Мир через объектив или/и полимер

Дмитрий издалека чувствовал исходящую злость позади себя, что неспешно к нему приближалась, находясь в поблёскивающей от тусклого потолочного света руке стальной балерины. Злость это была сильная, заложенная в образованной полимерной материи, и ни одна капсула её не в силах скрыть. Но к счастью, способна удержать. Присутствовали не только гнев и обида за его спиной, ещё и привычное для академика хладнокровное спокойствие, но уже с другой стороны от него. Буквально на его левой ладони. Спокойствие это было нечеловеческим — характерное лишь для бывшего начальника отдела нейробиологии комлекса «Павлов», коллеги и близкого Диме товарища. В пространственной лаборатории, что расположена в секретной части штаб-квартиры «Челомея», витало напряжение. А в душе у Димы — заутиханная буря, благодаря зародившимся утешительным причинам после пережитого этого цунами нервнозности. Смерть в ВДНХ никого не настигла, его подчинённые, которых он считает близкими людьми, в порядке, основной негодяй ушёл в историю на второй план. И самое главное — его Шмелёк тоже спасён. Всё получилось. Но какой ценой досталась победа? С одной стороны, человеческой, Диме было горько видеть подобный результат с поведением дорогой ему Люсеньки, с её обострившимся развитием непонятно откуда взявшейся кровожадности. Что хуже — это ещё и ударило по его девочке и её без того шаткому доверию, расширив трещину в юной, доброй душе. Бедная Иришка, думает Сеченов. Как и бедная Люсенька. Обе по-своему закомплексованны: одна прячется за страхами, вторая за наглостью. И теперь же обе несчастны, погрузились в скованность и озлобленность. С другой стороны, стороны научной, Дмитрий находил обретённые способности Люсеньки, как подчинение некоторых роботов с помощью полимера одной сети, уникальными… и опасными. Такое из его когорты и он сам не предвидели, да и не могли, несмотря на полное исследование не твёрдой материи. Разновидность полимера, в который упали Захаровы, и была опасной, но Захаров постарше не проявил изменений в характере, не подчинил себе роботов, да и вообще за ним не было замечено каких-либо странностей. Продолжал работать, фактически не отвлекаясь ни на что. И продолжал мыслить в своём направлении. «Предстоит много в чём и с чем разобраться, что займёт не один день…» — подумал Сеченов, устало вздохнув и протерев глаза, чувствуя, как с каждой минутой смена погоды начала давить на его организм и вызывать сонливость. Но останавливаться было нельзя, посему вернулся к текущей задаче. Когда Правая остановилась возле рабочего стола с подключённым прибором — монитором с особой полимерной видимостью и капсульным фиксатором (по принципу работы напоминает разъём современного процессора компьютера для чтения содержимого флешки), Дмитрий при помощи своей перчатки и, как бы смешно не звучало, поддержки друга Харитона, осторожно выхватил капсулу из рук телохранительницы. И телекинезом направил к фиксатору с его подключёнными нейроконтактами, что на автомате закрепил ими капсулу; начал читать заложенный генетический код, постепенно выявлять личность на экране полимерной видимости и позволил этой личности подать голос. На полимерном мониторе, как в отражении зеркала, вскоре появилась Любовь в неполный рост, чьи карие глаза сверлили гневом сквозь экран, медные волосы слабо развивались, словно они были под водой, а худенькие ручки были готовы прорваться через полимерную плёнку и схватить кого в реальности… если бы могли. ХРАЗ, не прекращая свои размышления по поводу случившегося на территории ВДНХ, вытянул чёрные тросы из звезды. Смотрел на свою дочь не то с укоризной, считая её поступок во многом безрассудным по отношению к невинным, которые не заслужили быть потерпевшими, не то с любопытством, где в безрассудстве имелось место логическим цепочкам её оценённых действий и расчёт каждого шага. Харитон не сомневался — шанс у Люси на убийство имелся, и имелся высокий. Только ей помешали не знакомая ему также Ирина с давних лет (с его человеческих мерок позади), ни солдат с заместителем Димы, а её собственные эмоции. Психоз, истерия, нетерпение — что были с ней при жизни из-за проблем с её матерью и консервантивным институтом, а после смерти они теперь преумножились до критичной отметки. И сейчас они у неё блещут так, что будь те огнём — опалили бы всё разом: — Чувствую даже отсюда, как смердит очень наглым таким враньём без следа сожаления! — процедила сквозь зубы Захарова, скрестив руки на груди. Смотрела на Сеченова, не подозревая о присутствии другого полимерного субъекта. Перчатка очень хорошо «прятала» личность Харитона. Разум спокойного взрослого в полимерном соединении превосходил разум буйного подростка и награждал особой маскировкой. — Прости, Люсенька, что пришлось так поступить по отношению к тебе. Мне до последнего не хотелось разлучать тебя с Ириной. Но ты зашла слишком далеко, — виновато произнёс Дмитрий, смотря в юное, покрытое веснушками личико. — Я это всё делала ради неё! Но она… и вы… всё мне испортили! — Товарищ Ласточкин — уже не твоя забота. Поэтому, пожалуйста, давай поговорим спокойно. — А я и так спокойна, Димитрий Сергеевич! — холодно бросила Любовь, нарочито произнеся его имя в старом виде и со слабым польским акцентом. Сделала вдох-выдох для пуще убедительности и заговорила, поубавив гнев. — Я правда старалась это делать ради вас. Но эти идиоты… — Не нужно ругать и оскорблять моих людей. Они просто выполняли приказы. Мои приказы, — продолжал говорить Сеченов, — Я понимаю, из-за чего ты решилась на подобное. Но кровопролитие никогда не вызывает благой результат. Ты и сама однажды сказала, что насилие должно встречаться лишь в художественном виде. Что лучше направить свои эмоции на бумагу, чем на что-то живое. — За эти три года, пока я являюсь куском полимера, а моя тушка ещё лежит на койке под аппаратами, моё мнение несколько поменялось, Димитрий Сергеевич, — в очередной раз фыркнула Любовь, проглотив ком и проведя пальцами по своему левому плечу, чувствуя себя так, что будто её что-то колет изнутри. Но что именно? Знала, только признавать это не хотела. Изо всех сил игнорировала это идиотское чувство совести, которое раньше очень часто ставило палки под колёса. — Буду с тобою честен, я не могу понять всю твою боль, ибо я — не ты. Но послушай меня. Я тебя не осуждаю, хоть и огорчён твоими поступками. И всё же не осуждаю. Но я забрал тебя не только потому, чтобы остановить твои махинации. А потому, что ещё двое суток ожидания — и твой трёхлетний сон подойдёт к концу. Твоя полимерная жизнь скоро уйдёт в прошлое. Ты вернёшься в полноценное тело, сможешь заново рисовать своими руками, готовить свои любимые гренки, вязать… — И восстанавливаться буду ещё год как минимум, если вообще восстановлюсь телом и не стану привязанным к койке инвалидом до конца своих лет. Какое счастье! — проявила сарказм Захарова, смотря на называемого Волшебника с недоверием. — Люсь, не говори так. Ты, в первую очередь, ещё совсем ребёнок. Тебе жить и жить, и на это есть все шансы. Да, тебе приходится сейчас очень тяжело. Но от собственных нападок будет ещё тяжелее, если не настроишь сама себя мысленно. Мы все с тобой! — не сдавался Сеченов, глядя на неё как на сломанную, потерянную душу, что ищет в злобе спасение… но не находит. — Не все, Димитрий Сергеевич, — тяжело произнесла Люсенька, опустив глаза. — Ирина тоже будет с тобой. Я с ней поговорю, уже ничего от неё не буду утаивать — жизнь и так нас проучила со всеми этими секретами. Я уверен, что она поймёт, если узнает все детали твоего текущего состояния. — Ни один нормальный человек не вернётся с уготованными объятьями к такому психу вроде меня, — почти шёпотом проговорила она и исчезла с полимерного монитора, чтобы перестать терроризировать академика своим недовольством. Запоздалое сожаление за свои поступки не давало ей радоваться новости собственного выздоровления и под конец не могла скрыть истинные эмоции, когда прозвучали эхом всхлипы. И они были услышаны. — Злится на себя. Понимает, что перегнула палку, но продолжает упрямиться, — спустя долгие минуты молчаливого наблюдения ХРАЗ наконец-то подал голос, продолжая вращать своими полимерными нитями перчатки. — Если бы не утаил, когда был в Северной Пальмире, впредь бы такого не случилось… — Сделанного не воротишь, Дим, уже не раз об этом говорил. Хватит на свои плечи вину за всё случившееся скидывать. Лучше не станет, но хотя бы избежим худшие последствия. — В который раз ты прав, Харитон, — выдавив слабую улыбку, Сеченов кивнул в сторону балерины, чтобы та извлекла капсулу из фиксатора и отнесла в секретный бункер лечебного комплекса самостоятельно, где её уже ждут профессор Лебедев с другими учёными. Чуть погодя, он посмотрел на настенные часы; половина четвёртого. — Скоро агент П-3, Штокхаузен и Ирина прибудут сюда. Надо всё подготовить, пока Политбюро дало всем нам вздохнуть спокойно. — Когда ты утешал Любовь, сказав про откровение, мне казалось, что ты действительно это собирался делать. — Другого варианта нет. Она в любом случае будет расспрашивать меня про Люсю. А мне же, в свою очередь, надо