Турмалиновые скалы

       Донхек забылся в своей новой жизни. Ему нравилась эта община со всеми ее ежевечерними плясками, цветами, вплетенными в волосы, и Ренджуном, которого теперь доводилось видеть рядом куда как чаще. Тот все еще был ужасно занят целыми днями, но вот вечера они неизменно проводили вместе, и верховный шаман каждую ночь позволял овладевать собою, сам смотрел так томно и жаждуще, а потом отдавал последние силы до самого рассвета. Он перестал в забытии сидеть где-то у входа в жилище с безжизненным взглядом, и теперь почти всегда был в хорошем расположении духа, бодро просыпался и бежал решать дела селения. Все дни были похожи друг на друга, и парень мог наслаждаться каждым, проводя время весело и беззаботно, не делая буквально ничего. Даже спустя время его не спешили нагружать работой, не заставляли переплетать веточки для новых жилищ, охотиться или собирать травы, пока все остальные трудились на благо общины. Кроме, пожалуй, Тэна. Тот беспрестанно бродил по округе, созерцал пейзажи и задумчиво смотрел вдаль, не внося никакого вклада во всеобщую жизнь, ни с кем не заговаривая и бегая за Ёнхо каждый раз, когда тот показывался на горизонте. Странно было то, как подрагивали его уши каждый раз, когда Донхёк оказывался рядом, и то, как Тэн каждый раз оборачивался, держал недолгий зрительный контакт, а потом улыбался едва заметно и тут же уходил, не давая ни единого шанса погнаться следом. В своём молчаливом спокойствии он был подозрительно похож на брата, только имел куда более мягкий взгляд и тёмные перья. А ещё он звучал. Минхён же никогда не звучал, его мысли и чувства были закрыты для младшего. Непонятно было, сколько дней уже прошло с тех пор, как Донхёк стал частью гарпиевой общины — времени считать просто не было, потому что при свете Юта и Ёнхо приходили поговорить, лишь рассказывая о происходящем вокруг, но не отвечая на вопросы, а ночью Ренджун разрисовывал его тело и лицо сажей, мягко целовал и в одной и той же манере просил развязать узелок позади его шеи, будто младший не видел каждое утро, как тот самолично его завязывает без каких-либо проблем. Наверное, Ренджуна он действительно любил, прямо как в едва прочтённой тяжёлой книжке со сказками. Там любовь всегда была с самого начала и не имела под собою никаких оснований. Был принц, была принцесса, и влюблялись они сразу, как только видели друг друга, а потом тут же женились, что бы это не значило, и жили долго и счастливо, умирали обязательно в один день. Наверное, именно такой и должна быть любовь, раз люди посвящали ей стихи и поэмы. Но одним днём Донхёк подумал, будто бы что-то очень важное позабыл за бесконечными плясками, развратом и стеклянными бутылками. Позабыл каждую минуту спрашивать, когда же гарпии помогут найти брата, ведь никто более не мог этим озаботиться. И с утра он встал с тяжелой головой, осознав, наконец, как же много времени потерял, обзаведясь в своей жизни чем-то большим, чем хмурый Минхён, по которому даже не выпадало минутки поскучать, будто тот вовсе никогда не существовал и был очень старым, почти полностью забытым сновидением. И он проснулся. Встал впервые раньше Ренджуна, кажется, даже не отойдя от ночи полностью. Старший лежал на боку, отвернувшись, чтобы не помять ненароком пернатый хвост, и спина его была призывно открыта, а полупрозрачная кожа натягивалась на каждом размеренном вдохе. Донхёк чуть ощутимо проводит по пояснице когтями, а затем гладит кончиками пальцев вместо пожелания благодатного утра. Быстро повязывает на своих бедрах уже привычные традиционные одеяния и на окрепших за это время крыльях перелетает из дома на другой край селения, откуда поближе было добираться пешком до уединённого озерца. Вот только спали не все. Действительно забывшиеся гарпии не издавали звуков, даже Ренджун не проснулся, потому что его песнь Донхёк бы точно уловил. Поблизости