спать со мной ты можешь, а встречаться — нет? Краем глаза я видел, как он скрестил руки на груди и отвернулся от меня. Неужели серьёзно обиделся? — Прекрати, — я уже говорил сквозь зубы, готов был закричать на него, но вовремя осёкся и просто вздохнул. Не хотелось терять ещё одного человека, с которым мне хотелось находиться всё дольше и дольше. — Мне и так не очень. А ты серьёзно хотел бы встречаться? Я вытер руки и подошёл к нему поближе, а он от меня уклонялся. На его лице не было признаков обиды. — Нет, просто прикалываюсь. Я ему не поверил. После этого разговора я чувствовал неловкость, витающую между нами. Мне стоило уйти, но я так не хотел идти домой, видеть тебя, видеть наши фотографии, одежду, которую мы когда-то носили по очереди, наш диван, на котором… Я не представлял, как буду спать на нём теперь. Как буду смотреть на тебя украдкой, когда ты отворачиваешься к окну или к зеркалу, чтобы высушить волосы, а может, куришь на балконе. Даже если я смогу позволить себе тебя поцеловать, ты вряд ли ответишь. Вот почему я остался у Неа на ещё одну ночь, а он был только рад этому. Ближе к вечеру мы сходили на прогулку, большую часть времени которой я курил, а он — не переставал говорить, рассказывая о своих работах, которые он всегда часто менял, о выставках, которые он посещал, о том, как собирается организовать свою. Я слушал его, но думал только том, чтобы не встретить на одной из этих улиц тебя. Но ведь дом Неа располагался совсем в другом районе… И всё-таки в чужой квартире было спокойнее. — Я совсем забыл показать тебе это. Я уже лежал в кровати и готовился уснуть, когда он сел рядом и протянул мне лист бумаги. Я пригляделся: это были рисунки. Большую часть листа занимало изображение спящего меня, слегка прикрытого одеялом, с выпирающими костями в боках и на груди, так любовно выведенными. Остальное свободное место занимали наброски моего портрета, моих кистей, спящих глаз. И маленькая такая надпись: моё имя с сердечком рядом. Я поднял взгляд на Неа: он был очень доволен. — Это прекрасно, спасибо, — я отложил листок туда, где расположил свои вещи, и лёг на подушку обратно. — Я не заслужил ещё одного поцелуя? — без колебаний произнёс Неа. Я вновь приподнялся и, улыбнувшись, подарил ему этот дорогой поцелуй. Так хотелось игриво добавить что-то вроде «you deserve a billion kisses», но я не стал произносить откровенной лжи. Он погасил свет, и мы легли спать. Утром — быстрый сбор, ожидание трамвая, поездка, открытие пекарни. Полное игнорирование меня с твоей стороны; ты даже не обратил внимания на то, что я не в своей одежде. Я не помню, поздоровался ли ты со мной. Каждую нашу смену я оценивал, с каким неподдельным равнодушием ты слушал меня, назначающего тебе цели на смену, говорящего что угодно по работе. И это твоё равнодушие расходилось с тем, как ты эти цели выполнял, как ты принимал к сведению мои слова. Так тебе было всё равно или нет? Я не понимал… Ты реже звал меня на помощь, только в самые опасные минуты, но это не мешало тебе выполнять план. Почему ты, вечно пьяный, дерзкий, думающий только о своей группе, стал так хорошо работать? Мне хотелось отбросить все обиды и поговорить с тобой только чтобы разгадать эту загадку. Но не в этот раз: смена пролетела особенно быстро. Я заметил это лишь когда в офис зашла Вика. — О, Шура, здравствуй, а я думала, что тебя сегодня не увижу, — она, как всегда, поразила количеством слов в секунду. Я улыбнулся, поднялся со своего стула и поспешил её обнять, на секунду задумавшись, почему это она могла меня не увидеть. Едва поставив сумку на полку, Вика перешла к допросу: — Шура, ты где