научиться быть хоть немного откровеннее со своими близкими. Я должен показать Ирине, что всецело ей доверяю и могу на неё рассчитывать. Чтобы она перестала чувствовать себя пустым звеном, несмотря на то, что является молодым участником «Коллектива». Да и она просто хороший человек, Харитон, — Дмитрий погрузился в раздумья, ощущая самое ненавистное, что очень мешает сдвинуться с мёртвой точки. Неуверенность. — Но если я познакомлю её с Люсей, то постепенно дело перейдёт и к тебе, как ко второму потерпевшему при контакте с Массивом, чтобы для откровения была собрана вся клиническая картина. Выходит, моя затея познакомить Иришу со всей сиуацией полностью ломает твой режим инкогнито… Так не пойдёт. — Почему сразу не пойдёт? Это ведь не КГБ и Политбюро, для которых понимание тонкостей наших дел — непреодолимое поле. Не «Аргентум». Не Штокхаузен с когортой, которым тоже всё знать не обязательно, чтобы их лишний раз не отвлекать от текущей цели «Коллектив». Не Лариса, что проявляет ненужную иногда вольность. И даже не Любава, у которой от новой информации её полимер так расширится в порыве гнева, что приведёт к катастрофе. Нет меня и нет. Я для всех них не существую, и это никому не вредит. — Насчёт «Аргентума» и сотрудников Предприятия не спорю. Про КГБ с Политбюро даже комментировать не буду. Но почему от Люсеньки до сих пор так упорно прячешься? Разве она не заслуживает знать, что с её отцом произошло на самом деле? Не до конца ей доверяешь? Или… боишься её? — спросив настолько осторожно, насколько возможно, Дима при этом не мог мысленно не умильнутся, когда услышал из уст Харитона форму имени «Любава». Форма, близкая больше к устаревшему и некому сказочному звучанию; ибо Харитон знал, как девчушка любит славянский фольклор, хоть и не очень понимал её обожания несуществующих вещей как эти мавки да лешие, и не разделял эти увлечения с мифологиями (однако и не запрещал). Но произносил такую форму только при Диме как при доверительном лице их маленького семейства. При других было строго официально «Любовь Харитоновна». — Если в её памяти всплывёт отрывок, что из-за меня она упала в ту ванну, куда я решил погрузиться сам в результате эксперимента… Она не поймёт моей сути и захлебнётся собственным ядом от обиды. Я не раз давал ей понять, что лучше не привязываться: замкнутый круг. Она это понимала, но до конца не хотела принимать как должное — видно по её глазам. Поэтому мучать её дальше своим присутствием я не желаю. Три года обо мне не вспоминает с таким уж чувством «быть нужным», и не вижу в этом ничего плохого. Значит, привязанности нет. Что и лучше для её психического здоровья. Особенно, когда она вернётся в своё тело и свой разум как последняя деталь. — Не думаю, что она полностью о тебе могла забыть, — мягко возразил Сеченов, сев на своё кресло. — Ведь ты вытащил её из института под губернией, где ей всецело пытались внушить навязанные веками стереотипы и говорили о нашем прогрессе исключительно в дурном ключе, поддерживая пережитки прошлого. — Нет привязанности — ещё не значит, что мне совсем всё равно на её судьбу. У Любавы выдающийся ум, есть к чему стремиться. Характер только не без минусов, но всё же перерастёт себя, если будет стараться. Не факт, что после пробуждения у неё сохранятся полные воспоминания всей её жизни. Вероятно, будет частичная амнезия как у агента П-3. — Но а если нет? Вдруг память даст о себе знать? Что тогда? Такую вероятность тоже нельзя игнорировать. И ты прекрасно это понимаешь, Харитон. Дело не только в Люсеньке. Ещё и в Серёже. — У обоих разные случаи повреждения мозга. У обоих разные мозговые импланты. И вообще это совсем разные люди. Не стоит на них и их раны смотреть однобоко. А своему солдату так вообще не спеши всё подавать на блюдечке. Иначе его так перещёлкнет, что станет П-4 или даже П-5. — Знаю. Я и так за ним внимательно слежу. Да только с каждым годом мне становится тяжело смотреть ему в глаза после случившегося. Особенно за стёртую информацию о Кате. Он предан своим обязанностям, я действительно считаю его как своим сыном. Но одновременно с этим мне кажется, что вместо хоть какой-то помощи я бесцеремонно пользуюсь его качествами за счёт неведения, — осудил себя Дмитрий. — Зато он жив благодаря тебе. И прекрасно выполняет свои боевые навыки. Даже лучше, чем до операции. Без перехода в Лимбо, против которого ты так категорически настроен. И среди окружающих ведёт себя вполне непримечательно. Три года за ним не замечено проблем, а это значимый рекорд. Поэтому трогать Нечаева этими отзвуками прошлого не стоит. Убери их как старые вещи в самый дальний угол, — в очередной раз рациональное спокойствие друга и утешает Диму, и несколько огорчает. Он и раньше не проявлял чувств, а теперь кажется, что тот красный полимер поглотил всё его человеческое до последней клеточки. — Убрать их не проблема. Но некоторым вещам иногда свойственно возвращаться. Как и памяти: после операции и состояния комы. Даже если этого не произойдёт, мы просто должны быть на готове. — Правильно я тебя понимаю, Дим? Ты уже Сергея под своё крыло взял, если тот что неожиданно вспомнит, а мне оставил самое сложное, зная про моё отсутствие опыта общения с детьми? — несколько недовольный от такой перспективы произнёс Харитон. — Как ни крути, но ты знаешь Люсеньку лучше всех как никто другой. — Тогда мне придётся провести свой, скажем так, социальный эксперимент в общении с ребёнком один на один, если мои прятки вдруг прекратятся. Чтобы избежать этого родительского фиаско. Других знакомых нам детей, которые могут знать Любаву, у нас нет. Так что… Твои ранее высказанные слова про твою племянницу принимаю к сведению. У Ирины как раз подходящая для этого дела характеристика, если учесть те школьные заметки, что мы изучали. Сочту общение с ней как репетицию при общении с Любавой, раз уж она для неё такая хорошая, единственная подруга. Да и твою затею просветить её, как ребёнка, во все тонкости нашей работы я одобряю без каких-либо возражений. Чтобы уберечь детей от скреплённых веками людского маразма, отторжения и страха перед неизвестными и известными законами мироздания, нужно это делать сразу, а не выжидать каких-то удобных моментов, когда уже станет совсем поздно. Со взрослыми такие перевороты в их разуме уже не произойдут: они вцепились в свои привычки. Но!.. — Продолжай, — монотонно проговорил Сеченов, сдерживая своё ликование после услышанного. — Для начала пусть с ней моя Муся познакомится. А там я уж решу для себя окончательно, стоит ли вообще мне с ней говорить. — Так и думал, что ты заговоришь об этой старой-доброй схеме «чутьё животных», — издал дружескую усмешку Дмитрий, краем глаз заметив в лаборатории промелькнувшее, большое белое пятно, что глухо спрыгнуло со стеллажа на пол. И неспешно начало приближаться к ногам академика, громко мурча. Стоило только о ней подумать, пушистов-Ньютон без черты лица, ушек и характерных когтей, или коротко — Муся, уже тут как тут. Вальяжной походкой обхваживает территорию лаборатории как по своей собственной, вытягивая свою сферическую пушистую голову, чтобы её погладили. Дима не мог оставить её просьбу игнорированной, и нагнувшись к кошке, провёл правой ладонью по её мягкой макушке, тихо приговаривая «Кто тут у нас хорошая?». Но как бы он не обращался с Мусей ласково, та никогда не запрыгивала на его колени. Хотя, было и подумать страшно о том, чтобы произошло, если бы Муся резко передумала. В конце концов, она не маленькая кошечка: может запрыгнуть так, что отдавит все бока и внутренности. Очень тяжёлая, будто подросшая пума. — Уж тебе ли не знать, что кошки никогда не ошибаются в людях, — отметил Харитон с ноткой некой гордости, направив диоды в сторону своего близкого существа с белой шёрсткой. Муся начала с ними играться, махая своей передней, крупной лапкой, глухо постукивая по ниточкам. — Твёрдый факт. И есть ещё один факт: моя девочка любит сказочных созданий. — Тем более она подходит для этого дела. Что Ирина, что Любава — два сказочных сапога пара. Что они находят в этих своих сказках? — То же, что и мы, погружаясь в науку. Сказки помогают бороться с чудовищами: чужими и своими, — задумчиво ответил Сеченов, — Если решишь говорить с Ириной, может, она попробует убедить тебя о приобретении нового тела… — даже спустя годы академик не унимается со своей затеей создания «лучших условий существования» для своего товарища. Просто в последнее время говорит об этом не так часто из-за своей усталости от выполнения задач правительства. — Дима, это подло таким образом подставлять ребёнка! Дашь хоть один ей намёк про чёртово «новое тело» — своего тела лишишься! — в который раз выразил протест Харитон, не повысив голос. От того и его угроза не становится таковой.