был кто-то знакомый, но не из тех, с кем доводилось часто общаться, иначе узнать получилось бы сразу этот безмятежный монотонный звук. — Тэн? — шепчет парень, вглядываясь в пространство меж деревьев где-то далеко настолько, что тени сливались в одно пятно. Ответа не последовало, и чужой звук ни капли не изменился. Значит, он не ошибся, и нужно проследовать поглубже в лес. И все равно, что запрещали с ним разговаривать и всячески ограждали. Если у чёрной гарпии есть ответы, то они нужны, даже если тот не может знать, где найти брата, или сказать, жив ли он ещё. Донхёк крадётся, идет как можно тише, но не чтоб не спугнуть, а чтобы не разбудить в селении никого, кто мог бы помешать. Тэн же сделал вид, что не заметил силуэт позади, и, конечно, что совершенно случайно оба они оказались в отдалении от остальных, окруженные совершенно непримечательными деревьями. Это не было местом для посиделок или просто даже отдыха — обычная часть леса, в которой гарпии совсем не проводили своего времени. — Помоги мне, — золотой не видит смысла тянуть и начинает с самого главного, вот только ответа не следует. Второй только поворачивается медленно и в его чёрных глазах ни капли понимания, но и интереса тоже нет. Донхёк от этого мрачнеет и понемногу закипать начинает, потому что время стремительно уходит — в любой момент его поймают за руку и приволокут домой, а если и Ёнхо узнает, то дела совсем плохи будут, ведь тот становился жестче, когда дело касалось странного парня, а его размеры и сила ужасали. — Прошу тебя, помоги… — но Донхёк не выглядит озлобленным, разве что печально плечи опускает, умоляя дать ему хоть какой-то ответ. И Тэн кивает, смотрит на чужи губы внимательно и сосредоточенно, пока парень набирает полную грудь воздуха, готовый обрушить целый шквал интересующих его вопросов. — Что не так с чёрными гарпиями? Почему ты такой один на всё селение? Почему мне нельзя с тобой говорить? — и действительно обрушивает, с каждой новой фразой наступая всё ближе, а второй только хмурится и делает несмелые шаги назад, во враждебном жесте опуская голову и глядя теперь из-под хмурых бровей. Они с Минхёном действительно похожи даже в жестах. — В чём ты такой особенный? Это связано с цветом твоих перьев? — Донхёк вовсе не хочет надавить, но и сам не замечает, как перья на его плечах встают дыбом, делая его визуально ещё крупнее на фоне и без того миниатюрного Тэна, бывшего самым крошечным из когда-либо виденных гарпий, — И почему ты всегда так таращишься на меня? Это стало последней каплей — чужие уши плотно прижались к голове, а на лице появился недобрый оскал. Лишь дойдя до края Донхёк осознал, что был слишком груб, и виновато сделал шаг назад, но спиной наткнулся на что-то большое и твёрдое. — С ним так не разговаривают. На этом моменте сердце остановилось, а в горле встал ком. Тот, кого хотелось видеть меньше всего, находился прямо позади, дышал в затылок и был способен на очень многое ради защиты Тэна, который сейчас подвергался непозволительному обращению. Парень едва нашел в себе силы, чтобы запрокинуть голову и увидеть Ёнхо, желваки которого ходили от злости, а губы были плотно сжаты. У Донхёка внутри всё стянуло и сам он готов был в любой момент упасть на землю и просить прощения, даже если совсем не понимал, чем заслужил агрессию со стороны старшего. Да, ему говорили не лезть, не донимать, не подходить, но разве можно его наказать за желание знать больше, чтобы с новыми знаниями отправиться на поиски брата? — Если ты хочешь задать вопрос, то задавай один и медленно, — внезапно продолжил здоровяк, обойдя золотого по кругу и встав подальше, чтобы не загораживать Тэна, но все равно достаточно близко, чтобы дотянуться и сломать хрупкую смуглую шею за любое неверно сказанное слово, — ты всё равно не сможешь его понять. Донхёк не глупый, он верит, что на самом деле сможет, но уже