был? — За баром, — я не понял её, не успел даже сесть обратно на свой стул. — Тебя не было дома. Лёва тебя искал. Эти слова загнали меня в тупик. Почему вас обоих вдруг волнует, где я провёл выходные? — Да ладно? — я стал говорить раздражённо, усаживаясь на стул. — Неужели не мог перетерпеть один день без моего члена? Он столько игрушек себе накупил, мог бы и ими обойтись. А где я был в свой выходной не должно волновать никого. Я подъехал на офисном кресле ближе к столу и отвернулся, делая вид, что очень занят бумагами. — Шура, прекращай, мне противно слушать эти подробности, — она говорила это, в то же время готовясь к смене, доставая из папок бланки. — Меня не ебёт, кто там из вас кого ебёт или не ебёт и тем более как. Он просил передать, что тебе звонил менеджер Шевчука, чтобы обсудить детали концерта. Лучше тебе ему перезвонить. Я удивлённо поднял брови, оборачиваясь на подругу, а потом недовольно выдохнул. — Блять, а за восемь часов нашей смены Лёва не мог сам мне сказать. — Он не хочет с тобой разговаривать, — равнодушно ответила Вика. — Наверное, стыдно после последней ночи. — Шура, фу! Прекращай. Вы вообще должны быть мне обязаны. Вообще бы не общались, если бы меня не было. — Спасибо, Вика, но я рад был бы с ним не общаться. Она цокнула. — Не знаю, что у вас происходит, но я своё дело сделала. Давай звони Шевчуку, мне же тоже интересно, — её настроение тут же изменилось. — Вот номер. Что сказать, мне тоже было до жути интересно связаться с Шевчуком… Я взял оставленную на столе бумажку с номером и прочитал его. Не представляю, сколько может стоить такой звонок. Выдохнув, я взял в руки телефонную трубку и стал набирать. Мне не отвечали. — Блять, у них же там утро, — догадался я. — Да, Лёвчик передал, что тебе чуть ли не в полночь звонили. Неужели ты был дома в полночь? Удивительно рано для тебя. — И когда мне теперь им звонить? Я не хочу тут весь вечер сидеть, — ворчал я. Вика молчала. — О, взяли трубку! Алло, здравствуйте, я Шура Бидва из Австралии… Со мной говорил Максим Ланде, директор группы ДДТ. Он был как-то особенно прост в общении, непосредственен, словно не работал директором одной из самых успешных групп русского рока. Хотя, это же ДДТ, а не Ник Кейв. Я всё соглашался с ним, угукал, чувствовал какое-то покровительство и не мог сдержать улыбку, со стороны походил на балующегося подростка, в качестве шалости звонившего какой-нибудь знаменитости. Было приятно слышать, что всё организуют без моего участия и мне можно расслабиться, как на том поэтическом вечере. Я привык руководить… — Ну чего? — спросила Вика, отвлекаясь от компьютера, когда я положил трубку. — Ближе к вечеру должен позвонить Шевчук, нужно обсудить программу. Концерт где-то в середине августа должен быть. Юра летит один… Ну всё, что узнал, собственно. Я свой домашний номер дал, пойду домой, там у меня где-то даже тетрадка была с аккордами песен ДДТ, думал выкинуть, а вот — пригодилась. — Шура, ты такой смешной. — Чего? — с улыбкой переспросил я. — Иди уже, отдыхай. Я вспомнил, что дома можешь быть ты, и это уничтожило моё воодушевлённое настроение. В трамвае я ехал, не способный думать о Шевчуке, о предстоящем концерте: мои мысли, уже по обыденности, были заняты тобой. Конечно, ты был дома. Когда я хочу тебя видеть, ты шляешься неизвестно где несколько дней подряд, а когда хочу насладиться одиночеством, сохранить хорошее настроение — ты решаешь провести вечер дома. — Здравствуй, — сухо поздоровался я. И никаких поцелуев, никаких объятий при встрече. Ты просто промычал «угу» из кухни и продолжил изучать свою тетрадку. После двух ночей с Неа я забыл, что с тобой