***

— Да блять… — тихо ругнулся Серёжа, сидя на кресле, на спинке которого положил руки в попытках принять удобную позу и расслабиться, и краем уха слушая радио поезда какую-то непонятную для него балладу про печаль и свет в окнах — опять что-то из репертуара будущего. Фырканье вырвалось, когда взглянул на солнце, что совсем скрылось за полотном тёмно-серых, грозных облаков, полностью уступило тьме и обещало вернуться только к рассвету (если вдруг не передумает). Не самая его любимая картина природы: каждый раз при дожде с грозой в душе зарождалось слабое ощущение тревоги. Отзвуки о войне, её буре на земле и небе, и отравлённом чумой воздухе, любого пережившего всю эту волну ужаса ещё маленько дёргает, хоть с окончания этого мрака прошёл десяток. Но мужчина прогнал наваждение, уступив место более другим неприятным размышлениям, касающихся происходящего. Чем дольше Сергей смотрел на небо, на затемнённые здания и дома, что размыты из-за высокой скорости поезда, на накопленные серые тучи, из которых вот-вот готов полить дождь, если не ливень, тем сильнее сомневался в правильности затеи отправиться в «Менделеев». Вроде на одном Предприятии находится этот комплекс, но по его меркам всё равно не ближний свет: из полигона ВДНХ в Сахалин, мимо станции «Яблочная», ещё некоторых мелких деревень по прямому пути… Всего каких-то 15 километров на «Вихре» и ещё несколько сотен метров до того ангара пешком. Подумаешь! Совершенно никаких проблем! Движение ведь — это жизнь! Нет, Серёжу не беспокоил тот факт, что в небо в пасмурную погоду с возможной грозой придётся лететь на «Комаре» — аппарат и создан для безопасного передвижения в любую погоду; технологами и конструкторами предусмотрены все мелочи. Волновало его только то, что по пути к главному ангару, если не поторопятся, все трое таки попадут под дождь и намокнут, а приятного в этом мало. На Штока майору плевать: немцу эта идиотская затея принадлежит — ведь он за всех втихую решил, что самолёт лучше ближайшего лифта, вот и пусть себе болеет так же втихую. Девочку во всей ситуации было жалко. Кому из детей охота простыть в летние каникулы? И, боковым зрением глядя на Штокхаузена, на то, как он сидит за столом по другую сторону поезда, прослушивая запись щебетаря с помощью беспроводного наушника, на эти его карие глаза с отблеском хитрости, Сергей понял, почему тот о длинном пути и «комаре» заикнулся. Нет, не ради записи допроса в отведённом для их дела месте, хотя это тоже важно. Зная заместителя директора не один день, на примете у него было кое-что поважнее: «Специально такой длинный путь выбрал — чтобы с Иринкой успеть поговорить о своём романе с её мамой. Ещё и самим перед ней показаться этим образом прилежности, обожания, дружбы, доверия, чтобы ей понравиться. Опять его старая манера подхалима. Бесячая манера… Ой, Дмитрий Сергеевич, зря вы его к Шмельку подослали. Ой зря!» — мысленно огрызнулся Нечаев, и вслух цокнул языком, чем сразу привлёк ненужное внимание. — Что-то не так, товарх’ищ майорх? — полюбопытствовал Михаэль, изогнув бровь. Он завершил прослушивание допроса, чтобы убедиться, что прибор записал всё нужное. И на автомате отправил прямо начальству голосовое доказательство, сняв наушник. — Да… — как Сергею хотелось высказать всё, что думает на счёт заместителя в текущий момент. Но вместо этого пробубнил другое, что тоже являлось правдой. — …Просто после этих сегодняшних полимерных противостояний башка гудит. — Не у вас одного, — к его глубокому несчастью, Михаэль решил продолжить беседу, устало вздохнув и издав тихий чуть хриплый смешок под конец. Затем помассировал переносицу. — Главное, колени вылечил. Теперх’ь вот голова болит. — Угу. Спасибо за все эти радости в виде болячек нашей общей подружке, — буркнул Серёжа. — Агент П-3, как бы Захарх’ова гнусно не поступила, мы оба знаем, что это всё случилось из-за аномалии в прх’оцессе восстановления её головного мозга на полимерх’ной системе. — Только из-за этой аномалии она чуть ВДНХ не спалила к херам, не устроила самосуд, и Ирке хребет не сломала. Аномальная, пиздец! — Агент П-3, пожалуйста, сбавьте свою неценз… — Уши у неё не завянут: она сама мне об этом сказала. Так что отвянь! — бросил тот, натянуто добавив после вежливость. — Пожалуйста. — Мне не послышалось? — удивлённо уставился на майора Штокхаузен, аж чуть щебетарь не уронил. — Вы сказали «пожалуйста»? — Да. А теперь, пожалуйста, отъебись, — раздалось шёпотом, даже слишком громко для шёпота, очередное бурчание, на что Шток, признав свою радость секундной, тихо хмыкнул. И таким образом завершил с ним «интеллектуальную» беседу, переведя взгляд на окно, оценив магнитный путь и приличную скорость поезда, а затем на барную стойку, где с посудой орудовал «Рафик». Задумался; подходить к главному роботу за обедом или нет. И спустя секунды решил, что лучше у себя дома на «Челомее» поужинает. В тишине и не в обиде. Без всяких подозрительных объективов роботов и каких-либо их непредсказуемых действий. От надоевшего пейзажа Сергей переключил своё внимание на конец вагона, где сидела девчушка — в одиночестве по собственному настоянию. Не слышала тёрки взрослых из-за расстояния и собственных громких раздумий. После откровенной беседы с допросами, видел он, Сеченова чувствовала себя значительно легче: её глаза теперь не такие растерянные, чёртова вина перестала дёргать за внутренние ниточки, и тело не отправилось вслед за унынием. А стало бы обмякшим как растаявший снег от желания ничегонеделания, которое могло поспособствовать рождению страшного недуга — депрессии. Учёные из «Павлова» подтвердили тяжесть такой болезни, перечислив симптомы как замкнутость, нарушение сна, потеря интереса к увлечениям и что-то ещё, что майор сейчас и не вспомнит. Но, продолжая присматривать за ней, облегчённо вздохнул после сравнения с симптомами и её текущим поведением, не совпадающим с депрессией. Ирина действительно вела себя спокойно; за ней не наблюдались хмурость и чувство замкнутого пространства. Перемена погоды её тоже не шибко тревожила, ибо находила в пасмурности отдушину, в его тёмно-серых оттенках, постепенно уходящие в глубокий синий над светлой зеленью полей как в картинах Исаака Левитана и Фёдора Васильева, его рождённом прохладном воздухе и шуршание деревьев в потоке бури. Музыка звучала подходящая; рок-баллада плавно сменилась на классику Вивальди. И постепенно её душу накрывало вдохновение, заставив достать из сумки своего верного спутника. Сначала на бумаге были изображены неразборчивые детали, похожие на хаотичные линии. Постепенно начали проявляться чёткие элементы, и мысли тоже стали яснее. Долго девочке думать не пришлось, чем заполнить очередные страницы: ответы были перед её глазами. Поэтому иногда бросала свой особый взгляд, взгляд сосредоточенного творца, то на Нечаева, то на Штокхаузена, фиксировала их обоих своей внутренней «камерой», невзирая на движение моделей. Набрасывала их портреты, вырисовывая ручкой каждую деталь их лиц, не раз думая, какие же они оба фотогеничны в своей манере. Старалась смотреть украдкой, чтобы их случайно не напугать своим внимательным взором, как однажды так случилось давно, когда пробовала нарисовать быстрый портрет со случайной натуры с улицы. Страницы блокнота и так наполнены пейзажами да другими детальками, думала Ириша. Посему решила добавить для разнообразия реальных людей; не только тех двух, ещё и своего дядю («Если смогу ему в глаза смотреть, конечно…» — вдруг заявил её внутренний голос, заставив нервно сглотнуть). Подумывала ещё о варианте рисования близняшек-балерин, которых теперь перестала бояться вблизи. Однако идея не всегда значит реализация. Пришлось девчушке использовать именно письменную канцелярию, так как кончик грифеля карандаша потерял остроту и нужную толщину, а точилка и строительный канцелярский нож остались в её домике лагеря. Но Ирина не унывала по такому поводу, заверяя себе, что это всего лишь эскизы, а не полноценные портреты: ошибки всегда можно исправить даже ручкой. А если совсем уж плохо — остаётся только перерисовка. Или вообще бросит это дело, оставив всё как есть, так как показывать их всё равно никому не будет. Её перчатка ЛС-1 тоже принимала участие в рисовании: сначала помогала своими нейроконтактами, также прорисовывая где надо штрихи второй ручкой, после переключилась на вторую, чистую страницу, рисуя что-то отдельное. Загруженное ИИ на своей встроенной полимерной памяти, способное сгенерировать всё на бумаге, о чём подумаешь, и телекинез, притягивание вещей позволительного небольшого веса, были на месте. Голос компьютера звучал через полимерную сеть «Коллектив» как голографический призрак. Голос женский, безэмоциональный, вроде похожий на тот, что был раньше. Но постепенно прислушаваясь к интонации, Ирина перестала тешить себя иллюзиями и с трудом смирилась с действительностью. Её приятельницы нет. Никто и ничто не в силах заменить её, даже могущественный «Коллектив»: хоть версия 1.0, хоть обновлённая версия 2.0. А с голосовым дубликатом не поговорить по душам, над его внезапным сквернословием и смехом по слогам тоже не посмеяться, потому что он не способен на те фокусы, которые демонстрировала Люсенька. Пусть они казались не всегда уместными, порой неприятными, а порой пугающими, как чтение «Горе от ума» под ночь («ИИ вряд ли так пошутить может. Люся уже и до этого начала показывать себя. Вот же вредина!..» — подумала она, не сразу осознав, что тихо засмеялась в этот момент, стоило вспомнить поэтические издёвки). Однако и были