сейчас не понимает, что такое происходит, что Ёнхо вдруг разрешает пообщаться с самым загадочном лесным жителем, который будто успокаивается и смягчается от чужого присутствия подле себя. Парнишка сглатывает шумно, выбирая, о чём же спросить в первую очередь, потому что на все остальные вопросы может не хватить терпения серьезного защитника. — Почему мне нельзя с тобой разговаривать? Вот только ответа всё не следует ни через мгновение, ни через минуту, Тэн только воздух глотает и когтистым пальцем показывает на себя где-то сбоку, а потом и вовсе закрывает рот ладонью, поворачивая голову на Ёнхо, который на это только вздыхает и складывает свои руки-крылья на груди в жесте крайнего разочарования неудавшимся общением. — Потому что он не может, — и парень смотрит в землю, не будучи ни опечаленным, ни обозлённым, лишь смертельно уставшим, потому что за спиной у него бессонные ночи, полные слёз отчаяния и болезненных криков покалеченного создания, долгие годы самых разных эмоций, сменившихся принятием. Он ничего не может изменить, даже если безумно хочет вновь услышать собственное имя из чужих уст, увидеть влюблённый взгляд, действительно осознанный, а не бывший остатком чего-то, что давно прошло, — после встречи с людьми много лет назад он так ни слова не сказал, — старший специально встал так, чтобы оба видели его лицо, и теперь Донхёк стал понимать, зачем. И от вида его опечаленного лица на фоне совершенно безмятежного Тэна, отвлёкшегося на трясущуюся от ветра листву, сердце упало в живот. — Вы специально скрыли? — Хёк чувствует несправедливость, потому что никто более не интересовался загадочной гарпией, будто все вокруг знали достаточно, чтобы спокойно спать. А Ёнхо красноречиво кивнул, кажется, из малюсенького чувства вины не рискнув установить зрительный контакт, — почему? Тот так тяжело вздыхает и отворачивается, будто с каждым новым своим словом совершает непростительный грех, однако яркое создание перед ним не оставляет шанса на враньё, потому что смотрит не мигая и обиженно сжимает губы, пытаясь выдавить из знакомого хоть немного вразумительные ответы. А Тэн к здоровяку подходит осторожно и пальцами касается его спины. Донхёк видит, как их взгляды смягчаются, стоит им пересечься, и они будто беззвучно общаются друг с другом, вот только Ёнхо сдается, когда чужое ухо забавно дёргается. Возможно, на их собственном языке безусловного понимания этот жест что-то значил. — Ренджун запретил рассказывать. Одно это могло объяснить очень многое, но неужели самое близкое существо из общины желало ему зла? Здесь, посреди леса, вдали от людей, где каждый пернатый мог быть свободным, именно для Донхёка существовали правила и запреты, неизвестные даже ему самому. — Я не знаю, почему, — начинает старший, уже понимая, что обязан объясниться за те долгие дни, в которые раз за разом приходилось увиливать от ответа или менять тему, — ты для него такой же особенный, как и Тэн для меня, так что не думай, будто он пытается навредить тебе. Их с Ренджуном неоднозначные отношения стали достоянием общественности сразу, как завязались — гарпии не могут скрывать своих намерений друг перед другом, если только они не лишаются возможности издавать звуки. — Какого чёрта? Только и успевает выпалить Донхёк перед тем, как выражение лица Ёнхо сменяется на настороженное, а его взгляд устремляется насквозь. Он слышит позади себя продолжительное и оглушающее хрустальное дребезжание, на которое тут же оборачивается и испуганно сглатывает. В тени деревьев чёрные глаза Ренджуна дают зеленоватый отблеск, а мягкие подкрученные перья выглядят острыми шипами, когда тот медленно приближается. Его силуэт под длинными одеждами будто призрачно парит над землёй, даже шагов по траве не слышно. Босые ступни останавливаются у кромки желтого света, лёгшего на землю там, где деревья расступились, и на бледное лицо