У его неудачи нет лица. У нее тяжелая поступь и еще тяжелее рука. И даже спустя три года его боль не проходит, так как та везде следует за ним по пятам.
Нависает грозной тенью, больше похожей на конвоира, чем телохранителя. Его личный благосклонный судья, а лучше б был палачом. Не защищал бы истово, отпугивая и врагов, и друзей, а сомкнул свои стальные пальцы на горле, на котором и без того будто удавка сжимается, когда Дмитрий слишком долго смотрит и слишком много думает. Особенно по ночам, засыпая в его объятиях. Всегда спиной к широкой, твердой груди, пусть даже в ней больше нечему биться, и не в чем теперь искать комфорта, потому что так можно хотя бы попытаться себя обмануть. Пока, правда, не получалось. За спиной — его самое совершенное творение и самая большая ошибка в его жизни. Звериная грация и навыки прирожденного убийцы в стальной оболочке, и где-то внутри, за гладкой пластиной «лица» живой-неживой мозг, лишенный всякого сознания. Его Плутоний. Только его, потому что той, которой Серёжа принадлежал так, как никогда бы не мог принадлежать ему, Сеченов ни о чем не говорит. Не столько даже из ревности, как бы сильно когда-то ни жгла она внутренности, сколько из опасения за ее состояние, стабилизировать которое ему стоило многих трудов и лишений. Екатерина же ему, в конце концов, как дочь. У него нет никого дороже. Больше нет. И все же…Крамольные мысли навязчивы. Они лезут под кожу, впитываются в кровь и через нее отравляют сердце. Потому порой оно сжимается болезненно при виде Б-3, его Катеньки: хмурой, вспыльчивой, озлобленной, вечно задирающей его бедного заместителя почем зря. Смертоносной и бесконечно преданной как никогда. А главное живой.
Когда он боролся за эту жизнь, часами бегая от стола к столу, собирая двух своих самых любимых агентов буквально по частям, его руки не дрожали лишь благодаря профессионализму (и инъекции противосудорожных, сделанной тайком, пусть медсестра все равно побоялась бы спрашивать — лишние слухи ему ни к чему). И он победил. В одной битве из двух — не самый плохой результат, учитывая, кто был ему соперником. Смерть пригрозила ему тогда костистым пальчиком и, пообещав когда-нибудь вернуться уже за ним, забрала утешительный приз. Ну то есть как «забрала»? Скорее с трудом вырвала его из рук, что впивались в еле теплое тело (в то немногое, что от него осталось) до побелевших костяшек пальцев и спазмов в груди от сдерживаемых рыданий. Уже дома он себя не сдерживал. А недостойная названного отца мысль лишь подливала масла в огонь самоненависти. Она преследует его до сих пор и мигренью свербит в висках, стоит только пришедшей за новым поручением Б-3 поравняться с Плутонием на входе в кабинет.Если бы только… нет, нет, нет.
Смахнуть рукавом рубашки одинокую слезу, пока его девочка не подошла, и их не стало больше. Нахмуриться, упрямо сжать губы, опустить взгляд на документ на столе с таким крайне занятым видом, будто его текст не начнет вот-вот расплываться перед глазами. Повторить для себя столько раз, пока сам не начнешь в это верить: это уже неважно. Время не повернуть вспять, по крайней мере, не с текущим уровнем научного прогресса. Сейчас в приоритете космос и роботы, не игры со временем. Более реалистично, менее затратно — даже Молотов с его Политбюро при всем желании не придерется. А в голове все равно нет-нет, да прозвучит при тоскливом взгляде украдкой на застывшую у дверей фигуру шутливое и теплое «да вы мечтатель, Дмитрий Сергеевич!» — с отчетливой улыбкой в голосе, что академик помнит до сих пор. Плутоний не знал и уже никогда не узнает, что рядом с ним один из самых великих деятелей СССР из ученого-мечтателя превращался в просто мечтательного идиота. В эту тайну посвящены лишь две души, и одну из них он сегодня отдал Б-3 (охотно отдал бы и вторую, не будь она навечно прикована к мертвецу). Отчасти ради успеха операции — прогрессу и науке одинаково плевать на душевные терзания; «Коллектив 2.0» сам себя не запустит, а предатель Петров не наденет на запястья наручники и, смиренно склонив голову, не придет с повинной прямо к его столу. Отчасти чтобы хоть ненадолго отдохнуть от нравоучений старого друга, что никогда не знал, каково это: когда сердце сладко замирает в груди от звука чужого смеха, чтобы тотчас забиться вдвое сильней. И как оно разбивается вдребезги. У Харитона этого органа как будто никогда и не было, вопреки всем биологическим законам. А если и был, то бился он ради единственной любви в его жизни — науки. Когда-то Дмитрий сам был таким же, разве что чести человечеству отдавал куда больше, чем он. Но прошлого не вернуть. Да и будь у него такая возможность, сделал бы все точно то же самое, не считая отправки Нечаевых на это чертово задание. Потому что когда-то любить было не только больно, но и приятно. Чувство влюбленности окрыляло, вдохновляя на новые свершения.Это сейчас оно давит носком окованного ботинка к земле, пока не услышит удовлетворительный звук крошащихся под подошвой ребер.
До своей смерти Харитон говорил, сокрушенно качая головой: «Эта привязанность тебя погубит, Дима». И даже после нее риторика его претензий не сильно изменилась, только в голос добавилось больше какого-то презрения — не то особенности голосового модуля, не то вместе с телом он лишился и остатков всего человеческого. Как бы то ни было, теперь он зовет себя ХРАЗом, и вместо разочарования Сеченов сталкивается лишь с его злостью: «Ты верно окончательно выжил из ума, раз всюду таскаешь за собой его труп.» Однако слыша голос Харитона в такие моменты, он терзает себя отнюдь не угрызениями совести. А мыслями о том, что отдал бы сейчас все, лишь бы вновь услышать тот, другой. Пусть даже подернутый электронной рябью. Но он совершил ошибку, как всегда попробовав добиться большего. Загнал себя в ловушку собственного эго. Из гордости ли или глупой надежды, что, по словам его мальчика, умирает последней — теперь уже неважно. Ведь судьба уже наказала его за попытку отхватить слишком много. Так что Сеченов даже не удивляется, когда та решает, что в прошлый раз была к нему излишне милосердна. Она приводит к его порогу взбешенную Блесну, и Дмитрию почти забавно с того, как еще сильнее вытягивается лицо его девочки от престранной картины: ее некогда муж, будто скучая, сидит, сложив свою тяжелую голову на скрещенные на коленях ее шефа руки. Будто живой. Вот только Дмитрий знает лучше, даже когда отдает приказ защищать. Он также знает, чем все закончится. Все-таки его Катюша не зря была лучшей из лучших. Тем самым он наконец отпускает Плутония, потому что знает — они расстаются совсем ненадолго, ведь небесно голубые глаза Б-3 буквально горят обещанием этого. А после битвы, когда тело защищавшего его до конца андроида валится грудой бесполезного металла на пол, в них остается лишь молочная пустота. И в свои последние минуты Дмитрий, пачкая ладони в собственной крови, думает уже не о предательстве близкого друга, не о дальнейшей судьбе «коллектива» и всего человечества в руках оного, и даже не о своей бедной доверчивой девочке, что разумом уже давно не здесь. Он думает о том, что если загробная жизнь действительно существует, у него наконец-то появился шанс сказать робкое «прости». И может быть, но только может быть, где-то там Плутоний, его Серёжа, снова живой и теплый, действительно сделает это, заключая его в объятия. И тогда Дмитрий и сам наконец простит себя.