такими… особенными для неё. Ведь до явления Люси она не знала, что именно значит дружба, что такое единственный товарищ, когда общалась с другими лишь поверхностно, чувствуя одиночество среди толпы, преследующее её с давних времён. Не знала так же, как так бывает, когда друзья могут друг друга подкалывать, не обижаясь, когда со стороны это кажется абсурдом. А Ирина тоже в каком-то смысле её подкалывала, зная свои недостатки: ясно, кто их дуэте стала страшной занудой. После наступления пятнадцатилетия и до сегодняшнего дня девочка так искренне верила, что в укладе поменяется в лучшую сторону, не нарушив при этом её привычный уклад жизни. Для счастья не всегда нужны кардинальные перемены — хватает мелочи. Но всё рухнуло в одночасье. Иринке сейчас было очень обидно из-за её последнего поступка на ВДНХ, однако не могла обижаться на Люсеньку полностью. Не могла испытывать ненависть к ней: от одного намёка на это отвратительное чувство на сердце становилось тяжело, а по телу проносился неприятный холод. Не могла так же не вспоминать с ней совместные дела, темы диалогов, которые понимали только они обе и никто больше. Её поддержку, утешения, заступничество перед недругами… И всё равно: запрограммирована была Люся так или нет. Плевать! Одно душе ясно — терять подругу Ирина не хочет. И сейчас их беседы доносились в её голове, унося полностью в недавнее прошлое — в те спокойные, особые моменты, что бывали чаще вечером, когда их никто не тревожил: — Реквест готов. Хотя, мне кажется, что это уже коллаб-реквест: ведь вместе нарисовали портрет подруги Юры, — задумчиво произнесла Ирина, смотря на готовый результат, что был изображён на отдельной бумаге размером А4 — специальном формате для письменных открыток. — Коллаб-реквест? Такого термина нет в моей сгенерированной информации про терминологию художников будущего, — несколько означенно произнесла Люся, что даже нити её изогнулись будто брови от удивления. Беседовали они так вместе глубоким вечером 3 июня, когда ещё утром раскрылась часть коварной затеи Ласточкина. Когда Ирина испытала на себе первый поцелуй, и до следующего дня не могла избавиться от его странного, некого послевкусия. Отсюда у неё возникло недопонимание словосочетания из литературы как «сладкий поцелуй», что переросло в несогласие с этим выражением. Не было ничего сладкого. Чужие губы — не конфеты. Никаких нежностей не было в действиях Филиппа и подавно. Просто издёвка напоказ. Да и после уезда Филька из лагеря тот день ещё долго сохранял своё напряжение, где в каждых глазах одноклассников Ирине казалось молчаливое осуждение, адресованное именно ей. Все они тогда смотрели на неё очень уж серьёзно, но никто ничего не говорил. Словно все уже провели собрание и решили единогласно молчать, игнорировать её существование… Считать виноватой. Даже их лидер Валька, несмотря на товарищеское отношение. Но и она не стала разбираться с ними, что-то доказывать, зная, что спровоцирует ещё больше холода. Вместо этого скрылась в своём домике со своей подругой на полимерной основе и не зря просидела до вечера. Лишь с Люсенькой она ощущала себя как дома, не боясь за свои проявленные эмоции перед ней, доверив ей свои секреты. Помимо поддержки со стороны Люськи, была поддержка и от собственной рутины. Долгая возня над заказанным портретом, который пришлось неоднократно перерисовывать из-за собственных оплошностей, будь то подстава стёрки, что вместо избавления от лишних деталей только всё размазала, или случайный чих на бумагу, помогла меньше думать о пережитом и не давала впадать из-за этого в хандру да панику. Ибо рисование вызывало бурю эмоций похлеще, чем какой-то там несчастный поцелуйчик, если что-то не получалось. Гнев художника — явление страшное. Это знает всякий, кто становился свидетелем его эмоций за работой. Однако сейчас злости нет. Только гордость: — Говоришь «нет»? Получается, мы сделали открытие, совместив два понятия в одно и образовав новую технику. Заказ сразу от двух творцов. Надо и это в словарь записать, — радостно воскликнула Ирина и, положив карандаш, начала медленно махать затёкшую от долгой работы правую ладонь и разминать пальцы. — Но позже. — Не спеши. Ещё целая ночь впереди. — Если только Виктория Дмитриевна меня не уложит раньше. Слишком она ответственно относится к режиму, — раздался усталый смех. — Предлагаю прогуляться. Прогулка положительно сказывается на сне. И приятных сновидениях. Если Виктория нам встретится, мы ей изложим факт, и она, как вожатая, не сможет нам воспротивиться. Как насчёт одного круга вокруг спортплощадки? — предложила Люся. — Не откажусь. А лучше — два круга ходьбы, — согласилась с ней Сеченова, убрав бумагу с канцелярией в раздвижную, пустую полку рабочего стола. Затем встала со стула, сняв со спинки вязаный кардиган и накинув его поверх своей пижамы, обулась в кеды и направилась на вечернюю прогулку налегке. Даже полароид брать с собой не стала. И дальше, когда был преодолён спуск по травянистым ступеням холма, они слушали песнь сверчков, отзывавшихся эхом, треск ветвей сосен, созданный ночными птицами, глухой шум водной глади озера Лазурь и плывущих по нему суден. Чувствовали ласкающий летний ветерок, что сопровождал их весь путь вокруг игрового поля. И, конечно, прогулка вокруг площадки по беговой дорожке была больше одного и даже двух кругов. Никто не считал, потому что это не имело смысла. И обе встретили спокойную ночь, застав явление звездопада, как это происходит в самых прекрасных финалах историй после пройденных испытаний. Никакой тревоги на сердце. Никаких осуждений со стороны. Только свобода. И созерцание прекрасного — в компании с тем, кто очень дорог. Именно в тот момент Ирина поняла суть настоящей дружбы. Всё было замечательно до той поры, пока она, залюбовавшись звёздами как под гипнозом, не сдвинулась с ровного пути и не задела оголённой ногой высокую крапиву. Боль тогда жгла её. На правой лодыжке кожа покрылась надутыми, покрасневшими следами, которые исчезли на день следующий. Но даже сквозь шиканья девочка умудрилась засмеяться над собой. А когда Люся опять выступила со своим репертуаром читаемого смеха по слогам, Ирина уже к тому моменту просто захохотала, забыв про болячку в ноге, про враждебную крапиву, назойливых комаров, про свою цель нанести визит в тот старый дом за крапивной оградой… …И их общий смех донёсся эхом в её голове как завершение воспоминания. Такого согревающего её душу воспоминания… Такого яркого. Волшебного… Неповторимого. Но стоило переключить своё внимание на блокнот, на рисунок на второй странице, Ирину внезапно укололо где-то в сердце. ЛС-1 нарисовала её и Люсеньку, после чего нейроконтакты покорно опустили ручку на стол рядом с блокнотом и скрылись под рубиновой звездой. И увиденное потрясло девочку. Она была нарисована не с перчаткой, а с другой девочкой, вы казалась выше неё где-то на пять сантиметров. Её внешность анатомически правильная для работы от ИИ: греческий нос, веснушки на лице, выразительные глаза, объёмные волосы, сарафан в клеточку… Нарисованные девочки обнимали друг друга за плечи и смеялись, выглядя вместе даже не как подруги. Сёстры. Совсем как в её преукрашенном представлении, где в перчатке давно чувствовалась человеческая душа. «Твою ж дивизию… Как это глупо!» — неожиданно ругнулся её внутренний голос нетипичной злобой, отчего сразу хотелось вырвать тот листок с рисунком, скомкать и выбросить, лишь бы не было так больно. Но только коснувшись пальцами верхнего края бумаги, чтобы аккуратно избавиться от странички, Ирина остановилась в последнюю секунду, посмотрев на эту работу. Из сознания донеслась просьба: «Нет, не делай этого, не нужно…», что заставила смягчиться и успокоиться, тихо издав вдох и выдох. И убрать пальцы. — …Fräulein Sechenova? — А? — услышала рядом с собой голос Штокхаузена, что стоял возле стола. Вернул её в реальность с пятой попытки. Девчушка посмотрела на мужчину несколько потупленно, моргнув глазками. — С вами всё в порх’ядке? — вновь вопрос с выраженной серьёзностью. Ощутив себя виноватой за своё поведение, начала быстро ему кивать: — Да, да. Простите, Михаэль Генрихович. Задумалась просто. — Ну что вы, не стоит извиняться! Позволите? — кивнув в сторону пустого кресла, Михаэль, увидев её молчаливое одобрение, сел напротив неё и сложил ладони на столе, сомкнув пальцы. Позже глянул на её рану на лбу, которая благодаря полимеру начала заживать быстрее под пластырем. Но, как положено врачу, стал дежурно спрашивать. — Вас не беспокоят какие-либо недуги? — Нет. Уже нет, — неуверенно протараторила она, вздохнув с трудом и приобняв свои плечи, поёзжавшись от внезапного холодка. И продолжила говорить, только теперь помедленнее. — Просто… морально вымотана после всего случившегося в ВДНХ. И до ВДНХ тоже. Слишком много всего нахлынуло за раз. То худрук, то Люся, то все эти заговоры да махинации за моей спиной… Простите ещё раз. Я не хочу жаловаться, и не хочу казаться перед вами слабачкой. Поэтому лучше буду молчать дальше… — Я не вижу вас слабой, — мягко, но решительно перебил её Штокхаузен. — Наоборх’от, понимаю вас и ваши чувства. Кажется, что нет конца и крх’ая этим