рассеянно упал солнечный луч. Верховный шаман мог по праву быть лучшим лжецом этого леса, лишь молчаливые камни осмеливались с ним соперничать, потому что звук, издаваемый его нутром, был монотонным, пусть и состоял сплошь из быстро повторяющихся фальшивых нот. Донхёк не мог понять, что тот чувствовал, как бы не вслушивался. — Ставишь под сомнение мой авторитет, Ёнхо? — его тихий голос доносился будто бы отовсюду, но всего один шаг к свету и устрашающий силуэт принял привычный облик Ренджуна. Тени всегда злобно играли с его внешностью, стоило им только коснуться худого лица. Верховнй шаман спокоен, смотрит мягко и улыбается уголками губ. Они все-таки друзья. Однако Ёнхо отнюдь не по-дружески отошел назад и смиренно опустил взгляд, в котором не было страха, но вот вина присутствовала. — Я сегодня полностью свободен, представляете? — заговорчески произносит пёстрый, подходя ближе и улыбаясь с полуприкрытыми глазами так привлекательно, что подозревать его ни в чем на свете не хочется, — решил, вот, посвятить день себе, уединиться, а тут вы, — разве можно уличить во зле нечто настолько очаровательное? — Мы ведь сможем поговорить? — с надеждой спрашивает Донхёк, оказываясь теперь совсем близко, так, чтобы видеть, насколько же старший был бледен и хрупок со своими узкими плечами, увенчанными величием перьев. Их разницей, пусть и незначительной, хотелось наслаждаться. А верховный шаман только прищуривается, силясь в чужих глазах разглядеть, чего же будет стоить этот разговор, и уголки его губ вздрагивают перед тем, как поползти наверх. — Конечно. *** Ренджун молча увёл от нервно переглядывающейся в замешательстве пары, да только не в поселение, а ещё дальше в лес, до куда звуки жизни сородичей не доходили. Понятно стало, почему люди и хищные животные их не беспокоят — деревья там росли стеной, едва ли даже зайцы могли протиснуться меж их стволов. — Ты мне врëшь? Младший даже не понял, почему слова из него так стремительно рвались, но внутри было неспокойно, необъяснимая несправедливость ощущалась нутром, несмотря на недомолвки. — Да? — прозвучало почти искренне непонимающе от верховного шамана, — о чëм же? — Ты сказал, чтобы я не разговаривал с Тэном! — Возмущённо повышает голос Донхëк, отрываясь от созерцания переплетëнных зелёных ветвей и обращая взор на второго. Тот улыбался и будто мыслями отсутствовал. — А в чëм ложь? — его муки совести, как ни посмотри, не беспокоили. — Сказал, что он особенный. А Ренджун в ответ на это сощурился так, что белки его глаз стали почти незаметны, оставив лишь черноту зрачков. Он победил. — Но я ведь не соврал, правда? — эта мягкая улыбка любую чужую фразу окрашивала добродушием, и Донхëк никак не мог ругаться, даже если хотел, чтобы давление оказать и выведать, наконец, что же происходит в этом селении, — он очень особенный. Трава здесь неестественно зелëная и мягкая, не истоптанная, и Ренджун осторожно опускается на неë, поджимая под себя ноги. Порой казалось, что стоя тому разговаривать просто до невыносимого неудобно, а младший был радикально против, ведь разрез одежд на чужом бедре вносил туманности в его разум, заставлял отклоняться от своей цели. — Расскажи мне, что произошло, — он искренне старается не смотреть, чтобы лишний раз не искушаться, но то и дело неосознанно бросает взгляды на светлую оголëнную кожу, — раз уж я один из вас, — сказано было уже куда серьёзнее и тише, что вообще не было в характере Хёка. Это была попытка надавить на совесть, которая у шамана никогда не всплывала на поверхность. Обидно стало от того, что старший в этот момент нахмурил брови и серьезно задумался, будто до этого не скрывал слишком многого, чтобы продолжать молчать. А потом осторожно прохлопал ладонью по своим коленям в пригласительном жесте. Для Ренджуна не существовало понятия «ссоры», и отношение его будто не изменилось от того, что второй