у нас всё так. Я прошел мимо тебя в комнату, где понял: всё моё настроение исчезло от одного вида тебя. Мне уже не хотелось говорить с Шевчуком, не хотелось думать о концерте… Зачем я вообще на это согласился? Но я быстро отбросил эти мысли и взял в руки инструмент. Я ожидал, что ты прибежишь ко мне, едва услышишь звук гитары; я ошибался. Неужели даже это не способно заинтересовать тебя? Неужели тебя интересует только секс со мной, даже больше, чем возможность увидеть меня с гитарой? Я нашёл ту тетрадку и начал вспоминать, как играть эти песни, ставшие чуть ли не гимном моего поколения. Стало так спокойно от перебора струн, от звучания знакомых мелодий, я даже стал напевать. Эта мерзкая тяжесть в груди разбивает любовь… Телефонный звонок прервал мои попытки играть. Я отложил инструмент и поспешил поднять трубку. — Hello? — по-английски произнёс я. Ответил мне добрый русский мужик. — Здравствуй, Шура, это Юра Шевчук. — Да, я понял, добрый день, — я говорил сквозь улыбку. Никогда бы не подумал, что буду разговаривать по телефону с Шевчуком. — Ну что, Шура, нам столько с тобой нужно обсудить… — Лишь бы денег хватило на такой разговор, — пошутил я, стараясь скрыть свою нервозность. — Ну, не хватит, так я голубя пошлю, — подхватил мой настрой он. — А я попугая, — я не переставал смеяться. С ним оказалось так легко. — Ну… с чего начнём? И он стал меня спрашивать: знаю ли я его песни, все ли альбомы слушал, к каким песням мне необходимо получить аккорды, на чём ещё я играю… И я говорил, растягивая этот диалог, надеясь, что ты не подсматриваешь и тем более не подслушиваешь. — Эта программа, которую я собираюсь играть, она немножко новая… Конечно, для Австралии любая моя программа новая, я ж там не был ни разу, но всё же. Две песни новые я играю, их тебе нужно выучить. Они длинные. Как тебе лучше аккорды выслать? По факсу? Я улыбнулся. — А электронной почты у вас нет? Мне было бы удобнее. — Можно и по почте, наверное… Я продиктовал ему адрес электронной почты пекарни и на всякий случай факс, если у них не получится со мной связаться. — Так что, ты на флейте совсем никак? — Юра вернулся к разговору об инструментах. — У меня просто… не знаю, знаешь ты или нет, на концертах, на песне «Роль», Вадик Курылёв, гитарист, на флейте играет, на обычной блок-флейте. Там просто, совсем просто… И на «Воронах», да… Я тебе ноты вышлю тоже. Фактически он не оставил мне выбора. — Да, я посмотрю, что с этим можно сделать. — Будет, конечно, здорово, если у тебя получится. Я с трудом сдержал свой писк эйфории. Почему-то ради похвалы Шевчука захотелось выучить ещё и соло из «Осени» на флейте. Юра не знал, когда точно будет концерт, когда ему ехать и на сколько. А я хотел, чтобы это случилось как можно позже… Я ведь просто морально не успею подготовиться. И почему всегда всё так вовремя наступает? Мы бы говорили ещё дольше, если бы Шевчук не посмотрел на часы и не догадался, что у меня, наверное, вечер и мне пора ложиться спать. Я попрощался, так и не решившийся перейти на «ты» даже после нескольких просьб Юры и, положив трубку, наконец выдохнул. Я и не думал, что мне, двадцатисемилетнему бизнесмену, будет так тяжело звонить кому-то. — И как только они могли подумать, что просить тебя сыграть с Шевчуком — хорошая идея… — проговорил ты, проходя мимо меня и ложась на диван. — Ты же не музыкант. — Мог бы сам вызваться, ты рядом стоял. И твоего мнения не спрашивали, так что заткнись, — я поднялся со стула и, забрав гитару с тетрадью, ушёл на кухню. — Надо предупредить Шевчука, что это будет самый худший концерт в его жизни, — услышал я из комнаты. Какая же ты тварь.