прх’облемам. Надежды на лучшее слабеют с каждой минутой, несмотрх’я на наличие подобия силы. А поделиться своими мыслями и перх’еживаниями не с кем, так как боимся осуждений и того факта, что можем потрх’евожить и надоесть ими дрх’угих: только и делаем, что копим эти мысли в себе, пока не сгорх’аем вместе с ними полностью. — Откуда вы?.. — от изумления, будто все её мысли сейчас прочли, Ирина аж дар речи потеряла. — Я тоже был когда-то рх’ебёнком. Мне тоже не везло со сверх’стниками и некоторх’ыми взрх’ослыми в своё врх’емя. И я также прх’ятался, с ума сходил от безысходности, даже плакал. Каждый черх’ез это прх’оходит — прх’осто не каждый в этом сознаётся! — В самом деле так всё было? Или вы говорите это, чтобы утешить? — Да, так и было. Ну и как в знак утешения тоже подходит. Только никому ни слова о моём прх’ошлом. Я всё же забочусь о своей рх’епутации! — издал на редкость добрый смешок Михаэль, услышав в ответ что-то про «честное пионерское» и такой же тихий, звонкий смех. Он сдержанно ликовал: нашёл ключ к пониманию девочки. И теперь можно смело сказать, что на собственном опыте убедился в правдивость слов Дмитрия Сергеевича про неё и её рассудительность не по годам, которые не являлись преувеличением из-за родительской любви. Однако смех со стороны подростка стремительно затих, ибо снова вернулась та грусть. Причина её появления была проста, стоило заметить украдчивый взгляд серо-голубых глаз на полимерную перчатку, и на блокнот. И Михаэль добавил. — Скучаете по ней? — Да. Может, это привязанность так говорит, или что-то другое. Но не могу иначе — мне тоскливо без неё. Не могу и не волноваться за неё, — призналась Сеченова, касаясь пальцами углы страниц своего блокнота чисто случайно. Жест на автомате от волнений. И постепенно на душе становилось легко, хотя и грусть да тоска ещё не покидали её. — Только теперь мне кажется, что после всего, что я ей наговорила, она не захочет меня видеть. — Если вы ей дороги — захочет. И первая извинится. Она сейчас в надёжных руках лучших умов СССР. Ей обязательно помогут. И Дмитрий Сергеевич не допустит, чтобы вы и ваш внутренний свет перегорели от негативного влияния. Вот отдохнёте день на «Челомее» от всех этих неприятных ситуаций, и всё будет замечательно, — заверяет Михаэль, произнося без акцента. Как и без симпатии и дружелюбия по отношению к Войцеховской, пусть и чисто человечески сочувствовал ей из-за текущего состояния здоровья. Однако не мог придерживаться своего мнения, что Ирине общаться с такой личностью как Любовь опасно: та может заразить своими особо вредными привычками и манерой общения со взрослыми. Но озвучивать свои мысли не стал. К чему лишний раз расстраивать юную душу? Да и себе во вред поступил бы. — Я очень надеюсь, что так и будет, — вздохнув с облегчением, Ирина хотела было убрать блокнот назад в сумку, чтобы не мучать листы своими пальцами, которые могут бумагу скрутить чисто случайно. Но её поспешно остановили: — Fräulein Sechenova, с вашего рх’азрх’ешения мне хотелось бы увидеть ваши творх’ения, — донёсся любезный тон Штокхаузена с вернувшимся акцентом («Он это нарочно так делает или случайно получается?» — озадачилась Ира). — Прх’осто до рх’азговорх’а с вами я наблюдал, как вы увлечённо что-то рх’исовали. Вот мне и стало любопытно. С эстетической точки зрх’ения. — Лучше не стоит на это смотреть: там просто непонятные карикатуры! Да-да-да! Не думаю, что вам это будет интересно, — пыталась она увертеться, ощутив укол неловкости. От одной мысли, что её портреты попадут под смотр, была готова сквозь землю провалиться. Но глядя в карие глаза Штокхаузена, с ужасом осознала, что ничуть его не переубедила. Для Сергея, который хорошо распознал в тоне немца перешедшую за грань дозволенного настойчивость, это стало сигналом для вмешательства ради защиты. Поэтому он быстро встал с кресла, и спустя пять широких шагов уже стоял рядом с ними двумя. К Штоку примкнул ближе, продолжая находиться в положении стоя, и внимательно посмотрел сначала на него, будто на осуждённого, потом на племяшку шефа с блокнотом, как на человека, которую могли обидеть. Может и не случилось ничего, но Серёжа не угомонится, пока не убедится полностью. — А Дмитрх’ий Серх’геевич вас хвалил и говорх’ил, что ваши навыки возрх’осли с годами. И как соучастнику изобрх’етения ЛС-1, мне ещё любопытно увидеть как перх’чатка рх’аботает: нет сбоев и дрх’угие там мелочи… Ну, вы поняли, — Михаэль вставил свой весомый агрумент, продолжая одаривать улыбкой Сеченову, и немного успокоив вспыльчивого майора, который хотел лишний раз всё испортить возразить. Ирина мигом распознанала причину реакции Нечаева и, посмотрев на него с приподнятыми уголками губ, тем самым ему сообщила, мол, всё в порядке, и тот моментально сбавил свой подозрительный настрой. Штокхаузену она не могла противиться как соучастнику создания полимерной перчатки с художественной нейросетью. Да и похвала его как от искусствоведа и эстета для неё была чуть ли не данью чести. И потому, открыв блокнот на перво попавшейся страницы, тихонько пододвинула его взрослым на свой страх и риск, и к своему несчастью поздно заметила, что это была страница с их портретами. Но теперь уж ничего не могла сделать, кроме как ожидать строгую критику и осуждение в духе: «А за людьми втихаря подглядывать нехорошо, товарищ Сеченова!», и проглотить эти слова. Однако вместо недовольства неожиданно для неё раздались одобрения: — Хех, а здорово смотрится! Не, реально здорово! — широко улыбнулся Серёжа, не отрывая взгляда от рисунка. И постепенно его радость сменялась озадаченностью. — Блин, не думал, что моя борода настолько густая. М-да, надо когда-нибудь её побрить. — А по мне, товарищ майор, она вам очень идёт. Прям такой особый шарм она придаёт. Героический, — восхищённо проговорила Ирина, справившись с неловкостью. — Да-да. — И что вы так стеснялись? У вас замечательные рх’аботы. Видно, что ЛС-1 также хорх’ошо выполняет свои художественные функции, — снисходительно произнёс Михаэль, не без удовольствия смотря на свой портрет. Да что там удовольствие? Восторг, пусть и сдержанный. Да, не шедевр, как Мона Лиза и другие портреты королей из Эпохи Возрождения, и замечены кое-какие мелкие ошибочки и лишние штрихи, но Михаэлю всё равно было приятно видеть такое. Заметил нарисованную работу на второй странице, не удивившись явлению Войцеховской и сходствам её внешности, так как полимер в перчатке не стёр полностью в своих алгоритмах следв присутствия Любовь. Однако комментировать не стал, чтобы не нагнетать атмосферу, и вернулся к первой страничке, посмотрев на соседний портрет, — Агент П-3, вы тоже так похожи получились. — и вдруг в его голове пронеслась мысль, что надо сейчас пошутить над ним, дабы отомстить майору за все его колкости, пока он нейтрализован от своей грубой манеры благодаря присутствию ребёнка. — Теперх’ь понятно, почему товарх’ищ Вавилова на вас глаз положила. — В следующий раз ему усы пририсуй, чтоб поменьше трындел! — тут же нашёл остроумный ответ на шуточку Нечаев, вызвав у немца долю возмущения. Ирина фыркнула смешком, прикрыв ладонями рот. — Агент П-3, не подталкивайте рх’ебёнка к шалостям! — раздалась нотация. — Нет, товарищ майор, усы я никому пририсовывать не буду, уж простите! Это неуважительный жест художника! — серьёзно, но всё же не без сорвавшегося из уст предательского смеха, заявила Сеченова, развернув блокнот к себе. — Вам правда нравится? — Что за вопрос? Конечно, нравится! А на косяки похрен! — Солидарх’ен с товарх’ищем майорх’ом, — добавил Михаэль, чему Серёжа совсем не удивился: подхалимство так и прёт со всех щелей. — Тогда сейчас я постараюсь аккуратно вырвать листки, чтобы подарить… — Не порть блокнот! — возразил майор. — А то сейчас один лист разорвёшь: шов поползёт. Так что не надо. — Агент П-3 прх’ав. Поступим лучше следующим обрх’азом: мы можем оставить подписи возле ваших рх’абот. Как вы на это смотрх’ите? — Можно и так, — согласилась она, вновь развернув блокнот, где промеж страниц положила ручку. Михаэль, взяв первым, подписал рядом со своим портретом аккуратными прописными буквами, оставив под конец узора, как это делает во всех документах. — Я, кстати, тоже рисовать умею, вот! — гордо заявил Нечаев, тоже оставив свою подпись, только буквами крупнее. Он давно в руки ручку не брал, но в детстве тоже застал времена важного предмета как каллиграфия. — Серх’ьёзно? — Штокхаузен произнёс это больше с сарказмом. — Да! Хоть я и не Шишкин, но и не Малевич. Вот щас прям нарисую. Если можно. — Конечно, можно. У меня ещё много незаполненных листов, — кивнула Иринка, поддавшись своему творческому любопытству. Представитель силовых структур и рисует? Это необыкновенное зрелище. Или правильнее сказать «редчайшее явление». — Спасибо. А ты — подвинься малость! Занял всё место как султан! — Сергей поспешно сел за стол, чуть ли не уткнув Штока прямо в угол кресла, задев его широким плечом. И начал активно рисовать ручкой на пустой странице линии. «Рафик» к тому моменту всем троим принёс подноску с тремя чашками чая, сахарницей и конфетами и вафлями «Артек» в вазочке, говоря, что путь до комплекса ещё