нагло ослушался наставлений. Донхëк же с недоверием на этот жест посмотрел, медленно присел рядом, а потом и вовсе лëг, опрокинув голову на чужие бëдра. В волосы тут же забрались костистые пальцы и приятно почесали. — Расскажешь? — Расскажу, — и до чего же красиво и по-доброму тот улыбался, когда склонился над лицом младшего и оставил тëплый поцелуй на лбу, но уже не в честь знакомства, а от чего-то бóльшего, даже если Донхëк не понимает, чем заслужил симпатию, — он ещë был в добром здравии, когда я только пришëл сюда. Но и тогда он не был таким уж общительным, да и меня невзлюбил, потому что с Ëнхо мы быстро нашли общий язык, а ведь они с самого детства дружили. Порой мне кажется, что повернись жизнь иначе, мы с Тэном и не поладили бы, он ведь очень умный парень — сразу раскусил все мои секреты. У Ренджуна от этих воспоминаний лицо сделалось как будто пристыженным и недовольным, но свой монолог он неспеша продолжил, неосознанно сплетая золотые волосы в маленькие косы, лишь бы чем-то руки занять. А Донхëк так расслабился, что уже и не злится вовсе, только слушает, прикрыв глаза. — А потом он из леса не вернулся, когда уходил за цветами для вечера. Сказал, что за чащей у реки видел почти распустившиеся голубые бутоны, упëрся и непременно хотел именно их, а он ведь очень самостоятельный раньше был, вот никто и препятствовать не стал, — юноша впервые замечает, как красиво говорил верховный шаман, будто вовсе не был едва образованным лесным жителем, — мы тогда извелись все, каждую ночь жгли костры, чтобы на свет вернулся, но обращался к богам только я, остальные совсем поникли. Тут нечасто пропадают. Ëнхо есть и спать перестал, хотел лететь искать, но у него сил подняться совсем не было, а от пеших прогулок я его с трудом, но отговорил, чтобы не потерять. Старший почти перестал улыбаться и устало склонил голову к плечу, но выглядел умиротворенно и не горевал, почти с теплом вспоминая прошедшее. — Пришел сам через две недели. Глаза пустые, лицо осунувшееся, ноги все израненные. Как сейчас помню, что перья за ним густо сыпались на землю от изнеможения. Оставшиеся он пытался вырвать сам, кричал что-то, метался так, что Ëнхо ночами держал его крепко, пока тот не уснëт от усталости, а потом уже и сам ложился. Кормил насильно, опекал и лишь изредка приходил ко мне, чтобы рассказать, как теряет нечто дорогое. Тэн через много дней все-таки успокоился, но перестал говорить вовсе, подпустил поближе, и тогда стало ясно, что он на звуки совсем не реагирует, даже самого себя не слышит. Вот тут у него была дыра, которую никто сначала и не заметил, потому что подойти боялись, — Ренджун поднял одну из рук и указал чуть выше своего виска пальцем, — ублюдки пробили ему голову, да так криво, что он умудрился выжить. Долго измывались, мучили, а потом выбросили. Счастье, что смог вернуться, обычно люди убеждаются, что убили чëрную гарпию. Обиду на них затаили такую, что везде извести пытаются. Сейчас сам видишь, каким стал Тэн. Он жив, но уже не тот, кого знали все мы, пусть и продолжаем любить и оберегать. Я верю, что он все понимает и осознаëт, но даже знака подать не может, и мне жаль Ëнхо, который не видит, что взгляд, обращëнный в его сторону, не изменился. Донхëк совсем не понимает, почему же верховный шаман не скорбит, рассказывая подобную историю, и потому смотрит на него снизу вверх, рассчитывая увидеть хотя бы толику печали, но старший только улыбается едва-едва и легонько дëргает ухом. Он очарователен в своей странности, в вечном добродушном спокойствии, выдающем очень взрослое и зрелое создание. — Почему мне нельзя было об этом знать? — неуверенно спрашивает Донхëк и поднимает руку к чужому лицу, а Ренджун тут же своей щекой к ней притирается, глаза закрывая. — Боялся, — и пернатыми плечами пожимает, — ты же брата потерял. Не хотел, чтобы ты утратил надежду, узнав, что люди с