неблизкий, и стоит подкрепиться сладеньким. Михаэль и Ирина поблагодарили за принесённое лёгкое угощение, хотя первый отметил запоздалость работы роботизированного официанта. А Серёжа лишь что-то пробурчал невнятое, взял конфетку без обёртки не глядя, погрузившись в занятие с головой. Не всё же время бегать на заданиях с оружиями. Как раз ведь Дмитрий Сергеевич недавно советовал (вернее сказать, настоятельно рекомендовал для профилактики) найти ему какой-нибудь приятный, спокойный досуг. Вот и нашёл. И наказ шефа выполнил. — Как восьмой класс закончили? — Михаэль решил и дальше побеседовать с подростком, видя, что та находит обстановку комфортной, компанию интересной, всецело им обоим доверяет, и сидит, светясь искренней радостью изнутри. Значит, можно осторожно, начиная издалека, двигаться к важной теме, от которого буквально зависит его личная жизнь. Два года назад ведь с ней как мирно разговаривал и ничего, хотя выдумал себе не пойми какие байки. И текущим разговором с ней он доказал себе, что успех в цели гарантирован. — Не идеально. Но и не плохо. Не к чему придраться, и жаловаться тоже не на что. Правда, волнуюсь из-за следующего года: в девятом уже экзамены будут, сельхозные работы в неполный рабочий день. Дежурства. Вступление в ряд комсомольцев, — без утайки ответила Ирина, сделав несколько глотков чёрного, сладкого чая, от которого постепенно становилось внутри тепло. Уютно. Как дома. Но при разговоре о будущем, от всех этих представлений о девятом классе и том, что её ждёт после, она едва заметно содрогнулась не то из-за предвкушения, не то из-за естественного страха. — Понимаю. Шаг во взрх’ослую жизнь, новые ступени. Рх’ешили, куда поступите и на кого? — Если честно, нет. Пока нет чётких представлений из-за ограничения собственных способностей. Космонавтом себя не вижу, каким-либо учёным и механиком тоже. Врач — это вряд ли. Политика — тоже однозначно нет. Поэтому после окончания школы попробую где-нибудь устроиться на полставки, а там как повезёт: может, какое подходящее училище для себя присмотрю, — пожала плечами она, пряча разочарование благодаря взятой вафельно-шоколадной конфеты с вазочки, где на голубом фантике были изображены мишки и сосновый лес. — А какое место рх’аботы прх’едпочитаете? Есть варх’ианты? — задумался над её ответами Михаэль. — Северная Пальмира — город большой. Можно или в кафе пойти попробовать. Или помощником библиотекаря. А может даже пионервожатой, — после сказанного последнего слова Ирина помотала головой, поправив себя. — Нет, пионервожатые — это роль для хотя бы первокурсников. Не годится. — Любопытно. Ваши инициатива и самостоятельность похвальны. Но спешить с итогом вам не советую: вы ещё юная. К тому же талантливая. — Одними талантами сыт не будешь, Михаэль Генрихович. А юность — она приходит и уходит. — Согласен. Но всё же я вам сейчас кое о чём поведую, — Михаэль вновь отпил чай и заговорил деловито. Продолжал смотреть на девочку, словно не как на племянницу своего начальства, и даже не как на дочь своей возлюбленной, а как наставник на ученицу. — Ни для кого не секрх’ет — Прх’едпрх’иятие 3826 рх’азвивается в нужном темпе. После запуска «Коллектива 2.0» во всём СССР появятся со врх’еменем много дрх’угих полигонов деятельности. И не только в научных рх’амках. Они же появлияют и на министерх’ства и на их прх’едставителей. Дмитрх’ий Серх’геевич и его когорх’та понимают, что не всем людям дана наука. Есть дрх’угие ветви знаний и познаний. А в погоне за высотой и исследованиями вселенной не стоит забывать прх’о прх’остую человечность и дрх’угие рх’адости, увлечения и то, что делает людей — людьми. И поэтому я и мои коллеги открх’оем новую прх’огрх’амму, которх’ая окажет помощь для студентов как вы. Специальная стажирх’овка на Прх’едпрх’иятии 3826. — Стажировка на Предприятии? В смысле? — удивилась Сеченова. И Сергей тоже несколько опешил, на секунду прервав рисование. Про стажировку он не слышал из уст шефа, что означало, что затея ещё не созрела для полной реализации. И над его душой нависло вернувшееся подозрение насчёт Штока. Но не вмешивался в разговор; вместо этого слушал дальше, склонившись над блокнотом и чиркая ручкой. — Мои коллеги беседовали на днях о создании специальной прх’ограммы для юных выпускников, обсудили все важные элементы, взвесили арх’гументы. По нашим замыслам, летняя стажирх’овка на Прх’едпрх’иятии должна дать положительный балл для поступления в лучшие, учебные заведения и рх’аскрх’ыть человека и его качества. Такую прх’ограмму мы планирх’овали открх’ыть черх’ез год после запуска обновления «Коллектив» и появлений новых комплексов. Ведь желающих учиться, показать себя и рх’аботать во благо стрх’аны и людей — немыслимое количество. А юное поколение так и вовсе считается, по нашему мнению, главным фундаментом всех отрх’аслей деятельности. — Звучит прекрасно, Михаэль Генрихович, но я же сказала, что не иду в науки, — мягко возразила Ирина, почувствовав слабое напряжение от одного представления себя на месте рождения прогресса, рядом со своим дядей, которому явно будет мешать своим присутствием. Сегодняшнего дня хватило для вынесения такого вердикта. — И не хочу, чтобы подумали, что я попадаю на Предприятие 3826, на ту стажировку, благодаря родственным связям. — Вы из-за Дмитрх’ия Серх’геевича и посторх’онних беспокоитесь? Напрх’асно. Не он будет рх’уководить прх’ограммой, ибо его обязанности — «Коллектив». Это моя инициатива, где я буду помогать прх’ишедшим на стажирх’овку, выступая наставником со своими коллегами. Прх’осто поймите — для вас, как талантливого человека в искусстве, это будет замечательная возможность, не изматывая себя низкоквалифицирх’ованным трх’удом. И неважно, кто кому прх’иходится в семьях. — Ну, я даже не знаю, — несколько растерялась та, опустив глаза и положив ладони на стол перед собой. — Не спешите, подумайте хорх’ошенько: у вас ещё целый год вперх’еди. Если рх’ешите поступить по-своему — это ваше прх’аво, никто не смеет его осуждать. Если захотите вступить в эту прх’ограмму — можете связаться со мной, я буду только рх’ад оказать вам свои наставнические услуги! — одобряюще произнёс Штокхаузен и, вновь подняв бокал, начал допивать оставшийся чай. И Сергей почувствовал, как его накрыло сильное негодование в адрес этого наглеца в пиджачке: «Нет, ну это пиздец, товарищи! Объявился тут помощник, наставник хренов! Ебучие пироги! Блять! Подлизывается и не краснеет… Пора это подхалимство его сбавить!» — и недолго думая, он наступил ему на нос левого ботинка своим тяжёлым сапогом, что вполне хватит для вызова боли в ноге как для рычага активации скорейшего затишья. Как и предполагалось, Михаэль дёрнулся от боли, но подавился чаем и начал громко кашлять. — Михаэль Генрихович! — испугавшись, вскрикнула Ирина, что аж поднялась с сидения. — Не паникуем — сейчас вылечим! — и сразу перешёл от слов к действиям; майор своей широкой ладонью несколько раз ударил Михаэлю по спине до той поры, пока приступы кашля не утихли. — Что случилось? — Иришка не перестала беспокоиться. — Вы в порядке? — Alles ist gut! — тотчас начал утешать её Штокхаузен, постучав себе по грудной клетке и выполнив дыхательное упражнение для нормализации. И укоризненно посмотрел на майора краем глаз, молчаливо адресуя ему «да-вы-совсем-уже-с-ума-сошли» и терпя боль в ноге от его сапога с толстой подошвой. Но при девочке не стал повышать на того голос: соблюдал этикет и вежливость, добавив мелкое враньё на автомате. — Не перх’еживайте. Прх’осто подавился лишним воздухом от спешки. — Бывает, — после услышанного логичного ответа Сеченова аккуратно допила свой чай, нарочито выпив его медленно, чтобы тоже так не поперхнуться. После свой опустевший бокал положила рядом с другим бокалои, до сих пор нетронутым крепкой рукой. — Товарищ майор, а вы почему не пьёте? Роботы старались. Остынет ведь. — Да я этим чайком сыт ещё с обеда. Дальше как-то не влезает, — саркастически произнёс Сергей, а сам при этом смотрел на Штока боковым зрением и угрюмой ухмылкой: из-за его звонка сегодня и пролил заваренный напиток на свои штаны. — Если чай ещё со сгущёнкой, то не удивительно, — случайно сорвалась с языка у Михаэля усмешка, и он тут же пожалел об этом, поняв по грозному взгляду агента, что поступил крайне глупо. Сейчас любые его слова являлись фитилём: ещё одна такая неосторожная реплика в адрес Нечаева, конец фитиля вспыхнет искрами пламени, и произойдёт взрыв. А Ирина сидит напротив них обоих и будто бы видит этот самый метафорический фитиль, чувствует его воспламенение. Атмосфера накаляется, нужно срочно что-то придумать. Но предпринять что-либо действующее не может, боится рисковать, ведь это же взрослые, уважаемые люди. Не придумала ничего лучше, кроме как отвлечь их друг от друга добрыми словами. И решила начать с Сергея, как с человека с его высоким раздражением: — Товарищ майор, я так понимаю, вы закончили свою работу. Покажите, пожалуйста. Уверенна, получилось что-то красивое. — Да без проблем! — Серёжа, отогнав от себя подошедший близко свой гнев, поднял блокнот и зажал пальцами нужные страницы. Если от рисунка минутами ранее испытывал некую гордость, то сейчас смотрел на него со смущением и самокритикой, отчего не сразу его показал. — Не шедевр, конечно, но… — Какая прелесть! — Ирина сразу пришла в умиление от нарисованной зверушки то толстыми, то тонкими линиями, что соединены в единый силуэт. Немного кривой, конечно, силуэт, и анатомия сильно хромала, но хозяйка блокнота ничего говорить про это не стала, так как рисующий критику не просил. Она жила с мыслью, что каждое старание должно оцениваться. — Надо же, товарх’ищ майорх, вы умеете удивлять! — сдерживая ядовитую колкость из-за больной пятки, Михаэль наигранно продемонстрировал восторг, сощурив глаза, чтобы разглядеть лучше. — Симпатичная у вас получилась… эм… корх’овка! — Это вообще-то котёнок! — в недовольстве фыркнул Серёжа, чуть не произнеся дальше «сам ты, блять, коровка». Но воздержался благодаря похвалы юного зрителя. — Вы ещё не видели котят из картин эпох Средневековья. Вот где страшно! — Ирина сама пошутила, и сама посмеялась, так как двое лишь озадаченно на неё посмотрели. И чтобы побыстрее сгладить неловкий момент, она тут же вспомнила про письменные занятия с Люсей, с которыми теперь обратилась к следующему человеку. — Кстати, Михаэль Генрихович. Я и ЛС-1 на днях записывали терминологию художников будущего, которую сгенерировали её особые полимерные алгоритмы. Мне кажется, что вам, как соучастнику создания художественной нейросети, будет интересно про это прочесть. Они написаны на первых страницах под стилистику словаря. — О, вы прх’авы. Это действительно любопытно, — аккуратно взяв блокнот из рук Сергея, Михаэль перевернул страницы, открыв нужную. Посмотрел задумчиво на аккуратно нарисованную табличку и исписанные слова в три столбика, увидев перво попавшиеся непонятные слова в его поле зрения такие как «реквест», «коммишен», «коллаж», которые будто ломались на языке даже для него. Сразу определил английский лексикон с французской примесью в ситуации с «коллажем». Но стоило заметить написанное в самом конце страницы «акроним NSFW» с кратким пояснением термина в несколько существительных, Штокхаузен едва сохранил при обоих свой невозмутимый вид, чуть не выронив блокнот от прочитанного. В сознании всплыли отрывочные воспоминания о рожденной силе этого акронима в ходе его неудачного эксперимента год назад («Кто ж знал, что рисование во время выпивки от тоски вызовет подобный результат проявления художественного режима как лёгкая эротика!» — смущённо выразил его внутренний голос, непонятно перед кем оправдываясь). Он распознал аккуратный почерк Любовь Харитоновны: для бунтарки та писала очень красиво, даже перчатка это не скрыла. И обратив внимание на строку рядом с термином, заметил различие в почерке, поняв, что это писала уже Ирина карандашом в спешке. А на следующей страничке бросились ему в глаза нарисованные, подозрительно знакомые мультяшные персонажи — пухляк Буржуй и мелкий Пионер. В голове сразу сопоставилась цепь следующих событий, которая привела к неозвученным обвинениям в художественных преступлениях: «Ну Войцеховская — вот же мелкий чертёнок! Никакие блоки не останавливают её извращённый разум и садизм! Поди, воспользовалась ремшкафом в ВДНХ и показала Сеченовой свои жуткие творения. И эти мультипликаторы тоже хороши — так и не выполнили мою задачу «переделать учебные мультфильмы!» Немыслимо! Как вернусь в офис, все получат по полной программе. И Любовь тоже…» — «Спиндпеинт», «хэдшот», «редрав» ещё какой-то, — читая вслух, майор не понимал и половину написанного, кроме перевода, — Ир, это точно терминология художников? Впечатление такое, что это диагнозы врачей! — и тут же залился хохотом. «Необразованность на лицо!» — мысленно фыркнул укоризной Михаэль при виде такого поведения, продолжив изучение словаря. А Ирина, уловив в жесте агента хороший знак частичного избежания конфликта, присоединилась к смеху, хотя не сочла его шутку смешной. И как назло в самый неподходящий момент, когда нужно проконтролировать мирную обстановку, давление мочевого пузыря в её организме решило напомнить о себе спустя выпитых пяти бокалов лимонада в ВДНХ, чая напоследок, и всего страха, которого она натерпелась. — Я скоро вернусь! — чуть крикнув и поднявшись с кресла, Ира поспешными шагами направилась в сторону уборной, где скрылась за автоматической дверью вагона, едва при этом не сбив с ног дежурного «Рафика». Её уход моментально превратился в испытание нервов на прочность. Для Михаэля рабочая среда со всеми штаб-квартирными и полигоными приключениями, по сравнению с присутствием П-3 почти весь день, выглядела безобидным ромашковым полем с жучками. И у Сергея были похожие мысли насчёт Штока; думал, что лучше уж быть возле самого жерла вулкана, чем рядом с Фрицем в одном поезде за одним чёртовым столом. Радио вновь сменило музыку: от Вивальди перескачило к композиции «Чиполлино», что звучала в короткометражных мультфильмах от «Аргентум». Мелодия так и подталкивала каждого к началу словесных разборок. Оба молчать были больше не намерены: — Вы совсем уже с ума сошли, товарх’ищ майорх? — возмутился Михаэль, наконец-то опустив руку к своей больной пятке, чтобы хоть как-то её помассировать через ботинок. — Что вы себе позволяете? Чуть мне всю ногу не отдавили! — Не отдавил ведь полностью, так что скажи «спасибо»! — раздалось фырканье. — Не много ли чести? Зачем вы вообще это сделали? — Ой, хватит из себя дурачка строить! — перестал скрывать своё кипящее недовольство Серёжа. — Я что, по твоему, совсем идиот? Не вижу, как ты к ней подлизываться начал, неся какую-то херню про программу и свои, как ты там сказал — «наставнические услуги»? Лестью ещё кидался! — Что ещё за вырх’ажение такое — «подлизываться»? И не было никакой лести! — начал объяснять серьёзным тоном Штокхаузен. — Fräulein Sechenova — действительно талантливая девочка. Если я вижу таких не обделённых навыками людей, то не врх’у им прх’о их качества. А ещё она является одной из немногих участников «Коллектива 2.0» по инициативе Дмитрх’ия Серх’геевича. И как участнику, ей не будет во врх’ед знать все подрх’обности наших текущих дел и будущих прх’оектов. — Да конечно! — саркастически воскликнул Нечаев, постепенно приближаясь к точке кипения. — А мне кажется, что ты начал любезничать с ней не как с участником «Коллектива», и даже не как с роднёй шефа, а как со своим удачным шансом, чтобы проложить прямую дорожку к своей ненаглядной! И ведь абсолютно похуй на то, что она пережила! Нет — мы только о себе думаем! Так ведь? — Товарх’ищ майорх, что у вас за мания — видеть всё и всех в дурх’ном свете? Вы уснуть не можете, не порх’угавшись со мной хоть один день? И вы также не прх’авы! — несмотря на бушующую злость, Штокхаузен старался вести себя терпимо по отношению к майору. — Мне не наплевать на чувства девочки! Это, уж извините мою такую грх’убую прх’ямоту, нужно быть Mistkerl, чтобы так поступить по отношению к рх’ебёнку! — Тебе и быть им не надо — ты и так уже в этом преуспел! — не унимался Сергей, мысленно переведя ругательное существительное полностью, и не ошибся с понятием. — Ты одних таких названных талантливых товарищей приголубил, рекомендовал на Предприятии везде куда можно. И что в итоге? Так дорекомендовался, что их обоих взяли под бело рученьки. И теперь в «Вавилове» кукуют. — Петрх’ов и Ласточкин — сами по себе такие личности. Не моя вина, что у них харх’актерх оказался дурх’ной. Но я прх’одвигал не только их одних: я рх’аботал и с дрх’угими людьми, и с теми сущных прх’облем не возникло. Вышли прх’екрх’асными коллегами, способными, знающие свои дела. И в Сеченове и её потенциале я тоже не сомневаюсь. Так что Лидия здесь не прх’и чём. — Угу-угу. Не при чём она! Сидишь мне тут сказочки рассказываешь! — донёсся сарказм из уст Нечаева. — Ладно! — сдался Штокхаузен, помассировав виски, на которые давила головная боль. — Лидия тоже одна из весомых прх’ичин. Но ещё более весомая прх’ичина — прх’иказ академика Сеченова в цели помощи не только Лидии, но и всей семьи. — Подхалимство, значит, часть задания? — Да что ж вы будете делать! — Штокхаузен чувствовал себя как на пороховой бочке, но не сдавался; быстро собрался с новыми мыслями как любой хороший управленец. — Моя задача — найти с девочкой контакт и прх’изнаться, как всё есть. И я его нашёл. А насчёт услуг наставника — это моё прх’едложение, я даю ей выборх, не более. И её ответ, какой бы он ни был, никак не повлияет на наши сфорх’мирх’ованные дрх’ужеские отношения. — Ответ, конечно, не повлияет. А та правда про ваши шуры-муры и развод её родителей — тоже что ли не повлияет? Охренеть какая логика! — Вот поэтому я старх’аюсь это прх’еподнести так, чтобы её не шокирх’овать, и чтобы дать понять, что она никогда для всех нас не станет помехой, что мы ей доверх’яем, как и она может нам доверх’ять в ответ, — тяжело вздохнул тот, контролируя свой тон. И шикнул от головной боли. — Пожалуйста, товарх’ищ майорх, давайте хоть на остаток этого дня заключим перх’емирх’ие. Мы все очень устали, а нам ещё, помимо моего выполнения семейной задачи, до того ангарх’а надо как-то дойти. — Мне, знаешь, тоже не доставляет удовольствие фырчать лишний раз, когда голова кипит. Так