нами делают. — С ним не сделают. — Наверное, такую жестокость и правда нет. Какого цвета перья твоего брата? — Серые. Почти чёрные. «Сделают» Едва удалось удержать себя от того, чтобы сказать это вслух. Обеспечить младшему спокойную и счастливую жизнь не получится, если тот будет находить в постоянной тревоге из-за мыслей о родне. Только вот Ренджун теперь знает, что… — Получается, вы не родные. — А какие тогда? — наверное, Донхëк таким заявлением был возмущен сверх нормы, потому что заставил верховного шамана вздрогнуть от громкого голоса. — У родных братьев должны быть общие родители. — Разве родители решают, кто мне родной, Ренджун? Он аж подскочил, хоть и неприятно было вставать, лишаться чужих бëдер под щекой и когтистых пальцев в волосах. — Дороже него у меня никого нет, не вздумай говорить, будто родители, которых я в жизни не видел, что-то значат! У старшего острая челюсть чуть заметно напряглась — он не любил, когда с ним не соглашались, либо же ставили под сомнения его слова. Это всегда било по авторитету лидера. — Донхëк, — говорит тихо и нежно, как только может, но в его внутреннем звуке что-то оглушительно трещит, заставляя второго прижать уши к голове, будто это что-то значило. Так он был похож на запуганного котенка, пусть и продолжал смотреть хмуро, — я вовсе не пытаюсь сказать, что это должно повлиять на твоë отношение к брату. Ты ведь мне тоже очень дорог, пусть и кровь у нас разная. Он осторожно приподнимается на коленях и движется в сторону младшего, тянет к нему руки, пусть тот и пытается отстраниться. — Я правда не хотел тебя обидеть, — и он выглядит почти виновато, когда охватывает ладонями чужое лицо и прижимается лбом ко лбу, — слышишь? А Донхëк такой уязвимый пред чернотой этих глаз, манерами и мягкими прикосновениями, что расслабляется и выдыхает, обхватывает тонкий стан своими руками-крыльями, гладит пальцами по голой спине и наклоняется, чтобы поцелуй на плече оставить.       — Ты знаешь, что без помощи Тэна мы бы с тобой и не встретились никогда? — тихо продолжает старший, оперевшись на Донхёка, — он особенный не от того, что пострадал. Это ведь совсем не важно, когда речь касается общины, многие из нас натерпелись от людей. Вот только никто после этого не стал столь значимым, — золотой юноша и не замечает, как второй медленно опускается и тянет за собой на землю, чтобы чувствовать опору, — ты слышал нас всю жизнь, потому что даже не понимал, как близко мы были. Толпу гарпий сородичи всегда слышат за многие мили. А вот я про тебя не знал, потому что ты был… — и он с трудом осекается, чтобы не сказать «один», — с братом. Такое не разобрать. А вот Тэн прибежал той ночью весь взъерошенный, ещё и Ёнхо с собой притащил, представляешь? Прямо за крыло схватил и через всю поляну протащил до самого моего дерева. Мы тогда едва успели костёр разжечь.       И оба они тихо посмеиваются. Ренджунов смех слышать доводилось только в редкие моменты на празденствах, когда тот изрядно выпивал, а потом общался со всеми, выслушивал нелепые предложения и вскользь вспоминал прошлое. Порой казалось, что даже настоящее его нисколько не беспокоило, но вот минувшее всегда отзывалось с трепетом. Смех делал его похожим на всех остальных, уравнивал с простыми лесными жителями, отрывал от божественного, но делал дьявольски восхитительным.       — Я сначала даже не заметил, что внизу кто-то копошится, потому что днём поспал неудачно, и с одной стороны у меня перья примялись так, что страшно родичам показаться было, — он очень тёплый в своей искренности, даже когда отстраняется, чтобы ладонями о землю опереться и долгий зрительный контакт удержать, — а потом крики услышал. Тэн Ёнхо за хвост дёргал, чтобы тот своими возгласами моё внимание привлёк, можешь вообразить? В этом он нисколько не изменился.       