что согласен на перемерие, я не изверг! — видит Шток, как Серёжа произнёс последнее предложение с трудом, но всё же сказал эти слова, смирившись с обстоятельством. — И раз уж мне заливаешь про ответственность всей этой миссии, противиться не буду. Своё предупреждение я ещё на ВДНХ высказал. Повторять не обязан. — И на том вам спасибо. Хотя, ещё извинения бы не помешали. Но я тоже не изверх’г, так что не буду от вас этого трх’ебовать: вашего понимания уже хватило, — слабо улыбнулся Михаэль и вернулся к изучению словарика художника, а заодно и к смотру рисунков, стараясь не натыкаться на личные записи девочки. Хоть и выпал такой шанс, и лишний раз хочется прочесть мысли самой юной хозяйки, но с другой стороны подумал, что это уж совсем будет нечестно, слишком просто, да и ничего интересного не найдёт, так как записей совсем немного. Ещё и голова болит так, что нет сил сосредоточиться на написанном. Успел только заметить, что первая запись была создана 30 мая. Все они уложены в семь страниц до текущего дня. Так что блокнот Михаэль просто закрыл и аккуратно положил на стол, пододвинув к пустующей противоположной стороне. — Ну и отлично, — тоже выдавил подобие улыбки Сергей, скрестив руки на груди и уткнувшись в мягкое покрытие спинки кресла. — Но прояснить кое-что хочу. — Слушаю вас. — Если Лида с этим, как его там, Георгием в разводе скоро, чего же они сами ей не сообщат? Родители ведь! Чё за очередные премудрости? Зачем такие палки под колёса? Я этого понять не могу. — Ну, конечно, вам, прх’ямолинейному человеку, легко говорх’ить! А вот Лидия — она личность несколько сложная, сам Сеченов это подтверх’дил. Как любая мама, она прх’осто боится, что может потерх’ять дочь своим поступком, внушив себе её ненависть. Но я и Лиду тоже понимаю: в детстве она со своим отцом рх’ассталась, за что его ненавидела. Отсюда и пошли у неё все эти внушения негативных чувств, только уже в свой адрх’ес. — То есть, поставила дочь на своё место и выдумала чего-то там до преувеличений? М-да, реально тут сложноватая ситуация. Хотя, они женщины такие… Ну такие вот они… Блять, да как лучше сказать? — Эмоциональные? И с загадками? — Да-да, с ними самыми, — протараторил спокойно Серёжа. — Их реально порой не понять. — Согласен. Порх’ой они такие невыносимые из-за своих прх’ичуд. Но за это мы их и любим. И даже когда отгадываем их загадки, не перх’естаём их любить, — умиротворённо вздохнул Штокхаузен, предавшись на доли секунды приятным мыслям о своей Igel; о её мягких светлых кудрях, щекочащих лицо, игривом блеске её голубых глаз, чуть томном голосе, смехе с хрипотцой, любящем сердце, горячем темпераменте, и нежной коже, которую так хотелось ощутить своими пальцами, уткнуться в неё. — Продолжая о загадках, не кажется, что Шмелёк задерживается? — вопрос агента вырвал того из сладостных раздумий. — Товарх’ищ «Инженерх», окажите милость. Поинтерх’есуйтесь, всё ли в порх’ядке с юным пассажирх’ом, — окликнул Михаэль робота, после чего перевёл взгляд на бокал с чаем, который так и стоит нетронутый, с исходящим от него паром. — Товарх’ищ майорх, рх’аз уж вы не будете, можно я возьму? — Да похрен, — махнув рукой, Серёжа взял с вазочки конфетку, развернул фантик и отправил, как оказалось это была ириска, в рот. Довольный неоднозначным ответом Штокхаузен поднял бокал и принялся пить, надеясь при помощи второго бокала чая избавиться от головной боли. На глазах обоих «Рафик» неторопливо зашагал вперёд, направляясь в сторону уборной. И спустя насчитанных десять шагов резко остановился возле одного пустого стола, повернув свою голову в его сторону и наклонив, чем вызвал недоумение у обоих. — Дорогой товарищ, почему вы сидите под столом? Это небезопасно! — стоило роботу озвучить механическим голосом свой вопрос, и Сергей заметил, как Михаэль, услышав его, застыл как вкопанный и повторно поперхнулся чаем. — Во блять до чего жадность порой доводит! Да, Шток? — Серёжа вновь постучал тому по спине до прекращения кашля. После бросил взгляд на «Рафика», который с места не сдвинулся. Догадавшись, о каком товарище была речь, он крикнул с усмешкой. — Так, партизанка, вылезай оттуда! — Простите, пожалуйста! — воскликнув адресованные извинения всем, даже роботу, Ирина приподнялась преждевременно, неудачно при этом ударившись макушкой. Но вылезла из-под стола, встала на ноги и, потирая правой ладонью больное место, как ни в чём не бывало заняла своё кресло. На каждого посмотрела со смущением, при этом не могла отчего-то сдержать улыбку. — Я, конечно, стесняюсь спросить, да видимо придётся это сделать. Ты за каким хреном под стол полезла? Вход в страну чудес искала или что? — в распросе ребёнка майор так не проявил свои типичные нотки недовольства. Только любопытство. — Мы не видели, чтобы вы выходили из уборх’ной, — откашлявшись, Михаэль по-прежнему продолжал чувствовать сильное напряжение, едва дыша. Чай он резко передумал допивать, оставив бокал на столе. Лишь вцепился пальцами в свой галстук, ослабляя узел, который вдруг показался тугим. — Послушайте, я всё сейчас объясню! — Ну уж постарайся! — Я вышла из уборной, но вы меня просто не заметили, так как громко спорили, и я… — промямлила девочка. — Понимаю, подслушивать плохо, поэтому прошу меня простить. — Вы… — Михаэль не договорил, стоило только посмотреть в её серо-голубые глаза, не распознав в них замешательства, возмущения и что более важно — злости. Но при этом и сам потихоньку переставал проявлять потрясение, перестал чувствовать, как в глубине души ранее лихорадило от волнений при осознания всей ответственности за слова и действия, касающихся дел сердечногои семейного, ибо всё встало на свои места. Его немыслимое количество вопросов сократились до одного заветного. — …Вы не услышали ничего нового, потому что знали о нас… с самого начала? — Да, Михаэль Генрихович, я знаю о ваших отношениях с моей мамой, — кивнула Ирина, уверенно ответив, — Уже год храню это известие в своём разуме и ждала, когда я его использую при личной встрече с вами. И хранила ещё это. Вот, — взяв блокнот и открыв самую последнюю страницу, достала из файла сложенную аккуратно бумагу, раскрыв её с лёгким шуршанием перед своими сопроводителями. А затем отдала листок в руки немца, будто передавала нечто ценное. — Надо же, а одеколоном оно по сей день пахнет, — вдруг подал смешок Штокхаузен, с ностальгической улыбкой смотря на письмо, на свой почерк, на те красивые слова, передающие извинения дорогому человеку и подпись в конце. А затем вновь взглянул на Ирину, что понимающе ему подмигнула, продолжая сохранять уголки губ приподнятыми. Но не мог не задать беспокоящий его душу вопрос. Несколько вопросов. — Сказали, что знаете год? — Да. — И вы… не злитесь? — Нет. Ибо зачем злиться? — пожала плечами Сеченова. — Пиздец, приплыли! — зашептал себе под нос Серёжа, не зная, как вообще на такое реагировать. Такую мелодраму даже в телевизоре и на работе не встречал. Но теперь не жалеет, что его поставили в сопроводители. Где он ещё так застанет лицо немца охуевшим? — Ну… Кхм… — кашлянув, Штокхаузен пытался подобрать правильные слова, едва не повторив вслух комментарий майора. — Обычно дети очень рх’ьяно относятся к таким событиям, которх’ые касаются их рх’одителей. Сколько подобных сюжетов видел. Я ведь никогда не думал, что столкнусь с таким, когда мне прх’едстоит общение рх’ебёнком возлюбленной — именно с подрх’остком. Вот и до последнего боялся, что меня будет ждать такой же неизбежный тупик и эти конфликты. — Ну, по началу, я правда смутилась. Но нет, обид точно не было. И злиться я тоже не злилась. Ещё до находки письма я подозревала, что с мамой что-то случилось после Екатеринбурга, только не понимала, что именно. Пока до меня после чтения некоторых книжек не дошло и того письма, что это было полное пробуждение тех самых, человеческих чувств. Настоящих… — ответила Ирина, умиляясь и касаясь своих тёплых щёк. — Это же прекрасно! Если это всё искренно, конечно. — Но… Я, конечно, рх’ад, что вы рх’ады. Однако у вашей мамы есть ещё и муж — ваш отец. Вы слышали прх’о рх’азвод. — Да, слышала. Но это ничего не меняет. Я всё равно их люблю. Если они так решили, то я это приму. Тем более, я видела, как они относятся друг к другу: они хорошие друзья, так что не вижу поводов для беспокойств, — ответив, девочка задумалась. — Осталось только это всё маме сказать, чтобы она перестала себя мучить. — В таком случае, мы оба ей всё скажем. Лида как рх’аз прх’ибудет на «Челомей» одиннадцатого июня, — заверил ей Михаэль, кивнув с неозвученной благодарностью. Ирина после новости о маме и её приезде сюда воодушевилась, почувствовав, что всё-таки уклад жизни начал меняться в лучшую сторону, едва не завизжав от счастья. После сегодняшней нервотрёпки в ВДНХ, совсем как после того суда в школе, эти известия и принятия стали для неё самым приятным подарком судьбы. Серёжа, который был более-менее доволен итогом всей этой любовно-семейной истории, ничего не стал говорить. Какой смысл? В кои-то веки не чувствуется подвоха со стороны Штока. Поэтому просто взял вафлю с вазочки. И спустя минуты «Вихрь» сообщил о прибытии на станцию комплекса «Менделеев»…