А Донхёк и правда вообразить не может, чтобы обычно тихий и отстранённый, излишне загадочный знакомый, внезапно выдал нечто подобное. Жаль становится, что у него самого не хватило смелости пойти наперекор запрету и познакомиться раньше, ведь, несмотря на стену непонимания между ними двумя, был шанс стать хорошими друзьями с таким-то характерами.       — В итоге нас обоих в лес затащил, а там уже и я твою печаль услышал. Так ты здесь и оказался.       — А я надеялся, что ты, прямо как рыцарь, первым помчал меня спасать.       Должно быть, старший воспринял эту фразу несусветной глупостью, потому что рассмеялся несдержанно чуть громче обычного, запрокинув голову. К его открывшейся шее нестерпимо хотелось припасть губами.       — Сколь важно это сейчас? — заговорчески прошептал верховный шаман, будто специально сместив центр тяжести так, чтобы одежды его, будь они неладны, сползли по бедру. Тот одевался куда целомудреннее любого в селении, но этот «разрез чтобы убегать» всегда был камнем преткновения между Донхёком и здравомыслием.       — Не важно, — младший тоже неловко посмеивается, устраиваясь удобнее. Ему так нравится Ренджун, но сейчас тот был на редкость откровенным собеседником, а такой шанс упустить нельзя, — что такого сделали чёрные гарпии, чтобы заслужить ненависть?       — Оказали сопротивление, — и чужой звук на этом моменте дрогнул, — было это лет сорок назад в королевстве на западе. Очень далеко отсюда, — он сделал паузу и опустил чуть нахмуренный взгляд вниз, будто вспоминал что-то, — люди хотели проложить дорогу через их территории. Это мы любим непроходимые леса, а вот они действительно странные — селились только в пещерах на шерловых скалах, где ничего толком не росло. Жили тихо, не пели песен, считали луны, а не года, да и найти их было трудно, потому что крылья у них цвета чёрного турмалина, которого там было валом. Очень уж красивый камень. Они вытерпели, когда их дом разбирали и увозили по кускам целыми повозками, когда рабочие начали гулять по их землям, будто были их хозяевами, но не сдержались, когда стали насиловать их женщин, убивать мужчин и уводить в рабство детей. Местные гарпии устроили обвал, похоронили под драгоценностями не один десяток человек, дали бой, несмотря на репутацию мирных и беззлобных существ, не способных стоять за себя.       И Донхёк слушал с благоговением, потому что всё это касалось брата и откликалось воспоминаниями о той злополучной ночи, когда самому ему не хватило духу противостоять людям, пока брат в отчаянии стремился его защитить. Если история Ренджуна была правдивой, это отвечало на многие вопросы, касающиеся Минхёна.       — После этого их перестали брать живьём. Обстреливали из арбалетов, рубили оружием, сжигали тела. Перебили пленённых до этого, чтобы не подняли бунт, истребили каждого, кого смогли догнать. Западное королевство тогда лишилось всех гарпий, потому что такие как ты, я, либо кто-то другой из нашей общины, там не жили. Обитатели скал были единственными. Немногие выжившие бежали в наше королевство, но слухи разлетаются быстрее, чем можем мы. Им теперь ни в одном конце мира люди не будут рады даже в качестве домашнего животного.       — Выходит, они защищались, чтобы в итоге стать ненавистными?       И это так несправедливо, что Донхёк злится на людей, которых всё ещё считает интересными, но после случившегося не тешит себя надеждами на их добродетельность. Он лишь верит, что брат со всею его несгибаемой волей смог одержать победу и сейчас где-то неустанно ищет младшего, чтобы спустя сколько бы ни было времени непременно воссоединиться и разделить радость жизни среди своих.       — Они сильнее нас, а люди восхваляют свою силу и ненавидят чужую. Спустя годы слухи разрослись чуть ли не до баек о проклятой крови и страшных чарах.       Лишь теперь стало ясно, что Ренджуну вовсе не было плевать на жестокость судьбы. Улыбка не была пришита к его лицу намертво, потому что сейчас она спала, оставив после себя серьёзность. Он любил прошлое, отчаянно цеплялся за него и лишь в нём находил утешение, но эту главу искренне презирал.       — Спасибо, — и пусть Донхёк искренне хотел увидеть хоть что-то, кроме спокойной улыбки, он стремился вернуть её, когда реальность оказалась далека от волшебных представлений, — это многое для меня значит, — он осторожно подполз ближе и коснулся смуглыми пальцами чужой щеки с благоговейной нежностью, — и ты для меня много значишь.       И тогда старший поднимает добродушный взгляд, а второй не понимает, что же такое богоподобное существо нашло в золотом диковатом растрёпыше без своих историй и дома. И Донхёк хочет спросить, за что же Ренджун его полюбил, да только боится узнать, что тот и не любит вовсе, а позарился на сияние золота, поэтому молча наклоняется и льнёт к чужим губам, чтобы почувствовать ответную симпатию. Отсюда звуков селения не слышно и впервые они уединились по-настоящему, а не так, чтобы каждый всё знал и чувствовал.       Верховный шаман чуть не валится на спину, да только хвост мешает и болит, стоит лишь слегка на него присесть, потянув за перья. Он обхватывает когтистыми ладонями мягкий овал лица, касается родинок и пересчитывает их, смотрит так по-особенному, а всему виной, что никто больше в селении, кроме Донхёка, не видит в нём равного себе, достойного откровений и таких простых эмоций. Ренджун высоко забрался со своими амбициями и желаниями, но он всё ещё гарпия, пусть и ведёт за собой остальных.       И он так же остро нуждается в том, чтобы быть понятым и принятым, а не только понимать и принимать.       У младшего когти короткие и туповатые, когда щекотно проводят по внутренней стороне бедра. Его рука бесстыдно забралась под чужие длинные одежды, будто этот грешный разрез был сделан специально для неё, звал и завлекал. Худые ноги ненарочно сдвигаются, зажимая ладонь, которая тут же движется выше.       — Стой… — тихо просит старший, и ухо его с подозрением дёргается, а взгляд секундно взметается к зелёной изгороди, но Донхёк едва ли соображает хоть что-то, когда обзаводится иллюзией власти над кем-то столь прекрасным, и в знак несогласия проводит языком по открытой выступающей ключице, вырывая из чужой груди тут же прервавшийся стон.       «Кто там?»       Эхом слышится прямо по ту сторону.       Младший резко поворачивает голову к источнику звука, но тот вне досягаемости. Чужая ладонь с окрашенными в чёрный пальцами накрывает его рот, не давая и слова сказать, а сам Ренджун смотрит из-под нахмуренных бровей, вновь погружая свои глубокие глаза в тень, делая их ещё более далёкими от представлений о нормальном.       Они оба не спутают шаги босых ног с топотом сапог, уничтожающим растения на своём пути. Где-то поблизости бродил человек, и сейчас не важно, оказался ли он тут случайно, либо же что-то искал.       Как можно более бесшумно они поднимаются с травы, которая будто признаёт их господство на этой территории и перестаёт шелестеть. Ренджун кивков зовёт вернуться, а сам свои одежды кончиками пальцев слегка приподнимает, чтобы те колючих колосьев не касались и лишнего шума не создавали. На цыпочках, след в след, они проходят десятки шагов перед тем, как побежать. И почему-то старший не взлетает, хотя делает это незаметнее и тише любой гарпии, часто оборачивается и, кажется, мимолётно улыбается. Неужели от того, что Донхёк так плохо летает?       — Никому не слова, — шепчет Ренджун, как только показываются первые витые домики, — не поднимай наших на уши раньше времени, хорошо?       — Хорошо, — а ему ведь такое ответственное дело доверили, что он шамана подвести не смеет.       И старший почти умиляется, подходит так играючи и с благодарностью в щеку целует.       Даже если понимает, что вокруг что-то недоброе творится, раз люди впервые за долгие годы зашли так далеко.